Царские дети

                Ты уже не раб, но сын

ПОВЕСТЬ
(Время чтения около трех часов)
                1.
— Коля, а ты не задумывался о монашестве? Господь так долго не посылает жену неспроста, — завел безотрадную песню отец настоятель при виде зашедшего в коровник пономаря. — Тебе давно уже надо определиться: в супружество или монашество… или в целибат. 
 Отец Валерий — настоятель Никольского Подмосковного собора поселка Всеволодовка, кротостью запасаясь — и уж  второй год как, ожидал вкупе с правящим архиереем, когда наконец его духовное чадо надумает воздвигнуть домашнюю церковь  свою, чтобы можно было наконец-то рукоположить эту несговорчивую для брака персону.
Второй год — как после окончания Николаем Московской Духовной семинарии они с отцом настоятелем истязали друг друга словесными орудиями пыток. Отец Валерий заканчивал изолировать электропроводку в коровнике, разгадывая нелегкую головоломку, каким таким осторожным способом подтолкнуть духовного сына-нескладеху к женитьбе.
Пономарь Николай, неторопливо разместив в углу, подальше от стойла Сонаты, разведенную для побелки стен известь, в который раз, уже и сам не помнил в который, повторял духовнику: 
— В монашество не идут от внешнего неустройства, отче. Для монашества у меня кишка тонка! Целибат – ни рыба,  ни мясо. К тому же я хочу жениться: деток  семеро по лавкам, и пирогами  что бы в доме пахло, — начинал делиться несбывающимися проектами  Николай.  — Отче, вы знаете мою беду! С детства меня девушки дразнят из-за смешной фамилии.
 Настоятельские рассуждения обрисовывали Кольку: усердным алтарником и молитвенником,  аккуратистом-скотником, изумительным просфорником …
Кстати, просфоры у Кольки выходили по вкусу, как выразилась некая его зазноба: то ли Вероника, то ли Анжелика  —  «за гранью земного». Талант производства  и выпечки хлебов, видимо, достался ему от матери —  поселковой поварихи кафе.
Так вот, этот самый Колька — скромник и молчальник, обнаглевший, по мнению настоятеля, до максимальной степени, скрывающий от духовного отца далеко не оригинальные  причины — либо тайно решивший жить безбрачно, не принимая пострига, либо уверовавший, что жены появляются в прекрасный волшебный  день свадьбы сами по себе: подобно капустным детям.
Помыслы распинали  настоятельскую душу дня по два — по три в неделю — от одной Николкиной исповеди к другой. После отпущения грехов настоятель успокаивался на денек, а затем, глядя на безучастный чадов лик, вновь пленялся настырными прилогами . Отец Валерий корил себя за сомнения, утешаясь разве только тем, что и он сам ожидал свою будущую супругу, немного немало — восемь лет. И владыка в ожидании брака регента Валерия, не донимал его своими неистощимыми запасами предположений «измены Родине».
Как бы то ни было,  пономарь вредительски уклонялся от активного поиска подруги жизни, а при повсеместной острой нехватке претендентов на принятие священного сана, духовник приравнивал оные деяния к предумышленному саботажу.
Конкуренток на сердце «надменного» «непробиваемого» Кольки, по слову известной художественной героини, периодически можно было складывать в штабеля, поэтому отец Валерий, смотрел на Николая, как на опытного шпиона-диверсанта, насмехающегося над страданиями духовного лица.
 – Ох, искушение, — безутешно вздыхал отец Валерий,  — мучение… Вражеское нападение…
— Все юродствуете, батюшка, — Мария Сократовна,  уборщица храма,  бегло оценив настоятельские старания по изоляции проводки, занесла в подсобку коровника пожертвованный кем-то из прихожан,  увесистый мешок  импортного комбикорма для коров.
У Марии Сократовны была особенность — практически всегда и везде возникать из ниоткуда, и в том же направлении удаляться. В обыкновении своем, передвигаясь по — незримо для окружающих — проложенному собственному тракту, не взирая на препятствия в виде людей, обходя лишь крупные неодушевленные предметы, Мария Сократовна шествовала ровной легкой поступью, насколько позволял её восьмидесяти с чем-то — летний возраст.
Но как выяснилось при совместном сестринском подсчете — Мария Сократовна была лет на пять старше от этой неведомой цифры. Старушка и сама устала  выслушивать вопрос от молодых прихожан: «— Бабушка, а сколько вам лет?». И после ответа слышать неизменное: «— Ого!» Да и путалась уже сама в годах этих промчавшихся…
В слегка согбенном уже старческом сложении до конца не исчезала здоровая привычка держать подбородок  парадно вверх — к солнцу, а взмах её руки, останавливающий попутку в поселок, всё ещё не утратил мелодично-певучей женственности.
И сила ее никого уж  не удивляла: ни молодых прихожан, ни зрелых, тем паче — и ни возрастных. Ежедневно после совершенной литургии, подобно атлету  — с виду не прилагая особых усилий, старенькая уборщица, выносила на середину храма требный  тяжелый стол. Следом, авторитетно и величественно, выставляла на него наполненную десятилитровую чашу для водосвятия. В дни совершения таинства крещения  без посторонней помощи Мария Сократовна переносила из-за дальней колонны купель, сколь тяжелую на вес, столь и объемную.
Неким будничным зимним  днем, когда чреда дежурить  выпала отцу Валерию, вошедши в храм, он увидел, как его модельных параметров Мариюшка, привычно примостив кусок войлока под диск основания округлой ножки купели, руками обхватив края громоздкого сосуда,  пошаркивая,  соскочившим с ноги ботиком, в одиночестве ковыляла к центральному аналою.
Настоятель,  не успев постигнуть, какое новшество в увиденном антураже  было более парадоксально: готовность наших православных сестер-помощниц  нести на своих плечах баптистерий, невзирая на внушительные габариты и массивный вес, или привычка поправлять свой гардероб в любых,  даже дискомфортных состояниях, как в следующий миг всё перевернулось, и взору его  внезапно предстали собственные ботинки на фоне купольной фрески.
 Настоятельское удивление было порождено обычной литровой бутылкой лампадного масла, стиснутой подмышкой Марии Сократовны, с обильно изливающимся из  ее горлышка вязким содержимым, прорисовывающим на полу  извилистую скользкую масляную дорожку.
—  Мария, —  вознегодовал отец благочинный, массируя ушибленный локоть, — я тебя благословлял  убирать храм! А ты даешь работу докторам…
— Вы хотите моей смерти, — обиделась старушка и ушла — по индивидуально установленной традиции, после очередных «недопустимых разногласий», просить у тезки-казначея расчет. Попив вдвоем чаю с конфетами и печеньем с панихиды, обоюдно помолившись с усердием об усопших, за которых принесли пожертвование — «их же имена Господь Сам веси», утешенная Мария Сократовна отправлялась на дальнейшие подвиги, смиряя ближнего своего во главе с настоятелем.
Она была одинокой церковной бабушкой, незаметно — никому кроме  Создателя, несущей свой крест, не выпрашивающей лишних стариковских льгот в социальных департаментах. До определенной поры неприметной.  Ее замечали лишь тогда, когда Мария Сократовна летом на месяц вдруг уезжала в отпуск к внучке-инокине в Воронежскую область.
— Я — настоятель. Хочу и юродствую. А ты меня не руководствуй, — ответил отец Валерий Марии Сократовне. Отец Валерий был одним из двух священников епархии, любившим время от времени говорить рифмой. Справедливости ради стоит отметить: рифма рождалась либо из-за волнения и душевной разлаженности, но по большей части — при общении с супругой. Конкуренцию ему составлял, его сокурсник  по семинарии — иеромонах Аввакум из соседнего благочиния. Его преподобие  говорил стихами постоянно.
Помимо склонности к составлению разговорных стихосложений, настоятель после совершения службы столярничал в мастерской,  чинил поросятам ясли, менял испорченные ночью известными вандалами замки в подсобном хозяйстве. И хотя в штате прихода числился рабочий по комплексному ремонту зданий, отец Валерий, обходя настоятельские владения, тут же сам принимался поправлять покосившиеся деревяшечки, прикручивать расслабленные болтики, ввинчивать новые лампочки, которые перегорали быстрее, чем появлялись средства на их закупку.
У прихожан создавалось ощущение, что в его требном чемоданчике, помимо кадила, кропила и епитрахили  с поручами , в отдельном футляре находился и слесарный инструмент. Чемоданчиков на самом деле было два. И появились на свет они от одного дизайнера. Различать их, не заглядывая вовнутрь,   мог только сам настоятель и его сыновья-погодки: Иустин и Лука.
Луке было четырнадцать. Иустину — тринадцать. Призвание к столярному делу у них обнаружилось, когда старшему было пять, а младшему соответственно — четыре. До этого времени они были далеки от  созидательной деятельности,  покорно выполнявшие просьбы родителя. 
Когда Иустиша научился  ходить, старший Лука  за ним уже приглядывал и пытался подсказывать на своем детском, не поддающемся воспроизведению  взрослого, глаголе. Понимание ситуации у братьев было. Разной была убежденность на дальнейший исход. Братья дрались, не ведая о своей уязвимости: что в руку попало — тем и  дубасились. Колошматить друг друга они очень любили, потому что во-первых: никто из них в процессе побоища не ревел. Во-вторых: на помощь не звал. В третьих: не жаловался, а только сопел от усердия, отвешивая тумаки любимому братцу.
Откуда  у Иустиши появился в руках отцовский молоток, матушка  Анна — супруга настоятеля,  вспомнить не могла. Подскочив к детям, она терпеливо объясняла — прикладное, не душегубительное, не разрушительное назначение  молотка: для разнохарактерных  манипуляций  при ремонтах.  И,  сопровождая делом свое родительское повествование, забила несколько маленьких гвоздиков в табуретку. С тех пор войны прекратились, а в семье  наступила эпоха созидания. Отец-настоятель раздобыл два маленьких молоточка и  принес несколько досточек,  искренно веруя, что «игрушек» наследникам должно хватить надолго. К вечеру, под присмотром мамы,  обе доски были сплошняком забиты гвоздиками, и оченята, уже без детской наивности, но с освоенным навыком начинающих творцов и с жизнерадостным ожиданием грядущих свершений,  смотрели  на отца…
 — Неужели  Иваныч не поправит  в курятнике  освещение?  Обязательно тебе нестись —  все делать самому, — отчитывала матушка Анна, забрасывая в стиральную машинку выглаженный утром, но уже заляпанный куриного происхождения пятнами — в процессе дневного настоятельского обхода, рабочий халат супруга. —  Опять порежешься чем-нибудь и не сможешь литургисать .
 — Освещение — цыплятам  просвещение, — убеждал супругу  батюшка. — А вдруг цыплята вылупятся и не увидят в темноте свою мамочку, из-за какой-то перегоревшей лампочки. Вырастут непослушными. Слабодушными и криводушными. Что тогда будет, — уже в полусне, но стоически продолжал рассуждать отец Валерий, — когда из них котлетками разговеются наши приходские детки. Тоже станут непослушными. Равнодушными и двоедушными, — успел договорить батюшка, засыпая на диване.
Матушка Анна, укрыв одеялом спящего мужа, вышла.
Помимо клиросного послушания она, обученная местным поселковым ветеринаром, умела принимать роды у домашней скотины и даже помогала птенцам проклевываться из скорлупы яйца. Приходские чада были  в неописуемом восторге, после увиденных «родовспомогательных»  мероприятий у цыплят. 
Между хозяйственными стараниями и службой Творцу вселенной, духовный отец и чадо его «привередливое», погружались в  неизбежное взаимоиспытание  —  для Николки и зондирование брачных намерений чада — для настоятеля.
— Какое такое смешное прозвище, Коля? – не выдерживал Колькиной инквизиции духовник. — Если бы я так мнительно относился к своей фамилии — до сих пор ходил бы в холостяках. Ты знаешь, с какими прозвищами и фамилиями  Господь, через меня недостойного, детей крестил? Обхохочешься! Лет шесть-семь назад приезжала семья из Москвы крестить малыша — с фамилией Шлюшкин. И не только папа у него: Шлюшкин! Мама тоже на фамилии мужа: Шлюшкина! И дитятко их: Степочка  Шлюшкин. И дед с бабушкой —  свекор со свекровью: Шлюшкины! Благоразумная жена фамилию мужа всегда возьмет — насмехаться не будет. И преграды для брака в комичной фамилии мужа —  не увидит.  Потому, как сказал Господь: они —  плоть одна.
— Сейчас брать фамилию мужа девушки не любят. Браки непрочны,  недолговечны: при разводах придется в хлопотах заново менять паспорт на девичью, —  рассказывал современные были пономарь.
— Четыре миллиона на свадьбу недолговечного брака не хлопотно, а двести рублей с фотографией —  целое светопредставление. Может, Коля, ты ждешь прынцессу  на гнедом или буланом дончаке, белокурую, от ста восьмидесяти сантиметров? —  Устыжал пономаря духовник.
— Помните, отче, какие раньше были устои? — ностальгировал  Николка, —  ответственность  подыскивать супругу для совместной жизни возлагалась на родителей.
 Кто бы из нынешних себялюбивых не критиковал архаизм ушедших времен — браки отличались жизнестойкостью и верностью. Возможно еще и потому, что сыны и дочери Адама помнили об ответственности, и знали «секрет»: любовь тогда будет святой и вечной, когда ее дарят, а не владеют по прихоти. 
Чинопоследование таинства венчания содержит в своем арсенале  вопрос «на засыпку»: «имеешь ли намерение доброе и непринужденное, и крепкую мысль взять себе в жену (мужа), которую (которого) видишь?»  И дальше иерей вопрошает, поочередно обращаясь к жениху и невесте — «не давал ли обещания иным»... Эх...
— Что значит:  «эх», — находчиво спросил  отец Валерий,  — если тебе сейчас мама с папой или я приведем каждый  по невесте. Женишься?
— Если будет серьезная девушка — отчего же замуж не взять, — пономарь хоть и не ожидал такой изобретательности от духовного отца, но жениться, видно, и впрямь хотел, чем с избытком успокоил настоятеля. — Больше всего, что мне не понятно в данной ситуации, как, после рукоположения, выстраивать проповеди? Если девушки, меня отвергшие из-за пустякового прозвища, не понимают земного, как говорить им о небесном? В Чем и Ком я точно уверен — в промысле Божием и своем Ангеле-хранителе — это Они берегут меня от обманчивого шага и  легкомысленного  выбора, — с кротостью и спокойствием, рассуждая вслух, Николай продолжал  мучить настоятеля.
— Ты для начала женись, рукоположись, а потом о твоих проповедях поразмышляем.  Легкомысленного выбора? — не переставал удивляться отец Валерий, —  хоть одну из барышень ты попытался удержать? Убедить? Или хотя бы — намекнуть? Какие были невесты! У Даши родители — в правительстве Москвы.  У Оли — в РАН. Дедушка —  академик, отец —  доктор наук. У Ани папа —  директор торговой сети. А дочери священников? Или те, которые спят и видят – ХБМ ?! Это же готовые матушки!
– Отче, —  продолжал надуваться от непонимания  Коля, —  не тащить же мне их за себя замуж насильно. Если девушка приходит ко мне на свидание, а уходит с другим — это показывает, что не на брачное веселье она стремится. В супружеской жизни из-за таких  вольтижировок  мне либо разводиться, либо оставлять сан…
... а  дочерям священников поповичи нужны...
—  Поросятам назавтра комбикорма приготовь, — безнадежно вздохнул благочинный, —  и сам —  на трапезу! Насильно замуж, конечно,  никого принуждать не надо...
Во двор въехал казначейский старенький бурый «мерсик». Казначей Маша, выходя из автомобиля, оживленно разговаривая по телефону, свободной рукой показывала отцу Валерию победный жест, говоривший   об успешном итоге сдачи отчета в епархиальное управление.   
– Главный бухгалтер епархии наш приход поставила в пример всем присутствующим, — продолжала хвалиться Мария Васильевна настоятелю, спрятав телефон в сумочку, — а владыка благословил за послушание:  делиться опытом интересующемуся духовенству и служащим епархии — о правилах  ухода за домашними животными, устройства пасечного хозяйства и посевной компании.
— Аверьянки, мне! Аверьянки, — отец  Валерий, заметив  паломницу выпрыгнувшую из золотистого Hummer, припарковавшегося около ворот храма, сдвинул скуфью набок. — Его сколько лет уж не выпускают. Где  она его раздобыла?
— И где ремонтируется, тоже очень интересно, — устало поддакнула Маша. — Ваше высокопреподобие, чует мое сердце — приватные крестины...
Поздоровавшись с настоятелем и казначеем,  с достоинством особы великокняжеских кровей, московская гостья, с тем же достоинством, при каждом шаге приподнимая длинную темную выцветшую юбку, спросила, где ей найти Руководителя  храма.
— В алтаре: в Святых Дарах, — произнесла Мария Васильевна, сочувственно оглядывая сестричку, в темно-коричневом вязаном водолазном свитере и в платке, повязаном «в нахмурку».  Для завершения полного монашеского образа паломнице не хватало четок, накрученных на руку.
Было видно, что для посещения храма незнакомка снаряжалась продуманно и, учитывая июльский полуденный зной, вот-вот могла бы стать мученицей-исповедницей безжалостной летней духоты, если бы неумело повязанный вокруг шеи платок вовремя не развязался бы сам от туго заплетенной, закрученной в спираль, темно-русой косы хозяйки.
Запутавшись в незнакомой терминологии, Юля, так звали гостью,  наконец перешла на светскую разговорную речь и сообщила о цели своего визита.
Окончив академию имени Гнессиных по специальности «вокальное искусство», мечтая об оперных партиях, юная певица искала, где бы ей скоротать непредусмотренный досуг. Во время завершающего этапа обучения на госэкзаменах Юлю совместно с другими  двумя счастливчиками, составлявшими студенческое «Кардио трио», позвал к себе известный режиссер на постановку «Евгения Онегина».Кроме того, их «К-трио» ждал к себе другой известный постановщик из Зальцбурга на «Трубадура». Певица успела подробно отработать  предоставленный клавир к одной из своих любимых опер — «Трубадур» Верди, где она должна была исполнять возрастную роль цыганки Азучены.  Признанием поклонников быстро оперившаяся прима  была избалована чуть ли не со старших классов средней школы. Но, к несчастью, у нее закончился срок действия загранпаспорта, без которого невозможно было оформить визы и контракты.
Юля, серьезно подготовившись, выучив свою партию и пребывая во всеоружии полученных знаний, не могла в бездействии ожидать целый месяц,  бестолково тинькая по клавишам на маминой даче. Ее мама работала ведущей актрисой в Московском художественном театре,  но музыкальных спектаклей в репертуаре театра было не много, да и те — с небольшими вокальными ролями.
Царственная гостья  всё  с тем же великокняжеским достоинством уведомила своих новых слушателей: отца-настоятеля и казначея, что «не собирается строить свою карьеру, пользуясь какой бы то ни было поддержкой мамы».
Подготовка предварительных контрактов после ее стажировок в Европе проходила медлительные кулуарные процедуры. Не являясь поклонницей безделья и учитывая специфику желания внучки, поддерживая  жажду творческих  побед «молодого специалиста», —  бабушка Тася — Таисия Матвеевна, прихожанка храма, посоветовала ей шлифовать и укреплять  вокал…  в церковном хоре.
Отец-настоятель весело встрепенулся и — с готовностью футбольного фаната увидеть решающий пенальти —  нахлобучил свою скуфью на другую сторону. По первому светскому образованию они с супругой были оба —  хормейстеры, и академическое пение ценили, не только как искушенные знатоки, но и как профессионалы. 
После исполненной а капелла арии половецких дев отец Валерий с недоверием переспросил, почему Юля не зашла в любой московский храм, где ее сопрано взяли бы за более приемлемое жалованье, чем здесь, в захолустье. 
— Я заходила, — запнулось неопытное дарование, — но только в церкви  рядом с нашим домом батюшка ездит на дорогой иномарке…
—Хм, — чуть не поперхнулась казначей и посмотрела на золотисто-оливковый Hummer, —  неужто дороже, чем твоя?
— Да ну, — равнодушно отмахнулась Юля, — это мне новый папа подарил за красный диплом и начало самостоятельной жизни.
— Значит так, — ласково, но строго «взял руководящие бразды» отец настоятель, — пятую заповедь чтим! Родителя, хоть и нового, и не родного — уважаем! Благодарим и оказываем ему всякое почтение — с поводом и без повода!
— А я чту, уважаю, благодарю и оказываю, — начала оправдываться Юля, —  просто… Мой настоящий родной папа был геодезистом и погиб на стройке, когда мне было восемь месяцев. Вытаскивал из электрощитовой застрявшего нетрезвого электрика. Мы с мамой и бабулей жили себе, жили. Когда я училась во втором классе — появился Арсютка...
…они с мамой поженились… а четыре года назад они… даже обвенчались… И брат у меня от них есть. Хорошенький такой, смышленый.
— Радуйся за маму: тебя вырастила, воспитала и выучила, в профессии состоялась, пусть еще женского счастья почувствует и материнского — повторно испытает, — произнесла казначей.
 — Арсения надо по отчеству звать, — участливо продолжил наставление отец Валерий. — Заработать падчерице на такого «майского жука» надо трудолюбие какое иметь.  Целеустремленность и щедрое сердце!
 Юля посмотрела на свой двухдневный Hummer. Действительно  — похож на красивого жука. Золотисто оливковый фон снизу завершал черный бампер. В черном обрамлении фары — глаза жука.
Своего «папеньку» она и звала — именно по отчеству — позаимствованному у классика: «папенька Акакий Акакиевич». Ну, а что это за имя такое, глухомань-дремучее: Арсений! Ладно бы уж — Арсен. И «жука» этого залетного  Юля потребовала у отчима не просто так, а с единственной целью — спровадить, спровадить и еще раз спровадить Арсютку из их семьи! А отчим оказался мужчиной —  взял да и достал. Держите, сударыня, пользуйтесь…
— Какая целеустремленность! Он обычный дипломат, —  сопротивлялась увещеваниям Юля.
—  Диплома-а-ат… Нашу страну перед иноземцами  представляет? — Продекламировал отец настоятель.  — Низкий поклон ему от меня и всего нашего прихода.
—  А вот и наш пономарь — Николай, будьте знакомы, — представил отец Валерий, поспешающего  в трапезную Николку. — Он покажет тебе клирос и ноты. Поучишь…
— Не беспокойтесь, я быстро тексты учу, — перебила отца Валерия Юля.
После благословения настоятеля и перемены образа из монашеского в деревенский  —   легкий  хлопковый дежурный  сарафанчик, Юлю пригласили на трапезу. Николай церемониальным движением, исполненным непритворной торжественности, принес и поставил перед Юлей тарелку с овощной похлебкой.  Постояв немного поодаль стола и осенив крестным знамением себя и пищу, он присел напротив новой певчей.  От охватившей ее растерянности, нахождения в столь незнакомой обстановке она не решилась отодвинуть от себя неприглядное варево и с осторожностью змеелова пригубила первую ложку. Юля впервые в жизни пробовала непривлекательную с виду, трудно определяемую словами, церковную постнятину, которая к её удивлению оказалась… аппетитной.
— Добавки? — с ноткой утверждения спросил Коля и, не дожидаясь ответа, взял обе тарелки —  ее и свою — и исчез в кухонном блоке. Не отказывалась теперь Юля и от второго блюда: пшеничной каши с малосольными огурцами.
— Тебе квас или компот? — с первого раза обращаясь на «ты», удивляясь от того самому себе, спросил Коля. Юля опять не успела ответить, внезапно увидев перед собой две впечатляющие кружки,  с блекло-розовым и темно-коричневым аквасоставом. Один  раствор был похожим  на тосол, другой — на морилку.
На обе кружки Юлю уже не хватало. Отведав принесенные кушанья, она хотела откинуться назад, но сидя на узкой  лавке,  смогла только выставить для упора обе руки.
— Ой... вот это да… А кроме тебя кому еще выражать благодарность? — для Юли общение с первого раза на «ты» было вполне нормальным. Пока она «крякала» и ловила «звезды» в глазах от домашнего кваса, пономарь заботливо спросил, насытилась ли гостья или какое-либо из блюд повторить?
— Нет, спасибо, — неторопливо произносила Юля. — Насытилась и пересытилась. Даже в сон клонит.
— У нас есть келья отдыха, она же — ризница для свечниц. Пойдем —  покажу, — глядя в сторону висевших в углу трапезной икон, Николай опять немного постоял невдалеке от стола. Перекрестившись, он взял  кружку с неначатым компотом и, держа ее впереди на полувытянутой руке, как факел, повел Юлю светлыми фантастическими коридорами, пропитанными запахом ладана и висящими на стенах живописными картинами на евангельские темы.
Они шествовали мимо дверей с невероятными надписями, оставшимися в представлении новой певчей еще со времен Ивана Калиты или Семеона Гордого: «Келья матушки Херувимы», «Ризница», «Казначей», «Эконом», «Рухольная». Юля даже остановилась от удивления, прочитав табличку на одной из дверей, оповещавшую: «Архив», настолько эта надпись противоречила общей фантасмагорической атмосфере.
— Как ударю в колокол: собирайся и приходи! Отдохнешь и в самый раз успеешь на «Часы» ,  — Николай завел Юлю в келью, метров двенадцать-четырнадцать площадью, с находящимися тремя устланными для сна кроватями вдоль стен, и беззвучно ушел, оставив ее одну в убаюкивающем помещении.
 Посередине комнаты, ближе к окну, стоял стол и под ним — небольшая,  изготовленная из того же дерева,  бежевая лавка для одного человека.  Тугие сетчатые кровати, с узорчатыми стенками и парчовыми накидками с галунами по краям, напоминали  музейные реликвии. 
Антикварный микроклимат немного оживляли белые накрахмаленные пододеяльники и простыни, застенчиво демонстрируя из-под тяжелых покрывал  вологодское кружево ручной работы. Вдоль стены узкой прихожей  размещался небольшой шкаф, состоявший из двух деревянных пеналов  и занавески, с  пустыми и занятыми «плечиками».
Арочное окно кельи для отдыха, размещавшейся на втором этаже, было открыто настежь. В подоконник, словно напрашиваясь в гости, одаряя свежестью прохлады,  скреблись ветки абрикоса с редкими недозревшими плодами. Находясь в незнакомом сказочном царстве, глядя на горевший огонек  лампадки перед иконами в святом углу, лежа поверх древнего пледа,  Юля погружалась в сон…
Прошел час или полтора, когда за окном кельи послышалось веселое копошение с игривым рычанием и мяуканьем. Абрикосовое ответвление за это время неохотно отвернулось от окна, впуская  в келью последние палящие лучи,  ослабевающего к вечеру дневного беспощадного солнцепека. Съеденные малосольные огурчики настойчиво требовали  жидкости, но кружка компота была испорчена —  скончавшей дни свои мелкой  мошкарой и несколькими особями посолиднее. Под потолком гудел целый рой мух и ос, то подлетая серпантиновыми путями к розовой жидкости, то удаляясь от кружки.
Юля, привстав с  кровати, увидела, как виновники ее пробуждения внизу, на участке между зарослями смородины,  кот и собака, популярной дворовой породы, играючи, проводили время в интенсивных тренировках, овладевая тайнами единоборств представителей соседнего класса.
Вне всяких сомнений, четвероногие друзья  были родственниками. Оба —  оранжево-пламенные. У обоих — на груди орден: в виде белой отметины — у кота, и светлый блик с рваными краями — у собаки. Они, словно почувствовав на себе внимание, прервали свое важное дело,  одарив безразличным взглядом взирающий на них сверху венец творения. Кот, воспользовавшись моментом, выскочил из объятий спарринг-партнера и, придав хвосту вид вопросительного знака, на полусогнутых лапах совершил несколько прыжков в сторону, имитируя движения краба. Собака, удивившись новому стилю соперника, бросилась вдогонку, с намерением разнюхать и постигнуть неизвестную школу военных хитростей. Товарищи, кувыркаясь от одного куста к другому, временами непринужденно представляли друг другу свою манеру боя, но одолеть прирожденного  разбойника от кошачьих,  как видно, было под силу только многоопытному поединщику.
Звучание колокола между тем повелительно напоминало о начале всенощной.
— Опоздала, — Юля, позабыв о новопреставленных мушиных трупиках, залпом выпила компот, почуяв на последнем глотке, забродивший  прогорклый привкус. «Ну все: желудок мне отомстит  в обе стороны…» — предупредил хозяйку тревожный помысел. Желудок проиграл подтверждающую предупредительную трель, не подчиняющуюся  нотному звукоряду и, затаившись, умолк.
Перед службой новая певчая открыла ноты и на самом верху, посередине прочитала надпись: «Лик». «Пречистый лик Богоматери» — воспроизвело неизвестно откуда ее подсознание. Когда Юля дошла до «Отче наш», к своему собственному удивлению, на память прочитала молитву Господню.
— Откуда я «это» знаю?  — спросила она встревожено у Николая, стоявшего рядом.
—  Святые не зря говорят — душа по природе своей: христианка,  —  ответил пономарь с какой-то непонятной значимостью, больше походившей, как ей показалось, на пафос и, начал размеренное певучее богослужебное чтение. Текст песнопений был Юле вполне понятен. Вслушиваясь в отдельные стихиры, певчую не покидало ощущение подлинности и достоверности происходящего. Несколько раз она спросила у матушки Анны перевод мудреного слова, незнание которого, однако же, не мешало ей постигать «допотопную классику», как определила церковное пение Юля, после бабушкиной рекомендации —  приобрести выгодный  «антерес»:«— Чуточку послушать: может будет что-то полезное…»
 Церковно-славянский язык завоевывал Юлину память без каких-либо затруднений.
Пока Юля вслушивалась в Николкино чтение — она то пугалась, то размышляла, после снова — размышляла, а то опять пугалась — охватывающих её необъяснимых чувств. Почему — когда пономарь попросил прочитать ее «Отче наш»,  она не глядя в текст оттарабанила, как первоклашка молитву на память? Это было второй раз к ряду, и это уже — не совпадение! Почему в храме ей легко и благостно? Почему не давит мрак высокого купола? Почему интересно на колокольне? Юля туда завернула по ошибке, случайно. Почему церковно-славянский язык ей понятен и нескучен, а наоборот — богат и красив? Да почему все не так, как представлялось раньше! Ведь должно быть утомительно на службе! Утомительно...  невразумительно... бубнительно...
Николай читал насыщенным, ярким басом, грозным и властным тембром. Его сильный голос, как будто бы пытался вылететь из под сводов храма на приволье. Каждое слово из шестопсалмия овладевало умом, пронизывало Юлину душу и понуждало ее трепетать.
...Ей вдруг стало совершенно понятно, что означают слова: «намоленный храм»  и, что-то внутри при этом таяло, как воск и хотелось зареветь, спрятав лицо в шарф, закрыться, убежать за колонну,  но не выходить из храма. А после службы, спускаясь с клироса, невозможно было надышаться воздухом с алтаря и приходским воздухом, наполненным молитвой и покаянными слезами...
— Что это? Как это? — спрашивала у себя безгласно певчая...
Юля была не скромняга, и тихоней тоже не была. Атмосфера не только храмовая, но и всего церковного двора и прилегающего хозяйственного участка, включая небольшую пашню и пасеку, была настолько умиротворяющей, что проявлять свой порывистый нрав ей словно Кто-то воспрещал.
К противоестественной для себя роли — религиозного трудника, новая певчая относилась добросовестно, иногда до мелочной придирчивости. Не солировала —  не пытаясь выделиться: что такое хоровое пение Юле объяснять было без необходимости. Да и гордость не позволяла опускаться до того, чтобы получать наставления от церковных невежд мезозоя. 
Петь для слушателей в престижном  театре мирового значения она будет так же старательно, как и для любой другой аудитории: в переходе метро или в ресторане — для выпившей нагловатой публики. Храм в жизни Юли должен был стать временным пристанищем, а отец-благочинный — содействовать в совершенствовании ее врожденного и приумноженного собственными стараниями вокального таланта. 
2.
За правильной постановкой голоса, обучением и приобретением сценической речи, работой над улучшением полученных от Бога способностей незаметно пролетела Юлина студенческая жизнь, а с нею ушла, как считала сама выпускница, и вся её молодость, перечеркивая и без того неуклюжую перспективу — встретить  свою настоящую любовь.
У Юли — по дисциплине «романтические отношения» — был  увековеченный во времени неуд. Учебная загруженность и вожделенная школа русского вокала не оставляли свободного времени, чтобы подумать  над бедствием, о котором ее близкое окружение даже и не догадывалось. Набалованная дочь известной московской актрисы, блистая после маминых спектаклей в узком кругу приближенных, а без мамы — на своих  учебно-гуманитарных выступлениях, изнеженная, как гоночная машина,  мужским вниманием,  дожив до своих «почтенных» двадцати двух, ни разу не подпустила к себе хлопца… 
…Не подпустила, не подпускала и, даже читая фривольные  мысли  «связежелателя»,  грозно, чтобы не выдавать свой целомудренный стыд, гнала от себя отважным девчоночьим огнеметом глаз.
На другой лад «пели» о ней ее сокурсники. Юля и предположить не могла, что ей приписывали пустопорожние связи с сыновьями премьеров не только отеческих и дружественных держав, но и чужеземных. Убежденность напрочь отметаемых сокурсников в ее круизных, стажерских и других всевозможных проделках была бескомпромиссна и нерушима.
Почему все близкие подруги твердо и  безоговорочно были в этом уверены?
 Но что же  можно себе еще представить, если девушка танцует с парнем,  а на заключительном аккорде  танца вместо положенного реверанса вдруг подбегает к трамплину, скидывая лишь туфли, и, не пожалев платья, не просто ласточкой, а с полутора винтами — летит в бассейн! Что это, как не приглашение партнеру продолжить вечер в более тесной обстановке! Но для самой Юли на том — на бассейновом девичнике, тоже было многое непонятным. Во-первых: почему девичник — с парнями? Во-вторых: для чего устраивать вечеринку в олимпийском бассейне с вышками и трамплинами, если не для прыжков?! Тем более, что Юля и научена, и запаслива — сменная  экипировка в рюкзаке ждет своей очереди  украсить гистрионку . 
Можно подумать это был единственный художественный образ, который она примерила для себя. «Колесо» крутануть прямо в классе между рядами парт, после хорошей оценки и под хорошее настроение —  это еще со средней школы повелось. Да и настроение у нее было всегда кипучее —  динамичное настроение.
Юле нравилось привлекать к себе внимание парней, но вслед за  ее  безостановочными импровизациями рассчитывать на что-то большее, чем подвезти «актрису» домой, с их стороны было бы по крайней мере — слишком самонадеянно.
Когда  ученица старших классов Соколенко Юля  вооружилась  пухлым  влекущим силуэтом и, в свою очередь, стала заглядываться на юношей, различные мимолетные запахи и признаки взросления у противоположного пола стабильно вызывали у неё чувство... неприязни. Вокруг все брызгались духами, а ей на глаза попадался замусоленный ворот небелоснежной рубахи воздыхателя, и вся его внешняя привлекательность вмиг рассеивалась.  При всем при этом после проникновенного ознакомления с содержанием любовного сериала — начинало загораться ее тело, но бегать, как делали в таких случаях знакомые по тусовкам — в поисках «веселенького» она не могла из-за  врасплох, вновь и вновь появлявшегося… стыда.   
Ей мешал стыд. Он, известно от Кого получивший полномочия, гасил кипевшую кровь после просмотра модного женского журнала. Он не просто был в наличии: он – тормозил! Он – препятствовал! Он —  противодействовал!
Подруги и знакомые ее возраста, куражась подробностями, давнехонько — со школьной скамьи, распрощались с мешающей девственностью. В лесопарковых зонах, школьных и вузовских классах, реже — на родительских дачах. 
Школьные собрания Юлины мама и бабушка старались не посещать. В какой-то момент учителей перестала интересовать успеваемость учеников, а на первое место вышли беременности выпускниц и аборты несовершеннолетних. С родителями проводились углубленные беседы — с привлечением мединструкторов на тему... нет, не целомудрия. Напротив: оптимального предохранения от беременности и примеров удачного выбора среди разнообразия конрацептивов. 
 Мама Юли — Елена Соколенко — возражала классной руководительнице на предмет недопустимости просвещения девочек в пятнадцатилетнем возрасте противозачаточными вариантами и схемами, ассортимента гормональных таблеток и прочих пагубных абортивных воздействий на растущий организм.
— Преждевременно и оттого противоестественно, — произнесла  народная артистка — не уловимо для ушей присутствующих  отцов.
Да зачем же такая тайна? К чему она? Для кого? Классная руководительница, напротив — не стесняясь присутствующих отцов, во всеуслышание переубеждала народную артистку, подкрепляя  свои педагогические «назидания» исключительно «остренькими» новостями  и   «жаренными» сообщениями  из интернета о богемной жизни:
— Вы, актеры, в театре совокупляетесь на глазах у зрительного зала, а после спектакля корчите из себя моралистов!
...Итоги беседы Елены Соколенко с директором школы выложили в интернете: «Елена Соколенко устроила в школе скандал из-за хронической неуспеваемости своего сына Юлиана.»
А между тем на подружек Юлькиных под классические рапсодии и дешевые серенады то и дело налетала любовь, из журналов читанная. Подхватывала. Туманом страсти окутывала. Опьяняла запахом: не то — росы с лепестков фиалковых, затаившихся до времени среди густых лесных чащ, не то — пыльцы резедовой.
Самому  не постигнуть, а научить некому. Старшее поколение не слишком отягощено мудростью: небесной жизни сторонится, по земной —  скитальчествует в неведении.
И не охватывало бы дев незапасливых,  после взахлебспешной  начитанности, после скороспелой готовности  — опустошение и отчаяние от чрезмерной  доступности. Не скорбела б  душа об украденной целостности, обнаружив,  что больше  нет…  — мудрости.
О, если знать бы, что  у всех рожденных женами — не только с отрочества, с самого даже — зачатия, Кем-то начертано и в первооснову человеческой ипостаси вложено: сохранять целомудрие — аромат от дыма кадильного перед Престолом Бога —  Творца всяческих, имя  Которому — – Любовь Всеобъемлющая, в смиренном ожидании дара любви жертвенной. Бесконечной. И великой…   
Однако, жеманный фигляр, тот самый, который воюет против Бога на духовных полях битвы — сердцах человеческих, с напускной сладострастной дымкой, угодливо пробуждая потаенные склонности, пытается искажать  творение Божие уродливой фальшивкой… В водовороте выпускного гульбища, выплывая из полноводных ликеро-коктейльных стремнин,  дипломированные  специалисты-вокалисты стали  парами уединяться в комнатах и  нишах родительской виллы.
 Юля, набравшись — при воздействии не раскрывшегося  вина «смелости», замыслив покончить с ничем не изгоняемым, засевшим в нутро стыдом, перешла не просто к решительным действиям, а сообразно своему боевому характеру —  в наступление. Ведь сдерживать  несдерживаемое, оберегая священные кордоны, не понимая во имя чего и для Кого —  мучительно и телу и душе!
Легко определив своего поклонника и оставшись с ним наедине, в тот самый решительный момент, когда она стояла перед ним за секунду «до»,  девушка в глазах обожателя вдруг увидела колкий взгляд не человека, но неизвестного чужого существа. Злой, с циничной ехидцей позыв на известный процесс манил, манипулируя  естественными  природными  влечениями.
Просторное ложе, убранное в белоснежный мерцающий шелк, утвержденное,  как эталон подлинной любви, с хаотично разбросанными лепестками белых роз, не получив стандартного жертвоприношения от сладострастных марионеток застыло в коченеющей истоме, отрыгнув   шлейфом  послевкусия от абортивного снадобья, отторгающего о чадех благодать .
 Все тот же мастер и виртуоз  лжи и камуфляжа с ловкостью иллюзиониста завлекал в свои сети неопытных созданий, неподозревающих о расставленных  сквозь тысячелетия одних и тех же ловушках.
Откуда-то изнутри возникнувший, неконтролируемый страх, вперемешку с непонятным и  чуждым, ранее не известным — животным, подавляющим волю ужасом, вырвал, словно электрическим разрядом  Юлю из сердцевины неуправляемого бесива и помчал  по бездорожью незнакомого поселка, сквозь непроглядную летнюю ночь, на федеральную трассу. 
Без денег, при наличии одной банковской карты в лакированной сумочке и облаченная в далеко не бюджетное вечернее платье,   выпускница с пирушки  автостопом добралась домой — к маме…
Водитель остановившейся легковушки, за сотню километров от Москвы и от ее дома, оказался…  соседом по Юлиному подъезду. Увлеченные театром: шофер и его семья —  были премированы четырьмя бесценными билетами на мамин бенефис.
Очнувшись не то после дурного сна, не то после забытья нелепым сном, брезгливо отмываясь под душем после выпускного дачного банкета, Юля решила обратиться к психотерапевту. Надо было в самые кратчайшие сроки избавиться от этого «скелета в шкафу», иначе… Иначе как? Если узнают подруги —  засмеют. Или подумают, что больная — не только соматически, но и психически.
Баритон Костик, взгляд которого был Юле накануне так страшен, утром отправил ей эсэмэску, предлагая романтическое свидание на  зарезервированной им квартире. Юля ответила коротким сообщением: «Вечером я буду на тихоокеанском побережье».  Костика видеть не хотелось. Не хотелось видеть никого. Но к психотерапевту идти все же было надо: девственность вроде бы и не тяготила Юлю, но по общепринятому мнению считается атавизмом, признаком — «никем не любимой».
Юля еще долго отмывалась под душем то гелями, то водой, чередуя теплую с холодной, понимая, что устрашающее вчерашнее чувство она смыть  не может. Маме и бабушке о таком не расскажешь,  а  психотерапевт — вроде, как  врач, к тому же незнакомый — с мамой и бабушкой, с подругами. Однофамильцев Соколенко — табуны... Не догадается кто его пациент!
Психотерапевт Гуля Ивановна, приподнимая выщипанные нитевидные брови, похожие на  математические квадратные скобки, многозначительно вращая веками очей, насыщенно оттененных бирюзой, посоветовала «старомодной» деве: «скорректировать корректность и перемотивировать мотивацию», а для пущей важности «переставить мебель у себя в доме, но лучше — и у соседей», чтобы уж наверняка подействовало. И тогда — счастья пропасть — повалит гурьбой вместе с соседями,  двигающими мебель и в своих жилищах. Среди соседей, промеж прочим, могут прятаться такие же корректные дендрологи и застрявшие «в собственной ошибочно вымотивированной мотивации» схоласты-книжники,  и тут уж: хватать и держать  Юле  новоявленного суженого крепко-накрепко.   
Все психотерапевтические заключения были сдобрены и многосложными невнятными диагнозами и озабоченным киванием наполовину выбритой, наполовину украшенной цветным калейдоскопом свисающих сосульками волос — головы. И даже волосы-сосульки заботливо  покачивались, от возмущения перед образом жизни «старой девы», пытались  выскользнуть от негодования из под  ушной раковины, усеянной по кромке серьгами.
 Выкладывавшую немалую сумму за психотерапевтический сеанс «жертву филармонии» неожиданно посетила строптивая индифферентность. Кто из подруг  узнает о ее девственности, как стращала психотерапевтичка? Юля больше не собиралась посвящать кого-то в свои «грехи», и привычка советоваться как-то сразу выветрилась вместе с психотерапевтическим дурманом бессмысленных  понятий и слов...
Выслушивать неблаговидные  откровения о себе под вывеской долгосрочного небескорыстного попечительства: «упрямая цаца-недотрога»,  «неуживчивая брюзга», а потом осуществлять расплывчато-заумные психотерапевтические рекомендации — это еще кто кому должен был за сеанс хрустящий чистоган отлистывать!
Перечитывая свой  диагноз от психотерапевта, Юля больше не задумывалась и  не угнеталась тем, что причин для воздержания у нее не было никаких, как впрочем — и практических возможностей. 
Без утомительных самоистязаний и даже без помощи грусти талантливая одаренная прима пришла в душевное равновесие. Уж если такие специалисты, как осведомленная тонкостями взаимоотношений, высокообразованная  доктор психотерапевтических наук, с накачанными эмульсией мимическими складками, превратившими  лик человечий в мордочку зверька, не смогла до сорока восьми найти себе друга сердечного и подумывает о ребеночке «для себя», то Юле, в ее-то неполных двадцать три, можно еще, возвращаясь к самобытной профессиональной лексике этого же доктора психотерапевтических наук — «выеживаться, выкаблучиваться и кобениться» целых четверть века!
И пусть она — Юлька — будет красива, и  поэтому — неприступна, как «цаца-недотрога» или напротив — непривлекательна, как «неуживчивая брюзга» из-за своего «противоестественного» жизневосприятия: при каком угодно результате — мамина дочка, бабушкина внучка, будущая солистка мировой оперы, своей ураганно-смерчевой  индивидуальностью когда-нибудь… позже… она обязательно осуществит главный эксперимент над подопытным телом...
  3.

Наутро впервые, не считая младенческих  лет, когда бабушка Тася приводила внучку ко Причастию, Юля присутствовала за совершением Божественной Литургии. Как и окружающее большинство современников,  новая певчая не сомневалась, что посещение храма допустимо лишь старухам.
На крайний случай — последней попыткой избавления от навалившихся несчастий. И если уж и тащиться в эту непостигаемую скукотищу то, несомненно — к прозорливцу!  Но почему-то когда она оказалась в церкви, у Юли сразу все пошло не так, как измышлял шаблон общеустановленного реноме...   
После Литургии привезли бабульку на отпев. Староста Фотиния Рогоза, дежурившая в свечной лавке, принесла подставки и помогла поставить на них гроб, около которого стоял сын усопшей. Юля хотела уйти, но чувство долга и гордости заставило остаться,  чтобы ознакомиться со всем «репертуаром». Когда началась панихида, певчая смотрела одним глазом на бабушку во гробе, другим  следила за текстом песнопений. В чинопоследовании панихиды само собою проистекало  осмысление скоротечной человеческой жизни  через постижение достославного и величественного, предназначенного для разговора с Творцом вселенной церковно-славянского языка: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробех лежащую по образу Божию  созданную нашу красоту, безобразну, безславну, не имущую вида. О, чудесе! Что сие еже о нас бысть таинство; како придахомся тлению...»
По завершении отпева и проповеди священника отца Илиодора — мысли о смерти не наводили на певчую тревожность,  а углубляли в размышления. После прослушивания музыкальных произведений, и любимых оперных партий ничего подобного с ней не происходило. 
Лет с десяти-одиннадцати Юля периодически задумывалась о смерти, но всякий раз, когда на нее находило чувствование обязательного для каждого живущего неотвратимого ухода из жизни в неизвестность и неминуемого и неизбежного уничтожения личности, она старалась прогнать эти угрожающие реалии прочь: и — не думать! Мозг отказывался  соглашаться, а душа — бессмертная душа  — противилась  против небытия!
Матушка Анна, вручив пакет с панихиды, попросила Юлю занести в библиотеку нотные сборники и, заодно, передать повару пожертвованные продукты. На кухонном блоке в белом одеянии, глядя на плиту с громадными кастрюлями,  стояла повариха  дюймовчатого формата, смело перешагнувшая восьмидесятилетний рубеж.
— Ты Юля Соколенко? – Увидев новую певчую, недовольно буркнула повариха и худыми жилистыми руками сделала рокировку кастрюль и сковороды.
— Да, — кротко ответила Юля и  поставила пакет на свободную табуретку рядом со столом, — а вас как зовут?
— Тамара,  — продолжала ворчать повариха.  — Обедать пришла?
— Нет… — упала духом Юля. Она не собиралась проводить дальнейшие опыты над своим организмом, несмотря на то, что после вчерашней трапезы желудок без каких-либо указаний работал в исправном режиме. Вкусно или  отвратно — не в этом каверза. Непривычно! Непривычны постные средневековые блюда! Непривычно, даже если на проглатывание подать фаршированного лебедями кабана…
 — Это ваш супчик мы вчера кушали? — Спасла, вовремя посетившая  и озвученная мысль.
— Мой — не мой!..  Ты дочка Елены Соколенко?
Юля кивнула в знак согласия.
— Внучка Таси Соколенко?
 Юля опять согласилась в ответ.
— Мать замуж вышла? —  Продолжала блиц-опрос  Тамара, делая вид, что вытирает губкой покрытый  плотной цветной клеенкой чистый разделочный  стол.
— Вышла, — подтвердила Юля.
— А почему Соколенко, а не Елизарова?
— Чтобы зрители не путались. Соколенко — теперь ее сценическое имя, а Елизарова — по документам, — объяснила Юля.
 — Бери, — закончила любопытствовать Тамара и подала доверху наполненную глубокую тарелку постных щей.
—  Нет-нет не надо, — запротестовала Юля.
— Что значит «нет»?! Нам Тася голову из-за тебя оторвет! Бери! — гаркнула Тамара. — Чай или компот?
— Забродивший тосол или свеженький антифриз: на ваше усмотрение, — в оцепенении сама себе проговорила новая певчая. — Похоже, у меня желудок скоро будет переваривать титановые скобы, — осторожно выставляя тарелку, чтобы не пролить на обеденный стол трапезной и чтобы не услышала ее слов грозная повариха,  лепетала Юля. 
Тамара  подала чай в чашке, а на второе — молочную рисовую кашу. На столе стояли вазочки с драже,  мед и варенье.
В трапезную, заботливо протирая изгибом спины дверной косяк, заглянул тот самый: лакировано апельсиновый  кот, уведомляя  о своем присутствии томными руладами.
— Огонек, пошли я тебя покормлю, — позвала повариха и, удалившись, о чем- то расспрашивала  своего фаворита-забияку. 
— Кашка на коровьем молоке или на козьем, — весело спросил подошедший отец Илиодор.
— Какая вам разница, батюшка? Хоть на кумысе. Вы его вкушать будете или изготавливать маску для лица? Идите в трапезную, сейчас  буду кормить вас, — продолжала бурчать Тамара, с поднятыми кистями рук,  подобно хирургу перед входом в операционную. 
Отец Илиодор, видимо, маску для лица уже применил, «подтянув морщины-заломы»,  а для закрепляющего эффекта дополнительно прибегнул к  помощи блаженной улыбки.
Юле пришлось расправляться с первым блюдом. Трапеза была ожидаемо приятной на вкус, но по-прежнему отпугивающей своей церковной принадлежностью. Точнее — примитивным происхождением отсталых от времени и нормальной жизни существ — наподобие поварихи Тамары.
 Мама и бабушка старались кормить дитятю полноценными, собственноручно приготовленными,  чреву любезными яствами. Студенческая жизнь вносила временные коррективы: но снэки и бургеры не вызывали опасений  и не отождествлялись с рвотными средствами. Юля ругала себя за невесть откуда возникшую покорность — никогда и никто не посмел бы, даже в мыслях, посягать на ее обычаи и правила. А тут — молочная рисовая каша! Величие «оперной примы» бунтовало, но мамино и бабушкино воспитание возражало против нагнетания конфликта. 
— Батюшка, — чтобы заглушить одно беспокойство другим, обратилась Юля к отцу Илиодору, вкушавшему за другим  столом, предназначенным лицам  духовным, — хочу спросить о теме вашей сегодняшней проповеди.  Это похвально, когда церковь пытается приободрить человека, находящегося в горе. Но беды проходят: раны рубцуются, а ложь — останется.
Ведь после смерти ничего нет: никакого вашего Царства Небесного, Рая и прочей ахинеи! Зачем же людям голову морочить? Лично мне очень хотелось бы встретиться со своим отцом, дедулями и бабушкой в вашем Раю. Я бы рада в него поверить,  но я верю обоснованным фактам, а не религиозным сплетням! А  те, которые жили совсем не по Божески, тоже в Рай попадут? По вашей озвученной версии  — они тоже: Царские дети —  дети Божии!
— Господь посылает дождь на праведных и на грешных, — сообщил удивительную новость батюшка. —  Солнце обогревает и святого и преступника — потому, что оба они — творение Господа нашего!
Ничего нового для Юли отец Илиодор не сказал. Юля над всеми этими нравственными и житейскими коллизиями и сама задумывалась частенько. Частенько, но не настолько глубинно. По своему она рассуждала так: если  ссориться  с кем-нибудь, значит — совершенно уйти от общения, оставляя  на мемориальных задворках покушающегося на ее личную идеальную доктрину «злодея» и, что с ним дальше происходит —  Юлю  не интересовало. Напоминать о них было строжайше запрещено. Ну, быть может, совсем чуть-чуть было любопытно: чем недругу будет хуже, тем для Юли —  лучше.
Хотя-хотя…
… если злодейка-обидчица признавала свою вину и первая шла на мировую, былые насмешки и пакости забывались, и девчоночья дружба возрождалась вновь.
Оказывается, несмотря на базарную перебранку, жизнь у недоброхота продолжается: солнце восходит и для него тоже, и  море плещется для него тоже, и комнатный цветок, поглощая углекислый газ, одаряет ароматом пряностей... его... и для него... И как закономерность —  конфликт приносит больше неудобств обидевшемуся, путь даже  —  «законно обидевшемуся».  Ее личная идеальная доктрина пошатнулась и задрожала...
—  Мать любит своего ребенка не за то, что он генеральный директор концерна или руководит подразделением в МИДе,  —  продолжал вещать батюшка, —  а за то, что он — часть ее самой. Она может быть рада его успехам и — в переживаниях от его беспутной жизни. Но она будет любить своего ребенка всегда.   
 Господь любит Свое творение, потому что мы: люди —  часть Его. Человек создан по образу Божию и  подобен Ему!
А быть ли человеку святым подвижником или поганцем – личный выбор каждого. Грех от человека надо отделять. Я люблю своего друга, но я не принимаю его насморк. Господь хочет райских обителей для всех нас без исключений, и  взывать к наказанию в вечности будет не Бог — наша совесть нас обличит и будет наказывать.
Виновато ли солнце, что на него нельзя смотреть незащищенными глазами?  Здесь, на земле, мы все готовимся к настоящей жизни — из временной в  вечную. Что касается вечной жизни или вечной смерти —  и это личный выбор каждого человека.   
Батюшка отодвинул от себя тарелку с горячей кашей, продолжая разглагольствовать о бессмертии души. О, якобы  доказательствах  воскрешения  не только в предании церковном, но и в упоминаниях,  свидетельствах светских историков. Поведал и о Лазаре Четверодневном. Не ограничившись одним евангельским повествованием,  иеромонах сообщил Юле о жизни Лазаря после воскрешения его Иисусом Христом. И о том, как после своего воскресения Лазарь прожил еще около тридцати лет, будучи епископом Китии на Кипре, получившим епископский омофор из рук Матери Божией, и Ею же сотканный.
Человек умер. Тело его подвергалось тлению четыре дня. Четыре дня оно лежало и, по слову соотечественников — начало смердеть, и тут Господь вернул его к жизни, поставив ангелом церкви — епископом… 
—  Может у Лазаря был сон, а его приняли за умершего, — стойко держала оборону Юля. — Непрофессиональное заключение врачей-шарлатанов! Совпадение несовпадаемых совпадений…
 Юля очень внимательно слушала, оставляя за собой право сомневаться и не быть легковерной. А отец Илиодор только  подстегнул ее предубеждения, опрометчиво подбросив шпаргалку: где образованному человеку следует искать подтверждения религиозных махинаций — не в заинтересованных источниках церковных прохиндеев, а в правдивых исторических хрониках светских историков! «Отрастил себе бороду, размером в полутороспальную простынь, — и сразу ему верь!»  — подумала про себя Юля.
До всенощной новая певчая не ушла домой, не учувствовала  в спевке  и не прилегла в релаксирующей  келье, хотя температура беспощадно стремилась вскипятить все учтенные максимумы.  Юля  не могла успокоиться и думать о своих неоформленных контрактах, загранпаспортах и покорении  мировой оперной сцены.
 Она переходила из одного прохладного места в другое, уткнувшись в интернет телефона, желая детально исследовать разоблачительные сведения, чтобы никто из поповской диаспоры никогда уже не смог промыть ее сознание  и поставить в один ряд со своей паствой, индефицируя до уровня одноклеточных.  И потом: если человек родился в стране, где большинство населения исповедует какую бы то ни было религию — это еще не повод говорить об истинности и о том, что придерживаться религиозных взглядов страны обязан каждый ее гражданин!
 Юля старалась рассуждать объективно и беспристрастно. Сначала она собиралась определить, в какой из религий в первой упоминается о Боге, как о Творце, и о генерировании и воззвании к жизни этим Творцом всего окружающего: Земли, планет, стихий, животного мира и человека, причем с аргументами, а не в виде народной байки. 
Такая  религия, по логике рассуждений, и должна  стать претендентом на истинную. Тот, Кто все выдумал и сконструировал, вполне обоснованно может и должен господствовать, командовать над плодами Своего труда и даже распоряжаться созданными по своему усмотрению. И поклоняться Ему,  благодарить Его, есть за что: попробуй-ка насочинять в мозгу какое-нибудь небольшое созвездие или новую жизнь. Упорядочить, предусмотреть, произвести вычисления для их вековой продолжительности, безошибочно спрогнозировать изменения, рождения, катаклизмы, взрывы… и только Бог весть, что еще нужно для такого творчества предугадать… Поклонение сотворенного Творцу в этом случае —  обосновано и правомерно!
Выяснилось, что о сотворении Богом жизни,  миров и галактик  вещали: иудаизм и христианство. Иудеи верили в единого Бога, Первопричину всего видимого и невидимого: ангелов, планет, человека. Но иудеи ожидали Мессию, чтобы Он, искупив Собою человеческий проступок — грех,  даровал народу Своему прежнее первозданное состояние — освободил от власти смерти. Пришел Иисус, но не все представители богоизбранного народа узнали в нем  Христа — Мессию, невзирая на доказательства  пребывания в человеческом обществе и совершаемые Иисусом Христом чудеса: сверхъестественные Его проявления, действия и поступки Его —  у Публия Корнелия Тацита, Иосифа Флавия, Плиния Младшего и других,  Юля нашла  более чем достаточно.  «Никакой человек не сможет творить такие чудеса, если не будет с ним Бог!», — подумала Юля и словила себя на мысли — дежавю…
Христиане — последователи, апостолы, ученики Христа — Мессию в Нем увидели и пошли за Ним, проповедуя евангелие всякой твари.
Христианство разделилось на католиков и православных в середине одиннадцатого века. В католичестве Юля увидела склонность к доминированию. К выражению чувств в молитвах через воображение, искусственное нагнетание и вызывание требующихся  эмоций. Разновидность урока актерского мастерства с религиозным уклоном: «представь себе Христа», «как, по-твоему,  Иисус смотрел на самарянку при встрече с ней?»
— Готовая романтическая опера, — воскликнула Юля, читая о молитвенных наставлениях западных католических подвижников. Все эти вычурные элементы Юля изучала в институте для работы над ролью в  театральных постановках.
Православное исповедание, не искаженное течением времени: от сотворения мира и доныне, вмещало в себя полноту религиозной мысли. Мысли: обоснованной, логичной, непротиворечивой и открытой человечеству Богом лично.  Учение подкреплялось поступками многочисленных людей.
Юле открывалось, что праведными могут быть не только те люди, которых Святая Церковь уже прославила в лике святых, но все подряд и — без исключений: знакомые, соседи, друзья, недруги, пассажиры в соседнем кресле самолета, прохожие на улицах, бездомные... Единственное условие для святости — не вредить самому себе и ближнему своему, погружаясь в грех, забывая о своем предназначении и родственных связях со своим Творцом.   
В принципе: тоже самое, что нужно для того, чтобы получить права для вождения автомобиля — соблюдение правил для безопасности жизни. Запрет на лихачество — лекарство от гибели.
— Отец Илиодор прав! — Переосмысливала Юля. — Мы —  Царские дети. Невоспитанные,  своенравные, с гадкими привычками, но — дети Царя царей...
Сильно впечатлил Юлю тот факт, что деления на временные периоды — эры, связаны непосредственно с воплощением Мессии — Христа. До Его пришествия в мир людей: воплощения,  употреблялся термин — «до нашей эры». После Его нахождения среди  представителей Своего творения — «наша эра». 
 Ислам возник в начале седьмого века нашей эры, а буддизм — в шестом веке до нашей эры. Но буддизм характеризовался больше не религиозной, а философской направленностью, своим стилем, имиджем, а ислам носил отпечаток от иудаизма и от христианства. 
Славяне до крещения были язычники. Оказалось, что мотивация возникновения язычества у русичей, да и не только у русичей всего лишь — географическая. Народы, которые разбредались по лицу земли и, осваивая ее территории, сохраняя предание о единобожии,  постепенно утрачивали  знания, полученные Адамом в Раю непосредственно от Самого Бога, как Творца всяческих. Обогащали знания о Нем личными фантазиями от ветра главы своея, приписывая стихиям и различным предметам божественные качества. 
Эллинский пантеон оставил впечатление родоначалия  фривольностей богемы.
«Значит все таки — православие»,  — заключила Юля. — «Но как же быть с духовенством?  О них столько скандального пишут и говорят все вокруг: о хапугах-попах и монахах-рвачах. О переодетых в рясы — оборотнях! В каком храме они служат? Узнать бы!»   
    Неделю назад успешная свежеиспеченная певица, с притязаниями на титул примы,  целью своей жизни ставила карьеру на престижной мировой  оперной сцене. Даже сегодня утром весь летний, застывший в адгезивном пекле, вяло ползущий эфир не предвещал потрясений, тем более —  крушения всех сформированных и утвержденных жизненных планов и маршрутов. А в пятнадцать ноль-ноль по Москве — держите сюрприз в виде перевертыша!
 Истина,  свобода и полнота жизни, о которых мечтается, к которым стремится подвижный сверхангельский ум, находились напротив её дома...  Замыслы,  устремленные на завоевание оперной сцены,  на фоне духовного единения с Творцом, принимающим в объятия отча каждого, без разделения на личные заслуги, напротив, показались ей теперь примитивной отсталостью… —  невежд мезозоя…
— Юленька, ты не против помочь завтра Тамаре на пищеблоке? Всего лишь один денек, и ее напарница Людочка выйдет из отгула, — спросила казначей Мария Васильевна, пробудив от богословских размышлений новую певчую,  заведомо настроившись на  отказ.
— Против, — гаркнула вместо неё, собравшаяся идти домой Тамара, укладывая в сумку блистеры таблеток, и возвращая голосовой окраской тембра Юлю с небес на землю: в социум. — На кухне надо быть в шесть утра, а она не встанет в такую рань! — Озвучила неоспоримый довод  повариха.
— Зачем в шесть утра, достаточно в семь тридцать, — пыталась спасти ситуацию казначей,  — вы же вдвоем: все успеете.
— В семь тридцать заявится — не успеем! В семь — ранняя . В десять — уже обедать придут, — осердилась Тамара на казначейский склероз.
— Приду…хоть в четыре утра, — апатично выговорила Юля. 
4.
Юля зашла на пищеблок в семь двадцать пять. Пренебрегая необходимым отдыхом, отвергая естественную потребность в ночном сне, певчая до утра читала евангелие. Накануне вечером дома у бабушки неофитка еще раз, пытаясь найти супротивные доказательства истинности выбранного пути, заглянула в философский словарь, который был ровесником ее мамы.
Выпущенный в непростой временной отрезок господствующего в стране богоборческого руководящего аппарата власти — энциклопедический сборник, тем не менее, подтверждал историчность личности  Иисуса Христа.
Потом Юля почитала несколько глав из деяний апостольских, попутно заглянув на сайт московской, а заодно и питерской духовных семинарий — в поисках вариантов дальнейшего духовного образования.  Но пообщавшись на форуме, остановилась  на  святотихоновском  университете. Когда же настала пора, отрываясь от чтения, собираться на послушание, Юлин Ангел Хранитель наконец обременил ее вежды благопотребным  сном...
 На одной плите стояли:  в двадцатилитровой кастрюле — готовый борщ, и — широкий поддон с приготовленными для запекания, посыпанными кружками лука и пряностями  стейками трески. На другой плите, рядом — в сковороде тушились овощи, а в громадной кастрюле ожидал час розлива абрикосовый компот. В духовке, в казане, томилась пшеничная каша. На разделочном столе, словно на военный парад, был выставлен строй из открытых банок говяжьей тушенки, ожидающей  слияния с гарниром. Тамара шинковала свежую  капусту для салата, оглядев вошедшую помощницу. 
— Доброе утро, — приветливо встретила её Тамара. — Иди мой руки и — очисть вареную картошку от кожуры!
Юля около часа ковыряла мелкие, с голубиное яйцо, клубни, выставив наконец свою работу — в ожидании дальнейшего распоряжения. Тамара следом попросила певчую поскоблить несколько морковок но, показав, как это делается специальным ножом,  собственноручно тут же сама и очистила овощи, выложив на стол три красивых заготовки.
— Антидор  нам сегодня не принесли — будем кушать так, — горестно объявила  повариха.
— Христос воскресе, — поздоровался отец  Дорофей и поставил перед сестрами-поварами металлическую чашечку, похожую на ковшик, с сухариками внутри.
— Пасха прошла уже, батюшка, — удивилась Юля.
— Воскресение Христово вспоминаем каждую неделю, — по-монашески немногословно пояснил иеромонах — в ожидании какого-то действия со стороны замешкавшихся поваров. Тамара прочитала молитву на принятие антидора, просфоры и святой воды, бережно употребила сначала один кусочек и следом ломтик другой формы.
— Это антидор, а это просфора Девятичинная, — показала Юле Тамара мизинчиком  на один и  на второй кусочек. — Ты же сегодня еще не успела ничего выпить и съесть,  кроме лекарств?
— Я и лекарств не ела, — заверила с готовностью Юля,  перекрестившись и употребив приношение, в порядке установленной очереди.
До двадцати минут одиннадцатого Тамара с Юлей два раза успели продегустировать воскресную трапезу.
«— Для мужчины вес — это сила. Для женщины — красота», — говаривала бабушка Тася.
«— Дивчина нивроку», — произнесла  ей казначей при  знакомстве.
И Юля была с ними согласна: ее восемьдесят кило при росте сто семьдесят шесть — это еще не вес. Несмотря на истошные протесты подруг, Юля была им довольна и, по собственному выражению, ерундой не страдала. Откушала с удовольствием.
Тамара  успела  ознакомить  Юлю с тем, как они с Тасей издавна гуртом нераздельным трудились на кухне и на подворье: и заготовки успевали сделать быстро и выпечь вкусненького к праздничному или выходному. И                фрукты-овощи поспевали к сроку. И солнце не пекло, как сумасшедшее. И дожди заканчивались вовремя. И небо было прозрачнее… а Тамарочка была моложе…
Тамара рассказывала Юле о бабушке Тасе, а дома — бабушка Тася рассказывала о Тамаре:  подружки виделись теперь только по воскресным и праздничным дням. А сегодня Тася не придет на службу, потому что ею опекаемая  Нонна Рудольфовна — причащается.
—  Причащается Нонка? – переспросила Юля.
Она со школьных лет хорошо знала бабулину соседку. Бабушка Тася купила квартиру в этом поселке, чтобы уезжать на лето из душной суетной Москвы. А известно —  покупаешь не квартиру, а соседей. Соседка Нонна Рудольфовна сразу невзлюбила Таисию Матвеевну за хлопанье и скрипение дверьми, шарканье по полу тапочками, но больше всего — за постоянное и   бессмысленное  —  для самой Нонны —  отсутствие ответной брани со стороны «Таськи».
Откуда эта скандалистка могла услышать все мешающие ей звуки, если бабуля Тася жила с ней на одной площадке, а не этажом выше или ниже?  Когда же Нонна Рудольфовна перестала выходить на площадку с руганью, первой взбудоражила всех соседей и милицию «вражина Таська». Вскрытие дверей  квартиры зоркой обличительницы вовремя спасло ее саму и её еле живого, липкого от грязи,  кота. После проведенных экстренных медицинских процедур Таисия Матвеевна без чьей либо просьбы и подсказки стала ухаживать за полупарализованной соседкой. Склочная предвзятость Нонны Рудольфовны бесследно исчезла после первой же порции вынесенных из-под нее «Таськой-богомолкой»  нечистот...
Юля всегда удивлялась хладнокровию и выдержке своей бабули: в молодости активно участвуя во всевозможных комсомольских митингах, акциях и демаршах, Таисия Матвеевна никогда не впадала в озлобление. Юля даже не помнила, кем бабушка Тася была по профессии, потому что все свое время «вечно молодая комсомолка» проводила на собраниях, заседаниях, летучках, комитетах, выставках, конференциях общественных советов, организаций и формирований, помогая — детям, инвалидам, бывшим заключенным и всевозможным страждущим — в Москве,  в стране и за ее пределами... 
А теперь удивительным Божественным Промышлением и — не без  Тасиного действенного молчания — прежние провокации соседки обернулись совершенно неожиданным для всех результатом: хулившая святыни насмешница причащается таинства Того, о Ком злословила. 
—  Страшно попасть в руки Бога живого, — повторяла вслед за апостолом Юля.  Беспристрастно оценивая долготерпение Творца  в отношении  Нонны Рудольфовны и себя: прежних и нынешних.
— Отец Илиодор подолгу служит, — поглядывая в окно в ожидании нахлебников, рассуждала Тамара.
— Отец Валерий тоже, —  поддержала беседу Юля.
—  Отец Валерий проповедует долго, — поправила Тамара, — но очень доходчиво все разъясняет…
 ... Разноси отцам. Певчие и трудники сами приходят, — скомандовала повариха, вручая помощнице, по обычаю, наполненную до краев тарелку, при первом появившемся архидиаконе.
Тамара витала из пищеблока в трапезную, наливая доверху полные тарелки и чашки, проворно разнося по два горячих блюда в каждой руке, не расплескав при этом ни капли.
— Ой, — смущенно произнесла Юля, нечаянно обдав кипятком борща подол рясы и матерчатую обувь Отца Давида.
Отец архидиакон и в лице не изменился. Лишь  тюкнуло где-то внутри и ойкнуло.
В честь дня воскресного — борщом, от резкого поворота ассистирующего повару, были облиты также вся монашеская братия в составе четырех человек: двоих приходских, одного епархиального и одного гостя-паломника.
Напоследок Тамара попросила сподвижницу вынести на скотный двор в специальный бак  ведра с пищевыми отходами. По обратной дороге на пищеблок Юля шла в том же приподнятом настроении, размахивая пустыми пластмассовыми ведрами. Обретенная ею Истина вселяла радостное переживание предстоящего знакомства и общения со своим Создателем.
— Батюшка, а как можно причаститься?!  — выпалила наскоком Юля отцу Валерию, мирно беседующему с отцом Давидом  на церковном дворе.
— Причаститься? — сдвинул скуфью назад отец настоятель. А ты знаешь, Кто в Святых Дарах причащает народ Божий?
— Знаю — Бог, — в простоте души ответила  Юля. — Я вчера поняла, что Бог есть, и я хочу причаститься, чтобы соединиться с Ним.
— Бесы тоже знают, что Бог есть. И знают, и веруют, — ответил  отец Валерий,  раздумывая с чего начинать проповедь о значимости причащения внезапно уверовавшей сестричке, — но это  не мешает им жить по другим законам. Кроме знаний и веры, нужно еще учиться любить Бога, через исполнение Его святых заповедей и через любовь к своему ближнему.
  Вера возникает и укрепляется — не благодаря рациональным доводам, а потому, что ее дарует человеку Бог. Нет-нет, это не я сказал, а наш святейший!
— А я думала, батюшка, что у человека для поступков должен быть в наличии какой-то фактор, как основание для осуществления запланированных дел. Вот я узнала, что Бог есть. Он — мой Фактор действий. И теперь я хочу попробовать с Ним жить. Я двадцать два года упустила — теперь надо срочно наверстывать!
Отец Валерий очень хорошо знал, как может сломаться хрупкая человеческая ипостась от неверно понятых законов, от субъективно  воспринятых правил, от чрезмерного рвения и уверенности в собственной правоте, но памятуя слова первоверховного апостола «духа не угашать»,  решил продолжать молиться за Юлю и уповать на волю Божию. Как и всегда, во всех обстоятельствах жизни. 
У каждого живущего  свой путь к Богу:  у кого-то через — просвещение,  у другого — благодаря скорби, у третьего — после победы.
— Сейчас иди отдыхать! Тамара тебя задергала и утрудила  — поспи.
— Нет, батюшка, что вы! Мы с Томиком привыкли работать в скоростном темпе — иначе ничего не успеешь. Она  в молодости была, как я сейчас:  быстроходно-моментальная, — продолжала перечить Юля, удивляя настоятеля и своими наблюдениями и, своей осведомленностью. 
 Отец-настоятель и сам хорошо это понимал, но штатные работники, трудники и прихожане частенько жаловались ему на бесконечно негодующую, требовательную, сверхскоростную Тамару.  Оно и понятно:  респектабельный возраст поварихи,  координация порой начинала ее подводить, и предметы нередко сами валились из рук в чопорных неофитов.  Юля же сумела разглядеть в своей новой старшей подруге легенду прихода, лишь  со своими особенностями, которые мало чем отличались от обычных человеческих немощей, наподобие легких женских недомоганий.   
Да еще с первого раза Тамара позволила Юле запросто называть себя —  как ее звали только особо приближенные —  Томиком. К общему удивлению непонятливых прихожан, новая певчая и Томик стали звать друг друга «лапасунчиками», а к Юле помимо тамариного прозвища, как некий отголосок богемы, прилипло и другое: «наша звездочка». 
 —  Вечером постой на службе, послушай молитвы, — благословлял  отец Валерий на посильное для новообращенной упражнение, — стараясь молиться вместе с церковью. Дома вспомни, в чем обличает и  укоряет совесть. Почитай внимательно вечерние молитвы, а утром — утренние. В восемь утра  я жду тебя к исповеди…
— О,  нет, – произнесла с досадой  Юля.
— Думаешь попа грехами испугать? – догадался  настоятель. – Бояться надо грешить, а не каяться. Не превращай исповедь в отчет о проделанных грехах. В том, в чем будешь каяться, сложи в сердце своем твердое намерение —  не повторять, по крайней мере —  стараться не повторять совершенного греха. Бог да благословит…
Юля все сделала, как учил отец Валерий, но в самом начале исповеди расплакалась. Плакалось ей еще долго после исповеди — до самого выноса Чаши. Тело и ноги сами сделали земной поклон, а ум ещё не успевал переварить и осмыслить происходящее… Сказанные пономарем вскользь вначале литургии непонятные слова о том, что за церковным богослужением присутствует церковь торжествующая —  небесная и церковь земная —  воинствующая, во время евхаристического канона прошли через Юлино существо и растворились в глубине Богом сотворенной,  ищущей Бога души…
  «Доколе углебаеши, яко пчела?» —  спрашивала себя захваленная, избалованная педагогами и сокурсниками «прима-исполнительница». В тишине облюбованной кельи для отдыха Юля после Святого Причащения читала новый завет: «Придет же день Господень, как тать ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят. Если так все это разрушится, то какими должно быть в святой жизни и благочестии вам, ожидающим и желающим пришествия дня Божия, в который воспламененные небеса разрушатся и разгоревшиеся стихии растают?» 
— Стремление у людей к святости заложено Самим Создателем, —  говорил на проповеди отец Валерий.

Юля уже успела заметить, что все проповеди в храме говорили будто бы  для нее. Её перестало  удивлять разнообразие вкусовой гаммы «постнятины», и даже останки мух в том прогорклом компоте с «абсорбирующими» свойствами теперь казались естественным дополнением «сорбента» к напитку.
 Ей никто не звонил, приглашая  получить паспорт или подписать контракт. Создавалось ощущение, что ее потеряли или забыли. Ей это нравилось —  перспективная вокалистка вышла из актерско-певческого сообщества —  незаметно и безболезненно…
Успевшая вкусить плоды признания на университетских конкурсах и выездных гуманитарных акциях молодая оперная певица, утратив интерес к  омертвляющему  блеску модели имущественного достояния и бессмысленным увлечениям с погоней на карьерном эскалаторе  —  перестала просматривать списки на получение загранпаспорта и даже — темы певческих конкурсов и кастингов для работы в Москве, отдавая предпочтение ознакомлению с поучениями святых отцев и клиросному послушанию.

5.

 Между службами Юля издали рассматривала Колю, когда тот ее не видел.   Любопытствовала на приходе  везде, куда ее впускали, а впускали ее всюду, куда она входила: в коровники, в козлятник, в  курятник, в столярную мастерскую, в сторожку, на пасеку, в сараи и хозпостройки. От радушия сестер, расцеловываших нового трудника, она поначалу терялась, но потом попривыкла и, видя их неподдельную искреннюю доброту,  внезапно загорелась помогать в церковной лавке. Юле приглянулась не только Томик, но и другие бабушки, со старческими отвисшими щечками,  молоденькими глазками и, не в шутку будет сказано — с физической силой богатыря.
— Маша,  я хочу подежурить в лавке, что для этого надо знать? — как всегда хватко подошла к намеченной цели Юля.
— Для начала благословись у настоятеля — его молитва совместно с твоей будут тебе помогать, — ответила замысловато Мария Васильевна.
— Я благословилась, — запрыгала от догадливости Юля, —  батюшка сказал выспросить все у вас. — Что в этих контейнерах?  — выставила она пластмассовые лотки, сложенные друг в друга по размеру, с церковными записками внутри.
— Надо было с этого начинать, — стала безуспешно строжить её казначей. — Благословением священника не пренебрегай — это всегда молитвенная помощь, — а без молитвы, как без оружия. —  Короба не трогай — в них только наша староста может разобраться. Здесь лежат записки прихожан, в хронологическом порядке, которые они подают на службы: требные, праздничные, проскомидийные, сугубые...
— Да, пожалуй, здесь я не разберусь: даты, «плюсики», —  Юля поставила контейнера обратно на нижнюю полку шкафа.
— Сиди, молись и читай, — наставляла Маша новую свечницу. — Если зайдут с вопросом к священнику —  звони дежурному батюшке.
—  Если чего-то не знаешь, а тебя спросят —  зови «Группу «Альфа» — сделала последнее распоряжение казначей и ушла к себе на склад приходовать  иконы и книги.
 Юля уже знала, что виновником всех появляющихся на приходе  прозвищ  была казначей  Маша — Мария Васильевна Стельмах. Прозвища были у всех, но не все были знакомы со своими вторыми «именами».   
Бригаду свечниц, плакавшую в келье казначея Великим постом о своей «никчемной» участи и для прихода —  «бесполезности», Маша нарекла… — «Группа «Альфа», а Никольский собор стал… Никольским  «СОБРом».   
Лекарственный «препарат», полученный от казначея на ежедневные рутинные подвиги, «прописанный» хнычущим сестрам, сохранял целительные свойства до следующего Великого поста. На то он и Великий пост: чтобы испытывать великих воинов великими соблазнами.
—  Сестры, или вы не знаете, что свечница от слова свет? — спрашивала Мария Васильевна, выдыхающихся к середине Великого поста сестер. — В главе пятой евангелист Матфей нам говорит:  «Да просветится свет наш пред человеки». Если он обращается ко всем христианам, то к священству и свечницам эти слова относятся в первую очередь!
Сестры промакивали бессонные смиренные глазоньки, завершая свой дружный плач, понимая, что их неистощимое терпение истощается.
Но послушание паче молитвы и поста, и «Группа «Альфа» ежедневно, неприметно взору, служила Богу и людям: готовила теплоту , наводила порядок в храме. Натирала подсвечники и храмовые лампады. Распространяла свечи, книги и утварь. Вразумляла «ортодоксальных» бомжей и новоначальных. В приписанных храмах заменяла пономарей. Подготавливала немощных и умирающих ко Причастию. Изобретала велосипед. Учила ученых. Пасла пастырей. Особо легендарные — даже   воспитывали архиереев. 
— Сестры, становую тягу выполняем правильно: чтобы не сорвать поясницу! —  Возглавляя уборку храма, казначей помогала им выносить полные ведра после мойки в специально отведенное для этого место, — вы еще нужны стране!
— И своей семье, —  уточнял откуда-то не знающий усталости баритональный сладкозвучный глас отца-настоятеля.
— Кто со мной —  прорабатывать косые мышцы спины? —  звала на уборку снега Мария Васильевна.
— Уборка отменяется, — докладывала староста Фотиния, — брат Никола все косые мышцы спины проработал.
— Что там убирать… Но бульдозер не помешал бы, – докладывал пономарь.
—  Послушание в храме —  это каждодневное сражение, а на Рождество, на Крещение и на Пасху —  битва! Кто помогал —  тот знает… Прихожане у нас бескорыстные и приоритеты расставлять умеют: поданная записка о здравии иеромонарха Трифона — неопровержимая подтверждающая улика, — докладывала Маша на епархиальном собрании.   
Юля, заступая на дежурство в лавке, читала «Лествицу»: «....трепет от памяти смертной есть признак нераскаянных согрешений...» —  наставлял игумен Синайской горы.
Певчая-свечница, поглощенная чтением, не заметила,  как в храм вошел незнакомый сановный денди. Щеголь был окутан облаком дорогого приятного парфюма, а облачения его были —  словно сошедшие с подиума одного из домов индустрии моды. Стильная кисточка из темно-русых волос, закрепленная  жгутом, и бородка-эспаньолка изысканно подчеркивали его  неотразимый  возраст. Он подошел к центральному аналою и, осенив себя крестом, приложился к иконе. Мария Сократовна, прекратив чистить отверткой подсвечник, положила свое орудие труда в карман синего рабочего халата и подошла к щеголю, складывая руки под благословение.
— Батюшка, — изумленно прошептала Юля.
— Как зовут этого  священника? — спросила она у Марии  Сократовны, когда тот поднялся в ризницу.
— Отец Андрей Лис, — ответила Мария Сократовна. — Это наш приходской батюшка, он вернулся из отпуска.
Сторож Димусенок, неслышно появившись в храме, улыбчиво подал Юле брелоки от авто с просьбой передать их отцу Андрею.
— Хорошо, — ответила она и посмотрела на брелоки. — Bentley! — Обомлела  певчая.
— Родненькая, сейчас ко мне чада приедут, — подошел облаченный в подрясник денди-иерей к Юле, — набери меня сразу, я буду в настоятельском кабинете: у нас… планерка.
Когда две благообразные жены спросили отца Андрея, Юля, как ее попросили о том — позвонила батюшке и  продолжила чтение.
«Лествицу» купила зашедшая в храм сестра и певчая выбрала для самообразования другую книгу — священнические проповеди:
«Господь дает Своим молитвенникам ясное состояние ума, разумение пути, по которому нас ведет благость Божия, дает оглядчивость на окружающие нас обстоятельства, чтобы мы, шествуя тернистым путем ко спасению, почаще вспоминали совет царя Давида: «Твори благо, бегай злаго», — читала свечница.
«Молитва является золотой путеводной нитью, крепко держа которую в руках мы обязательно выйдем из темного леса на свет Божий, как расписные челны —  выплывем на простор речной волны. «Иисусе претихий, монахов радосте!» Такие благодатные, успокаивающие слова, которые современным людям всегда пригодятся —  и в пути, и в дороге, и на отдыхе в собственном доме! Да осенит нас благодать Господа Иисуса —  в награду за стремление ходить пред Его лицем, каяться Ему и молиться, призывая Его святое имя», —  не успев дочитать, Юля услышала  в соборе чей-то тихий плач.   
Одна из жен стояла  у исповедального аналоя перед Святым Евангелием и Крестом,  слезя о своих прегрешениях. Другая — ее спутница, сидела на противоположной стороне, со скорбью глядя  на подругу. Исповедница всхлипывала...  вместе с щегольским иереем. Отец Андрей быстро обтирал салфеткой набухшие свои  глаза и раскрасневшийся нос. После разрешительной молитвы он что-то говорил исповеднице, несколько раз называя уже привычным Юле: «родненькая», благословил и подозвал ее спутницу.
«Как хорошо, — подумала певчая, — что  в этот раз батюшка не плакал вместе с исповедницей».
 Раньше, как успела прочитать Юля, грехи дозволялось отпускать не всем священникам, а только тем — у которых было архиерейское «спецразрешение»...
...Вспомнились  и слова отца-настоятеля перед ее первой исповедью: «попа грехами испугать». «Испуганность» —  на примере отца Андрея Лиса, состояла не в буквальном понимании, а проявлялась невыразимой сострадающей  болью. И то, что у этого иерея выплескивалось наружу, у других служителей алтаря хранилось в недрах самоотверженной, чистой, отзывчивой на чужую греховную скорбь души...
— Здравствуйте, мне пожалуйста —  вон ту икону, — Юлю отвлекла от рассуждений  сестра  с гигантским флюсом. Даже не с флюсом: лицо у сестрички было непропорционально-однобоким, словно под щеку и до виска ей кто-то втиснул  пол-арбуза. 
— Мне свечей — на все! И быстро: я опаздываю, — подбежала другая сестричка, небрежно бросая деньги в тарелку.
Свечница-«многостаночница» Юля без лишних слов подала в обратном порядке: опаздывающей — свечи и стала вынимать требуемую икону из выставленного ряда, терпеливо ожидающей сестричке с больным зубом.
— Да они все с изъяном, — заносчиво на весь храм недовольно бухнула торопыга и вернула свечи обратно Юле. — Дайте мне нормальных!
Юля расторопно отделила крохотные гранулки, местами прилипшего воска от свечей, и подала сестричке.
— А где «хвостики»? — спросила задерживаясь капризуля.
— Свечи можно возжигать с любой стороны, — ответила свечница-певчая.
 Капризуля, властным взором окинув свечницу и безукоризненно очищенные  свечи,  поблагодарив, ушла.
— Молитесь во славу Божию. За успехи и здоровье друзей и врагов, — произнесла Юля, отдавая упакованную в коробочку икону сестричке с ассиметричным ликом и,  вновь принялась за чтение...
— Кто это?! Кто, — в ужасе закричала на весь храм сестра, обронив сумочку и купленную икону, указывая на стеклянную витрину.
Тамара Великая — бригадир свечниц и она же командир «Группы «Альфа», неслышно выскользнула из храма, подав Юле непонятный знак.
Пока в храме стояли адовы стенания, исторгаемые бедолагой, свечница Юля с онемевшим сердцем стояла по стойке  смирно, точно закованная льдом снегурочка.
— Попей, милая. Попей водички, — Тамара, держа перед испуганной сестрой  чашку святой воды, незаметно осеняла крестом спину страдалицы.
Крикунья выпила залпом воду и, к удивлению Тамары, попросила еще, продолжая голосить и лить безутешные  слезы.
— Что случилось, родненькая? — спросил отец Андрей, примчавшийся из алтаря на зычный вопль.
— Я  некрасивая, — сдавленно прохрипела бедняга и опять разрыдалась.
— Родненькая, тебе же зубик удалили, — начал было успокаивать иерей, поглаживая сестричку по дрожащим прюнелевым ногтям.
— Батюшка,  никакой зубик мне не удаляли, — проговорила сестра, не переставая всхлипывать. —  Я сегодня в косметическом салоне делала подтяжку лица нитями. Нанотехнология!. Меня врач уверила, что завтра можно выходить на работу, а в машине так разнесло, — отец Андрей вытер ей салфеткой нос, и продолжал молча слушать бедолагу. —  Как я дома появлюсь? Меня же муж бросит такую некрасивую, — опять заголосила сестра. 
 — Нельзя так говорить! Не смей так  говорить, — строго сказал батюшка. — Сколько в своей жизни я видел людей: хромых, слепых, скорченных, увеченных, инвалидов и уродливых настолько, что смотреть  даже медикам —  страшно! Но некрасивых  — не видел не разу!
Юлино сердце, приунывшее от вида оплывшего лица сестрички, тяжко отбивало пульс. Певчая жаждала помогать сестрам и подругам, но ее самонадеянный невызревший  порыв ослаб и увял.
— Здравствуй, Юленька. Здравствуй, свечница, — в лавке, как восходит солнышко,  появилась  Светлана Рогоза — староста собора, а  следом за ней  — Димусенок с  двумя большими дорожными сумками.
— Здравствуйте, — чуть не плача поздоровалась с обоими Юля.
— Иди в трапезную забирай свои пироги, — распорядилась Светлана, вынимая новенькие книги из сумок.
— Какие пироги? — удивилась певчая, — я ничего не заказывала.
— Иди и не спорь, —  вслед за казначеем теперь пыталась строжить  староста. — Отец Андрей всегда  привозит нам пироги. Все уже взяли, — Фотиньюшка начала перечислять имена свечниц и трудников:  Валя Феогностова, Лена Казанок, другая Валя Бурутдинова, Тамары обе взяли, Мария Халатова и Мария Васильевна, Ира Стрелкина, Валя еще одна — ее фамилию все произнести не могу — у нее там одни согласные, Оля певчая с певчими Рубакиными: Валентином и Ксюшей, Верочка, Клавдия Степановна и Клавдия Андреевна, матушка Саломия, Руфа, Димусенок, Иегудиил, Иваныч, отцы... Бухгалтер и казначей из соседнего благочиния Аллочка Минишвили  и Надя Лёвушкина — своим трудникам на  приход забрали. Какая ты непослушная! Ух, — староста изобразила в воздухе кулачишко и начала отбирать залежи церковных записок на всенощную.
— Отец Андрей ездит на Bentley, может себе позволить пирогами пошвыряться, —  ответила  певчая.
Юля была не виновата — слова проговорились сами. Если бы уста ее зафиксировали крест накрест скотчем,  словесное страшилище все равно просочилось бы само. Ну что поделать с этим назойливым прилипшим стереотипом!
— Не смеши мой остеохондроз, — попросила староста, — эта «бентля» еще Берию помнит. — Иди за пирогами и бабуле Тасе с  Нонкой возьми.
Юля зашла в трапезную и, отчужденно глянув на изобилие пирогов, поднялась наверх в любимую келью. Не лежала у Юли душа к этому батюшке  и его пирогам! В коридоре у кельи она встретила Марию Васильевну, заправляющую тюль в кольца на карниз окна.
— Маша, я наверно больше не буду в лавке помогать, — сказала виновато Юля, — ты на меня не сердишься?
— Нет, не сержусь. Ты взяла «слегка» ретивый шаг, —  ответила Мария Васильевна. — Иди попей чаю с пирогами и ложись отдохни до всенощной. Ты похудела, — казначей внимательно посмотрела на Юлю. — Мама твоя увидит — поставит нас всех на поклоны. По кубанским «измерительным приборам» казначея,  Юля действительно была  тоща.
— А как же батюшкино благословение? Я  иду против Божией воли? — Спросила Юля.
— Против Божией воли ты не идешь. Господь таким образом и показывает Свою волю.
Как хорошо было с Машей — она все знает и чувствует —  как Юля.  Кубанские балачки, совпадение  сольных ресурсов с казачьими особенностями и бойцовский  заразительный темперамент обоих,   сблизили     двух быстролетных сестер:  певчую и казначея.   
 «На клиросе — рядом с алтарем — спокойно. Не слышно исповедников — не видно чужих страданий: стоишь — как на небе. Не каждому,  надо полагать, по силе  послушание за свечным ящиком.
Послушание в свечной лавке вмещает в себя намного больше, чем безошибочно считать  деньги и вытирать пыль с икон... Опять... стереотипы», — каялась в полудреме Юля.
Щемило сердце до головной боли…
Зашла за святой водой бабушка, без указательного пальца с палочкой, больше похожей на черенок от лопаты. Старушка объяснила, что ее старая вода испортилась, стала «полусвятая».
Юля пыталась растолковать, что испортились только физические свойства воды, которые по немощи человеческой внутрь употребить не возможно, но окроплять жилище ею дозволительно, а «полусвятой» воды не бывает. Бабуля  пыталась о чем-то жалостливо назидать, но не поняв свечницу, понуро ушла.
Что делать? Как объяснять? «Не всегда талантливый вокалист бывает хорошим педагогом.» Кто это говорил Юле? Откуда? От кого она это услышала?...
— Тихо, — шушукались сестры  переоблачаясь домой после всенощной, чтобы не разбудить Юлю.
— Дайте человеку поспать, она здесь скоро на всех послушаниях трудиться будет, — цыкала староста.
— Ой, Света, — опешила, просыпаясь, Юля, — я проспала. Даже бой колокола не слышала. Что же я ночью делать буду?
— Молиться за всех нас, —  ответила староста, —  и спать.
— Здесь так покойно, я бы на приходе жить осталась, —  мечтательно ответила певчая, присматриваясь в полутемках мерцающего игрушечного светильничка к старосте,  перевязывающей себе платок.
— Вот и спи. Спаси тя Христос! Ангела тебе на сон грядущий, — ответила Фотиньюшка,  прикрывая дверь.
— А как же пироги для Нонки? — спросила Юля, пообещав себе: «бабушке не возьму, а Нонка пусть лопает».
— Водитель Руслан сейчас будет развозить пироги по лежачим и невыходящим поселянам: завезет и Тасе с Нонкой. Я скажу ему. Спи, — приказала староста и пошла домой.
6.
Из соседнего благочиния, изверженный из сана иерей, повествовал на всех теле и радио каналах «истинную «истину»  и ничего – кроме «истины»,  о – внутрицерковной жизни клириков. Приглашены были на передачу и двое отчисленных семинаристов, дабы подтвердить непреложность «истиной истины». Юле «истина» сия очень напоминала  высказывания  «непонятых», «непризнанных», «неоцененных» и «очень талантливых»… бывших коллег по цеху – музыкантов и певцов, не пойми зачем устроивших бунт, с топаньем ногами по новому паркету, а после —   демонстративно спустившихся в подземелье станций московского метрополитена для проведения эпатажного «Фестиваля».   
— Истинно, истинно говорю вам, —  велеричиво задал тон  дискуссии изверженный иерей Макарий, — духовенство занято исключительно своими службами и больше ничем.
—  Как можно верить в Того Кого не видишь? — спрашивал бывший семинарист Александр. — А в семинарии все заняты только Богом. Изучают, изучают, познают. Будто ничего больше интересного на свете нет. Ни дискотек, ни танц-полов, ни девушек. У нас приличные  девушки  через забор прыгали, а отъявленные  ботаны и зубрилы бегали, их ловили и выпроваживали. Как вам такая любовь к ближнему?
—   Раскаяние в грехах и покаяние души придумали, чтобы управлять людьми и вызывать у них чувство вины, —  от чего-то забеспокоился другой бывший семинарист Петр.
— Все священники — оборотни и притворщики, — продолжал разоблачать духовенство Александр, —  не обосновывая  свои слова ни примерами, ни свидетельствами,  ни какими то ни было проявлениями действий, ни намеками на действия оных «преступлений» — вообще ничем не обосновывая притворство и двуличие духовенства. Да и не зачем обосновывать.  Любопытному теле-радиослушателю и слов достаточно.
— Интересы у этих людей сведены до минимума. Вся жизнь — один только Бог! — словно забыв подготовленную речь, повторил несколько раз Макарий.
 —  А как же  мы же не видим людей в соседнем здании, но знаем, что они там живут или работают? —  спросил  в усталой задумчивости автор передачи. —  Мы невидим и микробов на предметах, и не чувствуем даже пылинки на лице. Но они тоже есть.  Работа над ошибками   жизни должна быть у каждого человека, стремящегося к совершенству. Исповедование и признание этих ошибок и есть та движущая сила, ведущая к человека к достижениям и победам. И напротив: управлять и подчинять можно только того,  кто своих  ошибок не признает.
 Не пойму, ребята, зачем вы  поступали в семинарию? Я бы удивился, если бы на физмате преподавали значение семантики слов, а на физкультурном  факультете — банковское дело. Куда поступали — о Том — о Боге вас и учили. Распорядок дня в общаге в вашей,  как в раю. В нашей общаге  от МГУ за постороннего в комнате —  отчисляли всех проживающих в комнате…
Лично я в церковь захаживаю не часто, но если бы увидел священника, который занимается чем-нибудь  кроме своей службы, кроме административно-хозяйских дел прихода и катехизации населения — не подошел бы к такому батюшке ни за какие коврижки. Для меня такая недисциплинированность  —  показатель  непрофессионализма.
На том диковинное разоблачение   и закончилась. И говорить стало не о чем…
— Где же могут служить священники-оборотни? Хотя бы  гипотетически? — размышляли трудники и сестры «Группы «Альфа» за чаепитием в трапезной, после познавательной информационной передачи местных теленовостей.
— На западе. В Америке, — предположила  уборщица Лена Казанок.
— Ответ —   неверный, — поставил  «двойку» отец Илиодор. — В Америке: Архиепископ Иоанн, князь Шаховской. И студент Юджин.
— Так они умерли...
— И шо? —  Задал сторож Израэл Ааронович вопрос,  который бикфордовым шнуром взрывает все доводы.
— Тогда в Англии.
— В Англии  Владыка Антоний, — опять поправил отец  Илиодор.
— Тогда где? — Не унимались сестры. — Теоретически они же должны быть. Где-то он их видел, этот извергнутый из сана — отец Макарий.
— Разве не понятно? Мир окружен православными, — вступил в обсуждение, волнующее сердца, отец Валерий. — На востоке: двести двадцать два китайских мученика. На — севере преподобные: Трифон, Феодорит и Варлаам. А на юге: их тьмы тем и тысячи тысяч. Итог: мир обречен на святость!
— Но бывший отец Макарий разоблачал корыстолюбие, бездействие и круговую поруку высшей церковной иерархии. Кто знает: может у него на приходе все именно так, — предположила Юля.
— Вопрос священнического служения был актуальным во все времена, начиная еще с периода, когда Господь наш ходил по земле. Достаточно вспомнить Иуду Искариота, —  продолжал  объяснять отец Валерий. – Для чего собственно? Для каких целей, современный, или первохристианский  муж хочет стать на путь апостольского служения?
— Чтобы сделать мир лучше. Чтобы справедливость была везде, или хотя бы — в церкви. Чтобы прихожане были счастливы, а не унылы от испытаний и скорбей, — вступила в разговор  уборщица Валя Феогностова.
— Для этого не обязательно становиться священником и, уж тем более – монашествующим, — буркнула Тамара из пищеблока своей фирменной особенностью изложения.
— Для этого, действительно, не обязательно настолько радикально менять свою жизнь, — поддержал отец Валерий. – Первое и главное качество пастыря — любить Бога и общение с ним, то есть: молитву. Вести народ Божий к своему Творцу. Господь не зря упреждает: ищите Царствия Божия и правды его, а остальное приложится нам! Наш Создатель не говорит: боритесь за справедливость, делайте мир вокруг вас лучше, осчастливливайте прихожан.
Если священник священнодействует, думает о Боге и доверяет, вверяет Ему себя и свою  паству,  остальное  Господь управляет Сам – теорема не единожды доказанная за две тысячи лет.
— А чем тогда отличается монашествующий священнослужитель? Он еще больше должен любить Бога, чем белый иерей? — спросила Валентина.
— Монашество — это печаль по Богу, — рявкнула Тамара из пищеблока. — А у бывшего отца  Макария — печаль по миру. Это стало очень хорошо просматриваться в последние несколько  месяцев. Службу забросил. Даже на требы —  паровозом  надо было тянуть. У меня в храм, где он служил, дочь ходит. Так что —  знаем… Вопрос в другом, батюшки, —   подошла  Тамара, обращаясь к сидевшим священникам: отцам Валерию и Илиодору, — почему вот так бывает: служит  священник со рвением, а потом — то ли передумал… то ли переболел… или может — разлюбил священство? 
— Священство ведь — Царственное, — ответил за обоих отец Валерий. Помнишь, как первоверховный апостол пояснял? Но не каждый может Царственное достоинство принять, вместить и сохранить  через всю жизнь. Так же как и сыновство, подразумевающее не только царственную принадлежность, но и соответствующее царственное поведение: ответственность за свои поступки перед Богом и перед людьми.
 Если Христос — Мессия, значит и мы, христиане  — все мессионеры. Мы несем в воинствующий тяжелый мир царственную миссию нашего Воскресшего, победившего смерть  —   Бога. 
 В Доме Отца нашего служителей много.  Да не смущается сердце ваше. И да не устрашается. А если бы не было так, то кто против нас —если Бог за нас? 
 Иеромонах Илиодор, вместо ответа, соглашаясь, молчаливо кивнул.
— Отец Макарий упрекал нас в отсутствии у духовников высшего образования да и талантов священнических, а Его Святейшество, нашего отца Дорофея, воздвиг…  призвал  на епископскую кафедру, — вдруг проговорил отец Валерий.
— Как?! Отец Дорофей уезжает от нас?!  Что же вы молчали, батюшка…— заголосила «Группа  «Альфа», застенала...
— Вот и славно! Вот и хорошо, — гаркнула Тамара на отца Дорофея, хрустевшего кубиками сухариков за соседним столом. — Может на епископской кафедре с вас, отец Дорофей, снимут ваши вериги! А то привыкли у нас есть одни щи да орехи! А на приемах будете вкушать все, что вам подадут, — завывая на последнем слове, Тамара убежала на пищеблок, хлопнув дверью.
От  печального дребезга кухонной утвари, переходящего в натужно-чугунный продолжительный  раскат,  у присутствующих заложило уши.
— Когда-нибудь от нашей Тамары обвалится потолок, — несмело и тихо прошептал  отец настоятель…
«С отцом Дорофеем —  теперь с владыкой Дорофеем: с готовностью — хоть на смерть», — подумала Юля. Когда  новая певчая с казначеем и старшими «по званию» сестрами в свечной лавке осваивала послушание свечницы, ей пришлось скоростными темпами постигать и введение в область медицины, отрабатывая свои скудные знания на лишенной каких бы то ни было признаков жизни супруге онкобольного.
Болящий страдалец москвич Виталий, держа на пока еще могучем плече мужском свою жену, ходил по церковному двору, пытаясь поговорить со священником о своей беде. Жена с окаменелым зомби- ликом повисла на руке у мужа, который собирался в обозримом будущем  покинуть этот мир. Виталий  при виде отца Дорофея только и был в силах произнести:
— Батюшка, у меня рак…
Его высокопреподобие, а теперь — его преосвященство, обняв страдальца, что-то сказал ему. Супруга, наблюдая за диалогом, всеми силами старалась  умереть раньше мужа, но Юля, Маша и уборщица, а по светскому призванию — реаниматолог Валя Феогностова, интенсивно прогоняли от нее ангела смерти. Вдруг Виталий, как по волшебству, очутился рядом с ними, обняв свою жену, повел ее к машине.
— Ну что? Что он сказал тебе? — спросила жена.
— Все будет хорошо, — с внутренней уверенностью ответил больной. Она посмотрела на мужа: он стал другим. Что-то изменилось у него внутри: что-то родилось, а что-то —  погибло. Эта внутренняя уверенность воскресила «умирающую»  жену и, вернула  ей способность трезво  рассуждать.
— Что он сказал тебе? — повторяла и повторяла вопрос  жена. —  Ты не умрешь?
— Не знаю: умру я или нет. Но знаю точно: все будет хорошо, — все с той же внутренней уверенностью объявил муж, и они уехали в Москву.
С отцом Валерием всегда  спокойно: нет на свете таких водоворотов и бурь, укротить которые было бы ему не под силу. Да не просто укротить, а побудить вопрошающего  нытика повелевать житейскими катаклизмами!   
С отцом Илиодором —   это всем понятно: можно узнать все и обо всем. Не открыло еще человечество наук: точных,  гуманитарных и других прочих, в которых он не ориентировался бы так же,  как  и его любимый профессор и педагог —  Алексей Ильич.
С отцом Давидом — архидиаконом: безопасно. Когда он, всегда очи долу, возвращается со службы поздним вечером в свою хибару, в любое время года напоминающую неопределенного вида укрытие, местные «гопники», однажды раз выучив «батянину»  науку, теперь приветливо вскидывают своими потускневшими, но, видимо, окончательно не растерявшими  света нетварного — образами. 
Отец Андрей Лис  —  по-лисьи  непредсказуем. По христиански —открыт. По пастырски — мудр...
С правящим архиереем… идешь уладить неразрешимую  скорбь, а взяв благословение, понимаешь – не скорбь это —  счастье!
— А почему так бывает у меня с ними, —  спросила Юля у подруги Марии Васильевны:
— Конечно: он же духовное чадо Владыки!
Естественно: он же архиерейский келейник.
 А как же: он же… — отвечала однообразным разнообразием казначей.

7.

Наступил первый Юлин пост — Успенский. Еще одно открытие — пост не ограничение в пище, а  ограничение в удовольствиях: «Обуздание языка. Отложение гнева. Укрощение похотей...» 

Между службами ей нравилось в тишине просфорной читать богодухновенные  книги.
 Когда просфорником  обнаруживалось ее прибежище, она, устроившись  в дальнем углу,   наблюдала, как он волнообразно, долго перекатывал  тесто из руки в руку. Мял. Гладил. Похлопывал. Шуршал, посыпая опару мукой и, обязательно —  молился.
Ах, как бережно он гладил это тесто! Как нежно его касался своими ловкими трудолюбивыми руками! А какое благоухание исходило от Николая — как от свежеиспеченного каравая, ожидающего дорогих гостей.
Юля чувствовала, как ее душа  вылетает из тела, исчезая  в необозримом просторе счастья за пределами земных попечений.
— Теперь понятно, почему просфора такая вкусная: все дело в —  русской печке, — пронзительно по-девчоночьи, объявила Николаю свой безапелляционный вердикт Юля.
— А молочная рисовая каша?  —  спросил Николай, — она готовилась на электроплите.
— Молочная рисовая каша —  это пломбир с  гипнотическим эффектом, —  произнесла Юля следующий  «безжалостный»  приговор. 
— А драже с панихидного стола, изготовленное на московском кондитерском заводе, — усложнял ребус для певчей пономарь.
— Маэстро, я тоже успела заметить, что на приходе воздух специфически   своеобразный: благотворный и бодрящий… Мешающий сердиться и возмущаться. Затрудняющий любые негативные проявления,  особенно — в адрес окружающих. И от воздуха этого тоже все становится благодатным и красивым.
«Маэстро»-просфорник, возражая, обладал умением постепенно подводить  собеседника к самостоятельному открытию изворотливо ускользающей разгадки.
—  Коля, а когда и как ты  к Богу пришел? —  спросила Юля Николая, уже не смущаясь от его смущений и привыкнув к его немногословию.
—  Я к Богу не шел. Он меня Сам призвал, — кратко произнес Николка, продолжая удивлять Юлю своими ответами и «волновать» тесто для просфор, — куда уж мне, многогрешному, к Богу идти, разве что ползти со своими страстями...
—  А сколько тебе было лет, когда тебя Господь призвал? — не переставала удивляться Юля. Она раньше думала, что если Господь призвал, то уже все: капут —  человек на тот свет отправился.
—  Мне было лет восемь, когда святейший поставил нам нового владыку. Пришли мы всем  поселком  на службу —  его встречать. Мама раньше при храме часто помогала и меня с собой брала: в просфорне, за скотиной посмотреть, с теленком или утятами поиграться, — вспоминал пономарь свое дошкольное: не детсадовское и не ясельное детство. — Это сейчас она засела с цветочными теплицами — со своим новым хобби.  Чтобы всегда для украшения храма были свои цветы.
Идет владыка наш: величественный такой. Молодой — не седой почти. Даже я — маленький, увидел, какой молодой владыка у нас. Всех детей мамы повыставляли вперед — под его архиерейское благословение. Он весь народ  благословляет, каждого ребенка по голове гладит и что-то каждому из них  говорит. Подходит ко мне: тоже благословил, по голове погладил и позвал к себе на следующий год в иподиаконы. Сказал, чтобы я учился хорошо и внимательно на уроках слушал учительские объяснения. 
— Вот это да! Везет же вам — парням, вы священствовать можете, а мы — нет, — почти взвизгнула от негодования Юля.
—  Священствует муж, а не жена, потому что воплотился Христос, а не Христина. Священник своим служением символизирует — Христа. А у женщины, у девы — другая функция. Она —  помогает служению.
— Правда?  — оторопела Юля,  — я даже не знала, что все настолько серьезно: священник — символизирует Христа! Как много я еще не знаю! Но  если священник символизирует Христа, почему батюшки гоняют на дорогих иномарках, а не ходят пешком, —  не сдавало позиций Юлино недовольство.
— Немощь человеческую восполняет Господь. Ты о чужих грехах не думай, каждому ответ держать придется за свои «подвиги», —  помрачнел Коля и погрустнел от Юлиного сарказма. — Если батюшка настоятельствует на четырех приходах, как наш отец Василий Надеждин, ему впору на ракете летать. Он еще и духовник епархии. Священник ездит на том, что ему духовные чада «выкатили».  Дареному коню в зубы не смотрят.
— Не все, Коля, такие, как отец Василий, не все, —  пыхтела из последних сил Юля. Крыть было нечем: ответ держать за гробовой доской придется за свои «подвиги». За чужие — Господь не спросит. И выходит, что эти — «священнические заслуги» — даже для пересудов и размышлений не полезны.
— И после школы ты поступил в семинарию? —  продолжала  расспрашивать Юля.
—  Нет. После школы я в армии служил.
— В армии ?! А в каких родах и видах войск, —  задала  Юля совсем не девчоночий вопрос.
— «Войска дяди Васи». Знаешь такие? —  не без гордости ответил Николка. —  Откуда ты так хорошо ориентируешься в военной терминологии?   —  в свою очередь любопытствовал он.
—  Отчим научил, — угасла сразу Юля.
— Юля, — пономарь вдруг стал почему-то серьезным и не сочувствующим Юлиному померкнувшему настроению, — Христос говорил фарисеям через евангелиста Матфея в девятнадцатой главе: «что Господь сочетал, того человек да не разлучает». А ты ведешь себя, как маленькая капризная девочка.
— Ко-о-ля-я-я-а, — не могла долго купаться  Юля в «горемычной»  своей падчерской доле, продолжая восхищаться Николаем,  — покажи мне пожалуйста свою татушку: у всех вэдэвэшников татушки с парашютом и надпись «ВДВ» или что-нибудь в таком духе.
—  Нет у меня татуировок на теле. Нет и не будет никогда, если только не выжгут, связав по рукам и ногам, — Коля опустил опару в бак подниматься, и прежде, чем закрыл ее крышкой, переложил хлопчатобумажной тканью.
—  Почему, —  это же красиво? — настаивала Юля, опять удивляясь Колиным манипуляциям. Зачем ждать — покуда тесто будет подниматься, если есть добавка-«скороспелка»? — Если бы не мама, я бы себе сделала какую-нибудь татушку...
—  Не вздумай,  — требовательно перебил Юлю Николай, —  татуировки и наколки, а не «милые «татушки» — очень пагубны и опасны. Даже в физическом смысле — опасны. Я понимаю, что современные люди не верят духовным вещам — потому, что не понимают их. Интересоваться демоническим миром ради любопытства, ради чего-то там еще — не стоит. Татуировка — это неотъемлемый знак  бесовщины. 
—  Колька, — не соглашалась Юля, — а если нарисовать на теле не монстра, а цветочек. Какая здесь бесовщина?
— Вспомни, Юленька, кому в древности наносили изображения на тело в виде цветочков, гербов, плетеночек и прочих «рисуночков»?
—  Рабам... и пр... блудницам...
— ...То, что ты  все испытуешь и рассуждаешь, это — не плохо. Но святоотеческому наследию лучше доверять, чем проверять на собственных шишках.
— Коль, — а почему вы не используете пищевые добавки? Это же очень удобно и быстро: тесто подойдет, не успеешь  заслонку в печи открыть.
— У нас все под контролем: мы никуда не торопимся, — очень неопределенно ответил Николка. —  Попробуй сготовить  кашу в  духовке и на плите — вкус будет совсем разным. Потому, что без спешки.
— Расскажи, как ты в ВДВ  попал? — решила пококетничать Юля,  вдохновленная Николкиными  кулинарными познаниями. Даже она — девушка, о таком не слыхивала, — туда ведь не каждого возьмут. Я  думала, что семинаристы  вовсе в армии не служат.
— Семинаристы не служат. И я не собирался служить. Пришел к владыченьке брать благословение на поступление в семинарию. Он знал, что я готовлюсь поступать... А когда шел благословляться, мне папа всю душу растормошил тем, что я в армии служить не буду. Он в ВДВ тоже служил и очень часто всякие армейские притчи рассказывает. Захожу к владыке, а он меня спрашивает: «Чего хмурной? Если в семинарию передумал, поступай —  куда сердце тянется. Призвание измен не прощает.» Я рассказал ему про папины страдания. Владыченька ответил: «Армия — дело хорошее. Послужил воинству небесному, послужи теперь отечеству земному и президенту.» Я вышел с легкостью какой-то: вот что значит благословение архиерея! Думаю: раз начал делать отцу подарки — пусть уж будет комплектом. Прихожу на призывной пункт. Говорю: «Мне прямо сейчас надо в армию в ВДВ», — сказал Николка и рассмеялся.         
Юля слушала внимательно и  с каждым новым словом понимала, что Коля ей нравится все больше и больше. Она даже не сердилась на него за то, что он ей не посочувствовал, не поутешал и  не взялся  оскорблять ненавистного ей отчима.
В печи трещали сухие кукурузные стебли, и аромат расходился такой, какой по Юлиным представлениям возможен только в какой-то забытой сказке на кухне у старого волшебника. И Колин высокий поварской белый колпак прилетел в Юлину жизнь откуда-то из той же волшебной кухни волшебника из той же забытой сказки.
 — Там был, кажется полковник или подполковник, — силился вспомнить пономарь свои предармейские  приключения, — он сказал, что я «дуже швыдкий». Сказал, что призыв еще не начался и попытался отправить меня домой. Я ответил, что меня владыка Гедеон благословил в армию идти. «Что я ему доложу? Ждите, владыка, ответа к началу призыва». Там сидел еще один офицер, помладше в звании. Они оба с полковником-подполковником в струнку вытянулись, когда я назвал нашего владыку по имени. Пообещали, что повестка придет  непременно в первый день призыва и служить я буду в ВДВ. Когда пришла повестка, я отцу ее показал, а до этого ничего не рассказывал. Вдруг, думаю, забудут: у каждого своих послушаний — только успевай исполнять.
 — И папа твой обрадовался? — спросила Юля переведя дыхание от услышанной истории.
— Еще как! Проводы сделал. Чревоугодием весь поселок наслаждался: шашлык — из индюшки, из курятины, из ягненка, из свинины. Пироги всякие — с морковью, со шпинатом, с зеленым луком, со щавелем, с ревенем, с  горохом, с маком. Ватрушки  всевозможные — с творогом, с яблоком и корицей. Пончики — с кремом заварным, кремом сливочным, кремом сырным, пончики без крема...
—  И торт из буженины у вас был? — спросила Юля, понимая, что Николай  все больше ей нравился. Он не был кичлив, не пытался казаться лучше и умнее, чем есть. Говорил без самолюбования, ничего не придумывал, чтобы казаться лучше в чужих глазах.
Не скрывал любви и внимательности к родителям, что среди светских парней считалось признаком слабости. Не утаивал службы в армии, из-за которой теми же светскими парнями, впрочем — и девушками, навешивается ярлык  неудачника, не сумевшего откосить или откупиться. Хотя мог бы —  семинаристов в армию не призывают.
— Наверно, был, но я не помню, — благодушно улыбнулся Николка и посмотрел на Юлю.
— И каждый год второго августа ты ходишь в фонтанах купаться? — спросила Юля, наигранно щурясь, чтобы скрыть охватившее волнение.
— Отец Валерий благословил: «Пивом — не напиваться. В фонтане — не купаться», — Коля смотрел на Юлю, не отрывая глаз. — С ребятами встречаемся, но не каждый год. У одних —  работа, у других — учеба, двое — женаты, а  у меня — служба на Илью .
—  А на Илью пророка в этом году ты не ездил?
—  Нет. Владыка совершал постриг и мы ему помогали.
—  Расскажешь?
— Расскажу. Вся земная жизнь впереди и вся вечность. Спрашивай: объясним с отцом Валерием, — произнес пономарь, не имея малейшего представления о том, как подвигнуть  Юлю спрашивать у него, не беспокоя настоятеля по непастырским вопросам. Да и не только спрашивать, но и молчать, только бы —  вместе, а лучше — вдвоем.

8.

Местный житель Максим Голованов на своем «вездеходе» подвез к воротам храма московских гостей-паломников.
 — Колька! — заорал во все горло Максим, увидев на просторе церковного двора школьного друга Николку в компании  с  Юлей. — Желторотый, ты оглох?!

Юля с Николаем невольно оглянулись на внезапный оглушающий вопль, но не увидев ничего достойного внимания, чтобы прерывать интересное обсуждение о необходимости и уникальности церковно-славянского языка для общения с Богом, продолжали беседу.
— Разрешите представиться, леди: Макс Голованов – берейтор , — прервав диалог, фамильярно протягивая руку для приветствия, произнес школьный приятель. —  Лучшие конюшни Москвы и Подмосковья, к вашим услугам.
— Мой школьный друг и лучший наездник страны, —  задушевно и трогательно представил  товарища  Николай, манерно враскачку подошедшего Максима.
Любимым времяпровождением владельца папиных конюшен, после выездки и джигитовки, было открытое сияющее хамство в адрес бесхитростного друга детства.
— Очень приятно, пузанчик, — налету разгадав причины и последствия незавершенных детских столкновений, подмигнула новому поклоннику Юля. То, что «лучший наездник страны» был начисто лишен хоть какой-то деликатности в отношении Коли, Юля поняла сразу.

—  Я не пузанчик, — возмутился сраженный наповал Максим. — У меня идеальный жокейский вес: пятьдесят пять кэгэ с седлом, —  продолжал выкручиваться бывалый повеса.
Год от года  и день за днем, оберегая лучшего друга Николку от «злого рока» в виде женитьбы, после показных лобзаний с «Колькиными невестами», Максим вечерами любил предоставлять исчерпывающие  продолжения коротенькой интрижки, а все пономарские проповеди, пролетая над курчавой шевелюрой «опекуна»,  уносились в опьяняющие раздолья эгоистичных пристрастий. 
Традиционно Максим подъезжал к церковному двору верхом на своей любимице Раде. Предприимчиво  руководя «смотринами», отфильтровывая беспокоящих конкуренток от друга детства, провожая «девушку Ника» к дачному дому или на станцию он, наклонившись со своей резвушки и прыгуньи, крепко целовал «казачку» в губы и скрывался на галопирующей лошади.
Этого времени ему обычно хватало, чтобы окончательно обаять милую простушку и отвадить ее от Коли. А  в  памяти доверчивых девушек навсегда оставался красавчик-жокей, эффектно уносящийся в закат, оставляя даме ностальгию  и флер несбывшихся надежд.
В плену угрюмых железобетонных конструкций мегаполиса акробатические номера эксклюзивного характера на питомцах конюшни, в исполнении неоднократного призера Москвы, экзотические Карибы или Балеарские острова приравнивались к школьной экскурсии по ОБЖ на мусоросжигательный завод.
Не нужно обладать пророческими задатками, чтобы распознать дальнейшее развитие истории внутри печально известной геометрической фигуры: взамен беспрекословно отвергнутому  свиданию с благочестивым алтарником, даже у претенденток хбм девичий энтузиазм изображал живописные полотна со взрывоопасным и притягательным «станичником». 
—  Будет ли церковь присутствовать на шоу с молебном на праздновании дня поселка?  — интересовался с надменным официозом Максим у Николая, искоса поглядывая на реакцию Юли.
—  Молебен —  это не шоу, – строго прервал Николай. — Благодаря молитвам вертится наш надутый «глобус».
Максим вызывающе и громко расхохотался. Смех Максима напомнил Юле треск в неисправном глушителе «Запорожца»: отрывистый и шумный.
—  Целый месяц впереди, — ответил Николай товарищу. —  Владыка всегда благословлял, —  продолжал рассуждать вслух пономарь, —  доживем – увидим.
Юля была в радостном волнении. Она уже привыкла к  скупой на слова натуре Николая, предположив, что, возможно, и общение с ним будет преимущественно — мимическим. Ей иногда хотелось его стукнуть чем-нибудь, чтобы разбудить от невозмутимости и спячки. Понимая, впрочем, что и ему, в свою очередь, возможно, не нравится ее безостановочная турбулентность.
— Ну, пока, пернатый, —  протягивая руку на рукопожатие, надеясь на реванш, неестественно и нарочито делая ударение на последнем слове, выкрикнул Максим.
— Пока, пузатик, —  поставила точку Юля в давнишнем детском противостоянии и удалилась на спевку, оставляя переглядывающихся, удивленных каждый —  своему,  давнишних друзей.
9.
Коля зашел в сарай и сел в раздумьях на скамью.  Сделав легкую разминку, он засомневался: прокачивать ли сегодня грудные мышцы или…
…Ну их…  пропустить тренировку и подарить отдых уставшим килограммам железа. Он лег, медленно опустив сто двадцатку на грудь и опять задумался: подчинять или не подчинять себе измученный металл…
…График тренировок был подвергнут новой певчей тактичному  пересмотру, и Николай был не в меру счастлив, но счастлив настолько, что боялся даже думать о завтрашнем дне, хотя раньше никак не мог постигнуть этот, теперь казавшийся ему чрезвычайно легким, совет Христа .
Николай Пернач готов был создать семью, едва окончив одиннадцать классов средней школы. Девушки засматривались на него, а он —  на них. Он мечтал, что будет многодетным отцом-иереем, а владыка Гедеон сказал ему однажды, что будет он — митрофорным протоиереем…
…Но прозвище, закрепленное за ним учительницей  русского языка и литературы,  распугивало будущих Колькиных жен десятками, а возможно счет перевалил уже и за сотню. Точную и запротоколированную статистику вел его Ангел Хранитель.
Сколько их было, и с какими восхищенными глазами смотрели девушки на него дня по два, а иногда и —  целую неделю. Пока не появлялся разудалый друг-кубанец на коне.
Максим лет с шести-семи научился ездить верхом, отчего все в поселке шутили, что он родился верхом на лошади, а это — не сравнить с другими,  с теми, которые  — в рубашке.
— Пернатый... — прочитала в первый раз фамилию Коли новая учительница. Дети, как по команде прыснули смехом и, сами того не подозревая,  на своего одноклассника Николая Пернача, по слову соседки бабы Нюры,  «нацепили венец безбрачия».
—  Баба Нюра. Анна Терентьевна, совестно мне за вас, —  возмущался Коля-семинарист, —  вы христианка, в храм ходите, причащаетесь, а набрались откуда – не пойму, этого непроглядного язычества! Какой венец? Какого безбрачия ? Какие слова вы поете в храме за каждым богослужением? Верую во единого Бога Отца Вседержителя.  Господь все держит в Своих руках. Господь всем управляет!
—  Ну прости, Коленька, —  винилась баба Нюра, а чего же тогда «они» все исчезают на второй-третий день, —  спрашивала она удаляющуюся Колину богатырскую спину.
Коля и сам не знал, отчего «они» исчезают: встретились, посмеялись, пошутили…  И — конец неначатой  дружбе.
— Здоров, пернатик! Привет, желторотик, — развеселые неприглядные синонимы,  в примитивных кульбитах,  бежали на перегонки, словно пытались выиграть золото олимпиады.
Юлю —  напротив,   нелепое детское Колино прозвище ничуть не смутило, и он это увидел. Он увидел и то, что Юля всерьез не воспринимала «казачьи» празднословия, даже когда Максим вечером после службы, загарцевал на своей фаворитке возле церковного двора. Могучая и целомудренная душа пономаря  затрепетала и разволновалась, требуя ответа у своего тренированного ожиданием сердца: «Это она? Господи, это моя жена?»
Прошло недели три. Может быть и — четыре, а Юля до сих пор была не целована Максом, и берейтор пребывал в глобальном недоумении, переходящем в некоторую мужскую беспомощность. Если раньше, едва увидев его цыганские непокорные локоны, нависшие над дегтярно-черными глазами, «Колины» драгоценные избранницы  сами запрыгивали в казачье стремя, то Юля — истребила все ритуальные Максовы традиции и разделила их на  молекулы. Развалила устои. Обесценила ресурсы. И зачистила подступы…
Чувствуя к себе нечистоплотный интерес изнеженного девичьими трепетаниями коневода, неофитка  стала очень быстро раздражаться и впускать в свою душу враждебную неприязнь….
 …Каждый раз при встрече с ним,  Юля  рассматривала его скоморошьи бесполезные телоприглашения в седло, как злонамеренные подстрекательства на соблазн, изо всех сил сопротивляясь  охватывающему её гневу:
—  Максим, почему ты сегодня на службе пялился на меня, как … —  намереваясь употребить привычные словесные формулировки, певчая тут же вспомнила, что она теперь не ругается, потому что: «Вначале было Слово, и слово было у Бога, и Слово было —  Бог»   — запнулась,  сомневаясь в необходимости учиняемой размолвки.
Для Юлиного вулканического темперамента, к ее собственному удивлению, и это упражнение оказалось посильным: отделение греха человека от самого человека, но необходим был постоянный самоконтроль — не осуждать согрешающего ближнего! А постоянный  самоконтроль — это еще та ноша!
Максим  возмущал Юлю не только своим честолюбивым упорством на скверный поступок, но в первую очередь — предательством дружбы с Николаем.
Друг пытается увести девушку у друга,  нимало не краснея от своей задумки. И можно было бы сочувствовать этому наскоро вычерченному треугольнику,  если бы Максим хотя бы сам влюблялся  в Колиных избранниц.
Но — нет! Максим Голованов не хотел и  не мог допустить женитьбы друга! Ведь после свадьбы Коля больше не сможет вечерами  выслушивать его жизненно-всклокоченный треп. Нельзя будет завалиться к другу через крышу в окно под утро и выспаться, чтобы родители и лошади не учуяли запах алкоголя. Много еще чего «нельзя» будет Максиму, если женится Николай...
Николай  же смотрел на Юлю  своими  безропотными  глазами, не выдавая движений стального задумчивого сердца. И она отвечала ему взаимностью. Была  не столь эмансипирована  — первой  рассказать  о чувстве,  которым наделил человека Бог. 
Уверовав так недавно и подчинив свою волю — Божественной, всяк ум превосходящей, Юле хотелось еще большего совершенства для будущего сочетания, которое возможно теперь — очевидно и понятно — только в браке.
10.
— Николай, надо действовать! — распорядился Колин Ангел Хранитель.
Пономарь Николай Пернач, как всегда уравновешенный и невозмутимый, переодеваясь дома в чистое на всенощную, мимоходом,  нежданно-негаданно сообщил своей маме Агнии Павловне о том, что завтрашним вечером — после воскресной — службы пригласил  в гости не Максика, Диню и даже не Кира, а… девушку.  Услышав новость, мама переспросила,  словно сын решил пригласить в гости ожившего в Арктике динозавра…
...Юля вальяжно расхаживала с отцом Николая — Владимиром Николаевичем, старшим механиком речного порта, по «имению» Перначей.
 С видом знатока слушала,  не перебивая,  родителей «маэстро»: оценивала ощипывание завязи огурцов, испытывала устойчивость сооружения новой теплицы под ирисы,  инспектировала на совместимость в одной клумбе разноцветье цинний и гладиолусов, знакомилась с козлятами и поросятами, фотографировалась с петушком — по имени своей породы —  Барневельдером…  Подолгу рассматривала семейные фотографии и видеозаписи. Родители, не веря своему счастью, дождавшись от Николая  долгожданный презент, готовы были рассказывать, показывать,  изображать, иллюстрировать, учить…
 Агния Павловна, уступая просьбам сына,  развернула  свою начатую работу — скатерть, с набросанными эскизами для именин архиерея.  Юля и здесь обнаружила заинтересованность, сделав несколько удачных пробных стежков  лентами.
Владимир Николаевич, отводя гостью в другую сторону на свою хозяйскую половину —  в гараж и, попричитав для  значимости на видавшую версты «японку», тем не менее, не допустил, на всякий пожарный,  под капот  женские руки...   
После семейной  трапезы Николка сопровождал Юлю третьим проселочным кругом домой  и,  очутившись   возле дома  Юлиной бабушки, залюбовался машиной, увидев «майского жука». Певчая ходила в храм пешком, а Hummer  за ненадобностью оставляла  у подъезда. В поселке, где все друг друга знают, где в курсе тех событий, когда сам виновник, даже не догадывается о своем «счастье», где информированы о гостях раньше родственников, и о дачниках — раньше их соседей,  непросто угнать даже танк последнего поколения. Почему? Да потому, что территориальная общность — это, как семья: наша Марина вашей Катерине двоюродная Прасковья...
— Чей такой красавец? — спросил  Николка, не отводя глаз  от внедорожника.
— Мой, —  приревновав к железке, рассердилась Юля. —  Все нет времени оттюнинговать, —  издевательски отрезала она и ушла на второй этаж к бабушке.
Постояв немного под окнами Юли, Николай, стукнув  по автопокрышке, поплелся домой.
В церковную лавку привезли несколько золотых колец с изображением Ангела. Пономарь, забирая  диаконскую свечу и фимиам на службу, попросил старосту Фотинию отложить самое маленькое. Пальцы у Юли были гибкие и тонкие —  в размах октавы. После всенощной выкупив колечко,  Коля искал удобный повод его вручить. Он  хотел подарить колечко обязательно сегодня и собирался  рассказать  Юле о своих чувствах и планах для них обоих, но дорогу  то и дело о двух копытах  застилало смятение, изображая заботу, и пономарь, как бомбардировщик, у которого не закончилось топливо, но исчезла связь с  Диспетчером, был не в состоянии  вспомнить даже «аварийный» возглас.
А певчая послушно брела за пономарем и вспоминала жития святых супружеских пар, пытаясь одолеть науку смирения — все житейские испытания принимать с миром в душе.
11.
Юля, сотворив молитву и перекрестившись, прыгнула под верблюжье одеяло. Лето окончилось —  ночи стояли прохладными в ожидании бабьего лета.
После звонка агента, она размышляла о том, что ей совсем не расхотелось оставлять клиросное послушание и уезжать в Москву, а потом в Европу на покорение оперной сцены. За  время удивительного пребывания в храме певчая подружилась и прикипела  ко всем представителям церковного единства:  прилежным и неутомимым сестрам и братьям, монашествующим и некрещенным, отцам-священнослужителям и прихожанам, трудникам и молитвенникам, жертвователям и побирушкам. И отъезжать на день, а тем более уезжать на месяцы — было бы для нее мучительно и необыкновенно горько.
 В телефонных переговорах Юля охладила горячность звонивших помощников знаменитых режиссеров категорическим «нет» и, казалось, все было предельно кратко и понятно — для нее. Они же —  ничего не поняли. Мысль о том, что талантливую дебютантку переманили — не давала покоя. И нули в неподписанных контрактах умножались с геометрической прогрессией. Юля с усмешкой вспоминала слова подруги —  казначея Маши, о том, что мир просто так не отпустит —  до последнего будет держать или запросит компенсацию.   
Неофитка противилась ранее привлекавшим, а теперь ставшим бессмысленными  творческим командировкам.
Конечно —  на суммы гонораров можно было бы воздвигать прекрасные великолепные храмы. Но храмы воздвигаются для молитвы Богу, а не для эстетических и культурных целей. 
Конечно, и в поездках можно прийти в церковь. А если не позволяет график спектаклей быть на воскресной службе —  помолиться на будничной, но там не будет добрейшего отца Валерия, практичной матушки Анны, Маши-казначея с ее милитаристскими присказками, Тамары-ворчуньи, бригады свечниц —  «группы «Альфа»,  остродраматичной мамы, опытной бабушки, рассудительного не погодам братика, даже Арсютки: с которым только и поругаться… там не будет  и Коли… — молчаливого, героически неприступного...   
Постигая азбучные истины святых подвижников,  Юля всецело принимала их обоснованность, установленную напоминающим любящим Отцом для Своих распустившихся  детей. Вековые толкования и апологетика не отпугивали богословской сосредоточенностью и требовательностью, а становились  для нее  естественными, частью ее самой.
Когда Зиждитель вселенной каждодневно и ежеминутно открывает Себя своему творению, охотиться  за аплодисментами — скучно и малопривлекательно. С актерской карьерой, обожателями и поклонниками — без тени сожаления покончено, а дверь со стяжанием славы — закрыта плотно, без малейшего желания заглядывать и  даже любопытствовать по ту сторону!
Незапланированная остановка в незнакомом месте с деликатно ожидающим Хозяином каждого Своего путника — больше не отпугивала и не рождала сомнений. Не препятствуя житейским устремлениям, облачала в драгоценное ожидание вечного бытия.
Для себя Юля  решила, чем будет заниматься в своей жизни и, с благословения духовника — отца Валерия,  собралась петь в храме, причем не  временно или раз в неделю — в день воскресный, а постоянно,  за каждым совершающимся Богослужением. Возможно, когда-нибудь — через год-два-три она вернулась бы на сцену, заведомо зная и вполне объективно предположив, что  сделать это будет нелегко. Но это было раньше. Еще до того,  как певчая стала проводить с пономарем все свободное и несвободное время и ощущать, что ее жизнь стала наполняться любовью. Не той любовью, которой надо пользоваться, как неким атрибутом тщеславия или самоутверждения, а той — которую хочется дарить и сберечь на века... 
Врасплох  родившееся чувство еще более путало все представления о будущем. Не то — как оно  —  это чувство — ожидалось. Не так, как оно, уносимое в мечтах, ограниченных собственными фантазиями, отображалось ей в ее прежней реальности.
Николай собирался после брака принимать сан, а для Юли это чаще и  чаще стало означать: «Он молчит, потому что относится ко мне, как к сестре. И правильно делает. Какая из меня матушка? Ни веры,  ни знаний.»
Ах, если бы  Николай позвал  Юлю замуж и она стала бы матушкой ! Она уехала бы с ним в  плавни камышовых  болот и таежное былинное густолесье,  цветастое первозданное разнотравье или арктические торосы — обустраивать храм для каких-нибудь специалистов геологоразведочных работ. Родила бы ему восемнадцать Перначей, которые добирались бы до школы тягачом или  вертолетом. Все сыновья, равно как и дочери,  воспитывались бы родителями с младенчества на служение Богу...
—  Какая из меня матушка, —  продолжала невесело убеждать себя Юля, наблюдая в темноте наступающей ночи свой отцарствовавший Hummer. Он тоскливо стоял особнячком, как монумент безрадостной  напыщенности, чтобы никто невзначай, выруливая, не задел его элитарность.
— Николке противны мои импульсивные выстрелы, —  певчая крушила свою любовь, зарываясь поглубже в одеяло, чтобы ее всхлипывания не выдали  глухие стены. Выплакав собственную немощь для несения креста жены священника, Юля приказала  себе не думать о Николке, дабы  не препятствовать  пономарю в его святом призвании.
Подстрекательство известного мрачного дезинформатора, преподносимое в качестве кажущейся объективности, меняя декорации, пыталось наполнить душу нагромождениями догадок, стремясь  похитить  у певчей и у служителя алтаря  — если не доверие к Богу, то на крайний случай:  молитвенный настрой и спокойный крепкий сон...
Сам Николай в это время давно уже спал, потому как умаялся от своих переживаний. Вставая дома на молитву, уже не помнил, когда оканчивал: «В руце Твои Господи предаю дух мой», и не помнил, как уснул…
12.
Тихо шумел ненастьем бор. Забавлялась грозами по вотчинам осень. Растаявшей зарею — мелкой, но частой дробью о стекло, Юлю разбудил дождь.
От сна восстав и сотворив молитву, певчая Никольского храма решила после службы заняться тем, что умеет — разыскать председателя колхоза,  мэра  населенного пункта  или кто там у них во Всеволодовке глава, для  совместной организации праздничного концерта ко «Дню поселка». Маловероятно, что ливневый дождь вынудит управление контролировать подведомственных подчиненных.
Наблюдая за Николкой с хоров, Юля увидела, как  отец Валерий, накинув епитрахиль, простил и разрешил пономаря.  Несговорчивый молчун,  отойдя от духовника, смахнул рукавом подрясника влажную помеху обеих глаз и,  разулыбавшись, побежал к северным дверям храма.
«Хлюпик!» — еще больше расстроилась Юля, теперь она была уверена, что матушка Коле нужна другая:  сдержанная, некапризная, грамотная — сильная. Не такая, как она!
Всю службу Николка часто поглядывал на хоры, где стояла Юля с другими певчими. На исповеди отец Валерий пожурил чадо — за маловерие Божественному Промышлению и недоверие к подруге:
— Как можно выстраивать дальнейшую взаимосвязь, если в самом начале отношений начинают закрадываться подозрения, — вразумлял  духовник. — Юля — чистый сосуд.  Тебе  ли,  как будущему пастырю,  объяснять, что любовь — это труд, а не страстный азарт?  У тебя — гордыня, Коля.
— Гордыня, отче? — с  удивлением переспросил  Николка.
— Да, Коля — несокрушимая гордыня! Для того, чтобы узнать Юлино к тебе отношение, надо ее об этом спросить. А у тебя  в душе цветут гордыня и тщеславие: «— Как это так! А если отказ получу?!»
— Нет, батюшка, я не хочу губить ее молодость неподъемным крестом. Раньше, до встречи с ней я  не понимал, что ждет мою будущую жену.  А встретившись,  осознал — Юля достойна другой жизни: в любви, внимании и достатке.
 Что может пономарь предложить девушке, видевшей красоты океанских глубин, — жаловался Николай духовнику, сознавая, что озвучивать предполагаемые им сценарии, в котором они с Юлей — главные действующие лица, было — по меньшей мере, не заслуживающей чьего-либо серьезного внимания бессмыслицей. — Девушке, успевшей  заявить о себе на лучших сценических площадках Европы. Не привыкшей в чем-либо себе отказывать. И уж, тем более, она не станет считать священническое плюгавенькое жалованье, прикидывая, сколько оставить на детские сапоги,  при условии полного отсутствия треб. Или видя мужа-священника в окружении незнакомых теток, свыкаться с толпами кликушествующих прихожанок, больше напоминающих фанатов и поклонников. Ждать его до полуночи и, не дождавшись, засыпать в одиночестве, а утром, услышать, как он тихо уходит совершать Литургию, так и не узнав, что у дочки прорезался первый зуб, а сынишка помогал маме мыть посуду.
О норковых шубах,  модных ботильонах и самоцветах на первые десять лет, а впоследствии, если жена не сбежит — на оставшиеся отмерянные годы  супружества, можно с уверенностью забыть. В малонаселенной деревне, куда я хочу уехать, чтобы  восстанавливать храм и возобновлять в нем Богослужения, самоцветы и меха в окружении ухабов и полного отсутствия дороги — будут выглядеть, как издевка.  Пожалуй, Hummer жены — только и будет кстати... 
В свадебное паломничество я, конечно, свою жену повезу — куда она захочет: хоть на Мальдивы, хоть к тайским сколопендрам, а как вернемся — забудь Юля, как ты раньше жила, теперь твоя одежда – кирзачи, а еда — хлеб с водой...
— Так сразу в темницу ее и веди, — посоветовал отец Валерий Николке, выходя из церкви, после водосвятия. — Ты и рассуждаешь «по-христиански»: на свадьбу подарков и денег надарят — есть уверенность, что  жену свою  в свадебное путешествие отвезешь и в красивую одежку оденешь… Потом денежки заканчиваются. А — дальше? Жизни конец? 
А какое место ты отвел в своей жизни Господу? Без Божией помощи — ни один волос с головы не падает,  ни одна пчелка в улей не прилетает. С прихожанками, Коля… здесь все просто. Как ты своих овечек будешь пасти, тем они тебе и отплатят! Фанатки тоже просто так не появляются. Раз Господь кому-то попустил, значит в том заключается — спасение. Молиться за этих заблудших нужно. Без Бога ни до порога, а с Богом — хоть за море. Почаще  вверяйся Творцу вселенной  и Ему проблемы свои доверяй!
Юля все еще была печальна. Она видела, как Николай смотрит на нее и от этого — стремительно  унывала. А уныние  ей —  новоначальной, прогонять было не так уж и легко. 
Пономарь ждал обеденного времени, чтобы поговорить с возлюбленной.
Если раньше его «пламенная» речь угасала после вступительного приветствия: «—Здравствуй, Юля…», то теперь: после  пастырского вразумления, его врожденная  невозмутимость, отыскав  заплутавшее своенравное красноречие,  вернулась.
13.
 Юля после водосвятия серфером скользила  по мокрой зыбкой тропинке, ведущей к зданию управления поселка от главной неасфальтированной авеню, утыканной коровьими и лошадиными бакалдами . Осматривая поселковую ратушу, с незатертой мазней неоновой краски на полу — от прошлогоднего косметического ремонта, певчая тщетно пыталась выяснить у престарелого секретаря, где же все-таки находится руководство в рабочий день и в рабочее время?  Желание провести переговоры по участию в праздновании «Дня поселка»  симфонического оркестра и оперных певцов Юлю не оставляло. Да и оставить не могло — внутри обосновалась уверенность, что все  задуманное непременно свершится.
Предшествующие дни местная администрация  пребывала то  в полях, то на телевидении, а то и вовсе — непонятно где. Если уж почтальонка Мальвина —  «главный редактор» поселкового «информ-центра», не знала в каких далях и весях искать руководство бывшего колхоза, то этого знать не мог никто. 
На выходе из кабинета приемной абсолютный музыкальный слух певчей уловил мужской клокочущий и женский воюющий голоса. Юля остановилась и через минуту увидела двух импозантных особ — лысоватого мужичонку представившегося, как Игорь  Юрьевич,  в  темно-ирисовом костюме, накрахмаленном белоснежном воротнике, серо-синем галстуке, и его спутницу в зелено-цветном латексе, похожем на скафандр — Эмилию Зевсовну.
В ходе незапланированного обсуждения  перед  Юлей  обнажилась преплачевная  реалия: «абсурдную» идею о приглашении симфонического оркестра  завернули восвояси ещё двумя месяцами ранее — на основании отсутствия спроса у местного населения на «несовременную» классику». 
—   Вы классики не слушали никогда! — спорила Юля,  не подозревая, что перечит  главе администрации и его помощнице. 
 Игорь Юрьевич, под неравным натиском Юлиных идей, показавшимися ему глуповатыми и утопическими,  нехотя согласился, предупредив, что если «певица» требует оркестр, то пусть  «кого-нибудь» сама и  найдет, и  сама же   оплатит «их» выступление. Предрекались выброшенные на ветер тонны денежных масс, «пустой зал» на центральной аллее перед сценической площадкой и  коровье стадо вместо слушателей.
Разрешение на проведение концерта Юля отвоевала и кто будет слушать музыкальные шедевры классики — ее совершенно не тревожило. И зрители, и слушатели отыщутся. Если для заезжих коммивояжеров и транзитных скитальцев первопрестольной вокальное и оркестровое исполнение в переходе станций метро вызывало беспричинные непрошенные слезы, то и с местными балалаечниками, и хором территориального формата обсуждение совместного репертуара и композиционные заявки музыкантам  — наверняка,  сварливых  противоречий не воспламенят.
Но  гонорар... где взять артистам гонорар за выступление?.. Не к Арсютке же на поклон идти!
Не доезжая до Москвы,  она успела обзвонить близких подруг —Лизу и Даниэллу, рассчитывая на содействие этих двух любительниц исполнения переливистых многоголосий и сольных партий. Лизка и Даниэлка сразу же откликнулись на творческое предложение и заверили об участии, с просьбой напомнить за два дня до мероприятия, подтвердив свое безвозмездное выступление обычным волнующим житейским вопросом:
—  А мальчики там будут?
— Я вас познакомлю с мужами апостольскими и аскетами-подвижниками, —   произнесла Юля. —  Исключительное меню и тренировку мощности вокала на природе — с уверенностью можно гарантировать.
 У подружек откуда-то появились зажимы в голосе и нелепое бестолковое сюсюканье. Лиза и Даниэлла, тускло и невзрачно прожевав какие-то слова, отключились.
Юля знала — кого еще из бывших сокурсников можно пригласить на волонтерскую акцию выходного дня на природе, с неотъемлемым барбекю, оглашая громовым вокалом окрестности,  пугая непуганых парнокопытных.
Можно было обратиться и к Роману Гаврилову. Можно было… а нужно ли?
С Романом Гавриловым они были знакомы с первого курса ее учебы в Гнессинке. Оставшись без работы и, пересидев «смутное время удручающих девяностых»  в переходе московского метрополитена, обратно  в «Москонцерт» он уже не вернулся. Его музыкальный гений и приобретенный опыт общения — не позволяли подчиняться.
Он — Роман Гаврилов, из первой скрипки трансформировался в коммерсанта.
Он — Роман Гаврилов  —   непонятый,  непризнанный концертмейстер, так и не смог «забыть шипы и унижения» коллег по цеху в свой адрес и вернуться туда, где сила человеческого голоса вступает в противоречие с законами физики, соревнуясь с децибелами сверхзвукового истребителя и, находясь на болевом пороге слухового ощущения, вместо шумового поражения аудитории вырабатывает эндорфины, диктуя   настроение зрителю. Где от интенсивных рукоплесканий увеличивается стремление к самосовершенствованию, а расчетливые запросы о ненасытном хлебе «насущном» приобретают грошовый оттенок. В сумме — от посетившего вдохновения — для дальнейшего уничтожения вскрывается законсервированная изъедающая... обида.
Роман Гаврилов, завлекая студентов музыкальных вузов на «левачок», хитрецки при этом обходил «острые углы», прибегая к забавным «неточностям».
Назначая встречу, он никогда не говорил прямо о том, что «рабочее место», «сцена», «площадка» — не что иное, как переходы станций метро, указывая заинтригованному представителю музыкальной жизни столицы только ближайший к станции представительный дом. Тот, в упоении от будущей аудитории, стремглав бросался во все подъезды заветного здания, естественно, внутри не обнаружив никаких зрителей или слушателей. Студент, срочно перезвонив Роману, узнавал, что он «немного» ошибся, и что «сам Роман» давно ожидает его внизу в переходе к станции. Невезунчик, прихватив инструмент, прибегая в переход, попадал на концерт  квинтета, солирующего флейтиста, тромбониста, скрипача — кого угодно.
Сокровенные воздушные замки, поневоле исчезая из молодой головушки, хватались за «соломинки», выданные  Ромой Гавриловым: «— Ты бы попробовал для начала. За полгода  гастролей в переходах  мой знакомый купил «треху» на Остоженке». Или: «Не обобщай под один аршин. За пять месяцев «переходных» турне Вася Гречкин открыл свою музыкальную школу, и теперь посылает самых одаренных на мои площадки».
Увы-увы, но этой приманкой обольщались не только молодые студенты или новоиспеченные студенческие семьи, но даже и тертые калачи, с детства не уяснившие поговорку о сладком дармовом кушанье в пресловутых капканчиках.
Увы-увы, но эта «соломинка» с годами модифицировалась в бревно, а затем, размножившись частоколом, заграждающим собой все поле объективной оценки, вытеснила чистые устремления, не исключая и своего обладателя. В последствии, не без причины, своими же бывшими  и настоящими «сотрудниками» ему был присвоен «творческий псевдоним» —Рома Соплежуйчик.
 Юля с подругами Даней и Лизой бывала на «сценических площадках», расположившихся  в переходах  станций  метро «директора» Романа. Юля и Даниэлла не за какие молочные реки и кисельные берега не решились бы  солировать в переходах, если бы их всегда меланхолическая  подруга Лиза так не не упивалась бы своими мифологическими проблемами.
Подругу ведь   не бросишь, не оставишь одну! Взамен Лиза пообещала Даньке и Юле — даже под дулом пистолета ничего не рассказывать  их  родне из жизни «подземных гастролей».
Роман через губу, свысока поговорил с Юлей, пронырливо,  ничего не пообещав. Экс-участница «Кардио трио», профессионально-испытывающим взглядом измерив собеседника, села в Hummer и укатила, провожаемая завистливым оком Ромы Соплежуйчика.
                14.        
Подъезжая к дому бабушки, Юля вспомнила, что, выполняя свой нравственный долг по окультуриванию жителей поселка, она совсем позабыла о трапезе, и подруга Тамара, вероятно, на нее сердилась, разогревая «нерадивому послушнику» обед по нескольку раз. Повариха не любила неблагодарных самочинных «постников», из-за которых приходилось оставлять наполовину не съеденные обеды на следующий день и кормить трудников вчерашним.
Желудок снисходительно молчал, довольствуясь утренним антидором и теплотой.
 После службы Николай в поисках Юли по периметру и по диагоналям произвел тотальный досмотр по всему поселку. Большие города и города-миллионники начисто лишены той обстоятельности и полновесности в общении, которая сохраняется в деревнях и поселках городского типа. О депрессиях и меланхолиях здесь слышали только от «опытных» докторов «из телевизора».
Лучшим  лекарством от меланхолии является прогулка на свежем воздухе по поселку и разговор о себе с единоплеменниками, когда друг болезный может узнать о себе же то, что никогда бы о себе же и не подумал.
 Услышанное и являлось прописываемым лекарством, которое делилось в свою очередь на две разновидности. Разновидность первая: всеобъемлющий душевный подъем и радость от услышанного  — «все не так плохо на самом деле!» Вариация вторая: на пике душевного подъема зарядить осведомителю в глаз, обязательно с  радостью от  услышанного, потому,  что — «все не так плохо на самом деле!»
Столичных гостей поначалу — если и удивляет местный слог: «баба Зина советовала...», «тетя Шура надоумила...», «дядя Ричард уговорил...», «дед Миша научил...», то к вечеру первого дня обвыкают, а по приезде в Москву просвещают свое тамошнее неразумное окружение.
Поселковое население — кто как мог и кто чем располагал, готовились  к предстоящему празднику. Николай, увидев бесцельно прохаживающегося вдоль афишных досок Максика, вышел на главную аллею. Максим,  перечитывая вклейку из белого альбомного листа в праздничную программу, увидев друга, перешел к вольной интерпретации:
— Юля будет петь «Сильву»…  Скорее всего, с девочками и подтанцовкой — красотки кабаре!  Интересно, какие у Юли трусики…
Не закончив измышлять свои предположения, Максим очутился на плече друга, несомый в неизвестном направлении. Николай, легко перебросив друга через  плечо, примостил его на своей дельте. И похож при этом был на Пастуха с иконы «Пастырь Добрый», за исключением: одеяние у пономаря было гражданским, а заблудшая овца — Максим — в новеньком казачьем костюме.
Сначала Максим  спокойно висел на мягкой дельтовидной мышце друга детства, гримасничая и здороваясь со встречающимися на пути знакомыми и соседями. Потом он, терзаемый догадками, все же стал понимать, куда несет его дружбан, несколько раз безрезультатно попытавшись высвободиться.
— Коль, ну прости, я пошутил! —  выдавил с горечью Максим.
Николай,  переменив месторасположение друга, свернув его «капелькой» — колени вплотную к  голове, решительно продолжал нести  его… к старому пруду.
— Коля! Я заплатил сорок пять тысяч за новый костюм!
 Облачение казака покоряло своей страстной зрелищной экспрессивностью: иссиня черные из плотного атласа шаровары и атласную карминовую  косоворотку, подвязанную на золотистый поясок, довершали ичиги  и кубанка.
 На повороте к пруду запахло влажной болотной растительностью. Лягушки томно повернулись на хруст палых веток в ожидании перемен и, раздувая резонаторные пузыри, мягко запели свой известный  неподражаемый  хит, а капельмейстер бесхвостых земноводных вылез на лист кувшинки и приготовился  к фотосессии.
Рассекая непроницаемую пленку из ряски, аккуратной «капелькой» Максим  ушел  на дно пруда. Выскочив словно из раскаленной лавы он,  удаляя с кубанки потешных медлительных лягушат, раздираемый неистовством,  грязно выругался.
— Не ругайся при  «девушках», одна из них — твоя царевна, — с присущей невозмутимостью ответил друг и спокойно пошел прочь от изрыгаемых сквернословий.
Николай, безрезультатно поискав Юлю по всему поселку,  повоевав с неисправимым юбкопочитателем — другом Максиком, расположился на возвышенности у дороги, ведущей к храму, с которой хорошо просматривался небезызвестный подъезд, в ожидании торжественного момента — вручения колечка  подруге сердца. Он попытался воспроизвести в уме кубанский словарь — если  понадобится Юлю концептуально переубеждать, но кроме «антереса» и «жужельницы»,  о которых он слышал в доме Максима, ничего в голову не шло.
Исполненная достоинства парадная речь пономаря при виде певчей опять застряла на достославной фразе: 
— Здравствуй, Юля…
— Здравствуй,  Коля, — вскользь бросила Юля.
Юля, стараясь не смотреть на Николая понимала, что больше не может казаться равнодушной. Он подошел к ней и, достав из нагрудного кармана  ветровки колечко за этикетку, протянул подруге. Она взяла колечко за бирочку, разглядев Ангела, набросила на большой палец. 
Исполинских размеров перстенек  коварно с пальца слетел.
— Не нравится, — спросил тихо Николка.
— Очень нравится, — продолжала усыплять  его красноречие Юля, — но оно мне, как браслет,  его к ювелиру сначала нужно отнести — на выправку.
— У нас тут свои золотари, не хуже столичных. — Николай, не задумываясь о позднем времени для гостей и для починки,  предложил  отправиться с колечком к местному «левше». 
Чудилось ли все это Юле  или  было явью?
Остановилось ли сердце ее или оно — истаяло?
— Колечко мне нравится. Очень нравится, — Юля, широко взмахнув руками, обхватив Николкину массивную шею, хотела поцеловать его в щеку.  Она даже успела подумать: «Лучше бы не в щеку, а по-сестрински: в плечо», — но промахнулась и,  поцеловала  в губы. — Спаси Господи, Коля!
—  Юля, что ты решила со своей работой: когда в Москву возвращаешься, — отрываясь от ее медвяных губ,  спросил Николай, всеми силами стараясь сосредоточиться и не думать о внезапно налетевшем поцелуе. — У тебя когда самолет на Берлин?
— На Зальцбург, — поправила Юля.
— На Зальцбург,  — согласился Николка.
— Ничего не решила… — начала было Юля, но почему-то замолчала.
— У девушки одна главная профессия в жизни — жена и мать, — произнес Николай. — Хочу тебя в жены позвать. Пойдешь?
— Нет! Ни-ког-да! Без любви замуж не зовут, —  Юля, сложив руки,  отвернулась, глядя в даль.
— Но я … Я же тебя люблю… раз позвал замуж…  — удивился Николай, не успев  выяснить ее отношение к нему.
—  Первый раз об этом слышу, — озорничала Юля, продолжая смотреть по сторонам.
— Юля. Я тебя люблю и зову тебя в жены — заключив  ее ледяные музыкальные пальцы  между своих ладоней, краснея с каждым словом, тихо проронил Николай.
Юля, уже не помня о своих былых  минорно-безневестных настроениях развеселилась и, пожимая  плечами, затянула одну из часто исполняемых казначейских припевок:
— Ты гуляй, гуляй мой конь,
Пока твоя воля,
Как поймаю — зануздаю шелковой уздою...
 В конце смешливой песенки исполнительница расцеловала лицо пономаря, обжигая холодом своих мерзнущих пальцев его румяные щечки, но увидев метрах в тридцати отца Валерия и матушку Анну, возвращавшихся со службы домой, словно пряча поцелуи обратно, ахнув, закрыла пальцами свои губы. Отец Валерий с супругой, стараясь быть не замеченными,  стояли, как секретные агенты, приникнув к высокой дачной изгороди, глядя в их с Николаем сторону. Улица, ведущая из храма и в храм, до поселковой развилки была широка, но — одна единственная. Пройти по ней, не будучи узнанным или не поздоровавшись с попутчиком, было невозможно.
Отец Валерий,  понимая, что их с матушкой обнаружили,  взял супругу за руку и, отвернувшись, «не замечая» ни певчей ни пономаря, направился к развилке.
— Батюшка, а почему отец Илиодор говорит, что до свадьбы даже целоваться нельзя? — когда настоятель поравнялся с ними, спросила Юля и покраснела, осознав, что сейчас она ответила согласием пономарю на их совместную супружескую жизнь.
— Целоваться?…  Отцу Илиодору воспрещено целоваться! — совсем растерялся отец Валерий. —  А вам  целоваться… но — не увлекаться... И обязательно в молитве упражняться, — ошеломленный батюшка, будто провинившийся, спешил покинуть свое «место преступления».
— Значит согласна?! — воскликнул Коля.
— Коля, ты возлагаешь на меня такие непосильные подвиги и спрашиваешь концепции, которые мне только предстоит, если повезет, изучать и разбираться, — начала Юля, уже серьезно, когда отец Валерий с матушкой скрылись за поворотом. — Для того, чтобы стать женой священника, надо проходить специальную подготовку. Два месяца назад я думала только о карьере, но не о браке. А если бы спросили, ответила бы — замуж — лет через двадцать...
—  Юлька, какие концепции? Будьте просты, как голуби  и умалитесь как дитя!  А где просто — там Ангелов со сто!  — радовался пономарь. — Но в отношении супружества я с тобой  соглашусь — для заключения брачных уз нужна школа подготовки и строгое следование всем концепциям.
Они дошли до подъезда Таисии Матвеевны и, увидев, что все лавочки на детской площадке выкрашены, по приглашению Юли — расположились в фисташковом салоне Hummer. Зачем падчерица тиранила отчима, запрашивая у него в подарок авто без сервисного обслуживания — теперь было понятно: ржаветь «американцу» забытым и бесславным на российской деревенской улочке вместо скамейки для посиделок.
— С этого момента мы должны вести себя серьезно, — произнесла  Юля первый постулат подготовительной школы.
— Согласен, —  подтвердил Николай.
— Больше… не целуемся. Надо хранить чистоту, чтобы Господь благословил наш брак.
— Согласен.
— И конечно храним чистоту телесную! Это даже не должно обсуждаться!
— Согласен!
— После брака, когда ты рукоположишься — сорокадневный пост на супружеские отношения вне зависимости от текущего времени года — пост или не пост. Если после этого наступает другой пост — его храним свято!
— Согласен.
— Мы должны вместе проводить ту большую часть времени, которую сможем себе позволить, чтобы получше друг друга узнать. У меня характер не  ангельский — сразу предупреждаю, — Юля посмотрела на Николая и, улыбнувшись, одела его подарок ему на указательный палец. Перстенек сидел, как влитой.
— Это хорошо, что ты можешь определить словами свой облик. А у меня характер, который ни каким категориям не подчиняется. И я только с помощью Божией  справляюсь с ним, да и то — большим трудом, — Николай разглядывал колечко и вдруг выпалил:
 —  Скажи, куда тебя отвезти в свадебное путешествие: на Сейшельские острова или на Майорку?
— Ой, Коля, не люблю я эти жаровни заморские. Мы с мамой, Сашенькой  и Арсюткой летаем на Халактырские пески.
— А это где? — спрашивал Коля, разглядывая перстенек, соображая, как быстро можно будет его выправить у золотаря  Федор Федорыча.
— На Камчатке — на краю земли, где на берег огненного кольца с шумом посылает буруны дремлющий Тихий океан.
— Вы отдыхаете в сейсмоопасной зоне? — закашлялся  от неожиданности Николка.
— Жить вообще опасно, Коля, — ответила ему Юля словами своей мамы.
—  Так ты выйдешь замуж…за меня…
—  Куда же я от тебя денусь? Только — в храм!
15.
Переменчивая сонная  осень, приютив ненадолго  докучливое пауками и удушливым запахом костров бабье лето, вовсю разлилась-разгулялась холодными обложными дождями,   грязевыми ваннами в рытвинах и вязкими засасывающими топкими лужами. Дремотные непроглядные утренние туманы обволакивали погруженную в дневной сумрак природу, передавая эстафету чайно-кофейным вечерам.   
Дачники, ко времени закатав под жестяной панцирь плоды садово-огородных рекордов, от изобилия свободного времени и сокрушающей преграды инициативы, готовились к празднованию дня поселка,  гадая какой будет погода.
   Елизавета и Даниэлла заверили не только в своем участии, но и обрадовали приглашённым квартетом, соблазненным  шашлыками и множеством колоритных доярок с их коровками.
Юля, пропуская редкие службы, готовилась к выступлению, восстанавливая в памяти арии из оперных произведений, намереваясь переубедить главу администрации  в ошибочности его годами сформированного и, пусть даже утвердившегося мнения,  о старомодности академических и оперных произведений. Аккомпанировала ей матушка Анна, при непосредственном арбитраже настоятеля. 
Отец Валерий пребывал в радостном расположении духа от новости о скором венчании духовного чада. Захватив проектную документацию восстанавливающегося храма, пританцовывая под лавочкой носками туфель танец маленьких лебедей,  ожидал в приемной архиерея.
 Владыка с настоятелем приписанного к собору храма и главным инженером неспешно изучали чертежи,  в процессе обсуждения  уточняя подробности.  От разрушенного, превращенного сначала в клуб, а потом переоборудованного в склад храма остались только стены и свод.
 
 Предприимчивыми уроженцами вымирающей деревеньки были вынесены и каменные напольные плиты,  и деревянный настил. Окончив систематизацию реставрационных работ, которые точнее было бы назвать строительством, и  откушав на дорожку домашних кексов и булочек с чаем из лесных травок архиерейской поварихи Анны Иоанновны, отец Валерий спешил остаться наедине со владыкой, чтобы обрадовать известием о скором заключении брака «засидевшегося» в холостяках пономаря.
—  А зачем им спешить? Куда спешить? Впереди вся вечность. Пусть подружат…—  огорошил владыка настоятеля.
—  Как благословите,  владыко…—  смиренно, но в потрясении, склонившись под архиерейское благословение,  произнес отец Валерий.
Подпрыгивая и привставая в кабине приходского микроавтобуса, застревающего и буксующего в колдобинах,  настоятель возвращался домой. Водитель Руслан извинялся за выбранную  дорогу, оправдываясь  тем,  что на других подъездах к поселку трасса, освещена лишь частично, а на свет фар могут ринуться  лось или пятнистый олень. В период гона, приняв тарантас за соперника, зверь, ощутимо повредив микрушку и, превратив ее в металлолом,  не сумев скрыться  в лесу, оставит свои окорока посреди дороги, чем поможет надзорному инспектору выписать, ощутимый для прихода, штраф. 
Отец Валерий осмысливал благословение владыки. Архиерей был человеком необычным. Впрочем,  обычные люди епископами и не становятся. Архиерей является прямым приемником апостолов и Христа: где епископ —  там и церковь. Помимо всего прочего владыка Гедеон был епископом- старцем.
Настоятель  пригорюнился, ведь откладывание свадьбы могло означать —  неподходящие друг другу молодые… Вон, как у других бывает — придешь брать благословение на монашество, а тебе выдают: «Не торопись Боря — скоро женишься на  Зое…»
16.
Костюмированный поселковый сбор через центральную площадь, несмотря на зарядивший накануне ливень, безостановочно комплектовал в стихийные товарищества, компании и другие многоцветные объединения: дачников, местных завсегдатаев, непосредственных участников, их критиков и беспристрастных  судей да и прочий жаждущий праздника, люд. Укрывшись, кто —  под зонтами, кто —  под брезентом, согреваясь  национальным «достоянием», споря — хватит ли солдатской каши и одноразовой посуды, «если будут все», интересуясь — куда все-таки запропастился диакон-псаломщик, отец Илья:   братья, сестры, отцы, руководители, лошади и джигиты — молиться, созерцать зрелища  и  соучаствовать — собрались.
После продолжительного водосвятного молебна, с возглашением всех жительствующих, как  по приказу окончился надоевший занудный ливень, и приехала «солдатская каша», как именовали всеволодовчане полевую кухню.
—  Когда полезем на столб? — кричали местные «охотники на лень» главе администрации, стоя в очереди за солдатской кашей.
—  Спокойно, — заверял Игорь Юрьевич. Все програмку читали? — столб уже почти готов. Растягиваем сетку вокруг.
—  А телевизоры плазменные будут? – сверкая золотыми зубками, поддерживали общий гвалт бабульки.
—  Два телевизора плазменных, — гордо вскинул пальцы «козликом» Игорь Юрьевич.
«Старейшины»  удовлетворительно загалдели,  продолжая делать ставки «для антересу» на «победителей столба».
Высотой чуть ниже четырехэтажного дома заветный столб в этом году  был увешан табличками с надписью, как уже упоминалось: двух плазменных телевизоров, двух английских седел, какими-то бытовыми приборами, а на самом верху дразнил Марию Васильевну ноутбуком.
— Маша,  выручай, — прошептал настоятель казначею.
Марию Васильевну неотступно притягивал и манил ноутбук.  Вглядываясь в рассеявшуюся толпу в поисках Коли-пономаря, она, как зачарованная,  смотрела на верхотуру и надеялась, что Господь пошлет ей «спортсмена», который снимет ей «эту ракушку»,  как  называла портативный компьютер Мария Сократовна.
—  Петь, батюшка, или подтягиваться на перекладине? — отрываясь от таблички с волнительной надписью, спросила Маша настоятеля. «Веселые старты», собирая равнодушных, как правило, неподготовленных соперников, растягивались, по опыту прошлых лет, до пьяной темноты. 
— Пой и подтягивайся… Я обещал главам администрации от нас двух добровольцев, —  вымолвил, буд-то в никуда  отец Валерий,  убегая к приходскому микроавтобусу.
— Мария Васильевна…  отроду сорока четырех лет, подтянулась и зависла на турнике, не дотянув и пятнадцати раз…  Ее снимали: отец настоятель, отец диакон-псаломщик, отец архидиакон, при непосредственном управлении правящего архиерея… о чем незамедлительно было доложено куда следует —  в патриархию…  нашему святейшему, совершенно не секретно, чтобы знали все! Включая скитских насельников... —   комментировала казначей своё  физическое одряхление, наблюдавшим за ее неуверенными подтягиваниями старосте и обоим сторожам собора.
—  Мария! Владыка благословил прекращать подтягивание, — отец Давид —  посыльный от архиерея, подошел к Маше со спасительным известием. Чуть дальше от нее Колька-пономарь, как  вечный двигатель,  шел уже на третий десяток. От него не отставал заезжий светский гость, который по возрасту был несколько старше Николая. Этот «старый пень» надоел Маше своей беспорядочной беготней и суетливой готовностью участвовать во всех состязаниях сразу: перетягивании  каната, прыжках со спутанными мешком ногами. Устроил бы еще  сеанс одновременной игры в шахматы и городки…
 Батюшка смиренно ожидал прекращения физических действий упрямо висящего на турнике казначея. Висеть можно было до бесконечности —  тело принципиально отказалось взмывать к перекладине. Николка и «старый пень» закончили подтягивание и ждали от Маши любых дальнейших поступков.
Казначей, качнувшись вперед, бодренько спрыгнула, выжидая исключения  из надоевших «мытарств».
Самоизбранные из местного контингента критики-судьи единогласно, разграничив спортивные нормы «для мужчин» и «для женщин»,  зафиксировали предварительный результат первенства: среди мужчин — Николаю, среди женщин — единственной представительнице — Марии Васильевне.
Второе «мытарство» — отжимание от земли, теоретизируя о недосягаемом ноутбуке, Маша угробила равным образом.
Ее неудовлетворенная гордость в клочья, немилосердно рвала душу: четырнадцать раз подтянуться на турнике и двадцать один отжим от земли — звонкое предупреждение о неумолимо приближающейся старческой предрасположенности.
К счастью и под одобрительные восклицания всех присутствующих,  не позволяя приблизиться и на малое расстояние, казначейская гордыня  отыгралась на стендовой стрельбе...
Рассматривая приз — в виде двух, дремлющих в корзине  утят и, ощущая легкое потягивание мышц по телу,  казначей наслаждалась соревнованиями по джигитовке.
Юля,  наскоро уложив прическу в трудно воспринимаемую копну, напихав для устойчивости прядей десятка два шпилек, впрыгнув во взятый напрокат концертный палевый robrond,  закрывающий воротником-стойкой шею, и набросив соболью бурку для студеного вечера, просчитывала с отцом Валерием, сколько кабанчиков им использовать под шашлык, и где разместить наехавших сагитированных музыкантов.
Успех не регламентируемого, какими либо програмками  праздника, обещал быть  несомненным, а учитывая отсутствие гонорара в виде угощения —  разгромным. Певчая была настроена на триумф академической музыки, но оказалась не готова нести лавры — в количестве ста восемнадцати человек  —налетевшей «славы». Поросят не хватило бы,  даже если собрать всю кабанью ватагу у прихожан, всегда готовых поделиться…
—  Никогда ничего не бойся: никогда ни о чем наперед не тревожься, — сказал отец Валерий. —  Если Господь посылает — понесем. С голоду точно не помрут! И на улице тоже  не останутся. Разместим частично у нас на приходе — человек до тридцати утрамбуем… Сейчас узнаю у Фотиньюшки и Маши, по прихожанам — наверняка откликнутся и возьмут на постой. Каши солдатики наготовили на батальон, а каша в армии—питательная, насыщенная, рассыпчатая. С мясом!  Армия всегда выручит… 
 Ты не волнуйся — тебе выступать скоро. Закончится джигитовка, и люди разбредутся, возлягут на траву вкушать блюдо  лесных разбойников. Тебе их и просвещать с оркестром. 
—  Это не простой оркестр, батюшка!   Это самый настоящий — Большой симфонический оркестр. Одних первых скрипок — шестнадцать! Восемь пультов! Они и арфу на прицепе привезли, и дирижер приехал, — Юля, воспрянув духом, упорхнула к дирижеру.
У отца настоятеля было замечательное пастырское свойство — окрылять. Причем окрылять — даже пессимистов, которые не догадывались о наличии у себя «летательной способности». Апостольское наставление —  духа не угашать — ему равно, как и многим другим иереям, кропотливо по преемству насаждалось и взращивалось их правящим архиереем — владыченькой Гедеоном. 
Приехал и Роман Гаврилов поглазеть на Юлиев  религиозный багаж: для чего это «норм-чел» забросил свой вокальный талантище и вздумал петь не на мировой сцене, где ему — таланту самое место, а в заброшенном поселковом храме для толстокожих недотеп, которые вместо шубки или бриллиантика  подарят разве что свое топорное благоволение?
Но едва завидев тугие косы «ястребинок» и прочих «толстокожих недотеп», одевших своих жен и подруг в норковые манто, судорожно принялся освежать лицо и свою пыльную обувку влажными салфетками.
— Девушка, разрешите познакомиться, —  брякнул он Марии Васильевне наудачу.
—  И когда я дала вам повод с собою знакомиться? — поинтересовалась  Маша.
Какой-то местный «клоп» лет восьми-девяти задудел пастушьим рожком прямо в ухо Роману. И отвлекшись на него,  антрепренер упустил Машу из виду.   
Юля словно «приросла» к своему деревенскому Святогору в подряснике, любезничая и отказываясь замечать Романа — того, кто разрекламировал эту дыру для приезда сводного симфонического братства.
— Привет. Познакомь вон с той пепельной блондинкой, которая спрятала себя за безвкусные лохмотья —ухватился за  Юлю Роман, когда ее Святогор  направился  к духовенству.
—  Сам ты — в безвкусных лохмотьях! Это моя подруга Маша. С ней тебе лучше не знакомиться, — ответила Юля.
— Почему-у-у? — воспротивился Роман. И был он сейчас совсем не соплежуйчик.
— Я же сказала: она моя подруга и сестра — кровь от крови, плоть от плоти. Не сердись Рома, а за музыкантов тебе поклон! — крикнула Юля, убегая к  своему Святогору.

Максим Голованов перед  выступлением,  подойдя к Юле, не глядя в сторону друга, протянул длинную по локоть,  правую холщевую перчатку:
— Сама догадаешься — зачем и когда.
— Видишь, как все отстиралось – ни пятнышка. — Николай первым после «дуэли» протянул руку для приветствия. Максим отвернувшись, не увидев протянутой руки, хлопнул его по плечу и скрылся в манеже.
Юля отдала Николаю бесполезную вещицу, продолжая вместе с ним смотреть на театрализованное представление казаков.
 Выступление «казачьего атамана» Макса было примечательным.
 Если рядовые участники шоу на скаку рубили бутылку, и она разлеталась в разные стороны, брызгая водой на рядом стоящих зрителей, то «атаман», в галопе, ювелирно срезая крышку-«куполок», отправлял её точно вниз по установленной траектории. Играючи делал вертушки с кувырком, выходя в стойку вниз головой. Из небрежного каскада «заскок-соскок», переходя в «казачий обрыв», юрко проползая под брюхо коня с другой стороны, вскакивал ногами на седло, фланкируя шашкой в такт музыке, на изготовке к  следующему подходу.
После показательного номера местной «джигитки» — «прынцессы» Снежанки, одетой в молочно-белое платье с кринолиновой юбкой, стрелявшей в галопе из лука, метавшей ножи по мишеням и поднимавшей с земли, не останавливая галопирующую лошадь, предметы и брошенные цветы, появился он —  «граф Вронский».
 Максим выехал на своей вороной кобыле Раде, одетый в белый офицерский мундир толстовских времен, держа на правой руке сокола.
Юля с Николаем, улыбаясь, посмотрели друг на друга, сообразив: «зачем» и «когда». Максим, пошептавшись с соколом, сделав повелительное движение в сторону зрителей, отправил ручную птицу к Юле, надеясь на  эмоциональность девушки. Николай, выставив одетую в рукавицу руку, позволил хищнику сесть в назначенное место.
«Граф Вронский» не сомневался, что отражение  глаз «Анны» в этот момент принадлежало только ему.
 Он с  видимой небрежностью показывал свое искусство управления лошадью, каждое ее движение сопровождая  просьбой и похвалой, иногда чуть уклоняясь в сторону или  надавливая шенкелем,  посылая сигнал для манежной фигуры. Рада идеально выполняла команды, срывая аплодисменты, переходящие в овации.
Но Юля была не Анна Каренина и такого сопоставления с собою не признавала,  чем всё более ожесточала зверя, засевшего в друге пономаря:
—  Вперта девка! — ярился «граф Вронский»  после выступления. Он видел на празднике Юлю и Николая. Видел, как взгляды их озаряла любовь. Взаимная любовь. Друг на друга смотрели они, будто находились вдвоем, а не на миру. Смотрели друг на друга, а на его броское исполнение, на костюм его, специально подобранный, на ручную птицу, взятую напрокат у орнитологов, так — вскользь.  Тема для размышления  у влюбленных была куда интересней, чем китель Вронского:
— Ко-о-ля-а-а, — секретничала  Юля,  любуясь на монашескую братию и на архиерея, на их мантии, летящие при ходьбе, словно им вдогонку,  — а монашеская мантия на клобуке старшая сестра фаты невесты?
— Думаю, тебе надо срочно поступать в свято-тихоновский, — Николай  опешил от вопроса  своей невесты. —  Я о фате мало,  что  знаю. Не читал.  И не слышал.
— Ко-о-ля-а-а, — продолжала  измышлять  свои открытия Юля, совсем близко притянув к своим устам Колину голову — чтобы никто услышать не мог их тайны, — отцы-пустынники изображены на иконах нагими и с длинными бородами, потому, что борода им заменяет хитон? У отцов Илиодора и Давида из их бороды можно полотна ткать. — Разговорить Колю умела только Юля…
— Ты только им не скажи — они оба давно в схиму просятся. Уйдут — сестры великий плач поднимут.
Пристегивая чумбур  за кольцо ремня недоуздка, Максим погладил холку своей  «балерине», обцеловывая ее морду:
— Одна ты меня верно любишь. — Рада не отвечала хозяину в этот раз взаимностью — захватывая губами его одежду, пытаясь ткнуть мордой и пуская струи воздуха в его лицо, как это делала обычно, выказывая  лошадиные знаки внимания. Она стала отворачивать от него свои  огромные мокрые глаза и вдруг, вставая на дыбы,  протяжно заржала. У Максима все похолодело внутри — это был   мятеж: непокорное стонущее ржание, похожее на чудовищный жутковатый гогот,  и — отстраненность животного, обнажала неповиновение... 
— Ты споешь мою любимую «Арию Соловецких дев», — отвлекла Мария Сократовна, как всегда внезапно появившись, и отогнав от Юли хвостатого князя тьмы, безуспешно пытающегося — если не спровоцировать блудный помысел, то хотя бы  навеять озлобленность на своего подшефного — Максика. 
— Конечно спою. Только правильное название у композиции: «Песнь Половецких дев», — зная обидчивость Марии Сократовны, аккуратно поправила Юля.
— А мне так больше нравится: «Соловецких дев», — произнесла умилительно подруга, и они обнялись.
Певчая, поцеловала Марию Сократовну в темя, поправляя ее съезжающий назад платок, потом обеими руками подхватив подол тяжелого платья, быстрым шагом направилась к сценическому  возвышению, установленному несколько лет назад для местных презентаций.
— Родненькая, —  окликнул Юлю отец Андрей, — сколько надо пирогов артистам?
— Вы же на сессии, батюшка... — удивилась Юля. — Сто восемнадцать. «Неужели достанет!» — сердце певчей едва не выпрыгивало. Каша хоть и армейская, и в изобилии,  но разнообразить меню — лишним не будет. 
— Родненькая! Записывай: сто двадцать — с семгой, сто двадцать — телятина, зеленый лук, яйцо, сто двадцать — сладких, — давал кому-то благословение по телефону отец Андрей.
— Это же триста шестьдесят килограмм провизии, — только и смогла выговорить Юля. Пироги у отца Андрея были всегда килограммовые.
—  А завтракать что? — спросила стоявшая сзади хозяйственная староста Фотиньюшка.
— Я об этом даже и не думала, — содрогнулась Юля от своей несообразительности.
— Лис он и есть — Лис, — пропечатал по складам кто-то, но за многолюдьем певчая не увидела — кто. Да и ладно…  Улыбнулась, вспомнив свои прежние осуждения и батюшкину «бентлю».  Хоть «бентля», хоть «ролс», хоть личный авианосец — лишь бы сам человек был хороший…
17.
Репетиция оркестра плавно перешла в концерт, активно собирая любопытствующих хмельных наблюдателей.
Слушатели академических  шедевров, перемещаясь вокруг деревянной возвышенности, заходя с тыла, живо обсуждали «что там — у артистов», обретая сосредоточенно-незатухающий интерес к технике исполнения  музыкальных произведений.
Кресел в зале не было, как собственно и самого зала. Подлинные театралы, в зависимости от личного настроения и от цели прослушивания, беспрепятственно располагались на свободных местах, коих было превеликое бескрайнее поле — прилегающее к ореховой тенистой роще. Кавалеры вместо пластмассовых дачных летних стульев, утопающих ножками в проседающем нетвердом грунте, раздобыли своим прекрасным дамам старые  почерневшие чурбаки,  снискав у подруг еще большую симпатию.
 Представители «невольничьего рынка» «директора Романа», устав от «независимости и превосходства сольной карьеры», самозабвенно исполняли любимые композиции. Многотонные посулы астрономических гонораров от «корпоративных»  выступлений непредсказуемым образом в один прекрасный момент прекратили ублажать амбиции непризнанных, чаще — конфликтных, музыкантов. Удивительно устроенная человеческая душа не смогла до бесконечности наслаждаться вещественно предметными игрушками, безнадежно тоскуя по ажурным  звеньям, бережно собранным  своим Творцом.
Самые бесстрашные среди внезапно трезвеющих поселян задавали вопросы в паузах между исполненными произведениями, выкрикивая с мест незатейливые догадки.  Дирижер Гарри Илларионович,  возложив на себя обязанность конферансье,  просвещал увлеченных слушателей, пополняя  их (и без того — разностороннюю и многогранную) одаренность музыкальными терминами.
Юля, взойдя по ступенькам на сценический подмосток,  ожидала добрых минут двадцать, пока Гарри Илларионович разъяснял заинтересованным поселянам разницу между сопрано лирическим и драматическим. Местные завсегдатаи праздничных торжеств возжелали прослушивать арии, без труда  ориентируясь в классификациях певческих голосов.
Певчая еще не успела испытать на прочность конструкцию защитного тента, как ее подозвали к себе девушки из поселкового ансамбля «Ястребинка», одетые в стилизованные расшитые казачьи наряды.
— Утвердим праздничную программу? — спросила  ослепительная Манефа Земляничкина в аристократической компании элегантной Каринки Петровой и авантажной Евдокии Самойловой, прячась от  сырого пробористого ветра и закутываясь к Юле в камелопардовую  бурку, подзывая оставшихся без укрытия скромниц Пашу Кисленко и Глашу Грачеву.
— Если изменений и желающих выступить больше нет, будем придерживаться той очередности, которая намечена, — ответила Юля. — У вас очень красивое название коллектива.  Давно хотела спросить: кто  его придумал? — не без причины любопытствовала певчая: они в свою пору с Лизкой и Даниэлкой ломали головы над названием их творческого объединения, но кроме «Кардио-трио» ничего путного придумать не могли, — и сколько времени вы уже существуете?
—  Коллектив  наш зародился еще с незапамятных времен — когда в Москве открыли первую ветку метро. А название — вот оно: под ногами, — степенно с достоинством показала фотографию в телефоне Дуня. — Когда первый  руководитель ансамбля гулял по деревне, а мы раньше были — деревня, увидел их  целое цветочное королевство: если не ястребинка,  то лопух или пижма.
— Какое цветочное королевство, — переспросила удивленная Юля, разглядывая фото девушек, хохочущих среди желтеньких цветов, напоминающих мать-и-мачеху. — Название разве не от птицы ястреб?
— Нет. Ястребинка — это лечебная травка-муравка.  На подъезде к столице, что не сорняк то — муза: «Ястребинка», — засвидетельствовала Паша.
 — Юлия Александровна, разрешите вас отвлечь от вашей почетной миссии, —  обратился к Юле Израэл Ааронович, воспользовавшись  словесной передышкой убежавших за приехавшим реквизитом подружек-стрекотушек.
— Слушаю вас, — ответила Юля,  в нерешительности раздумывая, как обращаться к церковному сторожу: по имени-отчеству или по имени крестильному. Они были друг другу не представлены, но заочно знакомы.
— Я хотел бы обсудить с вами сет-лист, — начал Израэл Ааронович намекать издалека.
— Вы хотели  выразить пожелание в отношении коррекции программы концерта или вознамерились  поучаствовать сами, —  спросила Юля напрямую, доставая телефон и включая интернет, чтобы найти требуемый текст и ноты.
  — Хотел бы поучаствовать, но под вашим руководством и в составе этого творческого коллектива, — Израэл Ааронович трафаретно-профессиональным жестом указал на оркестр. — Вы дадите мне такую возможность после вас и перед «ястребинками»? С ними и с Гариком я   вже договорился.
— Конечно, Израэл Ааронович! А что вы нам исполните? — обрадовалась Юля еще одному свежеприобретенному коллеге.
— Чтоб я так знал, как я не знаю, — немного растерялся сторож. — Для начала — Первый концерт Чайковского для фортепиано с оркестром — буду исполнять партию фортепиано.
— Вы пианист, Израэл Ааронович!— продолжала расцветать от счастья Юля. — А где вы учились?
— Где я учился? — сконфузился старый Израэл от накативших воспоминаний, — Одесская школа имени Петра Соломоновича Столярского, фортепианное отделение. Потом — Одесская консерватория.
— Ах да, мне столько рассказывали о вас —вы же одессит, —продолжала ахать Юля, смущая Израэла Аароновича все больше. —  Играйте Чайковского, Рахманинова, Прокофьева. Кого вы хорошо помните?
— Кого может хорошо помнить маленький еврейский мальчик, мучивший своих соседей пятнадцать лет игрой на «фоно» и служивший тридцать лет в Одесской филармонии ?
— Но может быть не весь концерт, а только первую его часть? Как бы зрители не утомились, — почтительно спросила Юля.
— Юлия Александровна, я с вами полностью солидарен: для популяризации академической музыки можно выбрать для начала: первую часть концерта Рахманинова, Чайковского и марш рыцарей Прокофьева. И, если вы  позволите,   для мамочек...  отрывок из пьесы «Петя и Волк».
— Израэл Ааронович, я целиком и полностью доверяю вашему фундаментальному академическому вкусу и с удовольствием послушаю все, что вы будете исполнять. Мы в институте проходили музыкальные школы и  направления различных субрегионов и «Одесская тема» занимала почетное место в этом списке. Меня это приятно удивило и обрадовало. Ведь я раньше думала, что одесские песни —  это низкопробный жаргонизм.
— Ма-моч-ка, — изумился Израэл Ааронович, — в Богоспасаемой Одессе нет ничего низкопробного! Услышите! Увидите, — заполыхал  ухарским огнем старый музыкант.
—  Простите меня, Израэл Ааронович, —  с опозданием сообразила Юля, какой  словесный  ляп ею произнесен, и уже не сомневалась, что в Одессе неисчеслимое множество бессмертных произведений искусства, литературы, музыки и талантливых исполнителей: поэтов, писателей, музыкантов и артистов. Чтобы это припомнить, достаточно заглянуть в московские театры.
Ей рассказывали, как Израэл Ааронович трепетно относится к своей исторической Родине. Настолько трепетно, что — когда все его друзья уехали на ПМЖ в Землю обетованную — он, до скандала с женой, отказался уезжать из любимой Одессы.
Жена Бася, захватив двух дочерей, уехала без мужа. Но там — в Иерусалиме, случилось то, что никогда не могло бы случиться в самом страшном для Баси кошмаре — обе дочери, подружившись с матушками из Горненского Казанского монастыря, приняли Святое Крещение. Старшая осталась послушницей в обители, а младшенькая — познакомилась с московским семинаристом и укатила в Первопрестольную.
Бася Исааковна загрустила. И не то чтобы —  в знак протеста, не то чтобы  просто —развеяться и отвлечься —взяла да и вышла замуж за австралийского миллионера и помчалась, как декабристка вслед за любимым на пятый континент.
Но «протест» миллионерши Баси Ройтман был краткосрочным — через полгода она стала вдовой, унаследовав бесчисленные долги своего умершего Ройтмана-«олигарха».
Раскаявшаяся Баська забрасывала короткими весточками брошенного Изю Левенбойма. Он  целовал ее слезы —  возвышенные и мудрые, в размытых листках писем.  Молился о ее возвращении. Преподавал в подмосковной музыкальной школе игру на «фоно».  Занимался с двумя внучками сольфеджио, когда те приезжали к нему на летние каникулы, и сторожил собор.
— Если ты не хотел уезжать в Землю обетованную, как же ты покинул любимую Одессу и поселился в Подмосковье? — спрашивал новообращенного зятем-иереем  неофита  отец Валерий. — Ты же, судя по твоей фамилии, из рода левитов —  священников богоизбранного народа?
Комментарий  Изи для настоятеля был исчерпывающим и веским:
— Дочь позвала в Москву! От, батюшка, вы таки поставили в один ряд:  Израиль и Первопрестольная, — удивлялся в свою очередь Израэл, в Святом Крещении — Иегудиил. — Моя маленькая Розочка стала матушкой Ираидой и живет в Москве, а у меня в Подмосковье — друзья по службе во флоте. Хороший таки вариант я вам говорю: рядом с детьми — с доцей и зятем, с моими мамочками-внучками.
— Какой-то ты еврей — ненастоящий, — «подковырнул»  Иегудиила отец Валерий, — еще и на Черноморском флоте служил!
— На Северном, батюшка! Я с мамой сильно поссорился, все свои справки с фурункулами порвал... и пошел в призывной на Зинковецкую.
— От Царский ребенок, — рассмеялся отец Валерий, —  все его сородичи деньги считают в Израиле и в Америке, а он с мамой поссорился и на Север сбежал —  стабилизатор Северного сияния.
—  Зря вы батюшка так говорите, — скопище жировых складок на брюшке Израэла Аароновича победно всколыхнулось под просторным одеянием. — Я — одессит! А мы одесситы  — культуро-зависимые, скептики и мыслители. Мы воспитывались на одесских партизанских байках. Мы выросли на военной славе нашего города. Хотите расскажу парочку, таких момэнтиков, из истории войны и одесских катакомб?
Израэл, не услышав согласия настоятеля,  уже рассказывал о том, как его любимая Одесса в Великую Отечественную была первой среди городов, отбивших  удар фашистов:
— С августа по октябрь сорок первого, —  уже прошлого столетия и тысячелетия, — картинно, как сам Луций Анней Сенека, призадумался рассказчик, —действующая армия при непосредственной поддержке одесситов держала оборону города: добровольцы и призывники сгруппировали  истребительный батальон одесского порта, а  одесситки организовали женский оборонительный батальон — все предприятия переориентировались на оборону, поддержку фронту и победу.
Когда враг был отброшен,  а отброшен, скажу я вам — в количественном сверхпревосходстве, и еще скажу — по всему фронту,  в городе устроили народное гуляние. Мечтали к зиме окончить войну и возобновлять мирную жизнь:  жениться, рожать детей, ходить в театры, ведь одесситы жадны до искусства — ни один талантливый гастролер не был обделен их усиленным обожанием и тщательным надзором. А через пару дней приходит директива из центра: оставить Одессу, потому что враг идет на главную базу Черноморского флота...
... И вся Одесса спустилась в катакомбы... остались только дети — совсем уж малые, женщины да старики...
Одесский еврейский мальчик Изя родился после войны и мог часами слушать предания забивающих «козла» во дворе, одноруких, безногих, контуженных, но неунывающих фронтовиков о том, как немцы и румыны «хозяйничали» в городе... Захватчики даже не догадывались о том, что находились под пристальным наблюдением, а иногда и — под руководством несломленных непобежденных одесситов и партизанских отрядов одесского подполья...
...После окончания войны партизанский дух еще долго пребывал в Одессе — до самых девяностых годов. Девчонки и мальчишки,  вырастая и создавая семьи, знали — если завтра война — город врагу не покорится — опять уйдет в катакомбы — оказывать сопротивление и освобождать Одессу.
Одессу, воспетую от имения графа Ланжерона  до  имения графа Лузанова. До Куяльницкого и Клейн-Либентальского лиманов. Одессу, вдохновлявшую Гоголя, Пушкина, Катаева, Куприна, Олешу, Грина...
— Приходят, как-то союзники немцев к одному партизанчику домой, чтобы его арестовать. Жил этот подпольщик где-то на Дальних Мельницах. Детей у него — то ли пять, то ли шесть, — Израэл, как артист, мастерски выдерживал паузы. —  Не пойду, говорит,  никуда, пока самогону не выпьем. Партизан отлично понимает, как и мы с вами, что конвоиры — на службе, идет война, они  — при исполнении — пить не станут.  Так он говорит им: «Жена моя  — Танька, к любовнику на Лютсдорф  отбыла. Младшему — полтора, а эта «бикса профура» детей бросила и  к  богатому жлобу — в штаны. А я ее так люблю! Так люблю! Шёб она сдохла прямо уже! Вместе со своим любовником на ихнем, том — Лютсдорфе и шёб   тюлька ими покакала...»
Разлил партизанчик на каждого по граненому стакану. Потом — еще по одному. Время провели таки: газ-ураган — телом в кровать попасть не могли. Проснулись шлемазлы без порток и без оружия, с повышенным сахаром:  без партизана и его детей. Возвращались в  штаб без страха и упрека.
Отец Валерий сквозь усмешливый прищур глаз вглядывался в грузного фотогеничного  даже  не колобка, а —  колоба. Вглядывался и понимал, что не все было так занятно и комедийно в этой «байке».
К партизану шли не менее четырех вооруженных конвоиров: двое — обыскивать и брать взрывника, один оставался на посту  у дверей, один  — у входа в подъезд или у дворовых ворот. Детей было у «партизанчика»: как минимум — тот  полуторагодовалый бутуз, коих одесситы до двух лет кличут «мамочками», но и его было бы достаточно для того, чтобы «сделать» немецким союзникам «нервы» и «вирваные годы». Жена «партизанчика», верней всего —  с минуты на минуту должна была заявиться с «почтой» , и взять могли и ее — вместе с мужем...  а «мамочку» и иже с ним —   расстрелять!
Поэтому выданная партизаном «бытовуха» должна была стать для захватчиков более, чем  поэзией.
Отец Валерий вспомнил своё школьное благословенное времечко, когда в его десятый «А» пришла новенькая ученица, Люба Глухих. Она была из семьи ученых-одесситов. Ее родители приехали работать в Москву по приглашению столичного руководства.
Через несколько дней балагур класса Вадик Алёшин обратился к ней с типичным вопросом:
—  Любка, какая-то ты одесситка ненастоящая: вторую неделю у нас в школе, а ни одного анекдота, ни одной байки не рассказала. Ну-ка покажи свой паспорт, верно ты не в Одессе жила!
—  Смотри, —  ответила  улыбаясь Люба, вручая свой паспорт Вадику.
—  Ха! Ребята! Слушайте: Малиновского района, — Вадим сделал ударение на «и», — города Одессы. Это в вашем районе «Свадьбу в  Малиновке» играли? —  спросил он у Любы.
—  Вадик, —  тихо ответила она. —  Район так назвали в честь маршала Родиона Малиновского, одессита, которому посчастливилось освобождать свой родной город. Но могу и байку рассказать.
Такую например. Когда шли решающие бои за первое освобождение Одессы, наш завод — имени Январского восстания — выпускал танк «Январец». Это были трактора, обшитые корабельной сталью и досками, с установленными на них боевыми пулеметами и муляжами пушек, прозванные «На испуг». Когда эти «танки» пошли в свой первый бой, с включенными сиренами и фарами, враг обратился в паническое бегство, а «танкисты»-трактористы выскакивали из своих машин и врукопашную добивали врага.
— Здорово! Ну, и выдумщики одесситы! Какие смелые, —   одноклассники воодушевленно  засмеялись.
—  Да, смелые, —  продолжала рассказывать Люба, —  но не только из-за смелости они себя так вели. Машин было выпущено мало: всего около полусотни единиц. Какие-никакие, но танки: могли понадобиться для следующего боя, а беречь себя на войне — как-то смешно. Из последнего сражения, когда враг был изгнан далеко за линию фронта, из тех танкистов не вернулся никто.
Для беспокойного и наблюдательного ума будущего отца Валерия все равно не хватало каких-то элементов, чтобы соединить мозаику в единый законченный рисунок, в общую картину представления об этом народе — одесситах. Интеллектуалах и юмористах, талантливых музыкантах и удивительных рассказчиках.
На школьном выпускном  Валерка Баклажанов пригласил Любу Глухих на медленный танец:
— Люба, —  начал он допытываться до разгадки, —  я ведь тоже отдыхал с родителями в Одессе, и могу тебе подтвердить, что не только море и воздух ваш — с лечебным эффектом. Ваш юмор —  терапевтический. А все одесситы — доктора человеческих душ, будь то: экскурсовод из музея  или торговка  на  «Привозе»! 
—  Нет. Просто одесситы привыкли жить не благодаря, а — вопреки, — улыбнулась она.
 Он весь вечер смотрел на танцующую с другими одноклассниками Любу.
—  Что Баклажанов, неземная Любовь тебя отвергла? —  с притворным подобострастием  спросил подсевший рядом Вадик Алешин.
—  Такая неземная и  всепобеждающая — имеет право отвергать: до нее надо сначала дорасти, —  ответил будущий настоятель Никольского собора.
— Это почему они «возвращались в штаб без страха и упрека»? Потому, что без порток? —  вернулся отец Валерий в иегудииловскую сагу, не понимая смелости немецких союзников.
— Я таки имею вам кое шё сказать, батюшка. У них било такое «рыголетто» — не до подштанников, — грассировал  артист. – Самогонный аппарат проворонили, оружие прошляпили.
— Я тоже читала после войны книжку об одесских партизанах, — присоединилась к  воспоминаниям Мария Сократовна. — Мне всегда было интересно: партизанило только местное население? Наверняка в катакомбах среди одесситов  были иногородние. Война людей и на отдыхе застала, и в командировке, а до родного города еще доберись...
— Были иногородние, — ответил Иегудиил. —Два командира партизанских отрядов: Молодцов-Бадаев и Авдеев-Черноморский. Оба из Подмосковья. Двойные фамилии потому, что одна —  своя, вторая — по легенде.
Первый — был в начале войны. 
Авдеев-Черноморский успел под Сталинградом повоевать,  сколотить партизанский отряд. Прибыл в Одессу в начале сорок четвертого.
Изумляет не только само партизанское движение: отважные и грамотные диверсии в гнездилище врага. Лично меня всегда впечатляла  смерть партизан.
Когда Молодцову-Бадаеву, зачитав приговор, предложили написать просьбу о помиловании, он ответил: «Мы на своей земле и милости у врага просить не будем».
Авдеев-Черноморский, отстреливаясь и видя, что будет неминуемый плен, попытался застрелиться, но только тяжело ранил себя. В госпитале, придя в сознание после тяжелой многочасовой операции, он увидел офицера сигуранцы и, упав на пол,  тотчас разбил о металлическую ножку кровати свою недавно прооперированную голову. Рана оказалась смертельной. 
Каждый раз, батюшка,  когда я слышал эти истории — всегда задумывался: смог бы я так разбить себе насмерть голову?  Не откликнулось бы сердце на «Вальсе цветов»? Не омертвело  бы от страха?  —  Вопрошал сторож настоятеля. — Насколько силен дух русского воинства — настолько и непостижим.
— Дух русского воинства силен Духом Святым, — вымолвила Мария Сократовна, —  а на войне неверующих нет. И что бы люди себе не придумывали, безбоязненность просто так в сердце не живет — Святой Дух дарует мужество и дерзновение!
— Ты коренной одессит,  Иегудиил? — Спросил отец Валерий, не в силах закончить приятельскую  беседу, — или  народившийся?
— Та, — ответил Иегудиил частицей речи, которая вместе с междометием «О!» заменяет одесситам пять с половиной тысяч слов, — мои предки  жили в Одессе, когда она была еще Хаджибеем...
Израэл  Ааронович на концерте выдал  такой «гвоздь» в программе, что даже Вася-шмаровоз непредсказуемо «отправился в монастырь грехи замаливать».
Юля  слушала одесские баллады в магнетической  аранжировке Израэла Аароновича, на время позабыв о концертах Рахманинова и фантастических маршах Прокофьева. До-мажор вступления Первого концерта Чайковского незаметно преобразовался в до-минор «салонного танго; на Дерибасовской».
Невыплаканная золотая еврейская слеза Израэла Аароновича, неторопливо обогнув щекастый лик, утонула в триумфе липидных отложений  пианиста-виртуоза, а душа его хранила звуки прибоя аркадийских  волн, где он родился, любил, и заснеженные оборки фьордов Западной Лицы , где служил.
— Изя,  как ты умудрился соединить бандюганский блатняк, итальянское диско и фортепианный концерт? — выкрикнул с места  футбольный болельщик Леня, прозванный  Машей— Ливерпуль.
—  Ма-моч-ка, почему это бандюганский блатняк? — ответил, как истинный одессит — вопросом на вопрос Иегудиил. —  Это покаянная оратория. Автор  спрашивает:  куда девалася компания блатная? Понятно куда девалася: в монастырь — на покаяние. Богу и людям служить, как  атаман разбойников —  Кудеяр...
— И «бабушка здорова, ой тоц-первертоц»!? Тоже на покаяние в монастырь ушла? — решил поиздеваться Леня, но позабыл почему-то, что спрашивает у одесского еврея.
— Не трогай бабушку. У нее и так украли кровельную жесть, — попросил Изя. Да как правдоподобно произнес! «Ястребинка» Карина, не слышавшая шансон-жаргон в оригинале,  беспрекословно поверила, что у бабушки-старушки  однажды поздно вечером часов эдак в восемь, а может быть и в шесть четверо разбойников или даже шестеро отобрали не что иное, а — кровельную жесть…
...Концерт получился  красивым. Сладкозвучным. Тревожно-упоителным. Небесно-поэтическим. Покоряющим. Хвалебным. Чудодейственным.
Исполняли: ариозо Иоланты, арию Леоноры — Даниэлла Круглова.  Арию Азучены, ариозо Ольги, арию Сюзанны — Юлия Соколенко. Ариетту Татьяны, арию Лауретты Скикки, арию Виолетты,  арию Анны Бойлен — Елизавета Титова. Плач Ярославны, Песнь Половецких дев, выходная ария Сильвы —  Юлия Соколенко...
Певучие «Ястребинки» девичьими звенящими сочными переливами страдали с влюбленными в «зеленом    гаю» и «вишневом саду». Молились с казаком, стоящем на горе;. Погоняли серых гусей, колотящих воду. С другим казаком ехали через долину. Мечтали об «орле степном», который все никак не менялся — остался таким же, как и был.
 «Славься» из «Ивана Сусанина» — под большой симфонический оркестр  гремели  всем поселком. Гремели мощно. Раскатисто. Сдвигая меридианы и параллели до самого экватора…
… Академический ликбез окончился к стылому вечеру безоговорочной музыкальной оккупацией и последующей капитуляцией поселка.
— Какие мощные верха у Юли,  — многозначительно дискутировали зрители, неторопливо разбредаясь после концерта.
— Хрустальные верха! — поправляли отличники музыкальной подготовки.
— А бархатные низы?!
—  А полетность звука?!! Под открытым небом!  И голос не потерялся! Я тебе отвечаю — Юлю слышали в Калиновке!...
—  А объем какой ?! Начинается высоким «До» и заканчивается глубоким «Ля»!!!
— Какая роскошная арфистка…
Поселянам повезло, что не соблазнился органист. Изнеженный, итальянских мастеров, орган был не готов рассыпать заморские детали по размытой дождями трассе, превратившейся в каток.
 Хрупкая, с волшебными изгибами, утонченная арфа, в предвосхищении утреннего рассвета, заняла угол местного гаража, придирчиво осматривая открывшийся ракурс,  покрытого  уютным ковролином пола и свою плененную  региональным  «помещиком»,  хозяйку…
18.
— Жить одному сложно, —  ответствовал отец Илиодор, вопрошающему гению симфонического оркестра. — Даже пустынники уединяясь, просили на этот подвиг благословения духовника и молитв оставшейся в монастырских стенах братии, понимая, что выбранная мера спасения будет многотрудной.
Оркестр — это величие и глубина звучания. Это полнота ощущения музыки. Репертуар произведений музыкальных инструментов  раскрывается лишь в оркестре. Фагот, гобой, флейта, скрипка, виолончель в одиночку много не насолируют, большие концертные залы собирать не будут.
Солист оркестра — это не музыкант-одиночка, а солирующий в переходе — лишает себя  поддержки, учительства, профессионального и личностного роста.
 Господь, видя, как плохо человеку одному, сотворил ему помощника. Помощника значит:  и учителя, и консультанта,  и критика, а в совокупности —це - ни - те - ля. Соображаешь?
— Я и сам вижу, батюшка, что в переходе небезопасно,  —  соглашался виолончелист Станислав Иванович, разговорившись после концерта под шашлычок с отцом Илиодором, — но здесь живые деньги и полное самоуправление: хочу — работаю,  хочу — отдыхаю. А в «Филармонии» платят копейки, а дерут три шкуры. На эти копейки  не проживешь.
— Не такие уж и копейки, — переубеждал иеромонах Илиодор. — У нас певчие Ксения и Валентин прекрасно совмещают работу в «Филармонии», преподавание в музыкальной школе,  клиросное пение и воспитание двух деток.  Господь силы дает. Господь время распределяет. Господь укрепляет их родительское влияние. Почему мы считаем, что знаем лучше Бога — что нам нужно? И почему мы уверены, что Богу обязательно  хочется, чтобы мы были нищими? Может мы не умеем пользоваться Его дарами, поэтому и не способны распоряжаться и понести ответственности за так называемое материальное благополучие? Вот вы: что вы успели приобрести из этих «чудных» благ за ваши «живые» монеты?
Нежелание слушать предупреждения мудрых наставников, внимая нашептываниям известного хвостатого специалиста провокаций и конфликтов, оборачивается свободолюбивому:  непонятому непризнанному, неоцененному — угрызениями совести и тривиальным пьянством!
Когда изрядно посидишь за пустым домашним столом или сполна пересытишься легкими хлебами — новость о формирующемся  коллективе, пусть и на единоразовое выступление, и что немаловажно — безвозмездно, воспринимается — как выигрыш в лотерею или благодатный дар свыше. 
—  Батюшка, может  все Господь и устраивает, как вы рассказываете, но в этой долбанной «Филармонии» такие аферисты заправляют! Я вам честно скажу… Разве, что — похоронят бесплатно!
— Похоронят бесплатно, — вслед за виолончелистом повторил отец Илиодор. — А это не так уж и мало, Станислав  Иванович! Мне трудно вспомнить сколько раз я видел на  кладбищенских участках безымянные могилы с табличками и номером, написанным черной эмалью корявым почерком — где покоятся никому не нужные  умершие… Душа, стоя у тела страдает, когда видит, что лежит ее драгоценная «упаковка» в холодильнике и никто не собирается ее захоронить. Захоронить, схоронить значит — спрятать. А зачем прятать труп, если он разложится в земле? Наверно потому, что прав был апостол, напоминая нам, что тела наши — храм Духа Святого в нас пребывающего . И потому, что Господь, воплотившись в плоть человеческую, освятил ее Собой и она теперь свята.
Станислав  Иванович отошел, потрясенный словами священника, доедать свой резиновый шашлык, поданный в разовой тарелочке Ромой-соплежуйчиком...
19.
Юля стояла, глядя вверх на усталый закат, вспоминая батюшкины слова: «Если Господь посылает — понесем».
— Понесем и одолеем. Пересилим и низвергнем, — напевала хористка на мотив «Семь-сорок».
Помимо долгожданной и неизбежной победы  академической музыки над субъективным человеческим рацио, певчая собрала в хор собора полдеревни, то есть: полпоселка городского типа — Всеволодовка...
... С какой увлеченностью и старанием проходили прослушивание у Юли, матушки Анны и отца Валерия в церковный хор поселяне! 
—  Наш поселок вокально-одаренный! — зачастую говаривал отец Валерий.
 Слова отца настоятеля неоднократно подтверждались соседками, прохожими, жителями, гостями, проверяющими...
 Поселяне намурлыкивали себе под нос или затягивали во весь центрально-периферический голосовой аппарат — частушки, баллады, йодли, шансон, марсельезу и, не беда, что в ноту попадал далеко не каждый «орфей». Когда  душа поет, притом от счастья, отсутствие техники пения с лихвой компенсирует выброшенная в планетарные космические дали амплитуда энергичных голосовых  колебаний, повелительно окутывая пролески, окраины,  неведомые  звезды и кометы неповторимой индивидуальностью поющих. 
Другая же половина всеволодовчан, записывая в воскресную школу своих любознательных чад, упражняясь в христианском смирении, чуть было не передралась друг с дружкой,  принимая на постой артистов... расхваливая каждый свои соленья-варенья.
Мария Васильевна в аналогичных ситуациях всегда задавалась таким вопросом: «Тот, кто хочет доказательств, что мы не одного Отца дети, пусть мне сначала скажет — зачем  он, забыв о своих делах, гонится за приезжим туркменом,  потерявшем  кошелек? Останавливая трамвай, стучит по дверям, чтобы вернуть незнакомцу-мигранту его потерянные деньги? Все наши межлюдские взаимоотношения говорят о нашем родстве...»
Отец Валерий, должно быть никогда не ошибается. Как христианин своими делами все вокруг себя может освящать поселяне убедились в том числе и по аранжировкам Иегудиила — из биндюжных в академические. Церковному сторожу на досуге можно докторскую писать...
 — Юлия Александровна, — бесшумно подъезжая верхом вплотную к подмостку сцены, приторно произнес  Максим, — я приглашаю вас на лесную прогулку. Самый красивый и покорный иноходец! — наездник вывел чуть вперед кабардинца  вороной масти с  безупречным экстерьером,  —  такой же покорный, как и я…
— Для моего наряда необходимо женское седло, —  вымотанная за день Юля,  дожидаясь  приходского автотранспорта  с грузчиками –водителями  Колей и Русланом, собирала оставленную после концерта мишуру с площадки.
— Вы слишком осторожны, Юлия Александровна, продолжал воркованье Максим. — Я буду рядом  с вами всегда…
— Осторожность является украшением девушки. А тебе нравятся ветреные?  Максим, — оглядев комедианта, строго произнесла  Юля. — Ты ведешь себя неблаговидно. Разве ты сам этого не понимаешь? Тебя на нашу с Колей свадьбу даже кучером приглашать  нельзя!
— И уже назначена дата свадьбы,  — еще вкрадчивей выпытывал он.
Чем дольше ворковал Максим, тем крепче затворяла свое сердце Юля, но ее гнев только одурманивал его и возбуждал.
— Ты вся дрожишь, ведь твой организм жаждет любви. Ты насилуешь  себя! — он попытался заботливо закутать ее в соскальзывающую бурку, но холодное равнодушие и самоуверенность Юлиного взгляда остановили его.
Ничего не ответив,  Юля в гробовом беззвучии отстранилась от Максима. В усталом взоре ее, в этом  своем помпезном концертном платье и небрежно соскользнувшей бурке было что-то грозно-ангельское, не наигранное и для него непонятное, но влекущее к ней неодолимой силой.
Максим, увидев ее девичью стеснительность: как она, отвернувшись, поправляла наглухо застегнутый ворот платья и обвязывала бурку широкой тесьмой,   догадался, что опыта близости с парнем Юля еще не имела.
От запаха недогоревших прелых листьев, тлеющих далеких осенних костров и своих мыслей он хмелел все больше и больше, и ему казалось, что он полюбил той любовью, которую ищут всю жизнь, и что теперь-то уж точно он остановится и остепенится: забудет старых и не заметит больше новых —Ксюш, Алён, Эльвир...
Может быть, может быть и Снежанкины невыношенные беременности перестанут  нагонять на молодого казака слезливую тоску? Родила бы Снежанка от него пацана и девку, ан нет! Не может выносить дитя! Не умеет. Значит — не женщина. А Юленька-Юлья, Ульяшенька, родит от него парочку казачат, а может и не парочку, а и побольше  — как его, Максима,  бабушка — Анна  Максимовна, вспоминала о своих детях и бесчисленной родне — по всей кубанской степи рассыпанных и от Усть-Янска до Ванкувера  рассеянных.    «Что за время такое дикое наступает», — думал Максим, — одни противозачатку глотают, другие, как его мать  — выносить дитя не могут. Сколько раз он просил родителей подарить ему сестренку или братика. Лет в двадцать только просить перестал, как из армии вернулся! 
И подруга его — Снежка — такая же…
«Может быть, может быть, если бы Снежанка родила, если бы выносила ребеночка — не было бы и  Кать,  и Манефы Земляничкиной тоже не было бы», —  продолжал думать Максим.
Он  уже  рисовал в своем воображении, как будет подавать Юле кофе с каймаком после воскресной службы, а Великим постом встречать ее с жаренными каштанами, выложенными горкой на серебряном блюде. Как на Пасху подарит ей тиару, усыпанную бриллиантами, и будет целовать ее губы, не вдыхавшие никотиновый смог. Откуда он возьмет деньги на тиару? Да хоть бы и продаст одну из папиных конюшен. Разве он,  Максим Голованов, не член правления?
Но «сиволапый» и молчаливый друг-Колька стоял — как незримый монумент, за которым Юля чувствовала себя смелой, защищенной и немножечко сердитой.
Юля едва сдерживала слезы от своего бессилия и от этого унижающего взгляда. Если девушка смотрит строго значит —  стерва, если улыбаясь  —значит развратная.
Где она слышала это желчно-обвинительное  утверждение? Возможно у психотерапевта? Или на чьей-то вечеринке? А теперь с Максом она и вовсе осталась без выбора: улыбаешься — значит любишь. Хмуришься — ревнуешь, любя.
Везде — ловушка. Кругом — западня.
До слез больно стало за Снежанку.
 Снежана, всякий раз увидев Юлю за версту, уходила вглубь конюшни или сворачивала в сторону, не подпуская соперницу к себе, гордо увеличивая дистанцию.
Сделать бы этому смазливому наезднику захват с удушением!  Даром, что-ли у Арсютки прозвище «вежливый сенсей». Когда Юле исполнилось пятнадцать,  отчим намертво лег против ее очередной аттестации на «кю» : «Ты — будущая мать...».  Намертво — это значит намертво, заставил прекратить, пингвин антарктический! И какой он, спрашивается, после этого вежливый сенсей? А у нее так хорошо получалось: и ката , и растяжка в отрицательный шпагат. Она даже хотела из дома уйти, когда ее рекомендовали на европейские юниорские бои, а отчим подговорил мамочку и не отпустил. Юля бы тогда пожила у бабушки Даниэллы и никто ее там — в замкадье, не додумался бы искать.  Юля не ушла, потому что знала — мамочка будет плакать за дочерью...
...Но если Юля, слегонька так, и придушит Макса — у того, судя по его неугомонному характеру, начнется бессвязная говорливая агония в предсмертных конвульсиях, что-то вроде: «от любви до ненависти» и «от ненависти до любви...»
«— Почему я должна что-то доказывать этому конюху?» — подумала Юля и сразу же успокоилась. Обрела ту уверенность, ту самую, которая так мешала Максиму.
—  Максим,  —  кричал приближающийся рысью на Альтаире его отец, дядя Лёва — Голованов-старший.
После Юлиного ухода, продолжая свой, рассчитанный на эффект, номер, Максим был «убит» выстрелом «красноармейца». Мама Максима — Вера Филипповна  не догадывалась о том, что кувыркнувшийся  через голову вместе с рухнувшей лошадью сын, эту финальную сцену запланировал. Маму не удивила внезапно оборвавшаяся музыка. Мама восприняла все происходящее,  как  подлинное. Ох, уж эти мамы… авторских исканий не понимают! Дежурившая карета «Скорой» подоспела вовремя...
Максим, стараясь оторваться от родительского гнева, опустил к холке голову и руки с поводьями, подавая команду шенкелями, запустил  Раду в галоп, оставляя  Будулая без присмотра и без привязи. Лев Никандрович пошел на перехват, догоняя своего великовозрастного «шутника» требовательным окриком.
Несколько раз приправленная плеткой спина и, мужской разговор с отцом, заставляли лежащего поздно вечером в постели Максима,  выкрикивать к двери пулеметную ругань в адрес родителей, но тут он вдруг ощутил некое чужеродное присутствие, заполняющее собой комнату. Максим замолчал, почувствовав  надвигающуюся необъяснимую тревогу. 
Выбежав во двор и забираясь по лестнице на крышу дома, несмотря на крики появившейся мамы он,  как в детстве, позвал своего друга. Коля жил по соседству через два дома на перекрестной улице и, если вылезти на крышу одного из их домов, то через две крыши будет видно жилище другого.
—  Максим! Ты куда босой? – Мама, перепугавшись, что сын чрезмерно среагировал на родительскую встряску,  стояла с чувяками  у лестницы, умоляя спуститься и не компрометировать их семью перед соседями.
—  Мам, не абыбурься . Дай телефон… Теремов понастроили: Колька не слышит!
Родители встревожились, не понимая — что происходит с их сыном. Лев Никандрович не прибежал вслед за женой, но пристально  смотрел в подзорную трубу и видел Максика на расстоянии вытянутой руки.  Несколько лет назад они  только было  успокоились, когда их чадушко перестал лазать и прыгать к соседям на крыши, но Максим всегда любил риск и не боялся экспериментальных «компроматов».
Коля, услышав голос друга в телефоне, сразу понял, что случилось неладное. Второй час ночи на дворе: а ты бегом беги к нему! Пономарь, перекрестившись и одев спортивки, схватил пятилитровую канистру с крещенской водой пяти-шестилетней давности, на ходу застегивая ветровку, направился к Максиму.
Максим, как только увидел Колю, запрыгнул к другу на руки и  ухватился за него, как ребенок. Николай обрадовался, потому что за те две–три минуты своего пути он успел передумать, что Максим от присутствия канистры с Крещенской водой даст деру по поселку или накинется на него, чтобы задушить. Максим выпил водички, постепенно переставая трястись.
—  Ну и страху я натерпелся! Даже, прыгая в первый раз с парашютом, так не дрейфил! Коля,  что «оно» такое было со мной? Пошли ко мне: полей водой мою комнату, а то я боюсь, что «оно» там до сих пор…
—  Максик, сколько раз я тебе говорил:  не сквернословь. Не блуди! —Николай, прочитав молитву, окропив комнату друга, присел в кресло, закрывая крышкой канистру.
—  Коля, все так живут! Я один такой что ли? — изредка постукивая  зубами, ответил Максим, присев рядом с другом, тесно к нему прижавшись, будто сейчас его спасение было в пономаре. 
—  Не все, Максик. Не все так живут!
Снежанка опять беременна. И опять ты ее на лошадь сажаешь: ведь снова дитя загубит! С другими девчонками ей изменяешь, а говоришь  — гражданский брак. Значит — никакой это не брак! Гражданский брак  заключен по законам государства. А вы живете по договоренности: то — вместе, то — врозь… 

— Дак… не сажаю я ее… сама прыгает в седло! Мы — свободные люди. И живем свободно. Нам так нравится.
— Тебе понравится, если у твоей девушки до тебя будет сотня парней? Или хотя бы тридцать? Всех тридцать она будет верно любить и тебя тридцать первого — тоже, а после тебя — и тридцать второго и тридцать третьего... Или понравилось бы, чтобы твой отец был таким же свободным и ходил от одной жены к другой?
— Не гарцуй — не в манеже! Сравнил, — надсадно  заревел Максим.
— Хорошо, сравню, если спросил. Если тебе самому такое не нравится, ты считаешь, что твои дети тебя будут благодарить за твои похождения? К Раде своей приведи на спаривание кого посвободней. К Дарине, Будулайке или  к  Финисту.
— Прекрати  мне рассказывать о своих зебрах! Я об этой телегонии, об эффекте первого самца у животных — больше тебя знаю! То — люди, а то чистокровные породистые…  лошади! При них даже ругаться нельзя, потому что молоко пропадет — если кормит. Или не подпустит на выездке…
— По-твоему люди хуже породистых чистокровных животных? — не унимался Коля. 
— Откуда знаешь, что — беременна?  — Спросил Максим, пытаясь переменить опротивевшую тему разговора.
—  Дедушка ее подает записки о непраздной Серафиме. В крещении Снежанну нарекли Серафимой, если ты помнишь. Пошел я спать, и тебе —Ангела на сон грядущий!
—  Подожди, Коля, а если «оно» опять придет? Оставь мне воду…
— У твоих родителей есть Крещенская вода, —  отвечал Николай, все же отливая воды Максиму в графинчик: пусть вода будет и в его комнате тоже. —Только теперь эту емкость не используй в быту. Крест почему не носишь? На исповеди ни разу не был. Даже святым подвижникам хвостатый страхования наводил, а ты…
20.
После праздничного концерта Юля проснулась в келье с Даниэлкой, зевающей на соседней кровати:
—  Лизка рано уехала, у нее днем самолет в Вену,  — доложила Даниэлла подруге.
— Ты не торопишься, пойдем на службу. Покажу тебе наши хоры;, — предложила Юля.
— Нет. Я лучше еще посплю часок-другой. Зайдешь за мной после своей службы,  сводишь меня в кафешку, поедим, что у вас тут вкусненького. Я бы вчерашней каши навернула мисочку и пирога с семгой.
Через два часа Юля  зашла в келью и увидела экипированную подругу в драчливо-бедовом  make up.
— Пошли в трапезную, — позвала Юля гостью.
— В трапезную — как официально! А кафешки ваши еще не работают? И Макдональдса, так понимаю — нет?
— Макдональдса нет. Поешь домашнего —по-человечески.
Подруги спустились вниз и, поздоровавшись с поварихой, сели за стол:
—  Знакомься Томик  —  это моя подруга, Даниэлла Круглова. Даниэлла — это Тамара Архарова.
— А отчество, у нее как? — шепнула Даниэлка, когда Тамара вышла на пищеблок. —  Смотрю у вас здесь все —  от пятидесяти и дальше.
—  Совсем не так, —  возразила Юля, — певчих много молодых: Оля, Рубакины, сторож Димусенок,  водитель Руслан...
—  ... Да плюс ты, —  засмеялась  Данька, — Маша-казначей еще —возраста твоей мамы. А остальные? Что ты здесь потеряла: в этой дыре? Молодая, красивая, успешная!
Юля, сотворяя молитву перед едой,  не услышала вопрос. Осенив себя крестом, она села на лавку и принялась аппетитно поглощать молочную лапшу.
—  Как ты можешь есть эти «глисты»? —  спросила Даниэлла, держа руки на коленях, не рискуя пробовать отталкивающее блюдо.
—  Что ты такое говоришь, —  возмутилась Юля. Тамара два дня сушила лапшу на столах в просфорной. Не хочешь, я съем сама —  и твое и свое, —   пригрозила Юля.
—  Почему не ешь? —  спросила Тамара, выставляя каждому труднику по тарелке с двумя большими печеными яблоками.
—  Можете убрать от меня эти «глисты», я их есть не буду, —  барственно произнесла Даниэлла Тамаре, придвигая к себе тарелку с печенными яблоками.
Когда Юля забирала  у Тамары тарелку Даниэллы, повариха  шлепнула «юмористку» пальцами по губам.
—  Ты чё, старая, вспухла?!  —  застыла в гневе  Даниэлла, глядя, как ее лучшая подруга Юля при всем этом — как ни в чем не бывало  наворачивает «глистовидную» лапшу.
Даниэлка растерялась. Ее,  оперную диву, перед которой склоняли колена московские и питерские магнаты, на которую засматривались почтенные европейские миллионеры, отхлестала, опозорила перед подругой старая вешалка.
Тамара вышла на пищеблок, громыхнув металлической кухонной утварью.
—  Еда —  это дар Божий, а ты глистами ее называешь! Не сердись на Томика, она даже консулу или послу по лицу съездила. Или секретарю или кого-то из них —  помощнику,  —  начала утешать Юля.
— Ничего себе, хамка! Консулу какой страны? —  спросила явно оглушенная небывалой выходкой Тамары  Даниэлла.
—  То ли — Дании. То ли —  Бельгии. Или может быть —  Нидерландов: не помню —  это было года за два до моего прихода.
—  И что, этот бедный консул или посол?... —  начала расспрашивать подробности Даниэлла.
—  ... Или секретарь или кого-то из них  помощник, —  дополнила важные обстоятельства Юля.
—  Не хотел есть это? —  Данька посмотрела на вторую, опустошенную подругой, тарелку «глистовидной» лапши.
—  Нет. Он был здесь в гостях на девятое мая и рассказывал, как у них в стране во вторую мировую нечего было есть, и население вынуждено питалось отварным картофелем с говядиной, — продолжала рассказывать Юля о битом Тамарой госслужащем европейской державы. – Этот консул или посол, или секретарь, или кого-то из них помощник — был тогда маленьким. Но он постарше Тамары, и в отличие от нее — пацифист-теоретик — воевать не стремился, заграждения в тылу не сооружал, вагоны не грузил, горелки с домов не скидывал,  полторы нормы на заводе в неполные одиннадцать лет стране не давал,  как наши дети войны,  но очень хорошо впитал все тяготы этого времени. Выживал с родными, как умел — на говядине с картошкой. Жаловался, что с тех пор испортил себе желудок и беспечальную юность встретил малорослым разжиревшим боровом. Батюшки ему сказали, что он симпатишный такой толстячок… 
—  А за что Тамара его побила? —  с полным непониманием уставилась Даниэлла на подругу.
—  Тамара подошла к гостям: что-то им подавала, или приборы меняла и говорит: «— А наш блокадный Ленинград выстоял на ста двадцати граммах хлеба пополам с целлюлозой и дурандой».
Этот консул или посол, —  неторопливо продолжала Юля, —  или секретарь или кого-то из них —  помощник сказал, что это все — не правда, а пропаганда со времен советского режима. Томик и съездила  ему по губам.
—  И что этот ёрпыль  ей ответил? Рыпался дать сдачи нашей Тамаре или орал о своей дипнеприкосновенности? —  спросила уже с другим интересом Данька.
—  Нет. Попросил у нее прощения и виновато кланялся,  когда уходил.
—  Мне нравится эта комфортная чистенькая Европа! Кто  через два часа, кто через два дня перед захватчиками —  лапки к верху, а потом и вовсе стали воевать на стороне третьего рейха, чтобы население  могло картофель отварной с говядинкой трескать, и мужик мужика взасос целовал…
…и они нас еще чему-то учат?!.
…Тамара, —  громко крикнула подруга, не отрывая ошалелых глаз от Юли, —  Тамара, —Даниэлла встала из-за стола и пошла на пищеблок. На стуле одиноко сидела  повариха и  поправляла замятый рюш на белом фартуке.                — Дайте мне попробовать ваших.... этих.... элитных, — Даниэлла пыталась подобрать нужное слово, но не смогла и запела:
—  А ты москвичка, Тома, и это значит, что не страшны тебе не консул не посол…
Ты фронтовичка,  Тома — солдат победы. Он заставляет всех врагов пить валидол, — Даниэлла залихватски прошлась шлепками по своим молочным вместилищам, оголив литое плечо, как заправский босяк из Молдаванки или из Малой Дофиновки.
—  И отправляет всех рубить дрова на ледокол! —  одобрила виршик Тамара. —  Ты знаешь, что это — песня военных лет, а не шансон карманников? — спросила повариха строго. —  Израиль просветил?
—  Израиль-Израиль, —  крикнула из трапезной Юля, опустошая добавку из печеных яблок.
—  Так нас в академии учили-учили и научили, — ответила Даниэлла, осторожно ступая с доверху наполненной тарелкой домашней молочной лапши. —Господи, что со мной! Юля скажи мне: что со мной, — вопрошала Даниэлла, поглощая молочную лапшу за обе щеки. —  Я проглотила микроб стихотворчества от вашего настоятеля. Я получила по морде от поварихи, а вместо ответа — мне хочется, стоя на коленях целовать руки этой царице Тамаре.
—  Это родство, Данька. Царственное родство!
21. 
Частично демонтированный «столб» лишал казначея надежды на  обладание ноутбуком, не котирующимся у всеволодовчан, а поэтому и забракованный ими, как ¬¬¬¬ —  буза.
 Освоившись в общине отца Валерия, Мария Васильевна выявила у себя певческую способность, подтверждая поговорку: «Какой поп, таков и приход». У отца Валерия пели все. Всегда. И — во всякое время.
Пели: сотрудники, паломники, трудники и даже домашняя скотинка — и та частенько собиралась на спевки и на распевки.
Запевали кроны каштанов, склонившиеся от порыва сезонных ветров. Их подхватывали яблони, абрикосы, сливы и вишни. Им подпевали сухие кукурузные обрубки от скошенных стволов. Всегда включались в общий ансамбль оставленные зимовать под листвой подрезанные кустарники.
 А перекричать убегающее перекатное  эхо в общине отца Валерия было чем-то вроде хобби. Если желающих собиралось более двух человек, то —  чем-то вроде конкурса.  При пожигании мусора, вынесенного из храма, исполняли арии, наводя порядок, сторожа:  Иегудиил и Димусенок. У них «отбирали эстафетную палочку» приходящие на покос или откачку меда трудники-паломники. Когда Маша рассказала Юле о «конкурсе» — «перекричи эхо», новая певчая, с присущей ей наклонностью: всюду испытывать школу русского вокала, присоединилась к приходской традиции.
Маша, родившись в Москве, корнями своими уходила в кубанские степи. Окончив школу, ее родители приехали поступать в столичный вуз и,  выучившись —  решили пустить корни в столице.
А кто не поет на юге? На югах поют все! И у всех «такой голос»! Но одно дело мурлыкать себе под нос песенку, другое — в храме на службе петь Богу и Творцу всяческих.
—  Маша, ты пела? – Спросил отец Валерий после всенощной.
—  Да…растерянно ответила казначей.
После дебюта чтецом на литургии, Маша занялась самообразованием. Голос у нее был  —  командный, хорошо поставленный:
—  Чистый альт. На плацу — устав читать, — охарактеризовал отец Валерий. Осталось только  проработать технику вокала для клиросного пения.
Мария Васильевна к выполнению поставленных задач всегда подходила  со въедливой тщательностью. Когда она пришла в храм на послушание казначея, по совету настоятеля пройти обычные бухгалтерские курсы —поступила и окончила финансово экономический. Следом — поступила и окончила святотихоновский (тогда еще) институт. Знания её мобилизировали  и увлекали. 
Теперь Маша хотела научиться… играть на пианино. Учитель есть. Даже несколько: отец Валерий, матушка Анна, подруга Юля  и сторож — это если говорить о дипломированных профессионалах. Играть  на «фоно» в приходе умел чуть не каждый третий, а каждый четвертый —  это  либо скрипка, либо  —   аккордеон. Фортепиано в квартиру не войдет. Да и соседи не виноваты, что у них за кирпичной кладкой вдруг поселился неугомонный трубадур-авантюрист. Заменить пронизывающее стены форте должна была заманчивая  ему альтернатива: компьютерный тренажер. О нем-то и мечтала казначей, глядя на ноутбук…
—  Товарищ майор, почему отлыниваем «зачет по рукопашке»?! Почему не переоделись в форму? — рыкнул сзади незнакомец мощным плотным баритоном, не допускающим и тени возражений. —  Майор Стельмах, к вам обращаюсь! Почему не приветствуем, как положено, старшего по званию?!
Маша обернулась. Перед ней стоял участник спортивных «мытарств», занявший второе место, раздражавший её намедни своей непомерной активностью. Тот самый — «старый пень». Рост —  выше среднего. Широкий лоб с небольшими  залысинами. Волосы — с частой проседью, зачесаны назад. Глаза темные. Нос прямой. Одет: брюки —  потертые джинсы, непонятного цвета, заправленные в берцы. Защитная ветровка  с капюшоном… Ваня. Иван Поляков  — старый сослуживец и друг!
Мария Васильевна Стельмах происходила из семьи потомственных служащих МВД. Ее дед был завгаром, а бабушка  — секретарем канцелярии отдела МВД по Каневскому району Краснодарского края. Машины родители,  окончив МГУ, после распределения по комсомольской путевке —остались в первопрестольной,  в отделе,  наводящем тремор у хронически-инициативных работников торговли. С детства воспитанная служебными родительскими  историями, начитанная детективными романами,  учебниками по Уголовному праву и Уголовному процессу —она мечтала стать сыщиком. 
Обучаясь на первом курсе юрфака, открывая дверь ногой в РОВД, в связи с тем, что руки  ее были попросту заняты: в одной —  был  портфель, в другой —  пакет «отработанной» беллетристики, предназначенной для сдачи в библиотеку, Маша  горела желанием устроиться на работу —  гражданскую должность  курьера или машинистки.
Перейдя на втором курсе на вечернее  обучение, Мария Васильевна почти пятнадцать лет отдала родному РОВД, после чего попала под сокращение...
... Старинные друзья обнялись.
—  Я уже не майор, а — казначей.  А ты в каких погонах сейчас?
—  С тебя погоны никто не снимал!  А я… подполковник, —  будто бы оправдывался Иван. — Ты, говорят, в разводе?
— В разводе… — она пыталась  спрятать лицо в воротник. — А ты? – автоматически спросила Маша.
— У меня жена умерла десять лет назад. С тех пор — один. Детей нет.
— Ой, Ваня, извини, я же не знала,  — спохватилась Маша.
— Да ничего… я уже привык. Вообще-то сначала жена от меня ушла… уехала в Европу к фирмачу, а потом он позвонил мне: забирай ее отсюда — хорони на Родине — последняя воля умирающей.  Де юро  мы оставались в браке. На развод никто из нас не подавал. У меня времени не было, да и желания — тоже. Думал: сама разбила семью, пусть и разводом теперь занимается.
— А от чего умерла? Болела?
— Несчастный случай на отдыхе… А ты сама как?
— У меня сын запил, — ответила Маша — будто бы рассталась с Иваном неделю назад. —Друзья в рассыпную: как его воспитывала — сама виновата, — казначей осеклась, удерживая слезы. Кроме  Владыки и духовника — отца Валерия, она никому не рассказывала о том, что ее Гриша — архиерейский иподиакон, поступив в медицинский, два года проучившись, ушел вразнос. Да и кому таким хвастаться? Правда, всем остальным — ближним дальним и прочим, Гриша Андреев всем своим внешним видом всё сказал о своей жизни лично… и без утайки…
— Не тревожься, Машенька. Мы живем в спокойное время: трудностей нет, войны, слава Богу, нет. Мужику — под тридцатку, а он — как мы в двенадцать лет. Перебесится, выправится еще!
Иван Поляков и Мария Стельмах работали в соседних отделах. Через малое время, с легкой подачи начальника РОВД, сотрудники их «поженили», утверждая: раз — Иван да Марья, значит — не разлей вода, а следовательно —жених и невеста, а там уж скоро — муж и жена.
— Помнишь, как ты мне пела на Двадцать третье при всех? — спросил Иван.
— «Была мене мамка з ночи за Иванка кари очи», — вспомнила сразу Маша.
—  Да. А потом за другого замуж вышла…
—  Ваня! Больше двадцати лет прошло, как я замуж вышла! Мы с тобой и в филармонию ходили, но ты замужество мне не предлагал…
—  Я думал, ты и так все понимаешь, это же видно: когда человек любит или не любит.
—  Все! Закончили на этом! Где ты сейчас работаешь? – Маша не успевала за скоростным темпом Ивана, трактовавшего их минувшие взаимоотношения — словно вчерашние. Узнав ее еще на «Веселых стартах» он, казалось, утратил времяощущение. 
— У меня своя фирма…
—  Ты же клялся, что не уйдешь из органов! — Маша еще раз, теперь уже критически, посмотрела на берцы. «Директор фирмы в берцах?  Полевой шашлычный вариант? Или мужская предрасположенность к армейским нарядам?» — подумала она.
—  Сократили… Ушел… Давай сниму тебе этот ноутбук? Как я погляжу, его здесь забыли…


22.
Маша успешно осваивала музыкальную грамоту, не забывая о начислении жалования и нескончаемых, как осенние ненастья,  бухотчетах.
Иван через социальные сети пробивался к Маше «в друзья». Рассказывал ей о важных проблемах современности. Мария Васильевна видела, как он пытается нащупать общую тему для общения.
«Я не настроена ни на брак, ни на блуд» — сообщила Маша в первом и единственном своем послании. Может Иван и волновал ее душу нежными и трогательными воспоминаниями, возобновлять давнопрошедшую приятельскую связь не входит в ее текущие жизненные проекты. 
Если бы Иван просил только о дружбе…  Маша относилась к дружбе очень даже благосклонно. Им было — что вспоминать: воспоминания были  теплыми и сердечными. Они не сдавали зачеты друг за друга. Не стояли спина к спине. Не сидели в одной засаде против вооруженного бандита. Но обоим было надежно и безопасно в присутствии другого — они были едины в мироощущении и мировосприятии.
В этом случае  Маша  пошла  бы с ним в филармонию или в оперу. Посидела бы после балета в кафе. Зашла бы с ним вечерком  в ресторан, но… Иван хотел другого. Он, встретив ее, воспроизвел свои былые настроения,  воспринимая их встречу — как еще один шанс довершить то, что не осуществилось в молодости.
А Мария Васильевна думала только о Гришке и своем неподъемном кресте материнском. Когда сын приходил домой пьяный, ей даже помолиться толком не удавалось, но спасала архиерейская поддержка и молитвенная помощь отцов, близких по духу.
Маше были по сердцу прошлые воспоминания, потому что в ушедшем времени были живы ее родители, а благочестивый сынок рвался в храм на службу. Мария Васильевна тогда с замиранием сердца ожидала, что когда-нибудь ее Гришка, возможно, станет священником.
После родительского развода — не сразу, а когда уже подрос и стал взрослым парнем, пожив-поговорив  с отцом о причинах их разрыва с матерью, Гриша начал пить. Без удержу.  Мать, не теряя надежды, молилась, предполагая, что это — его  сыновний бунт. Но когда сын бросил университет и стал воровать алкоголь в супермаркетах, Маша словно вошла в ступор. Пачка дорогих сигарет и дешевая водка  стали теперь составляющей его  «потребительской корзины».
 Не помогли и не вразумили Гришу Андреева ни приговор на принудительные общественные работы, ни честно заработанный срок в колонию-поселение. Думать о создании семьи в таком нынешнем своем состоянии — для Марии Васильевны было равносильно пошленькой  клоунаде.
Имя своего сослуживца, Ивана Полякова, Мария Васильевна  записала в помянник, регулярно подавая записочки на молебны «О вразумлении заблудшего». Периодически заглядывая в электронную почту,  надеялась,  что ее старый друг наконец «переболел» своей «подростковой» привязанностью.
Иван Поляков, трезво осознавая, что Машу ему не завоевать шаблонными филармониями и обычными операми, даже включая персональное приглашение на  «Алеко» или «Войну и мир» в Вену или Милан,  сделал «ход конем». Да такой, от которого Мария Васильевна на какой-то момент едва не позабыла о своем материнском горе.
— Привет, — после водосвятного молебна Иван вдруг появился в храме и отыскал  Машу  в свечной лавке. 
Мария Васильевна предложила выйти во двор, чтобы не наполнять суетными беседами дом Божий, приглашая  путешествующего разделить их скромный обед в трапезной.
– Перловка?! Мой любимый армейский порцион, — задорно, с кусочком ржаного хлеба во рту, накидываясь на супчик, объявил Иван. —  Ты не забыла  Юрку  Гончарова?
—  Нет не забыла…
— Юрий Михалыч Гончаров теперь у нас генерал-лейтенант полиции. Он меня пригласил — наверно по старой дружбе… в день сотрудника органов внутренних дел на офицерский бал при Президенте — в Кремль! Пригласительный — на две персоны… Держи! — Иван протянул конверт с тисненными литерами и торшонированным пригласительным внутри. — В шестнадцать ноль-ноль за тобой приедет мой водитель…   
Машины родители были обласканы  высшим кремлевским командованием неоднократно — вслушиваясь в поздравительную кремлёвскую речь Генерального секретаря, но их дочь ни разу за время своего служения Отечеству не была удостоена званных приемов президентского уровня. Конечно, руководитель  государства будет обращаться не к ней и благодарить за службу лично Машу не станет, но обычному рядовому москвичу погулять по средоточию страны и посидеть в одном зале со своим Президентом доводится довольно редко... Во всяком случае, Маше такая возможность предоставлялась в первый, а скорее всего — и в последний раз в жизни.
Мария Васильевна впервые за десять лет вытряхивала весь свой гардероб,  примеряя одежду и решая  непривычную для себя  задачу — во что облачаться. В назначенный день и час она ехала в машине из неизвестной  фирмы Ивана Полякова по вечерней Москве, местами покрытой  быстротающим мокрым снегом.
 По казначейским послушаниям Мария Васильевна приезжала в столицу не часто.
Раньше они с родителями жили на Якиманке, но когда на службе пошли сокращения и стали задерживаться выплаты, Василий Георгиевич с супругой, выйдя в отставку, приняли решение вернуться на родную Кубань, где жила их многочисленная родня, оставив московскую квартиру дочери с внуком. Маша недолго оставалась хозяйкой в родительских пенатах. Из-за безденежья уже через год она решилась продать унаследованное имущество — для последующего переезда в Подмосковье. 
Во Всеволодовке, на которой Мария Васильевна остановила свой выбор, ей  понравилось, как говорят — с первого взгляда: земляков-кубанцев-дачников — если не из Каневки, так из Тбилисской, Отрадной или Гостагаевской  тут поселилось множество —  в пору  поверенного делегировать в Казачий круг и атамана выбирать.
И цена на недвижимость была Маше по карману: хватило и на типовую трешку в типовой многоэтажке, и на «мэрсик», и школа была — вполне Гришкиным способностям приличествующая. И жители подшучивали над администрацией района: Всеволодовка-де не поселок,  а —  станица. И  даже сам настоятель собора, коренной москвич, протоиерей Валерий Баклажанов, назначенный после окончания семинарии во Всеволодовку,  эпизодично переходил с церковно-славянского на балачку .
После торжественной речи руководителя страны, приглашенные гости расположились за столиками, и к Маше с Иваном подсел Юрий Гончаров — их старый друг: отличник боевой подготовки и первый спец по раскрываемости в Москве. Грамотный сотрудник и умница. Отличный семьянин.  Ревностный страж порядка — как  говаривала о нем кабинетная гегемония.
—  Расскажи, Юрий Михайлыч, как ты сейчас живешь? —  расспрашивала давнишнего друга, напудренная  напомаженная Юлей Маша.
—  Нормуль: дочь оканчивает «наш институт» в следующем году. Парень есть —  может скоро дедом стану.
—  А Настя как: Анастасия Викторовна? — допытывалась Маша. —  Фотография есть? Покажи! — Настя —  жена Юры Гончарова, работала в отделе Ивана. Они с Машей были подругами. Потом,  после Машиного сокращения и переезда в область,  люди затерялись, но память  друзей   берегла.
—  Умерла Настя. Четвертый год с зимы пойдет, —  потупился Юрий Гончаров.
—   Прости, —  еле выговорила от потрясения Маша. —  Она вслед за генерал-лейтенантом потупила взор, стараясь не смотреть на собеседников.
—   А ты как? Как сын? Замуж тебе надо, Маша! — как старший товарищ — по-учительски назидательно, проговорил генерал-лейтенант.
— У меня по квартире бесы ходят прогулочным шагом, какое может быть замужество! — Ответила Маша. — ... ты меня сейчас не поймешь, а объяснять — не та обстановка. «Ваня Юрку обработал», — подумала она.
—  Почему не пойму? Очень даже пойму...Ты знаешь от чего умерла моя Настя? От алкоголизма!
—   Настена! Настенька? Она же не пила вообще! Мы с ней  сквозь зубы вино цедили на наших праздничных  застольях, —  Машу словно парализовало от этой новости.
—  Не пила. А когда я после второй чеченской вернулся, она уже была по уши в этой зависимости, —  рассказывал Юра Гончаров. —  Смотрит на меня зло и кричит: «Ты меня такой сделал!» Это она о моих служебных походах  и о том, что места себе не находила от переживаний:  новости передают —  одна страшнее другой. Смотрю ей в глаза, а оттуда на меня не Настенька смотрит,  а  зверюга лютый. Не Настя то была тогда. Не Настя...  Нужду справляла,  где хотела и,  как хотела. Так, что Маша, пережили мы с дочкой все это сполна, и я тебя, как никто —  понимаю. И что бесы по квартире ходят — видел сам: нормальный или даже душевнобольной человек так себя вести не может, как вела себя моя Настенька...
Маша сидела,  не  успевая осмысливать повествование генерал-лейтенанта о своей подруге.
—  Водил ее к наркологу. Определял в клинику. Она оттуда убегала и бродила по Москве. А когда она умерла, —  перевел дыхание вдовец, —  я случайно попал на служебный семинар, и там был священник. Общались мы с ним долго и подробно на эту тему. Он мне тоже про бесов рассказывал. Про то, как они манипулируют человеком.  Я в двух чеченских кампаниях побывал, ни разу ни один мускул во мне не дрогнул, а вот когда Настенька на меня только глаза поднимала  —  у меня душа в пятки от страха уходила. Я сам себя не мог понять. Я спрашивал батюшку — почему такой страх связывал меня? До обездвиженности! Это в  кино показывают, как главная героиня с разворота ноги убивает какую-то нечисть и правда торжествует, а в жизни —  сковывающий страх и больше ничего.
—  Юра —  это же кино, —  перебила друга Маша. —   В кино —  трюки.
—   Маша, не перебивай меня —итак собьюсь, —  сурово попросил Юрий Михайлович, —  я понимаю, что это кино. Я говорю о том, что слабый человек побеждает эту хитрую нечисть.
Батюшка тогда ответил: «Ты —  офицер. Ты  видишь кто твой враг на войне и  знаешь,  как  с ним воевать. А здесь — война духовная. Сам подумай: может ли физический удар ниспровергнуть духовное существо? Наше оружие — Господь, Крест и молитва.» Сейчас я молюсь за свою Настеньку, как тот батюшка меня научил...
—  Вот что, Маша, —откликнулся  Иван Поляков,  —  будем твоего Гришку спасать. У меня есть план: определим его в клинику Гиляровского.
—  Зачем, Ваня, моего сына в психиатрическую клинику? —  Спросила Маша.
— Он там побудет недельки две: на окнах решетки, двери заперты — не убежит. А когда оклемается, я с ним поговорю по-мужски.
— И что ты ему «по-мужски» скажешь? —  Спокойно и даже как-то равнодушно поинтересовалась Маша.
— Расскажу о тебе. О нашей службе...
— Лучше не надо. Его папа уже рассказал своему сыну — и насчет меня, и насчет нашей службы. Мы в милиции только и занимались тем, что... «соблазняли» друг друга да «воровали»... Гриша подумает, что ты — мой любовник. Лучше не надо,  —  монотонно и безжизненно повторяла Маша.               — Я ему пыталась что-то объяснять, но сын меня слушать отказывался: я не имею права ни на адвокатскую защиту, ни на помилование. Когда отец говорит своему ребенку подобные вещи о его матери, заметь, Ваня — отец, а не посторонний человек,  можно и руки на себя наложить от такой «правды». Что-то я упустила. Где-то я не увидела...
— Маша, — посетовал Юрий Гончаров, — мы с тобой оба что-то пропустили: ты — у сына, я — у жены. А идея Ивана мне очень нравится. Из клиники Гришка твой не убежит. Протрезвеет, а разговор слушать будет вынужден. Пусть потом ходит и думает...
 Пусть Иван ему расскажет, как ты перевоспитала нашего дамского «угодника» капитана Старкова на новогоднем вечере. Никто из девчонок не смел ему перечить — у него такие диктаторские струнки в голосе — вы, женщины, всегда старались его избегать. А ты  на  приглашение «потанцевать»,  взяв под козырек, глядя в его наглые глазищи: «— Разрешите доложить,  товарищ капитан: старший лейтенант Андреева не танцует с мужиками, у которых «бля» в зубах застряла!» Мы все лежали на столах минут тридцать, — улыбнулся генерал-лейтенант, вспоминая курьезную сцену. — И Старкова отучить — отучила, и себя не запятнала, и женщинам нашим — как пример сообразительности...
— Пример? Какой пример? — пыталась перечить Маша, — у нас все офицерки были, как пример... А я — никакой не пример, раз Гришка у меня таким вырос!
— Здравия желаю, господа офицеры! — Подошел, не пойми — откуда взявшись, Машин бывший муж,  Олег Андреев. — Да, Машка, тебя даже морщины не портят! — Обратился он к бывшей жене. — Кто сегодня моей Маньке дырочку «для ордена» сверлит? 
Олег Андреев всегда считал, что Маша строит из себя королеву  и поэтому не желает  ругаться.  Почему вот прямо сейчас не ответить ему «трехжтажным»? Она уже — не жена.  Она — в кругу своих, и эти свои могут любого — за шиворот и — на улицу. «Молчит, как ханжа! Даже с урками на допросах — «выкала», как с порядочными. Ханжа!» — думал Олег.  Он не мог смириться с тем,  что в ее семье не было привычки перемалывать личную жизнь и промахи сослуживцев. Не умели Стельмахи и злословить на начальство, цепляться за полслова и лепить из мухи слона. Наоборот —  боготворили и считали свое начальство достойнейшими из достойнейших. Не верил такому Олег. Лебезить перед начальством — можно. Уважать? За что уважать начальство? Не дана была ему такая  наука. И жене, и ее родителям он не верил: «они начальство свое не переносят, но не признаются», — думал он.
— Ты откуда появился, Олег? Что-то я не припомню тебя в списках приглашенных? — не поздоровавшись в ответ, Юра Гончаров вывел несимпатичного гостя и быстро вернулся обратно.
  Пусть гвардейцы с ним разбираются. Он по отцовскому пригласительному сюда вошел! Из Тулумбаева своего не поленился прилететь! Не слушай его, Маша, никаких морщин у тебя нет! Ты — очень красивая. Очень!
—  Юрий Михалыч, не будем предвзято относиться к людям.  Некрасивых людей, как говорит наш отец Андрей — нет, а чужие грехи молодости должны быть давно переварены,  отпущены на свободу  и забыты, —  обратилась Маша к старому другу памятуя, как он реагировал на скандалы Олега Андреева, которые тот любил раскручивать на службе перед их разводом, обличая всех и вся.
— Мария ты наша Васильевна…— генерал–лейтенант подбирал подходящие слова, оглядывая зал с вальсирующими парами. Офицеры в блистающих аксельбантах кружили верных подруг. Невесомые платья преданных спутниц подчеркивали нежный перезвон боевых наград супругов.
— Ты помнишь нашу первую чеченскую кампанию? — обратился Юрий  Михайлович к Марии Васильевне.
— Немного. А что?..
—  Даже не саму кампанию, а наше возвращение. Помнишь, задерживали прибытие состава?
— Да, помню. Конечно, помню. Мы все очень встревожились: жены, дети, родители, родственники, друзья, коллеги... Беременная  жена кинолога — насочиняла себе, из-за повышенных гормональных предчувствий, каких –то зловещих мистерий — «кто-то погиб и везут труп»! Мне даже сейчас стало не по себе от этих воспоминаний… А  проблема заключалась….  в дурацкой  краже денег!
—  Не  дурацкой, Маша. Нам перед отбытием в Москву всем выплатили командировочные, чтобы «людьми себя почувствовали». Вроде, как на гражданке уже — в отпуске… Ну, выпили мужики — заснули. Все же свои! Просыпаются…  Мы весь состав обыскали  —  до последнего сантиметра. Все сортиры и углы осмотрели.  Проводников и «кухню» в интересные позы поставили — шиш! Никто — ничего: не видел, не слышал. В двух купе деньги из карманов брюк и сумок у ментов исчезли! — свидетелей — хрен! Так разве бывает, Маша?   
—  В жизни все бывает. Ты рассказывай. Вижу: злоумышленник тебе известен.
— Денежки те под утро со станции посылкой отправили  в Москву. Андреев —  бывший твой, захворал  —  акклиматизировался, вроде… Помню, ты звонишь ему, а мы с Наташкой Лепахиной за своими столами в одном кабинете с тобой сидим. Весь ваш разговор слышали… Ты ему: «— Олежка, температура спала? Не выходи: ты еще слабый. А тебе от тебя какая-то посылочка пришла. Ха-ха… хи-хи… Я по твоему паспорту все сама получу, все сама донесу».  —  Помнишь, что он тебе ответил?
Машина рука остановилась на полпути к вазе с виноградом и мандаринчиками, опускаясь на белоснежную льняную скатерть. Пытаясь отторгнуть от себя давно прошедшую,   но тогда до конца не выясненную, а теперь вполне осознаваемую мерзость, затерявшуюся в путанном клубке взаимоисключающих алиби капитана милиции Андреева.
— Помню. Обругал меня с ног до головы… Он знал, что вы с Наташей сидите со мной в одном кабинете и, получается — невольно услышали наш разговор. Он встретил меня на почте, выхватил эту посылку и сказал, что у меня нет допуска секретности к этим, как он выразился... «документам». Я спросила, почему он их выслал, если бумаги с грифом «ДСП». Ответил шаблонкой — не мое дело: так сложились обстоятельства.
Потом, по служебной путевке, он отправил нас с Гришей в ведомственный санаторий и должен был к нам присоединиться, но не приехал, а исчез...
Олег часто исчезал на какие-то свои задания, потом я видела эти … «задания» —  поздравительные открытки от женщин ему с днем рождения и с праздниками со всей нашей необъятной страны… Спрашивала его: «— Откуда такие дорогие джинсы на тебе?» Он говорил: «— Продавал бензин».  Я ему говорю: «— Ты с ума сошел?! Какой бензин?! Стратегические ресурсы противнику продавал?!» 
Олег Андреев величал себя самым справедливым человеком на земле. Когда он приехал покорять Москву и остановился у своей тетки — сестры отца, то везде и всюду свое знакомство с новыми людьми начинал с рассказов о своих замечательных родственниках: сражавшихся и защищавших, поднимавших и строивших.
Собственно, ничего зазорного в том нет — честь и хвала его дедам и прадедам. Сослуживцы начинали в ответ откровенничать о своих близких: дорогих, любимых, ушедших в вечность. Олег Андреев запальчиво жонглировал именами знаменитых и высокопоставленных людей и военачальников, зачисляя в свой арсенал выгодную дружбу с ними, нередко оскорбительно отзываясь о предках собеседников. Мужчины перестали приглашать его на внеслужебные посиделки, а однажды чуть не дошло до серьезной драки.
Душа Олега Андреева со школьных лет начала прорастать завистью, и годам к тридцати на поле том уже были мрачные дебри.
Зависть — не к успехам даже, а к рядовым повседневным, благополучно реализованным делам и событиям двух родных старших братьев, соседей, друзей и одноклассников — у Олега была неуемной, а доверие к нему и любовь близких лишь потворствовала развитию его своекорыстным устремлениям. 
Он завидовал всем вокруг: соседу-токарю дяде Вове, потому что тот был доволен своей жизнью — семьей, женой. Даже зарплатой! Другому            соседу — одногодку Ярику — тоже завидовал, потому что у того была грудастая подруга Алька, а на него эта Алька — в упор — ноль внимания. Не давало покоя Олегу чужое маленькое счастье, чужая крошечная радость. Олег изо вех сил стремился, чтобы напротив — завидовали ему. Завидовали и боялись. Ведь страх —  это сила, он  был в этом твердо убежден. А где можно  показать свою силу, если не в армии или не в милиции?
Олег очень быстро усвоил: окружающие будут и хвалить, и завидовать — если  говорить правильные слова. Обиходные стандарты. Можно даже не поступать по своим правильным словам. Главное —  научиться говорить. И говорить — убедительно. Он очень быстро научился говорить эти правильности, от чего многим поначалу казалось, что он — Олег Андреев — олицетворение порядочности и чести.
Он старался учиться на «пятерки», но и многие его ровесники были и одаренными, и способными, а иногда и везучими. Олег Андреев сгорал от  злобы после промежуточных и выпускных экзаменов, защищенных дипломов, престижных должностных распределений своих товарищей. Злился и обличал их — в наличии связей и получении липовых результатов. Меркантильная женитьба на Маше не открыла перед ним кремлевских дверей, как он рассчитывал, а ведь  так стремился быть при особах высокопоставленных...
 Зато его сын Гришка — архиерейский иподиакон, частенько сопровождая владыку на официальные приемы, был знаком с московской элитой.
—  Этот сопляк скоро с президентом страны за руку будет здороваться, —  визжал он, едва не съедая от раздражения трубку мобильника бывшей жене. Зависть к Гришкиным «привилегиям» сжигала его чёрным пламенем...
Маша тогда еще не знала, что измены мужа были только началом ее скорбей. Главная боль ждала ее впереди.
Через несколько лет ее сын Гришка под впечатлением от папиных «уроков» и при ее собственном активном содействии, стремлении  непременно примирить отца с сыном, уйдет из храма и, напиваясь до беспамятства, станет постоянным клиентом медвытрезвителя и судебных слушаний...
…Поначалу Олег Маше не то что бы не понравился: она на него не обратила никакого внимания. Ниже среднего роста. Всегда надменный. Всегда почему то —  озлобленный. Всегда неприветливый. 
Спустя время, разглядев потщательней своих коллег сословия женского, Олег воспылал женитьбой на Маше — как известной  представительнице  офицерской династии. Он стал с нею необыкновенно ласков и дружелюбен. Читал ей стихи и пел песни собственного сочинения. Ухаживал. Обхаживал. Завораживал...
Когда же после свадьбы он в первый раз утром вышел на семейный завтрак, то неожиданно  сообщил своим тестю с тещей:
—  Я вашего есть не стану: потому что вы — воры, — сказал он как-то несуразно, даже по-детски. – Всем известно, чем занимался ОБХСС! Все знают, что вы ловили мелочь пузатую, а дельцы и воротилы давали вам взятки! На эти взятки вы и накупили себе барахла! Никто никогда не поверит, что квартира в историческом центре Москвы досталась вам за служебные заслуги!
Маша не возмутилась. Не выставила его вон. Она решила… что ее муж честнее  ее родителей, а ей повезло с выбором спутника жизни! Ну, а ее отец и мать все равно со временем докажут, что они — всё-таки честные добропорядочные люди. Просто Олежка с ними еще не достаточно знаком...
Так Маша и Олег начали совместную жизнь. Олег часто исчезал, а появляясь, сообщал Маше, что она выдержала его испытания и достойна называться его женой. Мария Васильевна и знать — не знала и не догадывалась даже, что муж ей изменяет. Она-то ему не изменяла.  Она, как положено: была долготерпелива и всему верила.
Сам же Олег в тот первый пробный семейный вечер получил наглядный урок и от своей жены, и от тестя с тещей. Урок — той самой порядочности и чести, которые были у этой семьи в роду. В  поступках. В мыслях. Которых так не доставало ему самому…
—  Юношеский максимализм, — сказал тесть и черкнул своей чашкой кофе о чашку Олега. Вот и весь скандал…
Потом, позже, Олег старательно провоцировал конфликты и с Машей, и с ее родителями, чтобы доказать им, а в первую очередь себе, что порядочность и честность в их семье — это обычное лицемерие. На самом деле они, да и все вокруг — «воры, сволочи и негодяи». Но не получалось. Не умели Стельмахи скандалить, да и с лицемерием не дружили…
…Пропажа денег, в пребывающем из командировки составе, была преподнесена Маше бывшим супругом, как «недоразумение у выпивших мужиков».
 «—Не украл, а взял. Что такого ? — думал он. —  С них станется: герои войны, а лежат — в отключке. По приезду двоих к госнаградам представят. Пусть дальше служат, орденоносцы. Нормальным людям тоже надо на что-то жить и жене зарплату для сына приносить. Станется с них — не князья!» 
В боевых условиях, в военно-полевой обстановке каждая маленькая грязь человека  очень быстро выходит наружу, изливается, как безбрежное море. Тыкали носом Андреева и песочили, и пеняли ему на каждом шагу — отомстил, как мог. Как умел, так и отомстил...
Маша встала из-за стола, и в тот момент показалась Ивану и Юрию  то ли безрассудной,  то ли испуганной. Она будто не слышала их и не с ними была в тот час. После развода прошло уже немало лет, а давнишняя супружеская жизнь все никак не оставляла Марию Васильевну в покое.
—  Я  тогда очень сердилась на Олега за то, что он исчез и оставил меня и сына без денег… Зарплаты задерживали подолгу, сын рос — каждые три-четыре месяца  гардероб надо менять, потому что в ботинки нога не входит, и брюки с пиджаком становятся коротки... Слава Тебе Господи, что мы с сыном  тогда не поживились ворованными деньгами!
— А это точно? Уже доказано? Он вину признал? Вы с ним разговаривали? Юра!
—  Маша, остановись! Присядь. Ты ведь не знала... — генерал-лейтенант пытался усадить за стол бывшую соратницу и, был уже совсем не рад затеянным воспоминаниям.
Долгие годы этот инцидент тупой болью терзал его сердце. Как он тогда думал? Жена имеет полное право не свидетельствовать против мужа. Но Маша была и его другом, а служебное умалчивание — разве не равносильно предательству? Принимать дезертирство сложно: что служебное, что личное.
—  Я знаю, что делать, — Маша опять встала и хотела выйти, но Иван остановил ее. —  Я запишу в наш приходской  помянник всех пострадавших в том поезде и членов их семей. Там еще у одного бойца была жена беременная… На что они жили ? Время было безденежное и горькое...
— Маша ты же не знала! — произнесли в один голос Иван и Юрий.
—  Незнание закона – не освобождает от ответственности!
— От какой ответственности? — пытался привести в чувство подругу молодости Юра Гончаров. — Ты не воровала! В сговоре с ним не была. Прекрати это самоедство!
— Это не самоедство, — твердо произнесла Мария Васильевна, —  такого отца своему сыну, такую наследственность выбирала я сама! А слава  или бесславие мужа возлагается и на жену.
— Маша, твой любимый вальс Шопена играет. Покружимся?
Мария Васильевна еще застала тот временной отрезок, когда парень, приглашая девушку на танец, предлагал: «— Давай покружимся…»
Вальсируя по залу, Иван Поляков закружил Машу в танце, незаметно для них обоих очутившись с нею в соседнем пустом холле. Он хотел ее поцеловать, но, едва успел коснуться уголка Машиных губ, как она  выскользнула из его объятий — словно золотая  рыбка из мокрых ладоней рыбака.
—  Маша! Я ведь жениться на тебе хочу, —  крикнул он ей вслед.
— Нет, Ваня. Замуж я больше не пойду…
—  Спасибо, что догадался не рассказывать эту гадкую историю до конца! — пожал Иван руку старому товарищу.
С Юрием Михайловичем они и спинами стояли друг к другу. И в засаде на маньяка сидели. И отрезанную боевиками, голову товарища, отыскивали вместе…
И вместе с двумя другими сослуживцами по РОВД, оформив признательные показания Олежки Андреева,  после его фразы: «— Да меня Машка без денег на порог не пустит, а свекор из московской квартиры выгонит!» — не считая допустимым определять даже в следственный изолятор,  взяв за руки и за ноги, выбросили прочь из своей жизни и из отдела, прямо на тротуар улицы.
Прохожие, наблюдая такое «па-де-де» переговаривались:
—  Тут кино снимается. Или ученья идут.

22.

Никольский приход готовился поздравлять настоятеля с Рождеством Христовым. Повариха Тамара Архарова и казначей Мария Васильевна уже с полчаса переглядывались, раздумывая — что изобрести в этом году для праздника.
—  «Дуэт Одарки и Карася» пели, — фиксировала «галочки» Маша в прошлогодних  программах.
—  Ыгу, — хмуро отвечала Тамара.
—  «Любо, братцы любо»...
—  Ыгу...
— «Каким ты был, таким остался», «Маруся раз, два, три», «Ехалы казаки, пидманулы Галю», «Казачья лезгинка», «А я чонява гарна,  кучерява», «Ой, ты степь широкая»,  «Черный ворон», «Ой, то не вечер,  то не вечер», «Не для меня придет весна», «Или мы не казаки»...
— Ну и что, что вы это уже пели?! —Легкокрылым ветром ворвалась в обсуждение Юля. —  Мы сделаем спектакль-кастинг:  будем петь всё,  что умеем —  старое и новое. И поменяемся репертуаром!
—  Какой  ахтунг? —  Не поняла Тамара.
—  Кастинг —это отбор претендентов для творческого проекта. Я вижу афишу: «Спектакль-миниатюра «Кастинг в церковный хор», —  Юля заискрилась вдохновением. — Лука Баклажанов будет играть своего папу — отца Валерия. Он — «руководит проведением отбора конкурентов». Батюшкиных друзей в жюри — отца Аввакума и отца архидиакона — Иваныч и  Димусенок соответственно. Коля,  Мария Васильевна, Тамара Архарова, Лена Казанок,  Ира Стрелкина, Тамара Великая будут выступать под собственными именами в кастинге «на должность» хористов собора. Я спрошу у вновь прибывших — кто из них не затушуется петь при архиерее?
— А ты? —  спросила  Маша Юлю.
— Я тоже буду в числе «претендентов» — «сама за  себя», и еще я буду... Солоха...  — Соломониада  Свербигузовна  —  накручу на голове платок чалмой. Иегудиил! И его! С — «покаянной ораторией»!  Над остальным репертуаром  подумаю после  спевки.
—  Но это уже будет не миниатюра! — Обрадовалась  Маша. — А многочастная феерия с техническим «антрактом» для перемещения во владычню резиденцию и вторым циклом — на Пасху! Для владыченьки надо побольше украинских песен —  он их очень любит.
— И я люблю украинские песни! — Сказала Юля и затянула любимую «причиталку» Тамары. — «Служив козак у вийську, мав рокив двадцять тры, любыв казак дивчину и з сы-ы-ром пы-ро-гы. Эх, чула, чула, чула, чула, чула, чула»,  — словно шарик пинг понга зачастил к Тамаре, от нее —  к Юле, Маше и — опять по круговой. —  «Эх, чула, чула, чула, чула, чула ты», — посмотрели удивленно подружки на себя и на воображаемого любителя пирогов, — «Вона його цю-ю-ю-лю-ю-ю-е, а вин йисть пы-ро-гы»! —  Бабахнули малороссийским «гы» и смехом певуньи,  забавляясь веселой импровизацией.
— Но такие половецкие пляски в африканской обработке перед владыченькой мы водить не будем, —сказала Тамара, обмахиваясь передником после танцевального затишья.
— Почему не будем? — спросила Маша. — Батюшка говорит, что танцевать можно, но так, чтобы потом перед иконами не стыдно было молиться. А  у нас была фитнес-пятиминутка!
— Пробная репетиция, — поправила подругу Юля.
—  Украинская песня — это не фитнес и не репетиция. Это — наркотик, —  без тени иронии заметила Тамара.

23.
 

Заканчивался Рождественский пост. Перед новым годом весь поселок завалило вязким зябким снегом. Сугробы от входа подъездов и под стенами напоминали снежные налипшие барханы. Собаки, выгуливающие своих владельцев, весело приветствовали настоятеля, стремглав бросаясь ему под ноги.  Владельцы, до конца не проснувшись после компьютерных «стрелялок»  и  «бродилок»,  квело  жестикулировали  отцу Валерию.
Первые спешившие на работу поселяне были по совместительству и первопроходцами. Снегоуборочная техника за ночь, нагрузив горы снежных глыб, отдыхала, не мешая детским сердцам переполняться забытой радостью —поиграть в  снежки.  Обессиленные после  изнуряющей расчистки улиц от разгулявшейся стихии взрослые загоняли своих чад в теплые квартиры и дома, но сорванцы, в кои веки оторвавшись от  компьютерных «ужастиков» и «квестов», настырно выманивали родителей во двор для снежных потех.
Отец настоятель пробирался в храм по еще никем с утра не хоженой и не чищенной, петляющей широкой дороге. Подходя к церковному двору, он услышал, как работает двигатель бульдозера и обрадовался,  увидев Николая, сидящего в  кабине.
— На сколько времени его пожертвовали?
— Навсегда!
— Ты работай — пока двор не расчистишь! Мы на службе без тебя управимся. А снег — вывози в ближний буерак, — отец настоятель, решив, что Коля не расслышал его вопрос, поспешил к службе.
После литургии, любуясь на работу пономаря, отец Валерий еще раз поинтересовался — кто пожертвовал бульдозер для уборки?
—  Это наш бульдозер, батюшка.
— ?
— Батюшка, помните — вы говорили, что автомобили могут ездить по городской брусчатке, а по нашему поселковому и проселочному бездорожью —бульдозер и самоходка? — светилась от непонятного духовнику счастья, Юля. —У нашего — в комплект вошли: рыхлительные зубья, откосники и открылки. Плюс поворотный отвал, вплоть — до перпендикулярной установки.  Кроме снегоуборочных функций — может выполнять и мелиоративные работы. Болотоходная версия…
— ?... какая версия?…
— Юля продала свою эномарку, — скорбно оповестила Мария Сократовна  «Группу «Альфа», ликвидировав  до всенощной и словарный запас,  и поэтический батюшкин дар.

24.

В гостях у владыки, восхваляя Юлин режиссерский дебют, «актерское сообщество» вместо того, чтобы собираться на выход,  повторно, не согласовав с  «режиссером»,  заняло  места за рождественским архиерейским столом.
—  Украинская. Народная. Свадебная. Обрядовая. Песня. «Горела сосна», — чинно объявил Коля, — исполняет Николай Пернач!
  «—Го-о-ри-и-и-ла со-о-сна, па-а-ла-ла, пи-и-д ней див-чи-и-и-на сто-о-яла», — ровно и неторопливо пел жених, выразительно повторяя  сладконапевные грустящие концовки, не замечая своей разнюниной невесты, —  «да ру-су ко-о-су че-е-са-ла».
Юля смотрела на Николку глазами, полными слез, ничего не видя перед собой. Главный бухгалтер епархии Наталья Александровна, без предварительного уговора, пересадила невесту в центр совершающегося действа перед женихом. Она достала платок с кистями и начала снимать широкую атласную ленту с  головы  Юли.
«— Ой, ко-о-сы, ко-о-сы, вы мои, до-о-вго служ-и-лы вы ме-ни», — красиво разливался Николкин бас. —  «Би-и-льше слу-жить не бу-уде-те, пид би-и-лый ви-и-льон  пи-и-де-те...».
— Трижды отводи от себя мою руку с платком, — шепнула Наталья Александровна Юле, —  не разрешая на себя его надеть.
Юля ответила согласием — вместо кивка запрокидывая голову, чтобы слезы пошли вспять, но они оторвались от ее глаз и упали крупными каплями на пол.
Наталья Александровна, как «мама» просватанной девушки, одевала «дочке»-Юле платок, повязывая его назад. Потом опять взяла Юлю за руку, подвела к Николаю и поклонилась ему, делая знак Юле — сотворять то же самое.
—«Спо-до-о-бав хло-о-пець тай на вик, те-е-пер вин мий вже чо-о-ло-вик,
Го-о-ри-и-ла со-о-сна щей той пень, гра-а-лы му-у-зы-ы-кы ци-и-лый день», — заканчивал пение Николай, принимая Юлину руку и почтительно кланяясь благословениям «тещи».
Владыка Гедеон удивился или сделал вид, что удивился, когда — после пения колядок, дивного спектакля и обрядового завершения — Николай с Юлей  подошли к нему, чтобы взять благословение на брак:
— Я решил, что ты давно женился и уехал в другую епархию восстанавливать храм, — шутил Владыка. — А это то, что вы наколядовали: «мишок з ковбасамы»! — Он поставил пред ними два объемистых мешка с упакованными конфетами для детей воскресной школы. — А это… — Преосвященнейший взял стопку конвертов  с поощрительным  Рождественским гостинцем.
При сих словах вошел известный заморский гость и архиерей, после мхатовской паузы, вымолвил: — «Билеты в оперу» от мецената....
— После Пасхи — венчание, и через неделю — хиротония, — благословил владыка. 
25.

Отслужив всенощную без диакона,  без алтарника, без хора  и даже — без супруги,  уехавших в Москву на «Рождественские встречи», но со сторожем  Димусенком и двумя свечницами, настоятель совсем на чуточку поддался вражьему наущению, ощутив оставленность, не видя плодов своего молитвенного труда в отношении чад,  и вразумлял себя в проповеди: 
—  Как мало мы привыкли уделять времени своему спасению!  Как часто мы беспокоимся о второстепенном и заботимся о временном. Думаем о неустроенности в мире, о наших неподъемных скорбях, а о промысле Божием о нас,  о нашем Царственном сыновстве, о вечности — забываем. Ведь если Господь наш — Царь царей и Господь господ, называет нас детьми Своими: говорит через евангелиста Луку, что мы — «равны Ангелам и суть сыны Божии, будучи сынами воскресения», то мы, стало быть — Царские дети. И все, что дарует нам Господь — единственно верно и мудро, и все служит для нашего блага, хотя сразу это может быть и не открыто для нас!
Мы посмотрели на ввалившегося в храм Гришу Андреева. С осуждением посмотрели, а ведь и его болезнь — не к смерти, а к славе Божией...
Не успели «овечки» разойтись после его речей, побуждающих к серьезным размышлениям, как в храм быстрым шагом вошел Максим Голованов и той же чеканящей поступью направился к амвону, откуда уже показался спускавшийся вниз, облаченный в пальто отец Валерий, набрасывая цепь на калиточку.
— Как спастись, батюшка? И в чем смысл жизни? — Спросил Максим настоятеля без лишних церемоний.
Батюшка начал расстегивать верхнюю пуговицу пальто и развязывать шарф:
— Надо менять свою жизнь! Что у тебя, Максик? С родителями что-нибудь случилось?
Максим был спокоен и серьезен. Утром, зайдя на конюшню, он почувствовал — каким-то неземным ощущением — неотвратимость приближающейся временной грани. Обходя и скрупулезно просматривая каждое стойло, в конце — рядом с запасным выходом из конюшни — он обнаружил лежавшую на полу Снежану. Внимая беспочвенным фантазиям,  навеянным известным хвостатым мастером интриг, Максим не разговаривал со Снежаной с осени.  Под убеждением от личных и, конечно — «неоспоримых доказательств», воплощенных в нового начальника охраны,  Максим даже позабыл о Снежкиной  беременности.
Непревзойденный подстрекатель, настойчиво подбрасывая пустые идеи поиска воображаемого «идеала», хладнокровно наблюдает за бессмысленным времяпровождением царя природы, отвлекая его от общения молитвенного с Богом и даже — от самых малых попыток задуматься о смысле ежедневного «заскока в галопе»,  плутовато  интригуя или открыто устрашая неминуемым отчислением на панихидные задворки «могущественным»  общественным мнением.
А теперь Максим видел свою подругу, тихо лежащую на голом холодном полу конюшни. Беспомощную, с измученным лицом, но не просящую о помощи. Снежанка вообще не умела о чем-то просить. Не глядя в его сторону, она попыталась было подняться, но её рука опять соскользнула в своем обречённом бессилии. Максим осторожно поднял ее на руки и понес в машину. Разложив пассажирское  кресло, не расспрашивая о самочувствии и о том,  куда ее везти, сразу направился в городскую больницу.
— Счастливый папашка! — оглушил и без того потрясённого Максима врач, осмотревший Снежану.  —  Разнояйцевые девочки! Только тебе —выговор с предупреждением! На осмотры беременную многоплодием надо было возить каждую неделю! До родов — двенадцать недель —  так что она остается у нас.
— Что разнояйцевое? —  переспросил Максим.
— Девки твои, — повторил врач.
—  Девочка у нас? — Прощая нового папиного зама по охране, начал расплываться в улыбке Максим, радостно осознавая, что беременность на сей раз — как чудо, сохранена Кем-то свыше.
— Две девки: говорю тебе! — Уже заорал ему в ухо врач. – Две! Пойдем,  посмотришь на них, — доктор  взял окаменевшего Максима под руку и провел в кабинет.
На кушетке лежала Снежана, а возле нее сидела акушерка, заканчивая УЗИ-осмотр.
После процедуры зашли две девушки-санитарки, лет восемнадцати, и попытались переложить Снежану на каталку, чтобы отвезти в палату. Максим вмешался и, взяв аккуратно подругу на руки, понес в отделение двумя этажами выше.
— Подождите, подождите, отец! — Девушки  расторопно семенили за Максимом. —  Вот сюда. — они открыли перед ним дверь. 
Он еще долго сидел рядом со Снежаной, не зная спит ли она или просто лежит, не открывая глаз. Снежана не спала. Максиму почудилось движение и он спросил ее:
— Тебе больно?
Его подруга плакала, немного склонив голову к стене, тем утаивая слезу которою  невозможно было увидеть Максиму.
— Снежка, отзовись! Скажи мне что-нибудь — сегодня же Рождество! Хочешь — поругай или поздравь, —  голос у Максима почему-то осип и поблек.
—  Уходи, — не выдержала плачущая Снежана и отвернулась к стене, укрывшись одеялом с головой.
— Представляете, батюшка: мы тут в земле носом копошимся, а у них там своя жизнь: настоящая! — Рассказывал настоятелю чемпион Москвы и Московской области по джигитовке и выездке. — Доченьки мои друг дружке знаки подают: друг с другом уже общаются, каждая — в отдельном «домике» сидит. Друг дружку уже понимают. Меня увидели, когда я на них смотрел! А я… жил себе жил и о них даже не знал ничего! Почему говорят: «Он готовится стать отцом»? Или: «Она готовится стать матерью»? Когда дети зачаты — мы уже стали родителями! 
Максим смотрел на икону «Рождества Христова» на главном аналое, на вертеп с родившимся Богомладенцем и видел свою однообразно-бестолковую жизнь.
Вспоминал и ужасался.
Он верил в свой талант. В присущие только ему удаль, бесстрашие и везение, но оказалось — по жизни он не шел, не летал, а слонялся, как проходимец и болтун. Вроде бы и не жене изменял, но окутывая соблазнами, похищал чужую любовь и предавал свою. Обкрадывал себя и обманывал подругу.
— Колька все внутри у меня перевернул с этими телегоническими зебрами, а после него —  Дарина меня уничтожила.
— Чем это тебе не угодила племенная кобыла? — Спросил удивленно батюшка, понимая всю сложность Колькиной проповеди и радуясь  положительному ее исходу — задумался казак над смыслом жизни.
—  Никого кроме своего Мак Вилдера не подпускает! Жеребец из Питера — продан в Германию, а оттуда — в Мексику. Вот и думаю теперь: как  еще раз от нее потомство получить? Колька рассказывал, что у некоторых животных: у волков и медведей —  тоже устойчивые семьи.
—  Не только у них, Максим, —  заметил настоятель, — у птиц — тоже.
 — Батюшка, я решил: буду на вас работать, чтобы девочки мои благополучно на свет появились!
—  В рабство ко мне напрашиваешься? А к Богу в сыновья  не желаешь?
— Батюшка, мне нужны гарантии, — без обычного делового запала проговорил Максим, осознавая, что его бизнес-интуиция куда-то улетучилась. —  Снежка беременность не выбросила. Получается, что Бог —помог! Я хочу потрудиться,  как вы говорите: во славу Божию, пока Снежка не разродится.
—  Апостол Павел говорит в  «Первом послании к Коринфянам»: «делайте все во славу Божию». Мы все и всегда, Максим, должны совершать поступки во славу Божию.  А что-то должно измениться, когда Снежана родит?
—  Женюсь на ней... Только вот, что люди скажут: двадцать семь лет — молодой. Не нагулялся и — жениться.
—  Тебе уже двадцать семь?! Раньше казаченок рождался — ему в люльку родители гильзу «на зубок» вкладывали... Александру Невскому было двадцать два, когда он бился на Чудском озере! Помнишь чем битва закончилась?
—  Не знаю, вкладывали мне гильзу в кроватку или не вкладывали, но родителей лет до четырнадцати я на «вы» называл, пока бабушка с дидом были живы. Мои родители их на «вы» называли, и я своих так же — по их обычаю, а потом... стал как все — «тыкать», хоть в их родной Гостагаевской ни разу от роду не был...
—  Люди скажут — ответственный! — продолжал научение отец Валерий. — А жениться на Снежане нужно сейчас, чтобы дочери появились в семье!
— Она меня видеть не хочет. Может, когда разродится подобреет...
—  Максим! Смотрю я на некоторых братьев и удивляюсь. За них — этих некоторых, все делают их жены, мамы, сестры, тети, — вздохнул отец Валерий. — А если, упаси Бог — война? Кто воевать пойдет? Жены, мамы, тети, бабушки и сестры?
— Ну, и сказали, батюшка! — перебил возмутившийся Максим. — Все пойдут. Стеной встанем!
— Какой стеной? Куда вставать будете? За что? За кого воевать? — спросил настоятель. —  Семьи нет, продолжения рода нет, родители — в могиле —  защищать некого.
¬¬¬¬¬¬— Отчего же  некого? — растерялся Максим. — Нет семьи — есть друзья, бизнес!
—  А у захватчика твой бизнес еще лучше пойдет и прибыльней, —  выдал интригу батюшка. — А вместо друзей — деловые компаньоны. Финансовая дружба — она самая крепкая — держатся друг за друга, как за бога.
Иегудиил рассказывал, когда в Одессе румын и немец хозяйствовал — у местных и рабочие места были, и мировые звезды кино к ним приезжали. Сытая жизнь была. Поговорка с тех времен до сих пор по Одессе ходит: «Это вам не при румынах — двери на ночь колбасой  подпирать».
—  Но такой сытой жизни, захваченная фашистами Одесса почему то не захотела и фактически оставалась непокоренной. Комендатуры взрывались. Поезда с рельсов катились, — не будет народ захватчику покоряться за тарелку супа! — жестко произнес Максим.
—  Прежде всего надо семью по-людски строить, как Господь установил: плодиться, размножаться, населять и насаждать землю!
У мужа жена в больнице в онкоотделении лежит, а он приносит ей цветок и плюшевого щеночка. Это как? Что за отношение к больной супруге? На букет  и корзину абрикосов не заработал?
—  Батюшка, корзина абрикосов — не романтично, — усмехнулся  Максим.
— У них уже внучке — три года, какая романтика?!  Жена — плоть мужа своего: они — единое целое.  Она выписалась из больницы и стала в первый же день к «мартену» — закручивать овощи на зиму. Апостол Павел называет супружество «великой тайной».
Другой муж приезжал жаловаться мне на свою жену. Из Москвы приехал! Жена — мол, зудит, ворчит и пилит.  Встретил новую любовь. Разводиться хочет, но брак венчан и надо развенчаться. Слово-то какое подобрал — развенчаться!  Спрашиваю: есть — за что пилить? Поговорили, повспоминали, оказалось — есть. С женой они двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году,  шестнадцать лет, а с «новой любовью» —два раза в месяц в течение года. Я и не сомневаюсь, что такая «любовь» будет и понимать, и ничего ей будто и не надо от него. Жена его знает — как саму себя, и в чувство пытается привести. Образумить. Чтобы о семье, о хозяйстве думать, а ему — надоело «о колготках детских» и «о ремонте прихожей» говорить. Ремонт своей машины, оказывается,  делает непрестанно: маслице, на яму загнать, пылесосик новенький — в салон. А жене должно все это нравиться! И жена все это понимать должна и обязана!
Хозминимум — борщ, котлеты и компот, больше ничего современному мужу от жены не надо… Причем, все это жены мужьям своим преподносят, а наши мужчины истосковались — в гаражах да на рыбалках. Томится душа у современного мужа. Томится без Бога. А без Бога тяжко…
 ... Приходи завтра на службу. Помолимся. Господь управит — понесем и твое иго. Чтобы и ты уверился, насколько оно благо есть ! — отец Валерий благословил Максима — в качестве «штрафных работ» с утра до службы  «взять» молока у Сонаты для непраздной Серафимы и меда у поваров. И молоко брать — пока дети не вырастут...

26.

Юлин отчим — узнав, что его любимая падчерица обменяла подарок  на трухлявую «девятку», едва не прослезился. Нет — сначала обрадовался, но виду не показал. Сбагрила кому-то свою обременительную игрушку, но  все же это был его подарок! 
« — Да и пусть себе рыдает вволю! Таким врагам, как он, о чудо-бульдозерах знать не должно!» — злорадствавала Юля.
— Арсений Алексеевич, это же моя машина! Неужели я не могу ею распоряжаться? — Спрашивала Юля, изо всех сил стараясь разговаривать уважительно. Она дала слово батюшке, Коле и себе, что постарается наладить  отношения с отчимом. Она привезла ему и мамочке с братиком подарки на Рождество Христово, в глубине души надеясь, что «раздражитель» будет  где-нибудь за пределами их жилища.
Арсений Алексеевич держался стоически, но после того, как Юля назвала его первый раз в жизни по отчеству — по настоящему отчеству, он растерявшись,  зашел в другую комнату.
—  Юля… ты моя любимая падчерица… —  дипломат  посмотрел на жену, читавшую в кресле подаренную дочерью книгу — «Житие Равноапостольной царицы Елены», с полным пониманием своего бессменно одиночного «боя» с падчерицей.
— У вас нелюбимых падчериц — будто бы  десять душ, — оборвала отчима  Юля.   
Да! Она дала  слово больше не сердиться на Арсютку, но как можно не сердиться на беспроглядную деревенщину? Юля всегда знала-помнила, что она священных казачьих кровей. Кубанская казачка — эти слова ей слух ублажали. Спину держали осанисто, лицо устремляли  в звенящую синеву небес. Утяжеляли косу, а плечи сами уходили назад, как на фотографии сорокалетней давности бабушки Таси.
— Я замуж выхожу! — Крикнула она, не понимая — в какой комнате спрятался этот берендей.
— Ты пропадала у бабушки, а теперь приходишь и ставишь нас с мамой перед серьезным событием — своим замужеством!  Как  мы об этом сообщим маме? — Спросил Арсений, будто бы его жена в этот момент находилась на другой планете. — Кто будущий муж? Чем он занимается? Когда свадьба?
Несмотря на то, что Юлю он любил, за все эти годы Арсений так и не смог наладить с ней нормального человеческого общения. О своем прозвище — «папенька Акакий Акакиевич» — знал, но меряться с ней силами в словесном поединке, конечно же, не собирался, чем бесцеремонно и пользовалась Джульетта.
Арсений Елизаров уже свыкся с тем, что падчерица взяла за правило обличать его в дипнепригодности и посредственности. Но меж тем горностаевые пелерины, карманные собачки и сапфировые колечки Юлей принимались от него не просто благосклонно, а даже требовательно — как дань.
—  Муж  пономарь — будущий священник. Свадьба весной — после Пасхи, —  пересилить себя и принять отчима Юля всё ещё не могла.
—  Я беременна, — отозвалась из другой комнаты народная артистка Елена Соколенко, невзирая на внутрисемейный разлад — с ледяным спокойствием,  сидя в кресле с открытой книгой.
 Вмиг смолк семейный галдеж и тарарам. Лишь из детской комнаты доносилась  голосовая имитация движущегося паровозика.
За годы семейной жизни Елена Соколенко-Елизарова успела привыкнуть к объявленной дочерью войне, безуспешно пытаясь разубедить свою Джульетку в недозволительности ее императивного поведения к  отчиму —  к главе семьи.
—  Елочка! Это правда? — Спросил удивленный радостной новостью муж.
Большего примитива  Юля и представить себе не могла: «Неужели все мужчины такие: «— Правда, жена, что ты беременна!?» Он что не присутствовал при зачатии?» — думала она.
Который год, проживая под одной крышей с любимой женой и падчерицей, Арсений Алексеевич беззаботно считал, что давно адаптировался к  Юлиным ревизорским «проверкам», но сегодня — вдруг понял, что  раскодировать или дешифровать дочь, а иногда и ее маму, ему в лучшем случае удастся уже в жизни настоящей — вечной, когда ограниченный человеческий ум освободится от сдерживающей преграды — греха.
—  Слово Равноапостольной царицы! —Подняла ладошку вверх Елена, не отрываясь от книги.
Юля, тоже радостная и торжествующая мамину победу над мужем, на цыпочках подошла к мамочке, разглядывая ее пальчик, обрамленный новым, подаренным Арсюткой, перстеньком. Рассерженная, но с удовлетворенной гордостью, она вышла из квартиры в близлежащий храм.
Только ее мамочка, получив в подарок на Рождество Христово книгу «Житие Равноапостольной царицы Елены», могла полюбить свою святую, сживаясь с ее образом  и  делами, и глаголами.
Только ее мамочка могла так эффектно потушить едва начавшуюся семейную стычку, подарив при этом дочери надежду на спроваживание из их семьи затесавшегося незнамо из каких весей — Арсютки.  Ведь если у мамочки родится десять детей от этого мужа — его с легкостью можно будет изгнать вон — по преимуществу численного состава.
Юля, переполненная восторгом от своих девичьих мечтаний, зашла в храм. В тот самый —  батюшка из которого ездит на дорогой иномарке.
Юля давно перестала углубляться в обсуждения автопредпочтений и прегрешений духовенства. Пусть катаются хоть на золоченой швабре с рубиновым поперечником! Пусть падают, с кем вздумается! Лишь бы только воздвигались милостью Обещавшего: «приходящего ко Мне не изжену вон…»
К тому же, как успела заметить штатная певчая: провокационные факты священнических грехопадений подчинены закону обратного воздействия. В каком  храме, в каких епархиях служат священники-оборотни,  Юле также стало безразлично.  В Москве? В Питере? В Рязани? В Ярославле? Может — во Владивостоке? Не в ее приходе  — это стопроцентно. Да и какая разница — в каком? Смотреть на человека и утешать себя мыслью о том, что он грешит не так, как ты сам? Или может Господь будет взыскивать за чужие проступки? Господь будет рассматривать для нас версии помилования, включая и самые ничтожные?
Каждый день смотреть на человеческую боль и горе, слушать всхлипы кающихся грешников — для певчей никакая «бентля» уже не возмещала потерянного самообладания!
А сколько многодетных иереев снимают избушки на курьих ножках  — о том говорить не принято...  Ведь это — не сенсация…

27.

Храм был светлый просторный и, как обычно бывает на будничных службах — полупустой. Иерей красиво подавал диаконские возгласы, а пономарь тонюсеньким голосочком славословил Владыку всех. Юле было непривычно, после Николкиного  баса, теснящего стены храма, вслушиваться в здешний «комариный писк»,  старательно воспроизводящий слова шестопсалмия.
Она стояла у колонны и молилась. Мимо нее по храму прошел знакомый человек, который направился на левый клирос и скрылся в ризнице. Облачившись в стихарь, с клироса спустился… отчим! Юля сначала обрадовалась и тут же рассердилась: за  ее спиной опять плетутся какие-то никчемные анекдотические тайны. Ну все! Хватит!
Юле не нравился отчим. Он завоевывал ее маму — как захватчик неподступную цитадель! Десять лет он ходил к маме и канючил ее руки. Сказали же в первый раз: «Нет!»
 Что тут не понять: маме с дочкой и с бабушкой — втроем очень хорошо!
Юля не знала, что ее маме просто не хотелось после замужества вновь остаться вдовой. Елена Соколенко гнала от себя любовь Арсения, сначала потому что он —дипломат: командироваться может в любую неспокойную точку планеты, а потом — чтобы понять, будет ли это предательством памяти погибшего мужа, Сашеньки... Вот и думала десять лет... Христиане, они ведь не торопятся, а хранят себя на земле для вечности...
 А тут еще бабуля Тася — свекровь, начала подзуживать маму: «— Хорошая партия!»   Да опять:  «— Хорошая партия!»
 Женившись на мамочке, Арсютка постоянно перешептывался с ней, как будто бы дочь от первого брака — его враг номер один. Всякими дипломатическими маневрами в виде негодных безделушек он «пытался напустить туман» и в Юлиной голове.
 — Стой! Когда была хиротесия?  —  Юля преградила  собой выход из храма после всенощной, надеясь провокационным вопросом изобличить  лазутчика.
—  До знакомства с Елочкой, — ответил отчим, не понимая — радоваться ли ему, что он опять в чести и на «ты», или это — очередной «таможенный контроль», с постоянно усложняющимися правилами и неписанными инструкциями.
—  Почему не сказал, что прислуживаешь в храме? — Юля насупилась, как тогда, еще в начальной  школе — при первой встрече.
Вместо ответа Арсений Алексеевич взял падчерицу за руку и повел домой.
—  Прошу тебя, Юля, пошли домой! Маме волноваться нельзя. Почему я не могу прислуживать в храме или читать на клиросе в свободное от службы время? Я в детстве крещен. Мои оба крестные еще живы. Моя мама всегда ходила в храм. Отец, хоть и редко захаживал, но на Пасху куличи и крашенки ел только освященные. Думаю, если был бы неверующий — незачем ему и обычаи соблюдать.
— Может ты и полы в храме мыть станешь?
— Надо будет — стану и полы мыть. В храме всякий труд освящен, Пребывающим в нем.
Арсютка говорил с обоснованиями и компетентно... как… воцерковленный…
 Руководя столичным отделом в МИДе, у падчерицы Арсений Алексеевич  неизменно «пребывал  в аутсайдерах». И выходит — зря?
Получается, что этот,  из Барсуковки, в храм пришел раньше Юли? И мамочка ее тоже...   И выходит, что он — Юлин брат во Христе. Несмотря на то, что — провинциал, а у Юли — мама коренная москвичка, а папа — кубанский казак!
Вроде бы все  понятно.
А вот поди-ка — попробуй: смирись!
Нет, Акакий Акакиевич! Нет и нет! Ты — и не брат! И не товарищ!

28.

Как водится, перед свадьбой Юля пригласила на девичьи посиделки своих близких подруг по студенческой и школьной скамье. Она хотела заказать небольшой зал, потому как ожидала, что девушки не согласятся идти одни: без бой-френдов. Но пришли и вовсе только: Елизавета и Даниэлла из «Кардио» и Услада — из параллельной группы…
  Не смогла Юля убедить прийти подругу детства — Марину, даже пообещав ее любимые морские деликатесы.
 — Зачем было продавать Hummer — вдруг этот пономарь передумает жениться и бросит тебя? — спросила практичная Услада. — Зачем уходить со сцены: ведь для тебя готовы контракты в Зальцбург? Спеть разик-другой в храме еще можно. Но хоронить себя заживо в могилу зачем?
—  И почему, выйдя замуж и став матушкой, ты не можешь петь в опере?  — Перебила подругу, добавляя свои возмущения Елизавета. — Твою маму понять можно: у нее сначала погиб муж, а потом умерли родители. Бабушку тоже понять можно: она потеряла сына, позже мужа. У них есть повод в храм ходить! А ты! Молодая! Что ты там позабыла?
— Брак — это не сделка, а союз, установленный Богом для того, чтобы люди учились любить, — начала отвечать подруга, разглядывая «скучающие» заказанные и предложенные брашна. — Cлова, которыми люди обмениваются, имеют ценность, потому что Слово — это второе Лицо Пресвятой Троицы.
 Невозможно жениху или невесте, нарушать свои обещания. Потому что эти обещания построены на взаимном доверии.
Посетители привилегированной точки общественного питания, услышав от Юли первую фразу, оставив трапезу, развернулись в их сторону.
—  Брачная жизнь, как сказал один известный проповедник, настолько закаляет человека, что он перестает бояться перехода в вечность, — Юля говорила неторопливо и твердо.
Подружки хихикнули, а Даниэлка осенила себя крестом и начала выкладывать на свою тарелку тарталетки с икрой.
«Она молилась! Сестричка моя!» — подумала Юля и хотела продолжать, но ее перебила Елизавета:
— Что же здесь хорошего, когда жена мужу выест плешь настолько, что он перестает бояться смерти?
—  Муж и жена не выедают плешь друг другу, а несут вместе то бремя, которое возлагает на них Господь! И если брак строился на взаимной любви, закалился трудностями, то в конце жизни они становятся не только едины телом, но и душа у них — одна на двоих. Грехи исчезают и сглаживаются ради счастья и любви к супругу, а душа перестает страшиться перехода в вечность.
—  Это метафора. Красивая, но — метафора, — возразила Услада. —Бывает,  и я даже видела такие семьи, где муж прожил с женой пятьдесят лет, и у них  стали похожими лица. Но чтобы душа одна на двоих!
—  Знаешь, Усладка: есть в православной церкви такой догмат — о Пресвятой Троице Единосущной и Нераздельной. Он — труднопонимаем для человеческого ума. Как это: Бог Троичен в Лицах, но Един по Существу? Брачные узы могут служить примером подобного единения: душа у каждого своя — у жены и мужа, но в тоже время она — душа —одна на двоих. Даже поговорка есть: жить душа в душу, — ответила Юля, наблюдая за уминающей паюсную икру, Даниэллой.
— А Максим, о котором ты рассказывала? Почему ты настолько уверена в своем Коле, что отвергала такую страстную и большую любовь? — Затараторили перебивая друг друга Услада и Лиза.
— Пусть у Максима будет большая и взаимная любовь к своей Снежане, с которой он знаком с детсадовского горшка. На всю земную жизнь! И до страшного суда Господня! Мне нужен только мой Коляш… — настолько сердечно проговорила Юля, что подруги вдруг прослезились.
—  Но все же: почему ты не можешь, став женой священника, петь в опере, — не унималась Елизавета. — Что здесь противозаконного?
—  Если Бог есть, значит: настоящая жизнь с Ним, а не наоборот. Мне стало не интересно изображать вымышленных героев, пытающихся изменить мир к лучшему, не изменяя при этом своих личных вредных привычек. Перевоплощаться в героиню, которая из-за своей «любви» прыгает под локомотив. Или — в другой персонаж, который грозится своей «любовью». Любовь созидает, а не уничтожает!
 Это разве любовь? Или подделка? — спросила Юля подруг. — Настоящая любовь милосердствует, не ищет своего и не мыслит зла.
 Мне нравится петь в церковном хоре: Богу, и людям!  —  не торопясь проговорила она.
—  Ваши подруги, немного неправы, а вернее — не точны, — поправила очки с толстыми линзами невольная слушательница за противоположным столиком. — В ваших храмах тоска смертная, потому что все — серьезные и картонно-правильные. Кто еще не достиг праведности — стремится к  правильности. Но с причесанной правильностью-праведностью этой с ума сойти можно! От этого картонно-рутинного порядка нормальных людей воротит!
 Монотонные речетативы... они разрушительно действуют на мою психику!
 Изюминки вам не хватает! Бесовщинки!
— Такое чтение в церкви установили специально для того, чтобы не вмешиваться в молитвенный настрой молящихся в храме людей и не навязывать собственные чувства чтеца, пономаря или алтарника, — ответила Юля, не понимая, что собственно, собеседнице все же не нравится в людях, желающих стяжать правильность и праведность. Почему правильность  картонажна, а изюминка у собеседницы ассоциируется с бесовщинкой?         «— Прости нам Господи, ибо не ведаем,  что творим.  И что говорим! И что думаем!» — молилась в это время Юля.
—  Для чего же мне посредники, если я сама говорю с Богом лично? — вмешалась в разговор другая «слушательница» из «зрительного» зала. — Тем более, что мне ничего непонятно на этом отжившем языке: «ижи биси, ижи биси».
— С Богом лично говорить необходимо, но общая храмовая молитва  важна не меньше! Когда вы просите у своего начальника отпуск за свой счет, он задумывается: дать его вам или нет. Но если к нему начнут подходить другие подчиненные и тоже станут просить за ваш отпуск, — Юля  опять посмотрела на жующую, безучастную к разговору, Даньку, — ваши шансы  существенно возрастают.
Посредников вокруг нас не счесть: врач в поликлинике — посредник между вашим здоровьем и предполагаемой болезнью. Учитель в школе — посредник между знанием и учеником.
Владение иностранными языками дает нам преимущества и повод похвастаться перед знакомыми, а знание редких  языков  ставит в разряд — привилегированных. Разве не так? — вновь спросила Юля собеседницу. —  Вы  дома,  на кухне, время от времени заглядываете в  книгу рецептов. Перед тем, как зайти в церковь, можно прочитать молитвы, чтобы потом мысленно подпевать, воспроизводя их в уме.
Давайте проведем эксперимент, —  Юля вспомнила Машины «опыты» в церковной лавке. Когда в собор заходили люди, сетующие на непонимание церковно-славянского языка, казначей брала клиросную большую псалтирь и, открывая наугад страницу, просила зачитать.
 «Незнайки» успешно читали слова целыми строчками, восхищаясь самими собой и, вдохновляемые открытым в себе «талантом», спешили козырять успехами и учить знакомых: «— Если я сумел, значит и ты сможешь! Ничего сложного и непонятного там нет!»
Юля нашла в телефоне псалтирь и протянула его церковно-славянский текст вопрошающей:
— Радуйтесь праведнии о Господе правым подобает похвала, — прочитала растерянная незнакомка и следом быстро открыла другое место через несколько страниц. — Господь пасет мя и ничтоже мя лишит, — это что, —  спросила она Юлю, — я сама прочитала?
— Перевод нужен? —  поинтересовалась Юля.
Незнакомка отрицательно замотала головой.
— Твоя вера все равно не настоящая! — вспыхнула вдруг Лизка. —  Настоящая вера это — когда человек живет, ни о чем не помышляет, но вдруг разворачивается на сто восемьдесят градусов и — пошел в другую сторону. Вот это вера! Или — когда человеку внутри что-то говорит: «Ты не таксист, а — священник!» Вот это я понимаю. А все эти рассуждения! Все эти убеждения — все это притворство, шутовство!
—  Получается, по твоим словам, что от человека в мире вообще ничего не зависит? Человек — ненужная незаметная песчинка во вселенной? — спросила Юля — тем самым  характерным Колиным стилем, побуждая подругу к самостоятельному решению. — И человечишко может стараться, упираться, но пока ему «кто-то, что-то» внутри не скомандует, этот инфузор — сам по себе безграничный вакуум? 
— Хорошо! А что это за блажь такая: стремиться в бедность? —  все равно пыталась бунтовать притихшая  было Елизавета, — блаженны нищие духом, потому что ваше будет Царство небесное . А я люблю, чтобы вокруг меня бриллианты рассыпали и мужчины с ума по мне сходили. Кому-то завидно, и мне дорога в это ваше Царство закрыта, и выхода у меня нет?
 Да и ты сама ведь к камушкам не равнодушна...
—  Не равнодушна — не то слово, — подчеркнула Юля. — Я люблю камешки, но себя я люблю больше, — пыталась шутить певчая,  разгоняя кучевые облака вокруг себя и вокруг подружек.
 Духовная нищета — это не бедность, а уверенность в том, что голос, которым я обладаю, науки, которые мне подчиняются, дарены. И дарены — в пользование,  а не для превозношения, якобы,  своими способностями.
Лиза, ты можешь купаться в мужской любви. Но только хватит ли тебя на всех твоих обожателей? Их много, а ты — одна.
 Под гнетом давящих вниз тяжеленных золотых слитков и драгоценных камней — будет ли тебе нужен Бог?  Когда душа отягчена только потребительским насыщением и устремлена в землю, захочет ли она выпрямиться и направить свой взор к небесам?..
Драгоценные камни и золото сами по себе — не вечны. Пророк Исайя сказал, что люди — мы с тобой,  будем  «дороже золота Офирского», — Юля не успела договорить, как ее снова перебила Елизавета.
 — Вот ты и ответила на мой вопрос! Вера и Бог нужны беднякам и лохам.  Богатому твой Бог не нужен. У богатого все и так есть — без твоего Бога. Богатому муторно с твои Богом. А ваша Церковь считает богатство грехом!
— Куда тогда мы спрячем святых царей, князей, купцов и знать? — спросила Юля. — Моя святая Иулия Карфагенская, Татьяна диакониса, великомученица Екатерина, Игнатий Брянчанинов, святые вселенские учители церкви: Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Ксения Петербуржская, Серафим Саровский… — мне суток не хватит их всех назвать поименно… Среди святых совершенно разные по социальному происхождению люди. Беден ли человек или богат — безразлично. Богатому тяжелей приближаться к Богу, потому что к богатствам своим привязан, а не потому, что деньги, золото, валюта, недвижимость — греховны.
— Расскажите-ка лучше, Юля, нам про то, как ваши отцы гоняют на дорогих иномарках, — попросил рядом сидевший посетитель кафе.
—  Жизнь человека, по слову Спасителя,  не зависит от изобилия его имения. Неужели вы думаете, что «Ролс» помешает вам причаститься и быть причастниками Ему? Выберите храм, где батюшка ходит пешком, если вам это так важно.
—  Какие люди! Сколько народу, —  бросая сумочку на незанятое место, в  ресторан все-таки пришла Марина с бой-френдом и, поздоровавшись со званными гостьями, взяла тарталетку с мидиями, ожидая пока ее спутник отодвинет перед нею стул.
Юля и Марина дружили с детского сада и, как частенько хвасталась Марина:
—  Зацементировали дружбу в школе.
Их безобидная детская  «Игра в театр», где Юля  была, конечно, певицей, а Марина капельдинером, гардеробщиком и зрителем-поклонником, расшевелила у  повзрослевшей подруги сначала ревность, а позже…  досаду.
 В детстве и в школе Марина не раз восхищалась Юлиными певческими способностями, а ее подруга в свою очередь утверждала, что голос можно разработать, слух развить: совершенствуя — улучшить и, наоборот:  не упражняясь — ухудшить, оставить тусклым и безжизненным.
 Какое-то время Юля настояла посещать вместе с ней уроки по сольфеджио. Марина ходила без интереса: нужно было систематически выделять время, чтобы заниматься.
После окончания  школы она познакомилась с помощником известного продюсера и бросила педагогический, куда поступила тоже без интереса. Помощник продюсера уверил Марину: если у человека талант, то голос красиво звучать «будет и так». Обучаются вокалу,  как раз — бесталанные.
Сэм —помощник продюсера и хранитель «певческого дара» Марины,   был ровесником Николая.
— Ты просто не смогла найти свое место в социуме и ушла в церковь. А церковь — это сборище лузеров, — помощник продюсера  быстро включился в разговор. — Бог должен быть в душе!
— Если в церковь ходить не обязательно, потому что «Бог в душе», зачем твоя подруга ездит каждый месяц к родителям, переехавшим в Тверь, — обратилась Юля к Сэму. — И почему она сокрушается, что не получается ездить каждые выходные, как ей хотелось бы? Разве родители не в ее душе, а где-то извне?
Юля не стала рассказывать, что Церковь создал Сам Господь и врата ада не одолеют Ее, потому что понимала — услышана не будет, и грех обличителя  от этого усугубится.
— Успех студентки на полубесплатном выступлении, даже на мировой сцене, — не совсем то, чем занимаюсь я! Я не видел еще ни одного человека, которому предложили контракт с шестью нулями в иностранной валюте и он отказался бы его подписывать, —  Сэм  упивался личным местоимением.
— Получается Семен, что те, которые исполняют арии за шесть нулей, дарят красоту своего голоса только тем, кто в состоянии заплатить за билет четыре или пять нулей? Или ты и считаешь, что оперное искусство предназначается только избранным — владельцам заводов, ракет, пароходов, держателям фондов? —  спросила  Юля.
— Какой я тебе Семен? Я — Сэм, — с гипсовой улыбкой произнес помощник продюсера. — Семен в деревне за плугом ходит и быкам хвосты крутит.
— А еще Бога на руках держит. Твой святой покровитель — Симеон Богоприимец — Богомладенца Христа на руках держал, — ответила ему певчая.
— …Быть того не может! Самого Его? Иисуса Христа? — переспросил Сэм.
—  Самого  Его — Иисуса Христа, — повторила за Семеном Юля,  — поэтому и — Бого — приимец.
— Юля, — отозвалась неожиданно Данька, а у девушки может быть именным покровителем —  мужчина?
—  Да, — ответила Юля. — Мы на Рождественских встречах пели с матушкой Алексией. Правда она монашествующая, но некоторыми именами: Инна, Римма — раньше называли мужчин.
— У меня покровитель Даниил Московский, — воскликнула Данька и посмотрела вокруг, просияв улыбкой.
«И эта виноградинка пожелала остаться на лозе в угоду Виноградарю» — подумала Юля, — будем с ней молиться за Иулианию, Елизавету, Марину и Семеона, чтобы и их Господь привел к познанию Своему».
—  Давайте наконец доедим паюсную икру, — предложила Юля, глядя на «приунывшие» икринки в тарталетках.
— Не буду я вашей паюсной грибной икры, — провозгласил  безрадостно Сэм. 
Юля услышала, как на кухне кто–то из работников упустил сначала металлические приборы, а потом и остальную утварь.
— Ты чччё-о-о… — первой пришла в себя Марина, встряхнув «хранителя»  за локоть. — Где у нас на столе ты увидел грибную икру?
— Не грибную, не грибную, — поправил себя Сэм, — паюсную сладкую пряничную икру-пастилу... отстань, —  он одернул руку подруги.
— Господи! За что? — Пальцами рук взявшись за виски, Марина стала похожа на китаянку.
 Сэм угрюмо и непреклонно молчал, вперившись в одну точку, но и не уходил. Он и не мог знать, что такое паюсная икра, потому как родился в деревне, но почему-то очень стыдился своего деревенского происхождения и, всячески это происхождение скрывал. Но о том, что Семка-Семен, как звали его в родной Гороховке, мог Бога на руках держать ни в каких рекламных роликах не видел. И с этой новостью  Сэму теперь надо было как то жить…
«Вот тебе бабушка и осетрина с белугой, — подумала Юля. —  Пока меня не было, в Москве паюсная икра ушла в забвенье». Певчей стало неловко. Уж чего-чего, а сконфузить свою лучшую  подругу она никак не хотела...
— Как вы красиво говорили о любви: не мыслит зла, —  к Юле подошла одна из посетительниц кафе с телефоном, — повторите пожалуйста, я хочу это записать.
—  Переписывайте, — Юля протянула ей свой телефон — с «Первым посланием коринфянам» первоверховного апостола.
— Ты уже освободилась, Джульетка? — Спросила неожиданно зашедшая мама Юли.
 Елена Елизарова на своем серебристом газовом платье и седой куньей горжетке занесла в кафе молодую свежесть  весенней зелени с улицы.
— Мамочка, —  Юля понежилась в родных маминых объятиях, целуя ее
густые волосы, покрытые дымкой привычного аромата облепихового шампуня.  — Почему ты не предупредила, что приедешь? — Мы уже закончили. Ты голодна?
—  Нет, я не голодна. Мы  пообедали в Доме актера — провожали меня в декрет. Елизарушка за мною заехал.
 Опять этот «Елизарушка»! Как ласково мамочка всегда его называет! Елизарушка да Арсюша и еще — Арсений Алексеевич, мелодично                так  —  нараспев любит его звать из другой комнаты.
—  Разрешите попросить ваш автограф, —  обратились двое посетителей к народной артистке, держа в руках ее фото,  выведенное экстренным образом из первого попавшего под руку принтера кафе. Вслед за ними выстроилась ступенчатая очередь из прочих желающих.
Елена Елизарова ажурно выводила завитушки росписи на черно-белых изображениях своих многочисленных ролей и амплуа.
В стороне стоял Арсютка и фотографировал жену и ее поклонников на телефон. Юля старалась на него не смотреть, но так — чтобы и самой попасть в кадр.
—  Это мой муж, Арсений Елизаров, — представила Елена Арсютку всем присутствующим, подойдя к нему по завершении раздачи автографов.
— Арсений, какая у вас красивая жена! — воскликнул кто-то из толпы.
— Очень красивая! Как Афродита из пены морской! — подчеркнул другой поклонник.
— Нет. Не Афродита. Елена красива — как Пасхальная весна! — поправил Арсений.
Недавно только закончилась Светлая седмица и после каждой воскресной литургии проиcходил Пасхальный крестный ход.
«Красива — как Пасхальная весна! Такие слова может произнести только любящее сердце, способное постигать любовь невместимого Бога…
…вот и все! Какой непредвиденный финал изнуряющей эгоистичной  войны» — ужаснулась Юля.
Юлино прозрение и осознание собственной неправоты было пронзительно болезненным: как легко бывает — приговоришь человека, а он, оказывается,  невиновен. 
«Мамочку любит. Меня воспитывает, уму-разуму учит, кормит, одевает. Семью содержит. Отечество защищает…
 …знающ,  сведущ, умен, эрудирован!
Можно спокойно думать о венчании, о рождении собственных детей, о восстановлении храма и, при молитве, не съезжать мыслями в  злонамеренное вторжение и внедрение Арсютки, то есть нет — Арсения Алексеевича —  в нашу семью на законных правах маминого мужа...
И обязательно надо попросить прощения за свою несгибаемую самовлюбленность», — подумала Юля и решила, что  сделает это через два дня — на своем венчании.


29.

Юля, припарковав «девятку» возле коровника,  зашла в хозблок. 
В трапезной Мария Васильевна пыталась освоить маленькую пьеску на любимом тренажере.
—  Маша, кто тебя выжил из кельи? — Удивленно поинтересовалась Юля, впервые увидев казначея за столом в трапезной. Мария Васильевна не имела привычки появляться в  трапезной, за исключением оприходования продуктов, предпочитая допивать остывший чай или заглатывать пищу на ходу, по собственному выражению:  «как пеликан —  целиком».
—  Окна ставят, — телефон рядом с Машей крутился юлой и настойчиво зудел. Юля сообразила, что настойчивость, переместившая на противоположный край стола и едва не сбросившая с него мобильный, была довольно длительной.
 – Может мне ответить: «Маша сказала, что ее нет»? —  предложила Юля.
—  Помоги мне вот здесь… —  указала пальцем в экран казначей.
— Так это просто: вот… — тилинькнула Юля. — Маша, а муж-священник может быть духовником у своей жены?
—  Может, — ответила Мария Васильевна,  — только  на эту тему вы с Колей посоветуйтесь с отцем Валерием: как вам лучше все это устроить, чтобы душе на пользу было и во спасение.
Телефон не сдавался и Юля предположила:
—  Наверно это твой Иван…
— Он не мой, а — государственный.
— А почему бы тебе в самом деле замуж не выйти,  — проектировала подружка «счастливый финальный занавес».
— Потому что: «хороша Маша — да не ваша», — отозвалась Тамара с пищеблока.
— Завтра поедешь к нам с Колей на свадьбу в Москву и попутно  с Иваном подадите заявление. Одним махом — два дела сделаем? — продолжала мечтать Юля.
 — Как хорошо начиналось: «приглашаем в Москву!» Как ужасно закончилось: «выйдешь замуж!» Чтобы так играть — двадцать лет учиться надо, — перефразировала классика казначей, закрыв ноутбук. — У тебя завтра венчание — иди  готовься! Николай — с двумя отцами: Владимиром Николаевичем и духовником, каркас вашего свадебного шатра проверяют. Отец Валерий от счастья все форс-мажорные ситуации прокручивает, и торнадо — самое незначительное. 
— Маша, но он ведь тебя любит! Неужели тебе не хочется любви и отрады, хоть под старость лет? — вступила в разговор Тамара своим неженским возгласом. — Может Гришке по шее даст — и он человеком станет. Какая ты мать самоотверженная: все о сыне печешься!
— Если бы я о сыне пеклась, — ответила грустно Маша, — и была бы матерью самоотверженной, Гришка бы сейчас или в операционной ассистировал, или в храме прислуживал, или улицы подметал, или в столовой посуду намывал... Так что мать я — никудышняя!
— Гришке отец нужен — наглядный идеал благородства, — опять заучила Тамара. —  Когда — поощрить, когда — наказать. Ваня твой нам очень всем нравится:  видно — мужик серьезный.
—  Как я могу выйти  замуж за человека, который сначала ходил за мной с лицом апрельского снеговика, а через двадцать с лишним лет спросил: почему я за другого замуж вышла? К тому же, я не переношу вранья, — оправдывалась Мария Васильевна, силясь понять для чего тут — знак альтерации: повышает или понижает ноту? Ноту поставили ошибочно? А если её надо повысить или понизить, почему бы тогда в другом перепечатывании или переписывании пьесы не поставить нужную — низкую или высокую. 
— Может тебе все же стоить подумать над предложением Тамары? — вступила в спор Юля своей партией.
— Юленька, у меня нет привычки в шестьдесят два года сидеть на лавочке около забора с «Беломором» в зубах и ожидать  принца на белом коне.
— Тебе — не шестьдесят два! Ты — не куришь. И Ваня твой  не  принц какой-то, а русский офицер, — уходила в непримиримое противостояние Юля,  вспоминая отчима — Арсений Алексеича, во все глаза разглядывавшего своего шефа на параде Победы: черный двубортный пиджак с золотым шитьем — на воротнике и обшлагах, черные брюки, черная фуражка с зеленым кантом на тулье, белые лайковые перчатки. На фуражке — кокарда с изображением герба Российской Федерации и  эмблема — в виде двух перекрещенных пальмовых веток на околыше.
— Русский офицер, —  повторила Юля, улыбаясь этому. У дипломатов — не офицерские звания, а классные чины, но теперь ей было покойно вверять мамочку заботам Арсения Елизарова.
— Да не мой он, а — государственный! — сопротивлялась Маша.
—  Маша, к тебе! — гаркнула с улицы Тамара, так чтобы услышала не только казначей, но и те, кто устанавливает окна и те, кто — шатры свадебные испытывает.
30.
Выйдя во двор, казначей увидела Ивана с охапкой больших кремовых лилий. Цветы были почти в его рост: сантиметров по сто семьдесят, с большими полураспущенными  бутонами. Маша предположила, что, вероятно, именно такую лилию и принес Архангел Деве при Благовестии.
—  Маша, это тебе! —  произнес Иван.
— Спасибо, — ответила  Маша, вспоминая забытые улики, чтобы пристыдить незваного жениха. Посмотрела на его лакированные туфли — подумала:  «Где же берцы?»
— Маша. Нам надо поговорить. Выходи за меня замуж! Чтобы ты была в моем доме хозяйкой, — Иван растерялся и начал краснеть, — и все такое…
— Ваня! Я терпеть не могу, когда мне лгут! — категорично, без  колебаний,  ответила «невеста».
К счастью, у Ивана телефон тоже был «болен» зудением и вовремя обнаружил свое присутствие.
— Когда я тебе лгал? — растерялся Иван, не внимая техногенному восстанию.
—  Где ты служишь, работаешь? — спросила Мария Васильевна, словно в молодости привычно произнося: «— Где? Когда? И при каких обстоятельствах вам пришла мысль совершить противоправное действие?!»
—  У меня своя фирма… мебельная… — вспоминал легенду Иван
— Я не люблю, когда мне лгут, — повторила Маша, давая шанс ему признаться.
 В самом деле: зачем он, встретив ее и вспомнив их старинную дружбу, решил начинать новые отношения с вранья? Зачем придумал фирму, которой нет? Думал, что Маша не клюнет на малоприметного мента? Может, конечно, и не малоприметного уже, а высокопоставленного, но — мента! Предположил, что она — Мария Васильевна — изменилась донельзя и стала — не она, не Маша? Ей — Маше Стельмах, нужен  большой  «денежный мешок», чтобы она не уехала от Ивана в Европу к какому-нибудь фирмачу и не умерла бы там от несчастного случая? 
После той первой на «Веселых стартах»  встрече, Маша  вспомнила их с Иваном давнюю чистую светлую дружбу. Дружбу — искреннюю, беззаветную, которая бывает между девочкой и мальчиком только в непорочном детстве. Она знала Ваню дольше, чем Олега Андреева. И он — Ваня, имел привычку появляться, когда срочно нужна была чья-то помощь или дружеское слово поддержки, взамен ничего не прося и даже не намекая...
Маша с Олегом дружили около полугода, после чего обоюдно, как  думала она, решили создать семью.
Но сначала у Олега Андреева начались «командировки». Маша не считала нужным спрашивать — куда и зачем едет муж, потому как сама работала в той же системе и знала, что далеко не всегда можно делиться информацией. Она и сама не любила «приносить «работу на дом» или проводить «совещания» — обсуждать служебные проблемы в кругу семьи. Шутки и смешные ситуации — не в счет.
Когда Олег вернулся из чеченской командировки, жену с сыном предварительно отправив в санаторий, а сам в их отсутствие через несколько дней вдруг внезапно перевелся в другое РОВД,  Маша удивилась, но не очень. Пусть муженек растет, движется по карьерной лестнице. Совестно  было жене, что они с мужем шли в ногу — звания получали практически одновременно, с разницей в несколько месяцев.
Маша тогда еще не знала ни о краже денег, ни о процессуально-следственных действиях в отношении Олега.
В тот день — день ее прозрения, все обстоятельства направлялись — каждое в свое место, и закреплялись — каждое на свое время.
Ее родители, с которыми они  жили, уехали с ночевой за город к друзьям, на серебряный юбилей свадьбы, захватив с собой внука-Гришку. Олег был опять в «секретной командировке». У Маши, по счастливому совпадению, выдался отгул после суточного дежурства, и она решила одним махом свершить два дела — отдохнуть и оклеить обоями комнату сына. Материал для ремонта был куплен давно и с тех пор смиренно ожидал своего часа на антресолях.
Мария Васильевна, выспавшись до десяти утра, сразу же приступила к ремонту — сняла старые обои, загрунтовала стены клеем и, пообедав, а заодно и выждав пару часов покуда встанет клеевой грунт, к девятнадцати тридцати уже сидела — любуясь  на свою работу.
На светло-сером фоне в красных с темно-алым отливом костюмах гонщики на мотоциклах  мчались друг за другом, создавая  скоростной эффект движения — восьмилетнему Гришке должно понравиться!
— Если сократят, буду с соседкой Марго «халтурить»,  — проговорила Маша  себе под нос.
На службе уже бывали сокращения, но ее пока никто не трогал.
Начальство при увольнении старалось поддержать своих сотрудников той оговоркой, что пока, мол, все утрясется, а через пару месяцев возьмут обратно. Это правда — обратно брали, на старые места службы звали, но не спустя пару месяцев, а через полгода-год. Те, кто за это время не ушел к фирмачам и в криминал, возвращались со слезами на глазах, включая матерых мужиков — дело свое, свою службу они любили и знали. Но как и на что люди жили это «отпускное» время — никто, конечно, не интересовался.
Когда Маша разогревала ужин и собиралась позвонить любимому супругу, в квартире раздался звонок в дверь.
Маша пошла открывать, с удивлением увидев на пороге мужа с молодым старлеем в парадной милицейской форме и дорожной сумкой в руке.
— Привет, сестренка, — в полуприсядке расставляя руки для объятий, радостно воскликнул  Олег. —  Знакомься —это Серж, мой коллега, — не давая вымолвить Маше и слова приветствия в ответ, начал ее тискать при ненакомце и звучно целовать то в щеку, то в глаза. —  Серж из Питера. Утром у него самолет — не ночевать же на вокзале. Я знал, что ты не откажешь его приютить на ночь. Ведь не откажешь, сестренка? — Олег  неестественно притворно улыбнулся и опять звонко чмокнул Машу в щеку.
Как-то все было театрально и уж очень нарочито. Маша пожала плечами и хотела спросить мужа что-то из их домашнего, обыденного, супружеского — то, о чем спрашивать при посторонних можно. Но Олег тот час же ее перебил и строго произнес:
—  Через  неделю у меня закончится командировка, и я приеду к тебе, моя любимая сестренка. Мы обязательно поговорим с тобой обо всем том, о чем не договорили в прошлый раз.
Опять все происходящее было двусмысленно и непонятно. Для чего муж при посторонних так глупо обращался к своей жене  —  «сестренка»?  Почему не открыл дверь своим ключом?  Но Маша знала, что все интересующие вопросы надо спрашивать наедине, а тем более — о супружеских взаимоотношениях. Что ж, сестренка, так сестренка... через неделю все выяснится...
Олег ушел. Серж фыркал, принимая душ. Маша приготовила на кухне ужин и ожидала гостя, чтобы показать ему приготовленную постель в родительской комнате и договориться об утреннем выходе, заблаговременно с вечера заказав такси в аэропорт.
Маша и Серж сели ужинать. Серж зачем-то достал из сумки бутылку хорошего молдавского вина. Хозяйка в недоумении посмотрела на гостя и сказала:
—  Я пить не буду. Хотите — выпейте сами. Мне завтра рано вставать. Да и вам тоже.
Маша ушла в их с Олегом комнату и прилегла. Было немного тревожно на душе. Тревожно и непокойно. Зачем Олег привел незнакомого мужчину и оставил его ночью наедине с женой?
Взрослый мужик этот Серж! Неужели не мог в аэропортовской гостинице провести ночь? Для чего достал вино? В знак некоего приношения за привнесенные неудобства?
Маша чихнула в одеяло от  запаха табачного дыма — она его переносить не могла. Гость курил и спать не торопился. Долго как-то ест и курит этот Серж! Не устал на службе? Ведь он в Москву в командировку приехал! Похрумал быстро и на бочок — завтра с утра через весь город в аэропорт ехать, а потом в самолете лететь...
— Маша, вы здесь? —  послышался  нежный шепот Сержа за дверью.
 Маша  интуитивно чувствовала — и как женщина, и как наблюдательный сотрудник милиции обладала  проницательностью — от гостя будет сюрприз. Она вспомнила в тот момент об оставленной на службе дубинке — не помешало бы теперь взять ее под подушку —  и надежней...
 ...Гость! Может с черным поясом? Может с зеленым? Маше хватило бы и с белым. В спаррингах с мужчинами стоять — совсем не то, что с женщинами. Бьют ласково. Действительно, будто — шлепают, а голова на сто восемьдесят градусов отлетает и слюна фонтаном. «— Все же я не права,  — думала Маша,  — Олег доверяет  Сержу, поэтому и привел его к себе домой, а сам побежал на свои командировочные спецзадания».
—  Я здесь. Что вы хотели, Серж? —  спокойно спросила Маша, все еще надеясь,  что эти отголоски подозрительности стучатся к ней из ее службы.
—  Тебя ищу, — еще нежней произнес гость и плюхнулся к хозяйке в постель.
—  На рраз-два — оделся и — на улицу! — скомандовала Маша, успев вскочить с постели, включая свет. — И без разговоров! Иначе завтра мой рапорт будет на столе у твоего начальника!
 Серж набросил китель и, захватив сумку,  сам захлопнул за собою дверь.
Маша легла и от охватившей обиды, всю ночь ворочаясь, так и не  уснула.
Утром, собирая служебные черновики в портфель, она услышала, как в дверном замке повернули ключом, и в квартиру зашел муж. Маша хотела его поцеловать, прильнуть, обнимая за плечи, о многом расспросить и рассказать, но Олег с раздражением отстранился от жены и, отшвыривая от себя ее руки, зло спросил:
—  Отвалился бы от тебя кусок, шалава?!
Маша, ничего не соображая, застыв в ужасе, смотрела на мужа.
— Чего пялишься, потаскуха? У Сержа отец в Ленинградском правительстве работает! Отвалился бы от тебя кусок, дрянь такая? —  с омерзением  повторил Олег.
—  Олег… —  только и смогла из себя выдавить Маша. Сразу все стало на свои места: и «сестренка», и бутылка молдавского вина, и гневная тяжелая  ночь, загубленная молчаливыми слезами.
—  Олег! Олег! — кривлялся муж. — Тебя по всем РОВД Москвы таскали, а хорошему человеку дать не захотела — помочь сделать мужу перевод в другой город!
— Перевод в другой город? Шантажом за «аморалку»? А потом ты  сказал бы Сержу, что «сестренкой» ласково называешь свою жену? — Она с такими же, полными застывшего ужаса, распахнутыми глазами посмотрела на шкаф, где стояли часы, увидев, что опаздывает. Семейный скандал — не повод являться на службу не вовремя. Уважительной причиной опоздания для Маши могла быть только одна — смерть.
Недели две у нее слезились глаза:
— Аллергия на запах цветущей дома гардении, — отвечала Маша друзьям. А дома ревела ревом покуда сын не приходил из школы и со школьных кружков. Утром от слез веки будто оловом заливало — глаз не омыв водой не открыть.
Во время бракоразводного процесса у нее был полный комплект эмоций: попытка Олега Андреева разделить квартиру Машиных родителей, очернение жены перед сослуживцами... грязненько... гнусненько... поганенько...
...О Гришке он тогда не обмолвился и словом.
Доказывать бывшему мужу свою супружескую верность после истории с Сержем — не было никакого желания, как не было желания продолжать супружескую жизнь  и, экспериментируя с сердцем, выстраивать следующую.
Когда Маша и Олег встречались до свадьбы — она видела в нем крепкий тыл. Потом открылась неприязнь к ее родителям. Эгоизм, измены и зависть, так старательно скрываемые им до женитьбы...
 Маше позвонила бывшая невестка — жена старшего брата Олега. Пыталась утешить по-своему — по-бабьи... Сказала, что в их семье так принято — Машина, теперь бывшая, свекровь — безропотно и  даже с внутренним расположением «помогала» своему мужу идти по карьерной лестнице...
После изматывающего развода  Маша пришла к Богу —  уверовала, но крещена была ещё в детстве. Скорби вроде бы утихли, а тут Гришка попросил его окрестить.
Так и начала майор Стельмах неторопливыми  шажочками идти к своему Создателю.
Сперва  помогала в соборе, а после сокращения настоятель поставил ее на казначейское послушание. Не мысля себя вне милицейской службы, получив «предписание» сохранять и контролировать церковные пожертвования — для Маши храмовая  должность  стала сродни воинскому офицерскому званию. И когда, спустя время, ей предложили вернуться в РОВД — она отказалась.
 Маше, как христианке, следовало бы молиться за Олега Андреева, но она не могла — чувствовала, что эта ее немощь — от духовной слабости, прекрасно понимая, что Господь Иисус Христос — распялся за грехи человеческие, а значит — и за Олега Андреева распялся тоже...
...Читала, как святые молились за своих распинателей, как Господь молился за народ Свой неразумный, но у самой — не было сил для такого подвига...
А вот теперь появился Ваня. Такой родной. Такой надежный и, как всегда — такой отзывчивый на помощь...
...Устраивать свое счастье, когда у сына беда — зависимость, Мария Васильевна считала грехом. Ведь злое алкогольное рабство появилось у Гришки при Машином непосредственном либеральном попустительстве — отец с сыном должны общаться и видеться вне зависимости от родительского разрыва.
Майору Стельмах к этому времени уже были хорошо известны наклонности  Олега Андреева, с  постоянными «разоблачениями» и обвинениями его окружающих — в «воровстве, служебной нечистоплотности и панибратстве».
Но перед ней стоял непогрешимый  пример ее собственных родителей и своя незыблемая предубежденность — отец плохому не научит.
Не предполагала Маша, что отцы бывают разными: такие,  как ее — Василий Георгиевич — беззаветный и жертвенный трудяга-служака и Олег Андреев — мстительный, завистливый вдохновенный  демагог, «открывший сыну глаза» на «блудливую мать и ее продажных родителей».
А так нет. Олег Андреев водку в сына не заливал и сто грамм не подносил. И как отец, злой зависимости сыну, разумеется, не желал, но и предполагать не мог, что его отравляющие слова будут играть такую чудовищную роль в жизни Гришки.
—  Мама, скажи, это правда ?!! — кричал Григорий матери. — Ты изменяла папе со всеми старшими офицерами?!!
—  Нет, сынок, —  лепетала, как в забытьи, Мария Васильевна. «Почему со старшими-то, —  подумала отстраненно, — неужели с равными можно? Глупость какая-то!»
—  Значит папа лжет?!! — крикнул опять сын матери.
И что могла ответить мать в этом случае? Она умолкла, потому что не в состоянии была выдавить из себя: «— Да, сын. Твой отец — лгун, блудник и тать». Такие слова вымолвить ребенку, пусть и великовозрастному ребенку об отце, путь и о таком отце, Маша не смогла.
Святые говорят, что Господь попускает скорби по силам... Другой бы — в петлю от отцовских откровений, а Гришка — к водке…
…И отец Валерий с владыченькой Гедеоном прозревают будущее: не к смерти Гришкина болезнь, а к славе Божией...
— Манеры герцога Мантуанского выглядят босяцкими привычками в сравнении с родовым офицерским этикетом твоего водителя Михаила, — дала Маша первую подсказку, которую она готова была «оформить за чистосердечное — с повинной».
—  Мишка? Что он такого натворил, этот бабский негодник… Он запал тебе в душу?  —Пытался балагурить Иван.
—  Запал в душу — так и есть. Хоть у кого-то из родителей дети нормальные. — Едва не расплакавшись, выговорила Маша. —У Мишки твоего, то есть — вашего: офицерское звание элитного подразделения на лбу кириллицей начертано!   
Замуж я не пойду, потому что — не хочу. Все надо делать вовремя. Молодость — для брака. Зрелость и старость — для подведения итогов. Моё решение твердо, постоянно и неизменно. Дело не в тебе, а — во мне. 
Телефон Ивана звонил теперь не переставая, вместе со вторым телефоном и с рацией…
— Иди, Ваня! Иди. Тебя ждет страна и наш губернатор. 

—  Маша, мы не договорили! Ты уходишь?

—  Мы договорили и поэтому я ухожу. Передам  твои лилии в алтарь,  — им там самое место.