УОТСОН
«Он растревожен, - подумал я. – Нечему удивляться. Кто бы ни был, растревожился бы на его месте! Доверять он нам всецело так и не может, а опасность – смертельную опасность – чувствует буквально повсюду. И, наверное, снова пытается обращаться к своей памяти, а это трудно, болезненно, ему даётся. Лучше, может быть, не форсировать события, дать ему время побыть одному, собраться с мыслями… Как бы я хотел помочь ему, но, увы, я бессилен. Можно только быть рядом и ждать».
Закончив с перевязкой, я убрал инструменты и все свои медикаменты обратно в саквояж. Вернер за это время успел прийти в себя и оправиться от шока, поэтому мы поужинали, а Холмсу Рона по моему настоянию отнесла его ужин наверх.
- Он и так слишком много нагружает ногу, - сказал я, слегка покривив душой. – Пусть пока остаётся у себя.
Роне тоже было не слишком просто ходить по лестницам, держаться в седле и вообще подолгу пребывать на ногах – это я тоже заметил, но не щадил её, то и дело обременяя просьбами, потому что заметил ещё и то, что постоянные нагрузки на опорно-двигательный аппарат действуют благотворно на её осанку и походку. И всё-таки душа у меня была не на месте, поэтому, когда она спустилась, я спросил потихоньку, понижая голос:
- Рона, скажи правду, тебе не слишком тяжело? Не больно? Ты сильно устаёшь за день?
- Я не знаю, что это за болезнь у меня была, - ответила она охотно и спокойно. – Доктор говорил про последствия кори, другой – про лёгкую форму полиомиелита. Ещё я слышала слово «амиотрофия» и что-то про врождённый паралич. До пяти лет я практически вообще оставалась неподвижной, но те времена я не слишком хорошо помню, а вот о том, что ходила на костылях почти десять лет, помню, и ходила бы по сию пору, если бы не стала через боль и через тугоподвижность тренироваться. Так что да, устаю, и да, бывает больно. Но ведь это – единственный способ, наконец, научиться ходить, кататься на велосипеде, ездить на лошади и плавать.
- И танцевать, - почему-то добавил я. Просто мне вдруг представилось, как я кружу её – лёгкую и гибкую – в стремительном вальсе на одной из знаменитых демократичных ассамблей графини Шероле в её особняке на нулевом меридиане.
- Танцевать? – удивлённо переспросила Рона – её брови поехали вверх, и глаза, обычно скрытые в тени, полыхнули сиреневым.
- Если доберёмся до Лондона живыми и невредимыми, - заговорщически пообещал я, - отведу тебя в одно место, где бывают интересные вечера.
- Интересные из-за интересных танцев? – скептически уточнила она.
- Интересные из-за интересных людей и ещё более интересных сплетен о них. Там толкутся все городские шантажисты, газетчики и детективы. Тебе должно понравиться. Во всяком случае, прежде Холмс находил вечера Шероле неиссякаемым источником вдохновения в своих расследованиях.
- А ведь мне знакомо это имя, - задумчиво проговорила Рона. – В Брокхилле со мной училась юная мисс Шероле, мы даже дружили – настолько, насколько я вообще в состоянии дружить с детьми.
- Юная мисс Шероле? – переспросил я. – Боже мой, так уже не дочь ли это графини? Тогда становится понятно, почему Шахматный Министр не побоялся нашей встречи – он спешил убрать тебя подальше от возможного соглядатая. Слышите, Мэртон? – тут я повысил голос, чтобы Мэртон, негромко беседующий с Вернером у другого конца стола , наверняка меня услышал.
- Что?
- Будете в Лондоне, постарайтесь узнать, не связывает ли что-то нашу историю с графиней Шероле.
- И будет совершенно напрасный труд, - хмыкнул Мэртон. – Я вам и так положительно отвечу. С графиней Шероле что-то связывает совершенно все сомнительные истории. Но сама по себе идея хороша – попробую. А вот что, уж точно, связывает нашу историю с графиней, так это пройдоха Готье. Ведь графинины суарэ для него – кормушка, источник, так сказать, жизненных сил. Сколько времени мне ещё нужно для создания устойчивого образа? Думаю, выехать в Лондон послезавтра вечерним экспрессом. А вы наведывайтесь на почту – буду писать до востребования. Так надёжнее.
- Хорошо, - решил всё ещё довольно бледный и осунувшийся Вернер. – А теперь давайте, пожалуй, спать. Силы нам ещё понадобятся, и дай Бог, если не раньше, чем мы рассчитываем. Вы на чердак, доктор?
- Да, конечно.
- Ну, а мы тогда устроимся внизу. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, - откликнулся я и направился к лестнице.
Наверное, я недостаточно устал за день – во всяком случае, уснуть мне сразу не удалось, да и на чердаке было душновато, а открывать окно я побоялся из-за погоды – снова похолодало, в воздухе отчётливо чувствовался лёд, а Холмс всё ещё маялся бронхитом.
Итак, я лежал, уставясь в двускатный потолок нашей каморы, и вспоминал события пятилетней давности в Швейцарии, поссорившие нас. Смерть Мэри, мою ревность, то злополучное письмо оскорбительного содержания, которое я вгорячах приписал Холмсу, которое бросил ему в лицо, и его просьбу на прощание обнять его, в которой я, слава Богу, не отказал, не то мне было бы в тысячу раз тяжелее. «Может быть, мне стоит всё это рассказать ему сейчас? – подумал я. – Может быть, это укрепит его доверие? Но, кто знает, а может, и подорвёт» Потом я задумался о ребёнке, сыгравшем не последнюю роль в той истории. Я знал, в каком пансионе он содержится, я высылал ему содержание, но и только – ни принять, ни признать его я не мог, а между тем ему уже должно было исполниться пять лет. Сколько он будет оставаться моей тайной? Не повторяет ли он судьбу Роны, и даже ещё в большей степени оторванный от корня, чем она? Мне вдруг именно Роне захотелось рассказать обо всём, что произошло в Швейцарии, и об этом ребёнке – тоже. Но я благоразумно подавил в себе тот порыв. Рона едва ли могла быть объективной, да и , не смотря на кажущуюся взрослость, она всё равно оставалась ещё очень юной девушкой. Вот только почему-то мне то и дело приходилось напоминать себе об этом, и я всё чаще видел в ней реинкарнацию Сони. Не смотря на всё внешнее сходство с Холмсом, напоминала она мне, скорее, мать, чем отца. Как будто я снова капитан медицинской службы, и зеленоглазая маркитантка предлагает мне купить табаку.
Места для второго ложа на чердаке не было, и наши с Холмсом постели соседствовали так тесно, что каждое шевеление передавалось от одного к другому, но Холмс был идеальным соседом: не храпел, не шевелился, да и дышал-то очень тихо. Может, и спал – по ночёвке в «логове» я помнил, как беззвучен может быть его сон. Ночник, который горел поначалу я задул – показалось, он напрасно переводит и без того спёртый воздух. Сделалось темно, но мало-помалу глаза мои привыкли к темноте, и мне стало хватать того света, который лился в окно – луна только начинала ущерб, и небо было ясным. Я видел очертания мебели, видел неподвижную фигуру Холмса в белой сорочке с глубоким вырезом на груди. И точно так же, между прочим, внезапно увидел сухой блеск его глаз.
Отчего-то это открытие тряхнуло меня почти страхом. Словно я, беззащитный и беззаботный, вдруг почувствовал за собой пристальную слежку.
- Вы не спите? – прошептал я, и против моей воли в моём шёпоте прозвучали обвиняющие нотки.
- Так и вы, вроде, тоже, - с лёгкой насмешкой откликнулся Холмс, и я вспомнил другую его способность – говорить очень тихо, но чрезвычайно внятно. – Вы вздрогнули и задержали дыхание, когда поняли, что я не сплю. Вы чего-то испугались? Не доверяете мне?
- Упаси Бог! Просто не ожидал, что вы не спите… Как мне вас бояться? Вы – мой лучший друг.
- Я никакой вам не друг – снова приходится это напоминать, - жёстко сказал он.
- Каждый раз разрывая мне сердце, - с горькой улыбкой добавил я.
- Не принимаю этот упрёк. Он призывает лгать и притворяться. Не хочу вводить вас в заблуждение. Вы с этим и без меня прекрасно справляетесь.
- Ну, простите, ничего с этим не могу поделать, - тоже подбавил в голос раздражения я. – Разве и меня памяти лишить… Вы ничего не помните – я-то помню… Потому, возможно, и не сплю, а вот вы почему не спите? Может быть, у вас слишком сильно нога болит? Вы её весь день непозволительно нагружаете.
- Нет, не болит. Просто мне надо было подумать, - сказал он. – И я в большом затруднении. Профессор… - мы пока так его будем звать: «профессор» - очень весело посмеялся бы сейчас надо мной, если бы понял, в чём дело. Отчаявшись полагаться на память, я пытаюсь полагаться на логику, как польстила мне ваша девочка…
- Ваша девочка, - справедливости ради поправил я, сделав ударение на « ваша».
- Настолько же, насколько вы – мой друг, - усмехнулся он. – Так вот, я пытаюсь полагаться на логику, а проклятые воспоминания, как запертая в камере буйнопомешанная, стучат и просятся на волю. Но у меня нет ключа от камеры. И вот над тем, как мне мешает думать именно то, что он так старался стереть, профессор сейчас хохотал бы до коликов.
- Так не обращайте внимания на стук, пока не отыщете ключ.
-Легко сказать, - мне показалось, что он улыбнулся, хотя из- за темноты поручиться я не мог. – Но вы – хороший товарищ, доктор. С другой стороны, вы даёте мне совет, и тут же сами побуждаете ему не следовать. Вашим красноречивым ожидающим взглядом.
- А вы вслух делитесь мыслями, - предложил я. – Прежде вам удавалось.
- Опять вы… «Прежде-прежде» - передразнил он. – Это у вас было «прежде». Да и, к тому же, я думаю, вы лукавите, и мыслями я никогда не склонен был делиться. Будь я общителен, мне бы эти пять лет никак не выжить, потому что за все их я едва ли хоть одной мыслью поделился. Ну а вы-то отчег8о не спите, доктор Уотсон?- вдруг сменил он тему. – Ваши воспоминания не колотят в стены и решётки.
- Увы, Холмс, - сказал я. – Ещё как колотят, только ключ у меня есть, и чёрт меня совсем побери, если это преимущество.
- Ну, так выпустите их на волю, если у вас есть ключ, - предложил Холмс. – Мои уши к вашим услугам, тем более, что вы же и обещали рассказывать мне о моём позаюытом прошлом. Спать вы всё равно не хотите, а начнёте говорить – как знать, может быть, захотим и вы и я, не то уж слишком долгой оглушительной может показаться эта спёртая ночь. Я бы, честно говоря, выбил бы окно, не будь гостем в чужом доме. А то и вовсе выбрался на крышу. Там хоть дышать есть, чем. Ночевать в помещении - эта привычка осталась у меня, видимо, тоже где-то в позабытом прошлом.
- А давайте и выберемся, - неожиданно для самого себя предложил я. – Здесь и впрямь душно, но я боялся, что сквозняк повредит вашему бронхиту. А на крыше сквозняка нет, и если укутаться в одеяла – спать не спать, но проветриться будет неплохо. Во всяком случае, сам я чувствую острую потребность в воздухе, а вы, должно быть, и подавно. Смотрите, дверца, ведущая на крышу, вот здесь, и она точно на уровне ската – вам не придётся ни единой ступени преодолевать. Хотя ногу всё равно поберегите – лучше опирайтесь на моё плечо.
При ближайшем рассмотрении оказалось, что выход на крышу устроен и ещё удачнее, чем мне сперва показалось: короткий уступ над крыльцом по бокам прикрывали выступающие края кровли, а спереди – резной бордюрчик, так что не было на нём ни ветра, ни доступа чужим досужим взглядам.
Холмс завернулся всё в то же большое многострадальное одеяло, под которым прятался от егерей, когда Рона разыгрывала спектакль, его ноздри трепетали, втягивая ночной льдистый воздух – сейчас он снова походил на волка больше, чем на человека. Я накинул свою тёплую охотничью куртку и тоже укутал колени пледом.
- В Лондоне звёзды не видны, - проговорил я, глядя в испещерённое серебристыми точками ночное небо.
- Почему?
- Слишком много света. Стрэнд, площадь Пикадилли, Трафальгар, Чаринг-Кросс, Бейкер-стрит, - я наудачу назвал несколько мест, очень хорошо знакомых нам обоим, но у Холмса ни один мускул не дрогнул, поэтому я, не делая на этом акцента, продолжал. - Витрины, фонари, свет из окон. Туман накапливает и отражает его, и весь город кажется закутан в полупрозрачную светящуюся кисею.
- Это поражает воображение, - сказал Холмс, тоже запрокидывая голову.
- Правда? – рассмеялся я. – А мне – вот это… Хотя вообще-то, я думаю, знакомое расположение созвездий – одно из самых умиротворяющих зрелищ на свете. Мне случалось бывать в местах, где они выглядят по-другому…
- Называя эти места в вашем городе, вы надеялись как-то зацепить мою память? – вдруг спросил он. – Я понял. Только это лучше делать не так. Попробуйте точно описать мне какое-то место, а я попытаюсь придумать к нему детали. Сравним продукт моей фантазии с действительностью – это будет забавно. Хотите попробовать?
- Почему бы и нет? Это интересно, а может и помочь. Тогда с чего мы начнём? С нашей квартиры на Бейкер-стрит?
- Нет. Места, которые связаны со мной слишком тесно, пока оставим в стороне. Я думаю, профессор мог позаботиться о моём ложном представлении о них. Давайте попробуем вспомнить что-то нейтральное, где были вы, и был я. Что-то не столь очевидное, как общая квартира, но достаточно значимое, достаточно яркое в памяти – вашей и моей. Найдётся такое место?
- Давайте попробуем, - согласился я. – Помнится, ваше воображение некогда поразила Гримпенская трясина в Девоншире. Говорит вам о чём-нибудь это название? Ну, хорошо, представьте себе чреду пологих холмов – таких же, как здесь, но куда зеленее и приветливее. Между ними в низине бескрайние и загадочные торфяные болота, на которые с вечера спускается непроницаемый туман и погребает их под собой на всю ночь…
- …когда силы зла властвуют безраздельно, - странным «плывущим» голосом, словно в забытьи процитировал Холмс.
- Что? – быстро обернулся я к нему и увидел, что он сидит, откинувшись на выставленные назад руки и прикрыв глаза. – Вы что-то вспомнили?
- А разве не это было целью нашей игры? – недовольно спросил он. – Зачем же вы замолчали… Как я понял из вашего восклицания, вам знакома эта фраза?
- Да, вы слово в слово процитировали строчку из одного старинного манускрипта, который… - но он не дал мне договорить, стремительно зажав рот рукой:
- Тс-с!
Я замер, ничего подозрительного не видя и не слыша, но зная по опыту, что просто так Холмс зажимать рот собеседнику не станет. Его органы чувств, и прежде более чуткие, чем мои, ещё натренировались от лесной жизни, и прошло ещё довольно много времени прежде чем я услышал то же самое, что встревожило его, но уже значительно приблизившееся – кто-то подошёл вплотную к нашему забору и остановился в его тени.