В бесплодной суши и солнечном пекле большого пыльного двора, где, как бы медленно ты не ходил, все равно по глаза будешь в тонкой белой пыли, мальчик с источником в компании открытых и улыбающихся, каждый со своей душой. И хотя ни одного дерева, сердце переполняется приходящим от слова, что повторяют глаза, начертанного на небе цвета берлинской лазури большими буквами из света: оазис.
Уже утром было жарко, как в сиесту, и цикада подпиливает своё оливковое дерево во дворе [монастыря] святого Франциска. Солнце даёт мальчику по голове, но он, увлеченный водой, того не чувствует. Лёжа на земле, опускает он руки в живой поток, и вода вкладывает в его ладонь дворец свежести и грации, что с таким восхищением созерцают его чёрные глаза. Он говорит сам с собой, себе под нос, почесываясь второй рукой тут и там в своих лохмотьях. Дворец, все тот же и каждый миг новый, иногда пошатывается. И тогда мальчик собирается, тесно прижимается, сливается, что даже кровь не бьётся, меняясь с одним лишь живым кристаллом, так чутко, словно образ в калейдоскопе, украв у воды её удивительную первозданную форму.
- Не знаю, поймёшь ли ты меня, Платеро, но в руках того мальчика моя душа.