«Подъем! Тревога!» Ничуть не испугала и не озаботила эта тревога привыкших к ней бойцов. Казалось, всё как всегда. Слышался смех одних, ругань других, а третьи вообще не поднимались с постели. Было 4 утра 22 июня 1941 года. Тревога почему-то была объявлена без командира учебного дивизиона и взводных командиров. Все шло как-то несвязно, без определенных целей и намерений. Я и ещё один боец по распоряжению дежурного по школе были назначены для усиления охраны домов военного городка, где проживали семьи офицеров.
- Ну, что, солдатушки-ребятушки, пришли нас усиленно охранять? Мужья, видно, очень обеспокоены, чтобы мы чего тут не натворили? – подшучивали над нами молодые жены наших офицеров. Мы смущенно поглядывали на этих веселых и красивых женщин. Нам исполнилось уже по двадцать. Тревоги не было ни со стороны женщин, ни у нас. На чистом небе ни облачка, загоралась заря, все предвещало хороший летний день. Так перешучиваясь, прошло какое-то время до прибытия первого офицера из штаба, который сообщил о начале войны…
Прибыв в свое подразделение, мы с ужасом увидели, что творилось в казармах, столовой. Спешка, сборы, налет немецкой авиации на аэродром города Барановичи. Две бомбы угодили в наш военный городок. Только теперь мы осознали, что произошло. Из гауптвахты привели Фишилева, который отбывал там свой очередной арест. Его мы недолюбливали. Это был своенравный, холённый солдат, в отличие от нас, избалованный родителями. Он за свои дерзкие и хамовитые поступки надолго не выходил оттуда. Теперь он просил своего командира оставить его на гауптвахте до окончания срока ареста, чувствуя приближение немцев. Все называли его «жидом», считая очень расчетливым и хитрым. Для меня это прозвище никак не ассоциировалось с национальностью. Судьбу этого прощелыги я не знаю. Но служба во время войны свяжет меня с истинным евреем по национальности, который мне станет настоящим другом, и которому я буду благодарен всю свою жизнь. Об этом я расскажу здесь попозже, а дома я буду с великой благодарностью пересказывать о нем и своим детям, и своим внукам.
К вечеру 22 июня мы всей частью покинули город Барановичи и марш-броском были посланы навстречу немцам к границе. Вот и Брест-Литовск. Ночь. Уставшие не только от марш-броска, но и от тревоги и военной ночной суматохи, мы пешим маршем двигались на запад. Поначалу мы ничего не принимали всерьез, казалось, очередные учения, только какие-то не очень организованные. Когда рассвело, показались немецкие самолеты, которые в бреющем полете стали расстреливать нас, совершенно неподготовленных к бою. Это было наше первое боевое крещение. И тут мы поняли: это – Война! И многие из нас ее уже не увидят после этого крещения.
Не успели мы развернуться на приказ «К бою!», как тут же, словно из-под земли нас атаковали на лесной опушке немецкие солдаты. Я был при штабе своего учебного подразделения радиотелеграфистом. Я был в недоумении от неподготовленности наших командиров к военным действиям, от их растерянности, несогласованности, несобранности. Радиостанция была смонтирована на автомобиле. С кем держать связь, какие позывные – все это только на бумаге. Никто на эти позывные не отвечал. Наше подразделение действовало само по себе. Соседей ни справа, ни слева мы не знали, да и были ли они? Судите сами: идет бой с одной опушки. Бьют пушки и стрельба пулеметная – с другой. Мы ведем по ним огонь. Воевали ли мы со своими, или с немцами, никто не знал.
Через семь дней с боями мы опять пришли в Барановичи. Остановились в лесном массиве, который окружал аэродром. С противоположного леса по уже созревшей, но еще не скошенной пшенице, шли на нас немцы, пытаясь пробиться к аэродрому. Когда они цепью дошли до середины поля, мы с криком «ура» поднялись во весь рост и бросились навстречу немцам. Политрук, став за одиноким деревом, кричал: «За Родину! За Сталина!» Мы вторили ему: «Ура-а-а!» Чувства страха не было, мозг был отключен. Немцы отступили, мы тоже. Так трижды пытались они пробиться к аэропорту.
Но вот справа от нас между двух лесополос показалось около десятка немецких танков. Они также двигались к аэродрому, где в ряд стояли несколько десятков наших самолетов, так и не сумевших взлететь в воздух. Ходили слухи, что ночью на 21 июня в баки для бензина была засыпана соль. Отбив атаку на пшеничном поле, нас тут же перебросили на охрану аэродрома навстречу идущим танкам. Заняв оборону на опушке леса перед взлетным полем, мы видели, как на противоположной стороне танки развернулись во фронт и по полю аэродрома двинулись прямо на нас. Из вооружения у нас были только винтовки да одна противотанковая пушка-сорокопятка, т.е. снаряд в диаметре был сорокапятимиллиметровый. Вот и вся наша боеспособность.
Через неделю после начала войны поползли слухи, что кто-то из военного руководства нас предает. За семь суток мы ни разу не получили горячей пищи, даже чая. За все эти дни нам выдали раз паек сухарями, второй раз – брикет гречневой каши. Нам объясняли, что склады с продовольствием и боеприпасами в городе разбомбили немцы. Итак, мы голодные и практически без вооружения, должны были удержать аэродром, который никакой стратегической ценности ни для нас, ни для немцев не имел. Лётного состава там уже не было, они отошли вглубь России.
Вот мы лежим за стволами деревьев, наблюдаем, как танки из походного марша развернулись во фронт и направляются прямо на нас. По полю аэродрома залязгали гусеницы, видны были перебежки немцев от самолета к самолету. Не дожидаясь команды, заряжающий вложил в затвор снаряд и, когда танки подошли поближе, самовольно выстрелил прямой наводкой в танк. Танк круто повернулся на 90 градусов и стал, как вкопанный. Заряжающий тут же повторил выстрел, направив его в следующий танк. Тот, крутясь на месте, словно подстреленный волк, стал медленно двигаться назад. Остальные восемь по-прежнему идут на нас, но огня не открывают. Заряжающий еще и еще повторил выстрелы. Колонна танков вдруг остановилась. День был жарким и удушливым. Стоял полдень. Кто-то из наших крикнул: «Стой! Не стреляй! Свои!» После этой команды последовал пятый выстрел. Тут-то и началось то, чего мы больше всего боялись. С винтовками и десятью патронами нам предстояло идти в атаку на танки. Открыв ураганный огонь, танки косили лес, летели щепки от наших подвод и автомашин. Радиостанция, на которой я работал, была полностью уничтожена. Сорокопятку прямой наводкой разнесло полностью. Пыль, дым, жара, стоны и ржание лошадей – все смешалось в этом приаэродромном небольшом лесном массиве. Бой был недолгий, танки огонь прекратили, выбросив красный флаг. Кто-то снова выкрикнул: «Свои!» Среди нас оказался один бронетранспортер, водителю которого было приказано поехать к стоящим танкам и уточнить, чьи же они. Водитель весь в пыли и поту стал заводить свою машину. Машина не заводилась. Время шло. Танки стояли. Никто из них не выходил. Водителю был дан приказ идти пешком к танкам. Тот выругался и отрезал командиру:
- Иди сам и уточняй!
Грянул пистолетный выстрел, и водитель упал лицом в пыль. Как потом выяснилось, он был девятым погибшим в этом «бою среди своих». Какой-то смельчак побежал по летному полю, петляя, словно обходил обозначенные мины, это были воронки от снарядов. Все замерли в ожидании. Из танка вышел командир, как действительно, оказалось – наш! Об этом доложил, наблюдая в бинокль, тот, который только что застрелил водителя бронетранспортера… Вот такая неразбериха была в первые дни войны.
Ночью нам предстояло пройти от аэродрома через город и двигаться на Гомель. Шли колоннами в строю. Когда подошли к окраине города, нас встретили шквалом свинцового огня из чердаков и окон домов. Трещали автоматы и пулеметы. Строй залег, расползаясь друг от друга, принимая боевой порядок и вступая в бой. Стрельба оказалась недолгой, но и она вырвала из наших рядов семерых, оставшихся лежать на дороге. За ночь нас обстреляли раз пять.
В город вошли в полночь, но он не спал. Люди, как муравьи, таскали все, что могли и как могли: мешки с сахаром и крупами, банки, соль – на колясках и подводах, а то и просто в руках. Мужчины и женщины, подростки и дети. Почти у каждого двора стояли или подвода, или просто мешки и тюки. Для нас, бойцов, продуктов в городе не было, а для мародеров отданы в распоряжение все военные склады. Отобрав у мародеров два или три мешка с гречневой крупой и бочку с комбижиром, подкрепившись банками консервов, ящиками с макаронами, которые лежали еще у домов, не успев попасть в подвалы, мы оставили Барановичи. В очередной раз мы убедились в полной неподготовленности командиров и несогласованности действий наших соединений. В городе царили полная анархия и безвластие.
Нас вывели за город на кладбище. Рядом стояла церковь – отличный ориентир для врага. Уставших, голодных, измученных без сна, расположили на отдых среди камней, памятников из мрамора и железных оград. Кладбище было ухоженным. Бойцы улеглись, кто на могиле, кто сбоку от нее. Повара варили кашу. Здесь на кладбище началась наша крепкая дружба с Сашкой Добряком, уроженцем с Украины.
Кладбище наполнилось говором, стоном и храпом. То тут, то там слышались одиночные оружейные выстрелы. Где-то недалеко от нас вскочил на ноги один из бойцов, заорал не своим голосом: «Нас предали!» Грянул выстрел, крик умолк. На рассвете раздалась команда: «На завтрак!». Первый раз за две недели войны – горячая пища, да еще и в организованном порядке под сигнал трубы. Все сразу по сигналу прибыли к походной кухне. Повара наваливали нам по целому котелку, не жалели, как будто чувствовали, что этот завтрак в пять часов утра будет последним организованным довольствием для нашей части – 212 отдельного батальона и тех, кто присоединялись к нам от самой границы до этого кладбища. Такой вкусной каши я больше никогда не ел. И сейчас помню ее вкус и запах.
Не успели наши повара раздать всю кашу, как воздух взорвал рев самолетов и взрыв бомб. Все смешалось: пыль, обломки деревьев, крестов, памятников. Свое кладбище здесь нашли многие наши воины, некоторые даже не успели проснуться. Самолеты летали низко, расстреливая мелкими бомбами, как градом, скопившийся у полевой кухни батальон. Мне кажется, это, все-таки, была измена. Здесь мы как воинское подразделение перестали существовать. Было объявлено группами или в одиночку добираться до Гомеля. Сколько спаслось нашего брата после кладбища, никому не известно. Мы с Добряком каким-то чудом очутились в непроходимом болоте, что нас и спасло от пленения и гибели. Целый день мы наблюдали, как немцы группами выводили наших товарищей из пшеницы или кустов и тут же расстреливали. Мы просидели с Сашкой в этом болоте до наступления темноты.
Над грязным, поросшим травой болотом высились какие-то бугорки, расположенные друг от друга на расстоянии метра или немного больше. По ним нам и пришлось прыгать, рискуя угодить в топь, которая могла засосать в свою бездонную пучину. До твердого грунта осталось метров пять – шесть, как вдруг из-под моих ног бугорок ушел под воду, и я провалился сразу по колени. Я чувствовал, как погружаюсь в болото все глубже и глубже. Уцепившись руками за траву, растущую на соседнем холмике, я хотел вытащить ноги, но вместо травы в руках оказалась гимнастерка убитого нашего бойца. Если бы ни этот труп, никогда бы мне не выбраться из проклятого болота. Так мертвый спас мне жизнь. Сашка стоял уже на твердой почве и пытался найти какую-нибудь палку, чтобы помочь мне. В болоте я барахтался минут десять – пятнадцать. Выбравшись из болота, я весь в грязи и торфе, мокрый с головы до ног стоял рядом с Добряком, который очищал меня от водорослей. Ночь была темная и прохладная. Выжав обмундирование, я снова надел его, и мы двинулись через пролески и поля, держа путь на восток, на Гомель, до которого было так далеко. Путь предстоял тяжелым и опасным. Сейчас мы уже были в глубоком тылу у врага.
Первая ночь прошла благополучно, если не считать одно обстоятельство: мы не продвинулись ни на километр на восток. Когда мы подошли к какой-то деревне, хозяин крайнего дома сообщил, что в деревне полно немцев. Мы снова в лес. Долго блуждали. К утру вышли на опушку снова, но, оказывается, подошли к той же деревне, но с другой стороны. День провели в зарослях этого леса без воды и пищи. С наступлением темноты снова двинулись вперед, определив днем путь следования. Часто в лесу слышались одиночные или частые автоматные выстрелы, лай собак. Прошло несколько дней нашей лесной жизни. Дальше так пробираться не было сил, да и опасность увеличилась, так как мы подходили к переднему краю. На пути нам встречались небольшие группы наших, которые именовали себя партизанами, и многочисленные немецкие обозы, колонны автомобилей, танков, пушек. Мы могли остаться в одной из таких групп, но мы шли, как нам было приказано, в Гомель.
На четвертый или пятый день своего блуждания по лесам и полям, ночлегов в скирдах, а то и просто на деревьях, обессиленные от голода и жажды, мы на свой страх и риск зашли в одно село. Ночью нам дверь, конечно, никто не открывал, а днем на просьбу дать чего-нибудь поесть, отвечали: «Сталин все забрал». Эти люди нас ненавидели и помогать нам не собирались. Здесь была их территория, которой мы подали руку братской помощи в 1939 году: западные Белоруссия и Украина, Бессарабия, Латвия, Литва и Эстония. Они в «Союзе нерушимом» чуть более полутора лет. Коллективизацию, конечно, уже провели. Зла в каждом жителе - хоть отбавляй. Итак, утром мы вышли к стоящей на окраине кузнице. Два работника на нашу просьбу дать нам немного бульбы (картошки) порекомендовали нам обратиться с этой просьбой к председателю колхоза. Немцев в селе уже не было, они ушли на несколько километров вперед. Мы решили идти к председателю, уверенные в том, что он поможет бойцам Красной Армии. Мы были еще в солдатской форме, при себе имели по одной гранате и по пистолету. Свои автоматы мы отдали партизанам, обменяв их на эти пистолеты и лимонки. Но председатель уважения к бойцам Красной Армии не высказал, так же как и многие жители западной Белоруссии. Все надеялись, что Советам пришел конец, и они заживут опять без колхозов, в которых они работали с раннего утра до позднего вечера за трудодни, на которые получали немного зерна в сумку. Председатель отрезал: «Вас тут проходит много, нет у меня ни молока, ничего другого». Немцы вчера прошли это село, и последний взвод, по словам председателя, уехал на машинах.
Ни с чем мы вернулись к кузнице и улеглись вниз животами на еще сырую от росы траву. Но не прошло и двадцати минут, как в наши подошвы нас стали бить ногами, мы вскочили. Перед нами стояли немецкие солдаты, человек десять, с автоматами на груди, с закатанными до локтей рукавами форменных рубашек, прибывшие на мотоциклах. Они что-то кричали, мы разобрали только «Русь! Русь!» Пять мотоциклов, один из которых был с коляской, стояли на проезжей части дороги. Переговорив с кузнецами, немцы оттащили нас на пригорок с противоположной стороны дороги. Оставив под деревьями на другой стороне свои мотоциклы и трех охраняющих нас, они пошли вверх по дороге к правлению колхоза. Мы чувствовали, что последние минуты жизни подходят к концу. Кто с нами будет возиться, да еще на мотоциклах. Странно, но нас не обыскали, в голенищах сапог по-прежнему были и гранаты, и пистолеты. В этот момент мы с Сашкой говорили только о смерти, гадая, как они нам ее преподнесут.
Минут через пятнадцать немцы вернулись и прилегли под деревьями отдохнуть. Вскоре к ним с ведром подошел председатель колхоза, тот самый, который отказал нам в продуктах. В ведре было молоко, и немцы кружками стали черпать его как воду. Мы судорожно глотали слюну, а Сашка незаметно вытащил из-за голенища гранату. Надо сказать, что Сашка Добряк, не смотря на свою фамилию, был гораздо смелее и отчаяннее меня, он был авторитетом для меня, но в тот момент я понял, что этим мы не добьемся ничего, кроме ускорения своего конца. Еще придет время применить гранату. Сашка послушался и спрятал лимонку в голенище сапога снова. Напившись вдоволь, немцы приказали председателю отнести остатки молока нам. Видимо, мы нарвались на новичков, не обозленных еще войной. Я даже предполагаю, что они не различали еще особенностей нашего обмундирования, а считали его гражданской одеждой. Немецкий холуй, расплывшись в улыбке, поднес нам ведро с оставшимся молоком. Он подошел к Сашке и, продолжая улыбаться, сказал: «Это велели отдать вам». Я так хотел пить, что уже протянул руку к ведру, но Сашка приподнялся и ударом ноги выбил из рук председателя ведро, которое угодило ему в лицо и грудь, облив белым свежим молоком. Раздался оглушительный смех немцев. Это было неожиданно для них, настоящий подвиг и отчаяние! Председатель вытерся, злобно выругался и добавил: «Ласковэ теля двух маток сосэ». Затем зло сказал: «Туда вам и дорога!»
Когда председатель ушел, а немцы успокоились, из-за горки вынырнул немецкий «бобик», в котором сидело четыре человека. Один из них - офицер. Соскочив с машины и приняв рапорт одного из «наших» немцев, он снова запрыгнул в машину, но один из мотоциклистов задержал его своим вопросом, и по произнесенному «Русь» мы поняли, что речь идет о нас. Видимо, получив указание, мотоциклист отдал офицеру честь, протянув руку вперед, а «бобик» умчался на восток. Все мотоциклисты вскочили и бросились к своим машинам. Мы проживали последние секунды жизни. Тот, который докладывал офицеру, позвал нас пальцем к себе. Мы попрощались друг с другом. Немец, подозвавший нас, ни слова не говоря, указал так же пальцем нам идти вниз по дороге, туда, куда ушла машина. На восток. Наверное, подумали мы, переглянувшись, это прием для расстрела. Немец добавил: «Шнеля!»
Мы с Сашкой тронулись потихоньку на глазах у немцев, кузнецов и нескольких мальчишек и женщин, стоявших у дома напротив и наблюдавших за этой сценой. Когда мы поравнялись с кузнецами, услышали снова окрик: «Шнеля! Шнеля!» Но ноги «шнеля» не несли. Мотоциклисты завели моторы, но не уезжали, наблюдая за нами. Вот мы поднялись на пригорок, а дальше дорога вдоль леса поворачивает вправо.
Мотоциклисты все стояли. Мы изредка оглядывались на них. Вот они сели на мотоциклы и тронулись в противоположную сторону. Кто нам дал силы, но мы бегом проникли в предлесные заросли и оттуда, переведя дыхание, смотрели вслед поднявших пыль мотоциклов. Это может показаться невероятным, но все это именно так и было.
Смерть или ее угроза миновали, осталось лишь жгучее желание поесть. Мы шли по лесу на восток, путь был лишь один – на Гомель. Лес был редкий, сосновый, небольшой площади. С трех сторон его окружали селения, в одно из них мы и вошли. Когда мы подошли к первой избе, ближе всех к опушке, её хозяин, отмахиваясь от страха руками, не пустил нас даже во двор, сказав, что в селе полно немцев. Какая-то часть остановилась на ночь. Мы снова в лесу. Взяли курс на север. Шли недолго, и снова село, и снова одиноко стоящая на опушке леса изба, в которой жила одна какая-то бабушка. Вот здесь нам повезло. Помню ели картошку, сваренную «в мундире», запивая ее кислым молоком. Сашка то ли был таким прожорливым, то ли просто шутил, но он никогда не мог наесться. Если я его спрашивал: «Ну что, наелся?» Он всегда отвечал: «Только на один зуб». Как правило, еду нам давали в бедных подворьях, а где побогаче, говорили: «Все Сталин забрал». В этом селе, по рассказам хозяйки, немцев не было. Она нам объяснила, как и куда нас может вывести этот лес.
Теперь мы взяли курс на юг, где по рассказам гостеприимной хозяйки, должен проходить «гостинец», что обозначало автостраду. Солнце уже рисовало длинными штрихами наши тени, когда мы вышли на опушку. Старушка была права, в двухстах метрах от опушки проходил тот самый «гостинец», по которому впритык одна к другой шли немецкие части, машины и танки, колонны верховых и на подводах. Мы попали в ловушку. Решение было одно – идти на автостраду, а там, как повезет. Итак, мы вышли на обочину дороги, никто из немцев не обращал на нас внимания. Так рядом с врагом, с оружием в голенище сапог, с комсомольскими билетами в карманах, мы шли до тех пор, пока цепь движущихся немцев не прервалась, получился разрыв, примерно стометровый. Шла, вероятно, новая часть. Воспользовавшись этим, мы перебежали дорогу и спрятались за кустарником. Дальше нас спрятало поле нескошенной ржи, а там и отдельный двор какого-то села.
Мы спрятались в сарае, где находилась свинья. А в селе полным-полно немцев. Недалеко от нас немецкие солдаты косили траву, вероятно, для своих лошадей. Ненависть к фашистам переполняла нас. Фашист есть фашист: оккупант, убийца, мародер. Он чувствовал себя хозяином здесь. К тому же поесть любил пищу вкусную и здоровую: яйца, молоко, которое сами надаивали, мясо, которые сами добывали - резали скот и сами варили. Село было наполнено немецким говором, окриками и посвистыванием. Вдруг с соседнего двора раздался крик свиньи, мольба хозяина и бормотание немцев. Наше укрытие стало опасным. В поисках скота немцы могли зайти и в наш сарай, а наша хрюша, как назло, стала издавать призывное похрюкивание. Осталось одно – покинуть сарай и выйти к немцам. Тем более, опыт у нас уже был. Безусловно, это было небезопасно, но нам до этого везло, и мы немного потеряли бдительность. Мы вышли на длинную прямую улицу, поднимающуюся вверх. Жители села стояли у своих ворот, они с недоумением смотрели на нас и качали головами.
Представьте, улица забита немецкими пушками, солдатами, а среди них два молодых красноармейца. Мы шли напролом. Невдалеке колодец с журавлем. Вокруг него десятка полтора немцев в трусах. «Купаются, гады!» - прошептал Сашка. Кругом крик, визг, в основном такие же молодые парни, как и мы. Кто-то из этих голых крикнул: «Русь!», и мы как бы на этот окрик свернули к колодцу. Один из купавшихся схватил ведро и хотел окатить нас водой. Но я опередил его, сказав по-немецки: «Ich will wasser, bitte». На эту просьбу он что-то сказал остальным и подал мне ведро с водой. Когда мы напились и вернули ему ведро, он выплеснул оставшуюся воду на нас с таким удовольствием, словно совершил нечто невероятное. Все смеялись, жители села недоумевали, а мы, как ни в чем не бывало, пошли дальше: оружие - в голенище, комсомольские билеты - в карманах.
Солнце уже село, когда мы подошли к следующему селу. На лай собаки вышел мужик лет тридцати пяти, почему-то он сидел дома, а не воевал. Выслушав нашу просьбу, где можно безопасно провести ночь, он сказал: «В плену у немцев». В этом селе находился сборный пункт всех, подобных нам бывших бойцов Красной Армии. Здесь уже был назначен староста. Конечно, советы этого мужика нам не подошли, и мы, от греха подальше, по темноте покинули село.
Переночевав в стоге сена, утром мы отправились в дорогу. Километров через семь дошли до следующего села. Здесь немцев не было, и мы остановились на три дня, чтобы подкрепиться, отдохнуть и заработать себе на дальнейшую дорогу продуктов. Это уже была территория «нашей» Белоруссии. Здесь нас принимали как своих близких и родных. Без упреков. Нас и кормили, и давали советы, и сами ходили в соседние села, чтобы узнать, есть ли там немцы. В одном дворе мы покосили сено, в другом цепями молотили рожь, нас даже хотели поженить на белорусских девчатах, в селе было уже несколько таких «женихов» из бойцов Красной Армии. Но нам было не до женитьбы, нам надо любыми путями дойти до Гомеля. Мы твердо верили, что немцу дальше Гомеля не пройти. Теперь мы старались в села не заходить, продукты были, вода в флягах, мы стали избегать встреч с немцами, а они все более лютели. В одном из болот мы вырыли руками ямку и спрятали в нее комсомольские билеты, оставив опознавательные знаки. Но, конечно мы за ними больше не вернулись. В болото были выброшены гранаты и пистолеты. В селе мы переоделись в гражданские одежды.
Чем ближе к Гомелю, тем немцев все больше и больше. Прошло еще несколько дней, и мы подошли все-таки к Гомелю. Наших военных битком набито. Мы направились в комендатуру. Приказ «добраться до Гомеля» мы выполнили. Но нас арестовали. Допросы шли ночью, а днем мы работали на укреплениях подступов к городу Гомелю. Все одеты, кто во что. Говорили, что это ополченцы, но большинство из работающих были как и мы – потерявшие свои части красноармейцы.