Собрались мы как-то с Глебом на кабана. С поезда добрались до его деревни на попутке. Ну, и как водится, попали в беспощадные объятия родни.
Вечером посидели хорошо – стол ломился от домашних угощений, самогон Глебовского деда был что надо. Наутро дед вручил нам обоим по литровой армейской фляжке продукта, строго-настрого напутствовав, чтобы употребили мы его лишь по завершении охоты, добавив:
– А то не ровен час ещё друг друга постреляете!..
Дедушка объяснил, как правильно подходить к овсяному полю, где устраивают свои лёжки кабаны. Дело было в августе, жара немного отпустила. Утром в день нашего приезда при обходе места будущей охоты дед обнаружил рядом со старыми следами свежие кабаньи покопки. Шансы взять трофей были неплохие.
Кабан – зверь серьёзный. Зарядили мы свои двустволки картечью, рюкзаки за плечо, и двинули в путь, чтобы успеть к вечерней зорьке. Через несколько километров пути Глеб заметно приотстал. Я подошёл к нему.
– Что-то мне не очень, – говорит. – Вчера, похоже, малость перебрал. С утра всё никак в себя не приду. Давай-ка присядем.
И потянулся за флягой. Я и сам бы не прочь похмелиться, да помню напутствие деда о мерах безопасности. Говорю Глебу:
– Запах перегара хочешь свежачком перебить? А кабан-то не дурак, чутьё у него ого! – мигом нас срисует. Может, перетерпишь как-нибудь?
Но товарищ мой уже опустился на пенёк и припал к источнику жизни. И так – целых два раза. Крякнул, занюхал рукавом. Глаза его повеселели:
– Ну, теперь жить можно, – говорит. – Пошли.
И мы пошли. Справедливости ради надо заметить, что и я внезапно ощутил томительное чувство солидарности в борьбе с зелёным змием и достал заветный сосуд, после чего дорога нам обоим больше не казалась такой утомительной. День близился к концу. Солнце давно закатилось за лес, но было ещё светло.
Вскоре мы уже очень медленно и осторожно двигались от одного подлеска к другому, держа ружья наготове. Не зря в народе говорят, что дуракам везёт. Единственной причиной, по которой здоровенный секач, отдыхающий в овсах, нас не учуял, явилось то, что к овсяному полю мы подошли с подветренной стороны, и при этом не исполняли военных песен под бой барабана.
Когда кабан вдруг выскочил буквально у нас из-под ног (он отдыхал в одной из грязных после дождей ямок), и с хрюканьем и сопением понёсся прочь, мы с Глебом находились друг от друга метрах в пятнадцати.
Первым выстрелил я. Кабан заверещал, круто развернулся в мою сторону и бросился на обидчика. Такого развития событий я предвидеть не мог, но успел пальнуть картечью из другого ствола. Я стреляю, – кабан бежит! Тут уж я пустился наутёк. Вид удирающего товарища, как видно, не на шутку развеселил Глеба. Да так, что он бросил своё ружьё и согнулся от смеха пополам.
В этот момент я уже достиг подлеска и уже был готов оседлать ближайшую берёзу, когда обернулся и увидел, что зверь во весь опор мчится уже в обратную сторону – прямиком на хохочущего горе-охотника! Если бы даже у него в руках сейчас было ружьё, он вряд ли бы смог им правильно воспользоваться: литр крепчайшего самогона, спасший Глеба от мрачного похмелья, превратил бы меня на линии огня, где я теперь оказался, в гораздо более лёгкую мишень, чем бегущий кабан!
– Глеб!.. – заорал я что есть мочи. – Лезь на берёзу! Живо!..
Благо, товарищ мой продолжал от души потешаться на самом краю соседнего подлеска. Не успел я закончить фразу, как он уже был на дереве. В наступающих сумерках я не стал искушать судьбу и возиться с патронами, и тоже забрался на ствол ближайшей берёзы. Руки у меня изрядно тряслись. Ружьё осталось валяться на земле.
Вне себя от боли, раненый секач метался между нашими деревьями, то утыкаясь клыкастым рылом в ствол и иступлённо хрипя, то кидаясь обратно. Нам с Глебом было теперь не до смеха. Мы замерли, каждый на своей берёзе, обхватив дерево ногами и уцепившись руками за ветви. Поднялся холодный ветер. Смеркалось.
Проклятый кабан никак не желал с нами расставаться. Его мерзкое хрюканье доносилось до нас, когда утихали порывы ветра. Поначалу мы ещё совершали робкие попытки спуститься с небес, но зверь неизменно давал о себе знать зловещим сопением и топотом. Временами казалось, что это и не кабан вовсе, а лесной дьявол, посланный по нашу душу.
Мне удалось угнездиться в развилке ветвей; я даже осторожно откинулся назад, давая отдых спине. По слабеющим матерным воплям Глеба я понял, что он настроился держаться на берёзе до победного конца, и не намерен подставлять свой драгоценный зад под свиные клыки.
Ночь незаметно накрыла нас своим непроницаемым колпаком. Ветер усиливался, наши ненадёжные убежища раскачивались под его порывами. Что творилось под деревьями, было уже не разобрать.
Чресла наши сковал холод, страх парализовал волю, голова ничего не соображала. Минуты тянулись, словно часы перед казнью. Остатки алкоголя давно пришлись на долю ангелов.
Закоченевшими пальцами я изо всех сил цеплялся за берёзовые ветви, боясь впасть в забытьё и свалиться. Один раз даже пытался запеть, но горло перехватило. Не знаю, чем бы закончилась эта нелепая история, если бы вдруг во тьме внизу не замелькал яркий луч. Встрепенувшись, я едва не спорхнул вниз, но в последний миг успел ухватиться за ветку.
Луч фонарика упёрся во что-то под самым деревом. Человека было не разглядеть, зато отчётливо стало видно кабана. Тот стоял неподвижно, упершись щетинистым рылом в ствол моей, ставшей уже почти родной, березы. Луч света перекочевал на мою физиономию, и я услышал голос Глебова деда:
– Живы, голубчики?
И как только ему удалось нас отыскать в тёмном лесу?.. Затем фонарик вновь осветил фигуру кабана. Усмехнувшись, дед ткнул палкой в бок зверя. Кабан упал: он был мёртв.
– Забирайте свою свинью, – сказал дед.