1.Объятия
Волею судеб в наше не располагающее к поездкам время довелось мне побывать в селе Веркола Пинежского района Архангельской области. Мало кто наслышан об этом чудном уголке, а меж тем там в 1920 году родился не только на Руси известный писатель Фёдор Абрамов. Впрочем, чего скрывать, и во мне название его отеческого села не трогало заповедных струн души. До тех пор, пока я не провела в нём целую неделю и не ощутила на себе всё его очарование.
Началось с того, что меня, как всякого гостя, редчайшим вниманием окружили сотрудники литературно-мемориального музея Фёдора Абрамова: Светлана Галочкина, Саша Абрамова, Алёша Алин и те, кто обеспечивает приезжим гостиничный уют в деревянном домике в центре села. Каждый ненавязчиво, но настойчиво хотел поделиться своим. Уроженка Верколы Саша Абрамова, знающая всех жителей наперечёт, предлагала провести по селу, на три с лишним километра растянувшемуся вдоль реки Пинеги. Не без сожаления отрываясь от постоянно раскрытых на её рабочем столе книг Фёдора Абрамова, стремилась увлечь с собой в мир его литературных героев директор музея Света Галочкина. А Лёша Алин, когда-то трудившийся на Ленинградской студии документальных фильмов, а затем обосновавшийся на абрамовской родине, призывал сесть на своего любимого конька – посмотреть в музее кассеты с записями всего, что снято на сегодняшний день об Абрамове. И я по очереди поддалась влиянию каждого, и долгие часы провела, изучая экспозиции музея, листая редкие издания книг, читая отзывы посетителей.
Всё вокруг открывало для меня совсем иного писателя, нежели я представляла его по давно читанным рассказам и полузабытым мною большим произведениям, – «Братья и сёстры», «Две зимы и три лета», «Пути-перепутья», «Дом». И в память врезалась крупно выписанная в музее цитата из последнего абрамовского романа:
- «Главный-то дом человек в душе у себя строит. И тот дом ни в огне не горит, ни в воде не тонет. Крепче всех кирпичей и алмазов».
Время шло, и я ощущала, как понятие дома растёт и ширится во мне помимо моей воли.
2.Микроб
В деревне выросший, досконально жизнь её знавший и о ней писавший, Фёдор Абрамов рвался душою между Ленинградом и пинежским привольем. И вполне понятно, что с возрастом он стал мечтать о собственном доме на родине, куда он мог бы приезжать отдохнуть и поработать.
О годах нового мучительного вживания в родную почву повествует в книге «Дом в Верколе» вдова писателя Людмила Владимировна Крутикова-Абрамова. Почти десять лет подряд каждое лето вместе с мужем бывала она в Верколе и по его дневникам и записным книжкам восстановила для нас взаимоотношения Абрамова с малой родиной: его восторженное отношение ко всему светлому и неразрушенному, что есть в сельском человеке, его резкое неприятие всего, что торопливо приобрёл он в погоне за ложными ценностями.
Наверное, Фёдору Абрамову думалось, что вот поселится он на родине, и в душе его воцарятся мир и покой. И что случится это благодаря собственному дому. Однако и сквозь стены его продолжал он слышать все стоны родной земли, все слезы матерей, всё сквернословие опустившихся мужчин.
Широко известна история с публичным обращением Абрамова к землякам – его очерк «Чем живём-кормимся?» Будучи сам человеком беспокойным, он до боли сердечной страдал от пассивности и равнодушия своих земляков, на глазах у которых рушилась деревня, умирало хозяйство. Ему хотелось словом своим всколыхнуть людские сердца, пробудить их к активной жизни. Но увы – искреннее его письмо вызвало если не протест, то недоумение односельчан. Почти ничего после него не изменилось вокруг. И уже в конце жизни в дневнике своём Абрамов записал:
«Равнодушие, всеобщее равнодушие.
Но не поражено ли этим микробом и всё человечество?.. Не свидетельствует ли вся история двадцатого века о бессилии человека? И заодно – о бессилии слова писательского?
Ах, какая тоска, какая тоска в сердце!»
Однако не поддадимся этой скорбной тональности и не поверим в отчаянный вывод писателя. Ведь мы-то знаем, как оно воздействует на нас – его Слово.
3.Красота
Вдова Абрамова замечает в своей книге:
«Я помню, как мы не однажды печалились с Фёдором, что и в детстве, и в юности нас никто не учил видеть и распознавать красоту мира. Нам пришлось многому учиться и переучиваться чуть ли не в тридцать лет... Много в среде северян талантливых самородков, не хватает лишь тех, кто помогал бы взращивать таланты».
Наверное, именно этим вызвана была семейная мечта создать одновременно с домом и свой музей. Для него выделили целый отсек в сарае.
«Очень хотелось Фёдору собрать различную старинную утварь, предметы старинного быта и обихода: братыни, ковши, рукомойники, самовары, кошели, лукошки, пестери (коробки), решёта, поварёшки, прялки, веретёна, туеса и т.п.
Но и эта мечта осталась неосуществлённой. Сейчас я дивлюсь нашей наивности...
Откуда было взять время и силы?.. Здесь всё требовало невероятных усилий – и постирать, и обед сготовить, и грядки полить.
...И я пыталась в Верколе выдержать экзамен на деревенскую бабу... Но потом мы оба спохватывались: ...не это главное...»
Да, главное для писателя – писать, как можно полнее реализовывать свои замыслы. И через это – изменить мир.
Задуманный, но не реализованный Абрамовым цикл рассказов «На моём угоре» был нацелен как раз на то, чтобы научить людей видеть красоту в повседневном, раскрыть им глаза на то, что их окружает.
«Мои земляки и приезжие... снисходительно, с улыбкой смотрят на мой дом. Больно уж он неказистый, невзрачный по сравнению со старыми домами-крепостями, да и с новыми, очень просторными и удобными, затянутыми в яркую раскрашенную вагонку.
А тут всего две комнатки, низенькая веранда, нет коридора – да разве так писателю надо жить?.. А я думаю: у меня всё же самый большой дом. Только что считать за дом? Конечно, если метраж, крышу, то мой дом проигрывает.
А я включаю в понятие «дом» всё, что окружает дом, всё, что видно...
Стоит он на деревенском угоре... И какие дали, какая ширь расстилается вокруг... Да разве это не дом? Травяной луг... Травяные залы... А когда играет небо...
Я люблю свой дом. И как только начинается весна, я томлюсь, как перелётная птица, и при первой возможности лечу на своё гнездовье».
4.Дверь
«Наш угор мы постепенно хотели превратить в очаг культуры и красоты, – поясняла вдова писателя. – Это была дальняя мечта, наших сил не хватило на её осуществление. Но видится мне: со временем кто-то продолжит наши начинания, осуществит наши мечты».
Точно так же думала она о том, что «в Верколе будет музей Фёдора Абрамова, и в нём, а не в сарае, будет собрана прекрасная старинная утварь, овеществлённая история и память предков».
Я видела, как сегодня в Верколе эта мечта сбывается. Удивительные люди прилагают все силы для того, чтобы абрамовская родина сохранила все свои лучшие человеческие черты, собирают воспоминания жителей, борются за сохранение построек. О них, о таких людях, готовых без оплаты вершить своё дело, Абрамов говорил как о сегодняшних святых и праведниках. Наверное, и души этих подвижников сродни абрамовской душе, иначе всех их вместе не свело бы на этой земле его имя. А жизнь свою среди пинежских далей воспринимают они так же, как в своё время писатель:
«Парение над землёй. Особое ощущение жизни, простора, свободы...
Мой дом – как пароход, как птица, приготовившаяся к взлёту. Полное растворение в мироздании».
И мысль Абрамова, отталкиваясь от родного угора, облетала и обозревала с тревогою всю необъятную родину.
«Чтобы выстояла страна, чтобы выстояла Россия... – размышлял писатель и отвечал сам себе решительно. – Надо, чтобы выстояли дома. Неказистые, старые, бревенчатые... Ибо будут эти дома, будет и Россия. Из них Россия... большой дом, дом-Россия – всё за счёт этих малых... Пока стоят дома, стоит страна, стоит Россия. А чиновникам наплевать на это...»
Такой «исторический» дом, подлежащий сохранению, у Сашеньки Абрамовой. На крыше его традиционный для севера деревянный конь – тот же полёт, то же стремление вперёд, ввысь... А в одно из помещений ведёт «музейная» дверь, сохранённая её родными, – дверь от зимней родительской избы Фёдора Абрамова. Тяжёлая, с кованой ручкой, она словно хранит за собой ушедший в небытие мир. Кажется, приоткроешь её – и попадёшь в ДОМ, необъятный дом абрамовской мысли, ближние границы которого проходят сквозь сердца земляков, а самые далёкие давно достигли иных государств.
«НАСОН-ГОРОД», 13-19 мая 1998 года