- Я познакомился с Сонечкой Остенич в сорок третьем году в госпитале. – начал свой рассказ дед Матвей, как только Антон отнёс малышку и вернулся к застолью – Это был уже не первый мой госпиталь. Как потом оказалось, и для неё тоже. Не припомню точно в каком кинофильме про войну есть такая сцена, где девчонка-героиня мешает нажать на курок у приставленного к виску пистолета одного из персонажей картины – прямо с нас с Соней списали!
- Дед… - задумчиво поговорил Митрофаныч – А как ты ноги-то потерял? Я ведь ничегошеньки о тебе не знаю…
- Хотел бы узнать, давно бы узнал… - проворчал тот скорее по давно установившейся привычке тот, едва бросив взгляд в сторону внучатого племянника – Как… обыкновенно: в атаку нас тогда подняли сразу же после арт-подготовки, а он, немец-то, в ответ как лупанул из всего, чего можно и нельзя, да так, что наше «ура!» героическое тут же и захлебнулось в оглушительном вое летевших с той стороны снарядов. Да, если честно, я не помню почти ничего. Очнулся в кузове грузовика от тряски. Человек двадцать нас там было, вповалку… Кое-как наспех перемотанные бинтами: у кого - рука, у кого - нога, у кого ещё что-то. В медсанбате сразу по прибытию на операционный стол. Вместо наркоза – двести грамм чистого спирта без закуси да кусок черенка от лопаты, чтобы язык себе не откусил… «Поплыл» тут же, я же до войны почитай и в рот её не брал (кивнул в сторону самим же початой бутылки с самогоном). Короче говоря, отпилили мне лобзиком то, что осталось от обеих ступней чуть повыше щиколоток сначала, замотали да и в палату. А там четырнадцать коек и на каждой своя беда, своя боль, не меньше моей, но что с того? Своя рубаха-то всё одно ближе к телу – хоть и понимаешь, а от болячки соседа тебе не больно, а вот от своей… хоть волком вой.
- А Софья, что же, медсестричкой, что ли, там была? – нетерпеливо перебил гладкую, на редкость грамотную речь деда Митрофаныч.
- Да не лез бы ты поперед батьки в пекло, торопыга! Юр, вот ей-богу, тебе как и не полтинник уже, а лет пятнадцать – всё норовишь впереди паровоза бежать! – недовольно поморщился старик – Но, нет, Сонечка была такая же тяжело раненная, как и я: кисть левой руки у неё оторвало.
- Всё же полегче, чем у тебя! – вздохнул сочувствующе Митрофаныч.
- А не скажи! Для скрипачки руки очень и очень много значат. В этом случае, всё как раз наоборот – она мне даже завидовала, если хочешь знать!
- Нашла чему… - покачали головами уже оба слушателя.
- Да уж… Но в конце концов я был вынужден с нею согласиться: я-то вот живу, а она, как свечечка истаяла, исстрадалась от невозможности заниматься любимым делом. Мы с ней повстречались уже и не вспомню в каком по счёту госпитале – меня всё время куда-то переправляли, везли… Но город помню хорошо – в теперешней Самаре дело было. А её уже готовили к выписке. Вот только ехать-то ей как раз и некуда было. Да… На третий, что ли, день-то это случилось, или на четвёртый… не помню, но и не суть важно. Важно то, что после очередной «чистки» хреновы, прости Господи, эскулапы добрались уже вплотную до моих коленок – никак у них не получалось справиться с «антоновым огнём», гангреной то есть. Чекрыжили и чекрыжили, наче колбасу, по шматочку, вот и дочекрыжились… Тысячу раз, небось, заставили пожалеть, что не остался там, на поле боя – от желания жить и крохи малой не осталось.
- Ну, и кому я такой обрубок нужен буду? – рассуждал бессонными ночами. Нет, в том, что Оленька ждёт и примет любого сомнения не было, но за что же её так наказывать-то? За какие такие прегрешения обрекать на жизнь с инвалидом, не способным как следует ухаживать даже за самим собой? Нет, она, безусловно, достойна гораздо лучшей участи, да и я… Тогда-то вот и созрело решение уйти добровольно, так сказать, в мир иной, хотя и знал, что по вере нашей православной сие есть грех. А только какой же это грех, если я тем самым освобождал и свою любимую и самого себя от долгого пребывания в болоте жалости и горя?
- А Софья эта, значит, помешала?
- Да… помешала… Но - как?! - рассказчик на этот раз даже не обратил внимание на то, что его вновь перебили. Встал с широкой, отполированной долгими годами сидения на ней, деревянной лавки, и, подойдя к ведру с холодной водой, почерпнул полный корец и не просто выпил, а, как показалось Антону, осушил его всего за пару глотков…
- Матвей Захарыч! – проговорил он – Ну их, эти воспоминания к бисовой матери! Не хватало ещё…
- Чего? Э… паря! Мне теперь уже ничего не страшно, мне теперь каждый новый день как подарок от Всевидящего и Всеслышащего нашего! Нет, если, конечно, вам надоело слушать, я могу и умолкнуть – тут уж, что уж…
- Не надоело! – поспешил уверить его Антон – Да и рассказчик ты, нужно признать, отменный! Просто я же вижу, как тебе непросто всё переживать снова…
- Видишь… - пробормотал тот, вновь усаживаясь на прежнее место – Зрячий, значит? Это хорошо. Не то, что вон Юрка мой…
- Не, а что опять я-то? Чем я опять-то тебе не угодил? Сижу себе смирно, слушаю, помалкиваю даже…
- Вот и молчи! Чё крылья-то распустил, наче петух-задира? Чужой вон человек интерес проявил, а ты… Ты хоть раз поинтересовался, как я тут живу-могу и всё ли могу-то уже, а? Сколь разов мимо отчего крыльца проскальзывал, скорости не сбавляя? Думаешь, не знаю, да? Всё я знаю. Ты думаешь, мне не обидно выслушивать насмешки от квочек моих старых? Э… Сколь разов уже просил перебраться сюда ко мне, а ты…
- А, что я? Да мы с тобой на второй день поубиваем друг друга…
- А вот это правда! – неожиданно весело рассмеялся дед Матвей, обратив лицо к Антону – Что он, что я – порох, любое слово – спичка! Весь в меня пошёл! Отец-то его рохля-рохлей был, так… тюха, одним словом. Всё норовил за бабьим подолом отсидеться, хоть на язык, бывало, наступи. А энтот нет, энтот… Хотя тоже… Ладно, будете слушать, аль я спать пойду?
- Смотри сам… мы-то с радостью!
- Ну, когда так, ладно, тем более, что главного я так и не сказал ещё, про Сонечку-то! Всё про себя, да про себя… Ну, так вот. Решился я, значит, прекратить своё не пойми какое существование. Пистолет найти даже в условиях тылового госпиталя особого труда не составляло вообще – лётчик один подарил. Царство ему Небесное – через сутки, думается, помер, опередил меня, как я тогда подумал. Да… Прямо как в Библии: и будут живые завидовать мёртвым... Завидовали, ей-богу, завидовали... А передвигался я по госпиталю на кресле таком, с колёсами. Конечно, не очень похожем на современные, но и тем не менее – всё не в палате круглыми сутками, даже на улицу выезжал при помощи кого-нибудь. Вот и в тот день выбраться в парк мне помогли – ну, не стреляться же в палате, правильно? А лето: птички поют, цветочки цветут, зелено вокруг, благостно, как и войны-то никакой нигде нету… Ну, так вот, выбрал я, значит, себе местечко безлюдное и поднёс ствол к виску… Вот не поверите: как будто торопил кто, подталкивал – аж дрожал от нетерпения. И вдруг женский голосок:
- Эй, братишка! А не слишком ли ты торопишься помочь фашистам одолеть нашу страну, а? - как обухом по голове ударила.
Повертел головой туда-сюда, и что же я вижу? Стоит такая… фря, птичка-невеличка, в зубах самокрутка толщиною в палец и дымит, как заправский мужик, что само по себе ну никак не вяжется с общей картинкой внешности. Но сразу бросилось в глаза даже не это, а взгляд пичуги той – словно в прицел снайперской винтовки. Потом уже выяснилось, что Соня и взаправду снайпершей была. Недолго, правда, хотя на войне и день годом показаться может. Всего восемнадцать фрицев в свой актив записать успела. А только я вот так вам скажу, что тем самым она спасла в разы больше жизней своих соотечественников. Ведь не убей она тех восемнадцати, скольких бы смогли убить они? Пусть бы каждый по стольку же, а на круг-то сколько бы получилось? То-то и оно... Вот верите, гляжу на неё, а язык от возмущения словно прилип к нёбу – это надо, что она брякнула! Я?! Фашистам помочь собрался?! Ну и прорвало… Такого отборного мата из меня ни до, ни после уже не извергалось! Откуда только что бралось - ума не приложу.
- Ты, мать твою так и разэтак! – орал я – Головой думать не пробовала? – ну и так далее… А она дымит себе, как паровоз и молчит, но у ж лучше бы хоть что-то говорила, нет, помалкивает. Я до того момента и представить себе не мог насколько молчание может быть злым, презрительным, растаптывающим. Но, как бы оно ни было, а только про то, что собирался сделать, напрочь забыл. Вылетело из головы, оставив вместо себя желание уничтожить эту пигалицу. Не застрелить, нет, Боже избавь, но как-нибудь так подцепить хотя бы одним словечком, чтобы и ей стало вот также неуютно в моём присутствии, как мне рядом с нею.
- А потом?
- А, что потом? Ничего… До сих пор не знаю, как у неё получилось забрать у меня пистолет? Почему я не сопротивлялся и даже не возмутился, когда она, словно детскую сломанную игрушку, зашвырнула его в кусты так далеко, как смогла? Откуда потом взялась у нас фляга со спиртом – тоже не скажу… Помню только, как распили мы её с нею на двоих, а потом ревели вголос наперегонки, делясь своим горем и болью, не стесняясь ни слёз, ни выражений.
Вошедшая в кухню старуха-соседка прервала рассказ деда вопросом:
- Как вы тут? Всего ли достаточно, ай ещё чего принести? Моть! – обратилась она к деду – Ты тут ночевать останешься, или как? А то мы уже собрались на боковую…
- Ложитесь, я с мальцами ещё посижу!
- А как там девочки наши?
- Спят девочки наши! Да иди ты уже! Иди, кому говорю? – добавил уже даже сердито, заметив, что та всё ещё мнётся у порога…