Без любви ред. 2020

Андрей Корсаков.

Без любви
или
Моменты инерции фигур относительно смещенных осей.

Алкогольная трагикомедия с элементами сопромата.


....


1. Циклические координаты.

Меня зовут Джек Смит. Вот так просто. Таких как я по Лос Анджелесу - сотни. Поэтому, когда я называю свое имя в каких-нибудь официальных местах, я называю его полностью, чтобы не перепутали - Джек Оливер Смит.
Мне сорок с лишним лет, и я даю в университетах лекции. С тридцать с небольшим я написал несколько технических пособий, которые неожиданно оказались в учебных базах, и мое имя (пусть и против воли) теперь знал каждый студент техвуза даже в Окснарде. А как еще? По моему "учебнику" ему сдавать экзамен.
Основы теоретической механики, чертовски скучная дрянь. Написал ее, потому что это было просто - списал со своих же старых университетских конспектов своими словами, объединил в один том (даже не помню, был ли я тогда трезв).
Оказалось, такое мало кто делал в наши дни. Всем была интересна психология - вот где каждый писал книгу, но никогда не мог ее напечатать из-за перенасыщения рынка.
А моя... эта штука на пятиста страницах могла убить буйвола своей скукой - в воскресной школе истории про Иеровоама с Мафусаилом бывали интересней. Ну, вы должно быть, знаете: "анализ классической и релятивистской механики, теория групп Ли, статика твердого тела, динамика точки..."
Вот ее и заприметил мой знакомый по комнате (я тогда снимал в Бруклине полуподземную кабинку), да отнес знакомым в местное издательство при университете. Так я стал «знаменит» и заработал две тысячи. Хотя ожидал двадцать. Но поскольку эта чушь всегда требовала объяснений, мне платили еще за лекции. Как программистам платили за то, что они объясняли людям, как использовать новомодные пластиковые дискеты на пять дюймов.
Клянусь, если бы я мог свалить свое пьянство на что-нибудь, кроме своей гнилой натуры, я бы обвинил в нем свои математические успехи (в школе я читал формулы с той же легкостью, с которой дирижер читает нотный лист). Ну, или, на худой конец, такой же сильно пьющий учительский состав в любом колледже, где мне приходилось бывать. Знаете, учителя и спиртное это.. это как балерина и сигарета: никто не думает, что они идут в паре, а за кулисами каждая затягивается. Так и у преподавателей.

Не то, чтобы я был рад такой известности - но меня, как "ныне живущего" автора учебных пособий и сложных технических инструкций, теперь приглашали читать лекции чуть ли не по всей Америке. Во всяком случае, по солнечным штатам - в какой-нибудь Детройт меня за просто так не затащишь.
Я сидел и бубнил: "Рассмотрим основные теоремы движения жидкостей, малых колебаний систем и другие аспекты..." - а сам только и думал, что после часа в этой душной аудитории я пойду в свой любимый душный бар.
После лекций я любил выпить, покурить и понежиться на солнышке в своем заднем дворе. Я вел самую обычную жизнь - порой весьма разгульную. В среде преподавателей это было нормой, но большинство студентов - и особенно студенток - об этом ведать не ведало. Пусть "взрослые дяди" будут для них только хорошими.

Я всегда любил женщин. Любил странной любовью - я всегда их считал животными, достойными только "траха" (за редким-редким исключением), а они любили меня за это. Наверное, я таких привлекал. Я мог много говорить на отвлеченные темы, а потом при близком знакомстве переходил сразу ближе к телу. И они мне не отказывали. Я уж молчу про студенточек. В их головах было такое жуткое группи-дерьмо, что они были хуже животных. Но не с виду.
А я и любил таких, чтобы были умными с виду и грязными животными при близком знакомстве. Но и чрезмерно умных я не любил - от заучек-отличниц меня подташнивает до сих пор.
Я даже не был красавцем - когда я был гладко выбрит, то походил на быстро постаревшего алкоголика лет двадцати пяти, а когда зарастал бородой, походил на бомжа, и поэтому старался всегда занимать среднюю позицию. Одевался я очень просто, не любил ничего модного: обычный свитер, обычные джинсы - типичный «препод» нашего времени, а вечером скидывал с себя всю верхнюю одежду и пил Джек Дениелс. Без бутылки этого добра у меня никогда не обходилось. При этом я и алкоголиком не был - вечно пьяное состояние меня никогда не устраивало, я пил лишь столько, сколько надо было для того, чтобы вечно скачущие, как шлюхи в кабаре, мысли в моей голове наконец успокоились. Хотя, конечно, я врал себе (и вру сейчас).

Никогда в своей жизни я не бил женщину. Даже особо не злился ни на одну бабу. Да, мог вспылить и наорать, но это все вспышками - нельзя же считать ненавистником кошек того, кому они нагадили разок в тапочки, а тот на них пару раз выругался.
Возможно, это потому, что я никогда не вкладывал свою так называемую душу в женщин. И за это они меня и любили, я думаю. За свободу, которую я им давал. Вернее, не так - за свободу, которую я у них никогда не отнимал. Если женщина хотела уйти от меня, я не возражал. Если женщина хотела, наоборот, придти ко мне, я также не возражал. Да, многие считали это равнодушием - и были правы.

Конечно, эти женщины не всегда были "порядочными".
Но знавал я всех тех, кто делал вид, что они порядочные.
Лживый, лживый мир - самые похотливые сволочи, которые были готовы жениться в семнадцать, чтобы иметь под боком бабу, корчили из себя "праведников" и моралистов. Каждая шлюха, только и думающая о чьих-то причиндалах, корчила из себя либо недотрогу, либо мужнину жену, либо активистку. Недотроги лишь набивали себе цену, жены изменяли, активистки ехали на очередной секс-тур в дикие страны, называя все это «борьбой за чьи-то права».
Потом они все шли в церковь, замаливали грехи, строили из себя добрых тетушек и бабушек - все эти ведьмы, желавшие перед смертью намолиться столько же, сколько в молодости накувыркались. Некоторые даже ехали в Ватикан для этих целей. Представляю, как они накутили в свои годы - хотел бы я с ними познакомиться в свои двадцать три.
А мне плевать на Ватикан, на папу и церковь. Уж кто-то, а попы знают лучше всех о чужих грехах. Они выслушивают всю эту грязь на исповедях - а потом им уже от этого не отмыться.
Разумеется, вся эта шайка-лейка считала себя лучше меня. Кто я? Полу-препод, ненавидящий свою работу - как и большинство из нас. Лекция в одном колледже, лекция в другом. Да и держали меня там, наверное, почти из жалости. Готов поспорить, скоро выдумают новый учебник, а мой спишут за ненадобностью. Тогда я вылечу на улицу.
И придется мне идти мыть посуду в ближайшее кубинское кафе. Хотя я уже это делал. Все когда-то возвращается на круги своя.

Обычная жизнь с выпивкой, куревом и сексом делала тебя свободным. И дальше ты уже сам решал, кем и как быть -  главное, что ты не был зажатым невротиком или старой девой. Жить надо легко - иначе это не жизнь. Жизнь это поиск свободы во всем, что тебе доступно. А морализм или наоборот, бесконечные оргии - это тюрьма, самая ужасная тюрьма на свете.

Студентки иногда спрашивали меня после моих скучных лекций - "а любите ли вы кого-нибудь?". Студентки вокруг меня всегда вились. Просто потому, что мне не шестьдесят.
Нет, не люблю, отвечал я.
- У меня есть восхищение лучшими представительницами женского пола, есть единство интересов, есть половые контакты, но любви у меня нет, - сказал я однажды, все еще находясь в образе "профессора". При таких речах надо держать голос масляным, как у продавца подержанных машин, когда тот хочет продать развалюху доверчивой домохозяйке.
- Это так грустно! - воскликнула Лили, толстая и какая-то скособоченная студенточка.
- Не стоит думать, - отвечал я, поправляя до смерти надоевший галстук, - что это носит болезненный характер какого-либо разочарования или травм. У меня просто другой тип личности.
- Надеюсь, вы еще будете счастливы!
Ох уж эта Лили.
Я чуть не сказал что "не приведи Господь", но промолчал - надо было стараться выглядеть умным, и даже говорил "красиво". Я не хотел вылететь с работы, учитывая, что о моей нежной любви к выпивке и так слишком многие знали.
Лили вообще была дурочка, помешанная на романтике.
Что еще хуже морализма, так это романтика. Я ее ненавидел. Сюси-пуси, никакой искренности, никакой правды. Романтика - это средство управления тобой. Чтобы ты добивался какой-то принцессы, которая потом может оказаться студенткой филологического или психологического факультета.
Этих я и вовсе не выносил.
Всегда старались быть умными, говоря банальщину; всегда были банальны, говоря "умное"; всегда считали всех банальными, кроме себя. А на деле это были такие же твари, как и все остальные; и такие же запуганные фанатичные девственницы, как все остальные; и такие же пропитые швабры к тридцати, как и все остальные. И особенной красотой они не отличались - а когда отличались, эта их красота была оружием, чтобы кем-то управлять. Не более.
И хоть бы одна из них чего-нибудь добилась в жизни. Я говорю не про финансовый достаток - все это были доченьки очередного хлыща с деньгами - я говорю про жизнь с большой буквы Ж. Они не могли пойти спокойно в бар нажраться, они не могли спокойно пойти в койку, они не могли спокойно говорить - им надо было всех учить, поучать, и все время стараться выглядеть лучше, чем другие. Их собственная тюрьма была в их головах. Да как и в моей, впрочем. У каждого она есть. И каждый ненавидит чужую тюрьму - и обожает решетки своей собственной. И никто этого не признает - даже я сам.
То же касается всех прочих заучек. Я уж насмотрелся на них с кафедры.
Пока я пил и веселился, они вечно что-то ругали или заходились в словесных перепалках насчет того, кто лучше понимает очередного Сартра. Черт побери, хотелось мне сказать, Сартр был таким же животным, как и мы все, а вы думаете, что он какой-то божок. Он бы на вас даже не посмотрел, и после получаса общения с ним вы бы его возненавидели так же, как и остальных "банальных" людей. Так же, как психологини возненавидели бы Фрейда и тем паче, второго, как его бишь - Юнга. Тот бы их заанализировал до смерти, и они бы померли со скуки.
О чем бишь я?
Ах да, романтика.
Я мечтал собрать все книжки о любви и романтике, и сжечь их к чертовой матери, как сжигали нацисты книжки в тридцатых. И чтобы все эти девицы рыдали, а потом пошли бы и удавились.
И не то чтобы я не верил в романтику и любовь.
Я не верил тем людям, которые верили в них.
Как гласила старая итальянская пословица - "под пупом ни истины, ни бога".
Их слова о любви и романтике ничерта не стоили. Они все потом женились и выходили замуж, и проживали свою жизнь, как последние сволочи. Половина таких выходила замуж за мужика-слабака с квартирой - да в Эл-Эй их больше половины приезжих. Еще бы - и рыбку съесть... Другая половина жила с чертовыми идиотами, которые были злы на женщин по жизни, били их, а эти дуры все терпели.
И вот эти все бабы (а зачастую и их мужья, что еще хуже жен - кем надо быть, чтобы жениться с потрохами на вешалке с длинным языком?) вещали о любви и романтике с таким пафосом... а потом, когда их собственные жизни шли под откос, они уже не появлялись для диалогов о том, как прекрасны их браки.

У меня нет друзей, меня никто не любит, и я никого не люблю. Это правда. Но это не печальные, а радостные слова. Я всегда искал одиночества, и когда нашел его, вцепился в него зубами. Даже свое учебное пособие по теоретической механике я написал, чтобы подольше быть одному.
Одиночества я искал только душевного - это не значит, что я сидел горбатым бирюком в норе и отпихивался руками и ногами от новых подруг на час-другой - вовсе нет, даже наоборот.  Я в своей голове как та обезьяна - орангутан. Они залезают на вершины деревьев и раскачиваются там на лианах. Так и я.
Хотя какая душа. Я не верил в душу. Нет ее и точка - все это выдумки святош.


2. Ускорение точки.

Мой папаша, работник посольства США, перевез семью в Пуэрто-Рико, где я жил до восемнадцати лет. Там было всегда ужасно жарко, везде шастали местные, с которыми я не особо ладил, потому что испанский знал еле-еле и учить не хотел. К языкам душа не лежала никогда. Сан-Хуан, хоть и столица, даже с задворками Майами бледнел в сравнении. Маленькие улицы, тесные переулки, кругом буйная растительность, и постоянное дурацкое веселье - карнавалы, парады и так далее. Да и вся страна такая же.
Там, в Сан-Хуане, я подрабатывал лет с пятнадцати, работая на редакцию местных изданий. Ничего не писал, нет - таскал газеты по адресам, работал носильщиком и так далее. Ну, собственно, что мог делать подросток? Я и делал. Попутно хорошо учился "по математике". Больше я ничего не умел - кроме как пить и курить.

Я начал курить из интереса - что это за штука такая, горящая и дымящаяся, думалось мне. Попробовал - на вкус не очень, но ничего ужасного. Я начал курить по одной на ночь - это меня успокаивало... потом две, потом три, а потом уже и пять; особенно я полюбил это дело после еды, и вскоре курение после каждой трапезы для меня стало приятнейшей привычкой.
Бросить я не пытался, так как курение мне нравилось - так я убивал время - десять сигарет по пять минут это почти час чистого расслабления в день, который я так и не смог приучить себя получать без курева (брала такая тоска, что хоть вешайся).

А пить я научился чуть позже, когда попробовал "Джек Дениелс". После той рюмки мне сразу стало хорошо, тепло и радостно.
С тех пор я хотел пить и пить.
Когда я ложился спать поддатый, то ничего не помнил - и в этом был несказанный кайф. Вставал я всегда свежий и выспавшийся.
И никогда у меня не болела голова после этого.
Алкоголь оживлял меня, делал язык свободным, а мысли текучими, как вода.
Другое дело, что мне было далеко до двадцати одного. Впрочем, в городе, где все пляшут и поют, это воспринималось как норма.

К шестнадцати годам я устроился работником сцены на местных карнавалах возле театра (а скорее, дешевого кабаре), где и познал азы любви.
Я даже не помню имя той женщины, с которой у меня было в первый раз. Я напился тошнотного яблочного сидра, а вокруг творилось всегдашнее буйство - визжали местные некрасивые девки, орали пьяные подростки и мужики.
Я таскал из театра декорации на улицу, уже темнело, и зажигались ночные фонари - а значит, народ становился все пьянее. Я тоже был в хлам, и поэтому ходил, уже пошатываясь. Огни ночи слились в какую-то разноцветную кашу. Я тогда не был алкоголиком, но каждые выходные я вечно что-то пил - нельзя было оставаться трезвым в том угаре.
И она - пусть ее будут звать Рита - хотя ее звали совсем не так - работала на этом карнавале "актрисой", то есть участвовала в костюмированном уличном представлении. И Бог знает где еще...
Она завалилась на склад, откуда (и куда) я таскал костюмы с деталями декораций, и бухнулась на мешки со старым тряпьем.
- Твою мать, как я устала, - сказала она.
Я тоже там валялся, на этих мешках. Я ужасно устал таскать всякое и взял паузу, заливая в себя сидр.
- Сидр? - спросила она. - Я бы не отказалась от пина-колады.
- Я эту дрянь не пью, - ответил я.
- Можно подумать, твой сидр лучше.
Она так фыркнула - смешно, знаете. Как ребенок.
- Не лучше.
- Дай.
Я протянул бутылку.
Она схватила ее и высосала добрую половину.
- Эй, полегче! Сидр не казенный.
- Жадина ты. Ты и так пьяный.
- Ты сейчас тоже будешь.
- Жара достала. Не могу. Пляшу и пляшу.
От нее разило потом.
От меня тоже.
- А ты правда сын посла?
- Да, - соврал я.
Это было проще, чем объяснять, что мой отец всего лишь...
Она перегнулась, передавая мне бутылку, и я ее поцеловал, вернее чмокнул. Зачем я это сделал - понятия не имею. Наверное потому, что от нее так же пахло сидром, и я подсознательно почуял что-то родное, что-то, что нас объединяло.
- Ты чего это? - спросила она.
А я уже ничего не соображал. Хорошо еще, что по морде не дала.
- Прости, - сказал я.
- Да ничего, - ответила она, и допила все, что было в бутылке.
- Эй! - возмутился я. - Ты теперь мне должна.
- Ууу ты какой, - сказала она.
Я снова ее поцеловал, когда она возвращала мне бутылку.
....
И вот мы оба лежали без сил, распластавшись на мешках.
Мы подняли такую пыль, что аж чихали от нее.
Она оделась, и снова бухнулась рядом со мной.
- И ты оденься, а то сверкаешь тут своим маленьким рядовым.
- Рядовым?
- Ну ты понял.
- Он не маленький, - обиделся я.
- Маленький - по отношению к настоящему рядовому, не метафорическому - поучительно сказала она. - Я пойду куплю еще бутылку.
- Сходи. А что такое «метафорический»?...
Она поднялась, и как была, помятая, вышла, ничего не ответив.
Я оделся, закурил из помятой в хлам пачки, и стал ее ждать.
Это ж надо, я впервые занялся любовью (сегодня это называется "трахаться", по какой-то причине). Я сам себе не верил. Не может быть! Пока мои друзья только мечтали о подобном, я уже... (я имел в виду своих американских друзей, местные же тут кувыркались с пятнадцати, а у многих к двадцати уже подрастала парочка детей). Но мне такой ерунды не нужно было.
Тут послышались ее шаги, и она вернулась.
- Давай еще? - спросила она.
- Ну ты бы стаканы сообразила.
- Я не про сидр.
- Ааа... - протянул я. - Я уже совсем никакой.
- А я-то нет.
…
- А ты хорошо это делаешь, - сказала она каким-то мечтательным тоном.
Протяжные гласные - как у всех "смешанных".
- Не впервой, - сказал я.
И это было отчасти правда - ведь я занимался сексом уже второй раз.
- А кто у тебя был? - вдруг спросила она.
- Одна... девушка, - соврал я.
Хотя почему соврал... Одна и была. Рита ее звали. Пять минут назад только переспали.
- Из твоих, американок?
- Ты сама американка.
- У меня папа американец, а мама местная. Я тут с детства живу. Знаю оба языка.
Тут я вырубился - устал как пес, плюс все эти восторги от половой жизни.

Когда я очнулся, никого не было. Глянул на часы - утро! Я подскочил.
Мимо меня проходила уборщица, старуха, черная.
- Ты все загадил! - уныло сказала она, натирая пол.
Я огляделся - все-таки заблевал все. Проклятый сидр.
- Это не я, - пришлось мне соврать. - Это Рита.
- Ааа, эта... - проворчала уборщица.
Потом взглянула на меня.
- Она и тебя совратила. Мужики! Тьфу! - плюнула она на пол.
Я промолчал.
Такие уж мы, мужики, да. Уборщица была права.
Беда была в том, что каждого такого, как я, всегда находилась своя Рита.


Мы часто виделись с Ритой потом, но никогда не занимались сексом. Словно кошка пробежала между нами. Она делала вид, что между нами ничего не было, а я старался забыть то, что оболгал ее перед уборщицей. Но мне было смешно от этого - ловкач! И мне поверили! Почему-то в шестнадцать это кажется достижением; будто не платил налоги двадцать лет и отделался годом условно.
А с уборщицей (и ее страшной дочкой) я даже подружился. Я ходил с ее дочерью в библиотеку, брать книжки для учебы на английском языке, и чувствовал себя королем мира. Я уже "трахался". А она была всего-лишь девчонкой-недотрогой. Хотя мы были одного возраста. В шестнадцать это греет получше бутылки с коньяком.
С тех пор я чувствовал себя хоть в чем-то, да лучше других.

Когда мне стукнуло двадцать, папаша перевез меня домой, в Лос Анджелес. Здесь тоже было жарко, но после Сан-Хуана это казалось ерундой. Я поступил в колледж, и на моем факультете было чертовски мало красивых девчонок. Мне нравились только две - Саманта, дочка военного, и Кэри, чернявая худышка, которая любила что-то напевать себе под нос.
Кэри вышла замуж за здоровенного жлоба без мозгов, а Саманта строила мне глазки, хотя все время показывала мне фотки своего дружка, который в то время служил в армии. Видно, тоже без мозгов.
Учиться было страшно скучно - но я сам виноват. Если только и умеешь, что складывать плавающие точки в трехмерном пространстве и описывать на бумаге - не удивляйся. Это не музыкальное училище.
Тут все что-то мнили о себе, а плевать хотел на всех них. Ходил после лекций выпивать в бар, и прослыл алкоголиком, хотя никогда более полбутылки в свой лучший день не выпивал. Алкоголь помогал мне снять напряжение в голове после учебы, и забыть про всех этих умников. И про цифры.

Риту я больше не вспоминал - я забыл о ней еще в Сан-Хуане.


3. Принцип возможных перемещений.

После учебы я подрабатывал в гардеробе - университет после обычных занятий предоставлял свои кабинеты под разные модные курсы. Посещали их в основном будущие модели, шастая на курсы дефиле, а я брал их модные шмотки и вешал, а взамен выдавал номерки. И это было интересней чем лекции. Столько девиц - глаза разбегались.
Но если в Пуэрто-Рико меня считали сыном американского посла, то здесь я был всего лишь сыном очередного бюрократа, то есть фактически никто. Поэтому все эти девчонки воротили от меня нос. У меня не было роскошной машины; а старая двухдверка, что мне отдал отец, совершенно не котировалась. Поэтому я был обижен на всех и вся, и налег на выпивку с сигаретами.

По "долгу службы" я частенько видел, как мамашки одевают-обувают-собирают-забирают своих вундеркиндов. Это было нечто. Такого потока злобы и агрессии я редко когда видывал - ядовитое шипение, злые глаза, шлепки, слезы детеныша и конечно, классическое "придем домой, папа тебе еще добавит". И это - так называемые культурные люди. А потом удивляются, почему дети сбегают от родителей, а потом дочки спят с такими, как я - их же растили как в казарме, приучая к тому, что родители - это надзиратели их личной тюрьмы.
Один малыш, помню, забежал ко мне в поисках кроссовок. Выяснилось, у меня их нет, так как мелкий, обувь свою, похоже, потерял. Вдруг смотрю, мальчонка плачет. Отчего, спрашиваю. Это всего лишь ботинки. А его, оказывается, дома родители изобьют. Видно, что его матери было все равно, кто станет его отцом. Как и моей.
Я мало пишу о своих родителях - так как никогда о них не думал. Привет, папа, я на учебу, привет, мама, я пришел, покушать что есть, пап, я у себя, мам, я уехал.

И вот однажды вошла Она - конечно же, рука об руку со страшной подружкой. Девчонки любили брать страшных подруг с собой, чтобы на их фоне выглядеть краше. Но ей это было вовсе не нужно.
Ей было семнадцать лет и триста дней - тот самый возраст, который многие видят как пробоину в стене семейного каземата. Стройная, высокая, как и все будущие модели, и ужасно веселая. Она все время смеялась, улыбалась и рассказывала что-то, и при этом была пошлая, как портовая проститутка (этих я в Пуэрто-Рико знавал множество, хотя и чурался их, как заразы - в прямом и переносном смысле).
Мы с ней слушали музыку на моем кассетнике - потому что в первую же встречу она перебралась по другую сторону гардеробной конторки и сидела рядом со мной. А потом и ее подружка перестала захаживать, поняв, что я ей не интересуюсь, а диалоги поддерживаю из жалости.
И по сей день я не встречал женщины красивей. Она не сильно красилась, не носила модных прибамбасов - природная красота заменяла ей все.

Чуть позже я побывал у нее. Жила она небогато, хотя я ожидал каких-то роскошеств от будущей звезды подиума. Меня встретили одинокая, убранная белым с голубым, кровать, деревянный шкафчик на полу со множеством стоек и полочек, дверь в кухоньку и все.
Вот она сидит на кровати, заваленной книгами и журналами, скрестив ноги, и смотрит на меня. Свет из окна бледный, как и ее кожа. Она говорила, часто выдвигая нижнюю челюсть вперед и поправляя волосы на висках. Я слушал ее невнимательно, не мог думать. Я пожирал ее глазами - и поэтому помню многое в деталях.

...Я взял подработку в ночную смену, вроде как "охранником", а она приходила незадолго до закрытия и сидела тихо, как мышка, там, где ее никто не видел. Когда уходил директор и замыкал здание, она выходила из своего укрытия и мы весело проводили время. Я закупал много еды, пойла, мы включали старый кассетник с Ван Халленом - и гудели до утра, запертые как крысы, в подвальном помещении (впрочем, довольно обширном). Какое это было чувство - тишина, никого! - и она, оставшаяся со мной взаперти. Один на один. Она ела чипсы, пила пиво, танцевала под "Jump!", демонстрировал мне свое "дефиле", и от нее приятно пахло.

Она расстегнула пуговку на блузке.
- Жарко.
- Может, окно открыть? - я имел в виду форточку, замазанную с обеих сторон черной краской.
- Тогда увидят свет.
- А давай... выключим свет, проветрим, и потом закроем, и включим снова.
- Идея! Давай! - весело сказала она.
Я выключил свет и приоткрыл окно.
А когда обернулся, то наткнулся на нее, на ее грудь, на ее сладкое дыхание.
- Теперь ты мой, - сказала она своим привычным наглым тоном.
Я обожал ее голос - дерзкий и чуть мальчишеский, заводной и радостный.
- Ты что, я порядочный, - пошутил я.
- Не ври, - сказала она. - Я же чувствую.
Конечно, она выразилась грубее.
На часах было всего одиннадцать вечера.

....
Потом мы сидели и пили до утра, слушая радио и рассказывая друг другу разные истории. Я рассказал ей про Риту, придумав парочку еще каких-то историй про несуществующих любовниц, она поведала мне про каких-то "жалких неудачников, которым до тебя как до луны", и смеялась, и смеялась, и рот ее не закрывался, и мы пили, пили.... Никогда я не видел такого сочетания пошлости, дерзости и истинно детского веселья, не знающего муторных размышлений и гадких сомнений в правильности своего поведения.
Меня, конечно, уволили на следующее же утро.
И ничего страшного.

Потом я стал водить ее домой, когда папаня был на работе. Бывали и у нее, как я и рассказывал. Мы кувыркались уже на мягкой кровати, но время от времени переползали на пол - ну и, конечно, выпивали. Но ни разу мы не вели разговора о чем-то более серьезном, ни разу не обсуждали какое-то совместное будущее. Просто спали вместе.
За эти несколько месяцев я ужасно к ней привык.
Она стала родной и близкой, все ее изъяны я воспринимал как родные, близкие и, следовательно, любимые. И сама эта женщина мне стала близкой и родной. Я начинал быть неравнодушным ко всему, что с ней происходит.  Плохо было ей - плохо было мне. Радостно ей - радостно мне. И она ко мне относилась хорошо, и тоже обо мне думала, и звонила, и писала, и так далее. И начинались невольные фантазии "на тему". А что было бы, если бы....

В общем, как в моем учебнике - то было движение "под действием таких сил, которые, действуя на материальный объект в течение весьма малого промежутка времени, достигают больших величин".

Я был в отношениях с ней с головой, по уши, с концами. Я понимал где-то в глубине души, что ничерта у нас не выйдет, и что не стоит прикипать к ней,  но ничего поделать с собой не мог.

Я тогда, дурак, не догадывался, у нее завелся еще один Джек - такой же счастливчик, как я. Чему я тогда удивлялся, наивный! Конечно, она мне изменяла. С каким-то хлыщом из "моделей". Я был настолько зол, что бросил ее. Я любил ее больше всего на свете и все равно бросил ее. Именно потому что любил - когда любишь, считаешь женщину своей. А она не была моей. Она была чьей-то еще. И этого я не мог вынести.

Слава богу, через полгода я уволился к чертовой матери; и шел получать расчет в кассу, на второй этаж нашего заведения.
Я поднялся по широкой лестнице, миновав гардеробную.
Ирен сидела в конце длинного коридора, слева от меня, а мне надо было направо, в бухгалтерию.
На ней была синяя блузка - вернее, ярко-голубая, под цвет неба, и просто невероятно ей шла. От ее вида меня схватила какая-то судорога в груди, и я думал пройти незамеченным, но не вышло. Она заметила меня.
- Привет! - прокричала она мне через весь зал, готовая вскочить.
Кто знает, может, этот ее Джек бросил ее. Как и я. Кто знает. Теперь уже не угадаешь.
Я просто прошел мимо, сделав вид, что не услышал ее.
Я не люблю романтики и красивых слов - но клянусь, во мне все переворачивалось. Наверное, в первый и последний раз. Больше я никого не любил так как ее - и наверное, это значило, что я никого с тех пор не любил по настоящему.

....

Я написал ей письмо. Со всякими глупостями вроде "... я помню, как чувство любви во мне зарождалось. Я гладил тебя по волосам, пока ты спала, когда я лежал в твоих руках и слышал биение твоего сердца - и все это было настоящим, ведь я слышал только то, что хотел слышать..." и так далее. Когда молод и влюблен, такое приходит в голову...
Потом я сообразил, что не помню ее адреса.

Я пытался найти ее потом - но не мог.
Она навсегда исчезла из моей жизни.

Я даже думал, что ее не существовало, и что я ее выдумал.
Жаль, что это было правдой. Потому что от правды не отделаешься. Нельзя представить, что чего-то не было - оно в тебе выжжено,будто татуировка; это как клеймо на сердце.


4. Ньютоновская теория удара.

Хельга занималась боксом в том же зале, что и я. К боксу я по молодости пристрастился еще с Сан-Хуана, где боксером был каждый второй. Боксер из меня был никудышный. Я был драчлив, но неосторожен. В бою у меня не было "башни", а именно она была нужна, чтобы чего-то там добиться. Хельга была чуть ниже меня, бледная, с волосами мышиного цвета, но с удивительно красивой, спортивной фигурой, и черты лица были правильными, изящными и немного строгими, как и полагалось любой дочери шведских эмигрантов.

Мы с ней сразу нашли общий язык — и каким дьяволом, я не понимаю, если честно. Просто так получилось. Обсуждали спорт, личные дела. Мне было лет двадцать шесть, колледж был уже за плечами, я лениво мотал срок в аспирантуре и потихоньку писал свои лекционные материалы, которым потом предстояло стать частью моего учебника. Того самого, что сделал из меня известного "преподавателя", которым я никогда не хотел быть, но стал, потому что это приносило мне деньги, какую-никакую, но славу и, конечно, женщин.

Я любил голос Хельги - с легким скандинавским акцентом, когда вместо «Ж» произносилось нечто среднее между «С» и «З».
Она все время оглядывала меня, когда я выходил из общего душа после тренировки.
Я подмигивал ей.
Она краснела.

После одной из тренировок мы пошли выпить газировки - она не пила, а я тогда корчил из себя спортсмена и на какое-то время завязал с выпивкой, а курил только дома.
Мы стояли у автомата, и я предложил куда-то пойти. Как раз шло какое-то дурацкое кино, которое она хотела посмотреть.
Мы сели на последний ряд; бубнили басами огромные динамики, эхом разнося звук начинавшегося кино. Было уютно. Мы ели попкорн - не особо я любил это дело, но надо было совать в рот что-то, чтобы отбить желание покурить. Мы тихо чавкали, пялясь на экран. То есть она пялилась, а я оглядывал ее. Симпатичная, близкая, коллега, можно сказать, из всего зала выбрала только меня... чего время терять, сверкнула мысль.
Я поцеловал ее в щечку. Она приняла как должное. Тут я чуть разозлился, взял ее за затылок, повернул к себе и поцеловал в губы. Она сначала не поняла, что происходит и пыталась отстраниться, но потом раскрыла губы и я запустил в нее язык.
- Пойдем отсюда? - спросил я.
- Ты что, - сказала она, вытирая губы ладошкой. - Интересное кино же.
Я начал целовать ее в шею.
- Тихо ты. Кино идет. Что люди подумают.
- Нас никто не видит.
- Дай кино досмотреть.
Эти полтора часа были сущей мукой.

Мы досмотрели фильм и вышли из кинотеатра по гулким ступенькам.
Было темно.
Я поцеловал ее прямо у входа в кинотеатр, она не сопротивлялась. И почему они никогда не сопротивляются всякой пошлости? Насколько бы счастливее и спокойнее была жизнь. Да, бабы во всем виноваты. Как всегда.
- Пойдем куда-нибудь? - сказал я.
- Куда?
- Ко мне. Тут недалеко.
Она вздохнула.
- Прямо так, сразу?
- А что нам терять?
- А не слишком быстро?
- Мы друг друга знаем уже давно.
- Но мы только поцеловались.
- Ну не хочешь, как хочешь.
- Я пойду домой.
Я обнял ее, прижавшись всем телом, и целовал на глазах у расходящейся толпы.
- Ладно, пошли к тебе, - сказала она смущенно.
Мы пошли как можно скорее. Почти бежали.
Я недолго возился с ключом, пропустил ее вперед.
....
- Только в зале - никому, - сказала она, когда мы лежали после всего этого. - Слухи мне не нужны.
Я гладил ее волосы.
- Хорошо, родная.
- Какой же ты быстрый. Уже "родная"?
- Вижу цель, верю в победу, - процитировал я цитату из Шварценнегера.
Она засмеялась. Смех ее был счастливым. Так мне казалось. Или нет.

Полгода мы были вместе. Тренировались, бегали по утрам, вечерами спаривались, как животные - еще одна тренировка. В зале все прекрасно понимали, что между нами что-то есть. Знакомые понимающе похлопывали меня по плечу.
- Завидую тебе, - сказал однажды здоровяк Лысый Джо. - Такую цыпу отхватил.
- Ты о чем? - спросил я, делая вид, будто не понимаю, о чем речь.
- Ох, Джек. Ты мне бы хоть лапшу не вешал. Вы уже полгода уходите вместе, и лица довольные, как у котов по весне.
- Только ей не говори, она хочет, чтобы никто не знал.
- Хорошо, но я думаю, это ни для кого не загадка.
Тут Хельга обернулась и подмигнула мне. Заметив Лысого Джо, она смутилась и отвернулась.
Джо посмотрел на меня.
- Вот видишь. Это не секрет.

Но за эти полгода наши отношения постепенно сходили на нет. Ее родители до сих пор не знали, что мы встречаемся в квартирке, снятой на их же деньги, а она и не спешила им сообщать. Под конец, когда наступило лето, она уехала в Испанию на "курорт".
Когда она вернулась, ничто между нами уже не было прежним.
Мы говорили, как и раньше, но она быстро теряла ко всему интерес. Она забросила тренировки, и стала посещать разные дискотеки, гулять - и все без меня, а потом поступила в колледж на "психолога". Хотя из нее знаток человеческих душ был - как из меня балерина. Но тогда это было модно... это и сейчас модно.
Как гласит старая добрая поговорка - "Женщина,  ощутившая под задницей сиденье Мерседеса, больше никогда не будет ездить с вами в машине, подаренной вашим отцом на выпускной"...
За лето гадкий утенок, девочка-серая мышка превратилась в красавицу - с пышной грудью и морем косметики. Само собой, этот прекрасный лебедь от такого болота, как я, решил улететь.
Потому что пока она была гадким утенком, просто милый, приятный парень, который к ней хорошо относился, был для нее верхом мечтаний. Когда же она оказалась избалована мужским вниманием и научилась из этого извлекать выгоду - я был забыт.
Мы по прежнему жили в ее квартирке, но мое присутствие начало ее раздражать. Она постоянно меня поучала, давала ценные, по ее девичьему мнению, советы, пилила и упрекала. Я ничего не зарабатывал, по ее мнению (хотя она сама не работала ни дня в своей жизни), и ничего не хотел добиваться (хотя она сама всю жизнь была лишь спортсменкой-неудачницей и посредственной студенткой).

Мы сидели и выпивали. Она пила свой любимый черный кофе, а я налегал на Джек.
- Ты бы бросил пить.
- Я не пью.
- Ты сейчас пьешь. И каждый день ты пьешь. А говорил, что непьющий.
- Ты когда-нибудь видела меня пьяным?
- Все равно ты пьешь.
Я молчал, глядя в окно. Мы не спали вместе уже неделю.
- Мой мужчина должен любить меня как отец, - сказала она, - понимать как друг, защищать как брат.
Я отвернулся от окна, где коты гонялись друг за другом в калифорнийской пыли.
- И вот этому вас учат на ваших чокнутых курсах психологии?
- Нет, но...
- Ясно, - отхлебнул я. - А почему ты себя не хочешь проанализировать теми же методами?
- Это как?
- Ты в мужчине ищешь отца, друга и брата, а не мужчину.. И еще чтобы он был твоим верным псом. По твоей же дурной логике это сублимация отцовской, братской и дружеской любви.
- Неправда, ты ничего не понимаешь! - сказала она, нервно закуривая.
И когда она начала курить? Наверное, тогда же, когда я начал при ней выпивать.
Ей не нравилось, что я умничаю. Это позволялось только ей.
- О да? - я допил бутылку и потянулся за новой. - А не у тебя ли отец пил, не просыхая? А не у тебя ли брат уехал в Висконсин и остался там? А не у тебя ли не было никогда друзей-мужчин, а только целая куча размалеванных подружек с твоего факультета? Будешь отрицать или придумаешь оправдание?
- Все это так, но твои выводы натянуты.
- А по-моему, они такие же "блестящие", как и все твои.
- Ты не разбираешься в том, о чем говоришь.
- А ты цитируешь чужие мысли из женских романов.
- Всему есть психологическое объяснение.
Я закурил и отвернулся к окну.
- Как скажешь, Хельга. Но твоя психология не сделала тебя умней. Ты просто стала говорить все то же, что и всегда, но с апломбом.
- Я, между прочим, училась, и не просто так!
- Вот именно про это я и говорю.
Она разозлилась, я чувствовал это спиной, глядя в окно.

В ту ночь мы все же занялись сексом. Все же ей иногда нужен был мужчина, пока не было постоянной замены мне. Я целовал и ласкал ее, как обычно, но ощущал, что она холодна.
- В чем дело? Ты как будто не своя.
- Продолжай, мне нравится.
- Правда?
- Не сомневайся. Я просто устала.

Я понимал, что она ищет выхода из наших "отношений". Они ее тяготили.
Но я все понимал.
Любить меня было крайне сложно, да и не нужно.

В последний раз мы встретились с ней на пляже. Стояла наша теплая-теплая осень. Купаться было холодно, но на берегу сидеть было одно удовольствие.
- Что тебе снилось сегодня? - спросил я от нечего делать. - Мне, как всегда, ничего.
- Я слишком много учусь. Устаю. Да и жизнь утомляет. И ты утомляешь.
Было понятно, что нашим отношениям были отведены недели, если не сказать - дни, но что счет пойдет на минуты...
- Хельга, но...
- Ты на мне заякорился! - отрезала она.
- Новый термин из психологии?
- Забудь меня. Отбрось, как и не было меня в твой жизни! Иди вперед, оставь меня позади, - ее лицо было удивительно злым.
Я и сам разозлился.
Что меня особенно бесило, так это то, что это была не какая-то дурочка, к которой я подкатывал в кабаке, а моя женщина, с которой я прожил уже полгода, не считая тех трех месяцев ее курорта (черт бы его побрал).
- Я же любил тебя! - воскликнул я. - А теперь ты...
- Ты не знаешь, что такое любовь! - недовольно воскликнула она. - Если любишь, то никогда не захочешь привязать или привязаться к человеку. И будешь счастлив одной лишь мыслью о любимой!
- Что? Черт тебя возьми, что ты несешь?
Я был готов разбить ей ее злую мордочку.
- Когда ты любишь, то начинаешь чувствовать человека, и делать все только для его блага, но не для себя. Любовь - это великое рабство. Ты не любишь, не говори мне об этом!
- То, что ты сейчас говоришь, к психологии отношения не имеет. Это какая-то лабуда для двенадцатилетних. Ты забыла, что между нами было?
- Ты живешь за счет своих эмоций и ставишь себе якоря.
- Пошла ты к черту, Хельга. Пошла ты к черту со своей психологией. Говори нормально. Как раньше. Вспомни как мы жили с тобой. Полгода. Ты, я, наше жилье.
- Все кончено.
- Это ты конченая. Все что ты говоришь, даже не психология, а детские игры. Стыдно за тебя. Откуда ты вычитала это все?
- Джек, я.. я правда не понимаю, что могу сделать для тебя. Мне тяжело с тобой просто общаться. Нет резонанса и взаимопонимания.
Тут я уже начал зевать - злость меня отпустила.
Какая несусветная ерунда, Господи. Какое-то "взаимопонимание", какой-то "резонанс". Даже смешно стало.
Я понял все - ей было стыдно за то, что она спала с человеком без надежд и будущего, и теперь усиленно делала из себя мать Терезу.
Я был в сто раз лучшим психологом, чем она.

Я поднялся с песка, отряхнул шорты и ушел прочь, отшвырнув прочь бутылку.
- Джек?! - воскликнула она. - Ты куда? Стой!
Ей явно хотелось прочесть мне еще лекцию-другую. Судя по всему, она так видела отношения - она поучает, а я нервничаю и слушаю. Так жили мои родители. Так, видимо, могла бы жить и она. Но не я.
Я сделал вид, что не слышу ее, и ускорил шаг.

Я не знал, к кому Хельга ушла после меня. Мне было наплевать.
Впрочем, некая боль от разлуки была. Это ведь органический процесс, как тошнота - с ней нельзя бороться, ее можно только переждать.


5. Аксиомы статики.

После я переехал на шестой этаж дома в спальном районе. Там я забросил бокс и спорт в целом, и снова взялся за цифры - что еще мне оставалось? Я не любил теоретическую механику и прочие вещи - но они, видимо, любили меня. Цифры ложились под мой карандаш, как женщины под рок-звезду после концерта.
Рядом со мной жили Пьяный Урод (мое будущее) и Ворчливая Тетка (будущее всех моих бывших). Эти типажи, по-моему, в каждом доме встречаются, и в любой стране. Держу пари, что если я перееду в какую-нибудь Камбоджу с какой-нибудь местной дикаркой, там они тоже встретятся.

Милая квартирка с ванной.
Санузел раздельный.
Комнатки небольшие, но весьма хорошо сделаны и уютные, есть балкон (застекленный). Диван был хлипкий, и скрипел. Черт побери, кто делал эти кровати? Для детей, что ли, их планировали? Инженерия, производство Китай.

Вскоре после переезда я познакомился с Линдой.
Маленькая, стройная, с идеальной фигурой, смуглая, красивая необычной дикарской мордашкой. Одним вечером мы с моим черным другом Алексом (сейчас он торгует подержанными автомобилями во Фресно — тот еще жулик) шли мимо какой-то компашки, и он меня с ней познакомил. Я сказал "Пошли с нами гулять" - и она пошла. Топала рядом со мной, держала меня за руку. Как будто мы были знакомы сто лет. Мы пили колу, она курила. Алекс потом ушел, поняв, что ему тут ничего не обломится, а мы остались и гуляли допоздна. Она была в бирюзовой кофточке, которая ей невероятно шла. Линда была болтлива как сумасшедшая, и это мне нравилось - не надо было выдумывать тем для разговора. У нее, кстати, была подружка Энн Хернандес— рыжая такая, в веснушках. Страшная, как водится. Но деловая, вечно чем-то торговала. Отец ее был эмигрант из Мексики. Энн сразу поняла, что в этом уравнении она, как и Алекс, плавающая точка, и исчезла с горизонта — хотя мы время от времени встречались на улице и болтали о делах. Милая девица. Даром что некрасивая.
Линда, покуда мы шлялись по городу, рассказала мне море каких-то глупых шуток, еще более глупых историй из жизни своих подруг, которые, как всегда, были "такие дуры, такие дуры", из жизни своей мамашки и вообще трепалась напропалую. А я слушал ее и поддакивал — красота. Обожаю молчать и поддакивать. Наверное, я был бы идеальным мужем.

Линда ни разу не повышала на меня голос. С ней было очень хорошо в этом плане. Если женщина все решает криком - с ней не стоит жить дольше трех дней.  Я сказал ей однажды - "не пытайся быть умнее меня". Она сказала "А я и не пытаюсь". И все.
Они играла на пианино - плохенько, но все же иногда ублажала мои уши какими-то популярными мелодиями, когда было нечего делать.
Я вспоминаю, как мы с Линдой пили горячий чай, грелись в объятиях друг друга, и смотрели какое-то кино (уже не помню какое). И нам было так хорошо.

Она уверяла меня, что я у нее второй, а самой ей уже за восемнадцать.
И то и то, конечно, было ложью. Про первое я знал наверняка, а о втором узнал лишь спустя пять лет, когда эта стерва с наглой улыбкой показала мне свои водительские права, где я увидел немного не ту дату, что ожидал.
- Тебе было семнадцать?! - спросил я, когда мы пили кофе в баре.
- Да, - прохихикала она.
- Какого... какого дьявола ты не сказала мне тогда?
- Я боялась что ты тогда не переспишь со мной.
- И правильно, я бы не...
Только потом мне стало интересно, со скольки же лет эта маленькая смуглая стерва начала свой путь в большой секс, но было поздно.

Я был молодым ослом, полным романтических бредней, и этой красотке я, давясь от осознания нелепости ситуации, идя против своей природы (что и отягощало), признался в любви. Было ужасно стыдно тогда, и еще более стыдно сейчас. Не дай бог представить себя со стороны! Я до сих пор стараюсь этого не вспоминать. Еще противней то, что Линду я не любил ни секунды. Или любил? Не знаю.
Она начала мне рассказывать истории, одну увлекательней другой, что я ей интересен как друг и все такое прочее, и что у нее есть парень, который ее "никуда не пускает" и тому подобное. Я слушал это, а в душе уже плюнул на романтику раз и навсегда. Не потому, что рухнули мои планы на любовь и прочее, а потому что сама идея романтики показалась мне лживой и нерабочей. Ну не работает это в жизни - все тяжело, грузно, пафосно, и в целом отвратительно и противоестественно.
А ведь я бы женился на ней, если бы она предложила.
Как я и писал в своем труде: "аксиомы статики – это основные законы и правила, которые применяют при преобразовании систем сил в эквивалентные системы".

Но я забыл про Линду, как только пришел домой.
Стояла жара.
Кондиционера не было.

Мы встретились через три года. Линда сама позвонила мне и предложила встретиться - в половину четвертого ночи. Я чудом только не спал, потому что готовил материалы к лекции. Пришлось все бросить и со слипшимися глазами плестись в ближайший кабак.
Она была разведена и жила гражданским браком со своим новым придурком, который за доступ к телу ремонтировал ее жилье.
Слава богу, на этот раз мне было трижды плевать на то, что она не со мной - выглядела она как мать той Линды, которую я знал так много лет назад. Бабий век короток — чуть ближе к тридцати, и все.
Мы напились - она пила какую-то бабскую гадость, смолила свои мерзкие "дамские сигареты", а потом мы вышли, сильно поддатые, на улицу.
- Поехали к тебе, - сказал я.
- Ты что! - воскликнула она. - Я почти замужем.
- Я знаю твои замужества. Они ничего не стоят. И ты это знаешь.
- Не говори так.
- Ты вынудила.
Она взглянула на меня исподлобья, и я понял, что нечего тянуть кота за хвост.
Я вызвал такси.
...
Я даже не помню, когда и как мы проснулись, я ощутил себя только дома, когда вывалился из такси с красными глазами. Взглянув на часы, я взвыл - было семь утра. Я спал от силы два часа.
С тех пор я больше ее не видел.

"В частности, если тело покоилось в определенный момент времени, то оно будет покоиться и в последующие моменты" - думаю, это было сказано о моей душе.


6. Исследование равновесия тела под действием произвольной плоской системы сил.

Был у меня пунктик - всегда заводить знакомых продавщиц, обычно - молодых и красивых девчонок. Со всеми я мило болтал на кассе, они все знали меня в лицо, и поэтому о многом можно было договориться по людски, без скандалов и т.д.

В художественном магазине увидел ее. В меру красива. Возможно, дочка мигранта с ближнего Востока и нашей техасской девки.
Я зашел в магазин купить краски для очередной своей женщины на неделю (та хотела продолжать совершенствоваться в забытом для себя искусстве малевания на холсте разной ерунды, и я вообще не помню ее имени), и застрял с Тэмми (так ее звали) на час. Она называла меня "сэр", хотя я был старшее ее всего лишь на десять-двенадцать лет.
Тэмми рисовала картины на тетрадке в клеточку, от нечего делать. Отлично у нее получалось. Сама она была сдвинутая - унылая такая, вроде как аутистка (благодаря чему ей удавалось сидеть в магазине с утра до вечера), и упорно отказывалась рисовать на холсте. Поэтому ее не считали художницей. А я считал. Ведь наш обыватель, видя школьную тетрадку в клеточку, включает в себе ярого критика и никакой реальной оценки получить от него нельзя, будь это даже шедевр. А вот нарисуй этим болванам черный квадрат, но повесь в галерее - побегут на выставку и будут восхищаться. Поэтому я никогда не любил всю эту богему и всех их тусовки. Хотя приходилось там бывать. И не раз.
Я не люблю оперы. Я не люблю театра. Я не люблю показуху и выставленных эмоций. Я не люблю всю эту пафосность горделивых восклицаний со сцены. И не люблю тех, кто это любит. Всю эту богему.
Но я иногда бывал среди них, когда приходил с Натаном, о котором позже расскажу (мы с ним часто пили, когда ему надо было выговориться. Он платил за выпивку, а я делал вид, что слушаю его и поддакивал да подливал.)

На такой вечеринке я залез в общий холодильник, поискать себе чего-то выпить.
Тут вошла одна из "художниц", крашеная блондинка с плоским, прыщавым лицом.
Говорила она всегда на повышенных тонах, как будто везде была у себя дома.
И тут начала, завидев меня.
- Тебе не стоит этого делать.
- А не то что?
- Ничего, но просто ты не должен так делать.
- С чего бы?
- Ну мне это не нравится.
- И что ты сделаешь?
- Ничего, мне все равно, но...
- Что-то непохоже, что тебе все равно.
- Я просто тебя предупреждаю.
- Спасибо, мамочка.

Еще меня спрашивали - "почему ты не любишь богемных девиц". Да, не люблю, но и они меня ненавидели за независимость от них, таких красивых и в белом. Потом они шли рассматривать очередную мазню в тысячи долларов ценой и восхищались всем этим.
Зато все эти бесталанные шлюхи из "элиты" были моделями, актрисами и "богемой".
И я знал их всех, знал как облупленных.

Кэри Энн. В свои неполные 22 девица выглядит как испитая водительница школьного автобуса, живет с алкоголиком и размазней, мозгов не осталось напрочь, вся в долгах как в шелках...  Удачно жизнь построила, дорогуша.

Салли. Живет с безработным актером, и теперь скрывается от кредиторов, которые ее денно и нощно ищут, пьет и дерется со своим "героем", живут на пенсию старой бабки в нищей квартирке. Удачно построила жизнь, нечего сказать. Зато она разбирается в картинах.

Когда Саре было 19, у нее было море мечтаний в стиле "ах я такая-растакая, куда ж тебе, до меня, да меня на курорты буду возить горячие итальянцы". Прошло лет пять "рейгономики", ее папуля обеднел, сама девица изрядно осунулась, подсела на травку и кокс. Теперь - рядовая тетка потрепанной внешности. Откуда мужчина у стервы с запросами на миллион, а выглядящей на тысячу? Зато у нее было два высших образования и она регулярно посещала все гламурные заведения. Культура, понимаете ли.

Саманта. Вышла замуж за старого фермера. Оба живут у черта на рогах в Далласе.
Спилась, полный огород живности, козы, коровы.
Двое никому не нужных детей, два развода, постоянные измены, разврат, алкоголь.
"Пал, пал Вавилон, и никто не плачет на его руинах". Развод. Теперь она модная журналистка в "Космо".

Я сам не идеал — наверное, я недалеко от них ушел. Но они-то думали, что намного выше меня...

Весь их пафос был надгробием их надеждам. Начитавшись книжек о любви, которые писались их друзьями из богемы, они вляпывались в отношения с разными идиотами. Их жизнь летела коту под хвост, начинался океан рыданий, "горе", чуть ли не трагедии "муж бросил", "он меня никогда не любил", "осталась одна с детьми на руках", "не уважает, не ценит", "эгоист", "перестал ухаживать, дарить цветы" "пьет пиво, валяется на диване".
Ведь все эти их книжные чувства с самого начала были пластмассовые, хотя они называли это любовью.
Потом они находили себе тихого еврейского интеллигента- сценариста, который благодарил судьбу хоть за такую, и начинали руководить им, попутно изменяя своему подкаблучнику направо и налево.

Я поговорил с Тэмми, на той вечеринке. У нее, как всегда, глаза смотрели в пустоту, а в рука она сжимала тетрадочку с работами.
Мы заболтались о семье.
- Твои родители ведь ужасные люди, - сказал я.
- Ты всерьез так считаешь?
- Конечно. Твоя маман посещает собрания анонимных алкоголиков, а твой отец спит и видит, чтобы ты оказалась в психушке и перестала жить в его доме.
- Неправда! - обиженно воскликнула она. - Они наняли мне хорошего врача.
- Они наняли его, чтобы сделать тебя их послушной вещью, а не вылечить от недуга.
- Пожалуй, да.
Старые ведьмы готовят к жизни других старых ведьм, приучая детей к пахоте и хороводам, выращивая их в оранжерее, постоянно говоря "она хорошо учится, добросовестно выполняет поручения". Сидят там все эти некрасивые тетки, домохозяйки, заплывшие салом, потерявшие женский облик.... все эти наседки, клуши... А всех, кто не хотят или не могут быть такими, они ненавидят и хотят "вылечить".

Тэмми носила на руке старые бабушкины часы. Большие такие.
- Для чего тебе старые часы?
- Они успокаивают.
Мы болтали, я подъедал халявный виноград, да смолил одну за одной, стоя у окна на общей кухне.
А она мне все говорила:
- Вот уже год... Это число...
- Какое число?
- Цифра... Сто восемь.
- И что из этого? Какой-то смысл?
- Это число за мной "по пятам ходит" ...я его везде вижу.
- А-а-а, - протянул я.
Девица несла бред, но это было всяко лучше, чем слушать откровения очередной дурищи в ботоксе о плохих мужиках, которые спят и видят использовать ее силиконовое тело.
- Очень приятно было познакомиться с таким интересным человеком, - сказала вдруг она.
- Чего? - опешил я.
Мы взяли паузу, я допивал и тушил окурок, она наливала себе водички в пластиковый стакан.
- Ясно. А на личном у тебя как?
- У меня есть нож в сердце, который уже давно там...уже даже заржавел...
- Был мужчина?
- Нет. Ну... по нумерологии так! Число 26 дает восьмерку, а это число роковой судьбы, там не бывает золотой середины - либо плохо, либо хорошо, но так как моя восьмерка подпитывается четверками, то скорей роковое.
Она несла это на полном серьезе, глядя на меня сумасшедшими глазами. Я начинал понимать, почему ее родители... - но она прервала ход моих мыслей.
- Буду в Египте, притащу тебе кусок пирамиды.
- Спасибо, не обязательно.
- Но тебе очень нужно.
- Кусок камня?
- Кусок этой энергетики.
Я наконец-то надыбал бутылочку. Они спрятали ее у батареи, подальше от холодильника. Но я нашел, откупорил и налил себе.
- Хочешь? - предложил я ей.
- Хочу. Это чай?
- В бутылке? Это бурбон.
- Наливай.
Я налил, она залпом выпила. Я поразился такой прыти. Хлещет как алкоголичка.
- А я коллекционирую остановившиеся, поломанные часы, - вдруг сказала она.
- И много их у тебя?
- Ой! - сказала она и поставила стакан. - У меня закружилась голова.
- Ты не пей махом-то.
- Это не от спиртного.
- А от чего еще?
- Я пыталась понять твою память. А у тебя ничего нет. Никакой памяти. Ты давно умер.
Тут ты не так уж и ошибаешься, подумал я, отпивая еще. Бурбонище был ядреный, словно яд. Давно такого не пил.
- Так вот. Ты просил рассказать о друге, - сказала она, усаживаясь на стол и болтая ногами.
- Ага.
- Он был шизоид.
Да ты что, подумалось мне. Не может такого быть. Как так получилось.
- Он очень эрудированный и любезный... Он пишет письма мне в стихах. Но он больной.
- В вашей артистической среде таких выше крыши, - заметил я.
- Он меня обижал. Я много раз про себя слышала "сумасшедшая" "странная" "девушка со странностями".
Я засмеялся про себя.
- А вчера мне снилось, - она вцепилась мне в рукав, - что мы сидели в кафе и пили кофе, а ты сказал, что тебе нужно две чашки, и я пошла к официанту.... и там по дороге целое приключение было...но я забыла, что именно.
- Я часто снюсь бабам.
- Не называй меня бабой.
- Как же тебя звать?
- Я леди.
- Окей. Леди.
Да хоть мадемуазель.
Она продолжала дергать меня за рукав, как маленький ребенок.
- Я хочу жить на чердаке.
- И чего там хорошего?
- Ты не понимаешь. Это прекрасно.
- Да?
- Конечно! Ах! жизнь чердачная!
Она перестала меня теребить - за рукав, и стала гладить рукой по волосам.
- Отрасти волосы, - сказала она ласково. - Литератору и эстету пойдут длинные волосы... или миленький хвостик сзади...
- Хорошо, - сказал я.
Бедная девочка принимала меня за одного из "элиты".
- А приходи ко мне на работу, - сказала она.
- Я думал, ты уволилась из магазина.
- Уволилась, но нашла другую работу.
Быстро она.
- И чем же ты занимаешься?
- Я раскраиваю мех. Сегодня на работе раскраивала весь день шкуру размера сто восемь..
- Я думал, ты только рисуешь.
- Рисую я дома, по ночам. А днем сижу за скорняжной машинкой.
- Наверное, это ужасная работа.
- Вовсе нет! Там можно выдумывать модели шапок...
Я выпил еще стопочку. Господи. Модели шапок. Скорняжное ремесло. В Лос-Анджелесе. Несчастная девочка либо выдумывала это, либо воистину жила такой идиотской жизнью.

- Я дам тебе десять баксов за мой портрет, - сказал я.
- Что? Никто не давал мне денег раньше за мои каляки-маляки.
- Да мне-то какое дело, мне понравилось, как ты рисуешь. У тебя есть стиль. Свой, не похожий ни на кого.
- Я бы и бесплатно нарисовала.
- Меня-то? Бесплатно?
- Если бы ты согласился сидеть неподвижно. Перерисовывать с фотографий - совсем не то.
Я и сел. В соседнем зале бушевали голоса "элиты". Новый номер "Космо" требовал корпоративов.
Я сидел неподвижно, а Тэмми рисовала ручкой в тетрадке.
Нарисовала очень похоже.
Я дал ей десять долларов, а она отдала мне всю тетрадку с кучей других рисунков.
Что-то в них было.
Свой, особый стиль.
Я до сих пор храню эту тетрадь.

Так Тэмми и осталась для меня лучшей художницей в мире. Хотя ее все знали как неудачницу и дурочку.
С того вечера я ушел пораньше в обнимку с Шеннон (черт возьми! Все-таки вспомнил ее имя — потом она бесилась, что рисунки в той тетрадке я ценю больше, чем ее мазню), а Тэмми я больше не увидел. Может, уехала. А может, родители сграбастали ее в дурку.

Между нами ничего не было - и к лучшему.

А дома я писал и писал: "...необходимо, чтобы сумма проекций всех сил на каждую из координатных осей и сумма моментов сил относительно произвольной точки равнялись нулю".
Ведь, если задуматься, так оно и есть.
Не только в плотских отношениях.


7. Приведение сил инерции точек твердого тела к центру масс.

Фейт, плохая актриса, моя знакомая по колледжу - маленькое, бледное, болезненное, прокуренное и пропитое существо. Чем больше она спивалась, тем больше ей это шло. Все остальные с русской водкой да американским куревом превращались в швабр и ведьм, а ей все было нипочем - все больше и больше походила на призрак, бестелесный дух. Впрочем, от этого другой внутри она не становилась. Такая же любительница забитых сценаристов из Нью-Йорка. Я, помню, кувыркался с ней когда-то, мы лежали и курили, а горе-муж звонил ей и спрашивал, что приготовить по ее приходу домой.
Фейт не могла вслед за братом пойти учиться в университет. И когда тот уехал в Чикаго, она осталась дома. Потом у нее был типичный брак с богатеньким воротилой модельного бизнеса и имитацией удовлетворения за сытый достаток и быт.  Но тот все понял. Он знал, что ее тошнило от него. И развелся с ней через два года. И Фейт начала перебиваться съемками у разных богемных неудачников.

Элис, еще одна девица из того же круга, от пьянства своего, наоборот, потеряла всякую привлекательность. Она-то и в лучше свои годы была не красавица, сейчас же - прости Господи. Они с Фейт знали друг друга по школьным годам.
Майкл, хилый такой, обросший, парень, был ее первым мужем. Реднек, всегда таскал с собой пушку.
А Элис к тому времени завела любовника, Боба, здорового качка.
Эти двое, в общем, друг друга чуть не перестреляли. Но Элис испугалась и убежала с Майклом.
Боб потом их искал, и наконец, нашел. Майкла он забил до смерти и сел, а Элис оказалась беременной от Майкла и родила сына.
Воспитывала его в разъездах, вела беспорядочную половую жизнь, жила в полу-криминальных местах.
Сын ее подрос и весь пошел в папку - тоже таскал с собой ствол.
А тут и Боб вышел из тюрьмы. Но вместо того, чтобы спокойно жить, этот урод устроил в баре поножовщину и угнал машину.
Заехал к Элис домой и забрал их с сыном куда-то. Причем полюбовно.
Элис была одна, кормильца не было.
Правда, потом, в Мексике, Боба застрелили при поимке.
Ее подросший сынок тоже кидался на копов со стволом, и чудом не был убит. Сейчас он отбывает свой срок.
А Элис с тех пор ходила по рукам.
И как ей повезло с новым мужем...

Мужа ее звали Натан. Натаниел Гольдман. Я уже рассказывал о нем, мельком.
Мужик был неплохой, но тряпка. Иногда писатель, иногда сценарист, иногда поэт, теперь фотограф. Типичный Лос-Анджелес.
Он возил с собой эту Элис, которая с радостью общалась с гламурными персонажами. Жена, все-таки. Хотя я бы ее давно выпер.
Натан жил в маленьком домике вблизи Окснарда. Он в те годы только что выпустил свою недо-книжку "Любовь и печенье", и собирался сорвать с домохозяек свой куш шекелей и получить свои пятнадцать минут славы. Он работал по утрам и писал в день по 15 тысяч знаков. Писал чисто - на его бумаге почти не было помарок и исправлений, а писал этот дурень от руки. Натан рассказывал мне,  что он встает в пять часов, варит себе кофе, а потом садится за стол и думает. Вернее, "размышляет". А потом часов с шести до обеда пишет, как проклятый.
Я-то писал в основном ночами, ну-да я и не писатель, слава богу.

Он любил мне рассказывать о своих делах.

- Люди удивлялись, а как это я, такой гадкий, мог написать столько книг.
- Люди этому удивлялись? С чего бы?
- Ну ты что! - воскликнул Натан. - Они-то думают, что я такой хороший, раз пишу книжки о любви. - Дескать, у такой циничной немолодой сволочи вроде меня и мыслей то таких родиться не могло. Тут дело вот в чем - когда одна эмоция доминирует, остальные подавлены. Когда я, допустим, зол - доброта не вспоминается. И наоборот. Торжество одной эмоции.
- Ясно.
Это Натан-то циничный? Мнит о себе...
- Проход для эмоций, - продолжал Натан, -  настолько узок, что только одна и пролезает. Если Хэмингуэй изменял своей жене, то это не значит, что он ее не любил.
- Разве он был женат?
- Этот бездарный солдафон? Хм...даже не знаю. Но дело не в этом, Джек. Ведь жену-то он, скорее всего, любил. Просто в момент эякуляции данной эмоции все остальные молчали. Поэтому, когда старый циничный подонок пишет стишок о добрых зайках, бегающих под майским солнышком на травке, то это не значит, что он исправился и больше не будет старым циничным подонком. Просто в момент чувствоизвержения канал был занят чувством любви и нежности к поросятам на солнечной лужайке. Ведь мать, шлепая своего ребенка, не кажется ребенку доброй - она выглядит злой, она и должна быть злой - иначе это не наказание, а шутка, игра.
- Ну ты опять начинаешь загибать.
- Ох, Джек, есть такое дело. Меня несет по пьяни.
Ох уж эти писатели.
Никогда их не любил.
Они всегда что-то строчили, потом постоянно ругались с издателями, дрались за тираж, а когда их книги выходили, они жаловались на совместных пьянках, что их никто не читает. А доведись им встретить своих настоящих поклонников, которые были бы готовы читать "настоящее, а не коммерческое" творчество, это оказались бы опухшие от алкоголизма, наркотиков и одиночества люди. Каждый раз, когда некоторые жаловались на "поехавшего фаната", я смеялся и говорил им - слушайте, дурачье, это же был ваш самый преданный поклонник. А вы от него бежали как от огня.
А писательские тусовки это и вовсе сборище высокомерных скотов. Я оказывался там только потому, что со мной туда попала парочка приятных ребят, авторов исторических и технических учебников. А писаки все подливали себе и подливали, кто-то сидел с умным видом и глядел в пустоту, а кто-то уже находил себе будущего издателя. Или продюсера, чтобы продать ему очередной сценарий, который все равно будет валяться на полке. Торговцы бумагой.
Это как публика у театралов - туда приходили не спектакли смотреть, а хорошо провести время среди элиты. Руководство театра это знало и спиртное в фойе все дорожало - на этой публике состригли неплохих денег.
Когда писатель видит женщину, он ощущает это примерно так - "во мне просыпаются самые глубокие родники, начинает бушевать самая глубина океана в моем сердце... это самая глубокая марианская впадина души моей, самый чистый воздух моих вершин."
Цитата из «Любви и печенья», между прочим. Читали? Я осилил одну страницу.
А она стоит и думает - "почему-то он не начал ко мне приставать. Наверное, голубой".
И так у них всегда.
А если женщина думает так же, как и он - то от нее надо бежать как можно дальше. У таких не в порядке с головой, и рано или поздно это проявляется.
Люди, набитые всей этой литературой, науками, ученостью - люди не без странностей.

Но потом Натан и это бросил, слава богу - все это писательство - и стал фотографом. Щелкать модных девчонок ему больше нравилось, чем писать целыми днями. Он неплохо поднялся на этом. Одного я понять не мог - за каким дьяволом он женился на этой швабре по имени Элис.

Разок я проезжал мимо его съемочной площадки, и решил остановиться. Можно было потом вместе сходить выпить. Я застал Натана прямо на съемках. Он сновал туда-сюда с огромной камерой на груди, а модель (кстати, та самая Фейт, я недаром ее упомянул) позировала ему.
Увидев меня, она мне подмигнула. Натан обернулся и, увидев меня, улыбнулся.
- Я скоро закончу, Джек! - крикнул он.
Натан долго смотрел придирчивым взглядом на Фейт. Он покачивал головой,  и осматривал океан позади нее.  Наконец он сказал:
- Надо быть поближе к воде, чтобы на фото океан был не фоном, а полноправным участником фотографии.
Ассистенты засуетились, передвигая штативы и объективы. Он же стоял и смотрел на океан, казалось, мысли его унеслись вдаль. Элис подошла к нему, что-то сказала на ухо, он кивнул ей, и она отошла в сторону.
- Фейт, - сказал Натан.
– Да?
- О чем ты думаешь сейчас?
- О том, что у меня сегодня в четыре часа съемки, - ответила та.
- Не пойдет; думай о том, что еще чуть – чуть, и тебе бы захотелось от всей этой толпы уплыть в океан и стать русалкой, - сказал Натан.
Русалкой. Господи помилуй.

Съемки продолжались еще минут пятнадцать. Принимать позы она умела.
- Фейт, можно тебя на минутку? - спросил вдруг Натан.
- Конечно, - отозвалась та.
Она подошла к нему и вопросительно посмотрела на него.
- Мне кажется, что тебе надо немного сыграть, чтобы получилось то, что мне надо, - сказал он.
- Сыграть? - удивилась она. - Хорошо. Я же актриса.
- Я хочу, чтобы получились нужные кадры, чтобы ты вжилась в один образ. Ты сможешь?
- Ну, я же актриса.... - заладила она.
- Представь себя на месте одной девушки, которую я знаю, - произнес Натан. - Представь себе, что ты - это она, у которой есть ребенок, которого она, конечно, любит, но понимает, что произошло все слишком быстро. Она родила его от человека, которого никогда по-настоящему не любила, и живет с ним тоже - по привычке, а на самом деле она хотела бы, что бы все произошло совсем не так. И она каждый день смотрит в зеркало, и видит там того, кого не понимает... она перестала понимать саму себя. Она изменилась - ее лицо стало более мрачным, после родов она осунулась, словно состарилась, и стала меньше улыбаться, и частенько бывает зла на весь мир, и ее карьера пошла совсем не так, как хотелось бы.... Ты сможешь вжиться в этот образ.

Она посмотрела на него взглядом, который выражал одновременно непонимание и злость.
- Это ты сейчас про меня, Натан? - спросила она дрожащим голосом.
- Что ты, конечно нет! - сказал он. - Просто я хотел, чтобы ты вжилась в такой образ.
Она отвесила ему пощечину.
- И ты говорил все это только потому, что хотел вызвать у меня эмоции для твоего поганого каталога?
Он кивнул.
- Прости меня, - сказал он. - Давай просто сделаем эти чертовы фотки.
Он врал напропалую.
Он описывал Фейт.
Такой она и была.

Пока они там работали, я тоже не отдыхал. Положил на колени лист бумаги и начал строчить, пока не стемнело.
"Любая система сил может быть приведена к выбранному полюсу и заменена на главный вектор, равный геометрической сумме всех сил, и главный момент, равный моменту всех сил относительно центра приведения". И как в воду глядел...

Приближался вечер.
И тут Натану стало плохо, он схватился за сердце. Началась паника, Элис была тут как тут, обнимая его, даже Фейт подбежала, отряхнув песок с бикини.
- С тобой все в порядке? – спросила она встревожено.
- Все окей, - ответил тихим голосом Натан. - Просто нагрузка слишком велика.
- О чем ты говоришь, милый? – спросила его жена. – Ты ведь не мог устать от фотографирования, или что-то еще?
- Я люблю ее, - вдруг сказал Натан.
 Вокруг них собралась толпа.
- Кого любишь? – не поняла жена.
- Фейт,  - сказал Натан.
Фейт невольно ахнула, толпа вокруг них зашушукалась.
– Я любил ее больше тебя, Элис, и я любил ее всегда больше всех остальных, больше всех других женщин! - он был готов закричать.
Да он принял кокса, понял я.
Фейт не знала, куда деваться. Элис злобно смотрела на нее.
Потом они как по команде, вцепились друг другу в волосы.

Я аж сигарету выронил. Вот она, богема, черт ее дери. У этих людей в голове не просто мусор, а геена огненная. Пока они там кричали и выясняли, кто из них алкоголик, кто шлюха, а кто разлучница, я сел в машину и дал по газам. Потом еще будут говорить, что Джек Дениелс не может заменить человеческое общение. Еще как может.

Год спустя я побывал на свадьбе Натана и Фейт, которая умудрилась развестись за месяц с первым мужем, получить кусок его имущества и выскочить за послушного Натана.
Ну что сказать - ему повезло. Фейт всяко краше Элис.
Правда, у него долго не проходил шрам на щеке, который оставила ему бывшая жена. Говорят, она основательно его побила.
У них с Фейт родилась дочь.

Что сейчас с Элис, я и знать не хочу. Наверное, ночует под мостом. А может, вышла замуж за еще одного подобного персонажа. Надеюсь, я ее больше не увижу. Да и Фейт тоже.


8. Скорости и ускорения точек при вращении тела вокруг неподвижной точки.

Мэри я встретил в клубе знакомств для одиноких. Вернее, на улице рядом с ним - меня в такие места не затащишь, это для неудачников. Я просто проходил мимо по делам и посмеялся над вывеской. «Клуб одиноких сердец». Какая гомерическая чушь.
Я стоял и курил, намереваясь пойти домой спать, но тут она как раз вышла из дверей.
Я оглянулся. Она остановилась закурить.
- Как вам, удалось кого-то найти сегодня? - вот так в лоб спросил я.
- Нет... - машинально ответила она. - А вы, простите, кто?
- Я Джек.
- Я Мэри.
Я соврал, что часто здесь бываю.
- А почему не заходите?
- Такие места для лузеров.
- Вы хотите сказать, что я неудачница, - она поджала губы.
- Нет, я имел в виду мужчин, что сюда ходят.
- А вот тут вы наверное, правы.
Она была не шибко красива - красивые в подобные заведения не ходят, и выглядела старой и потрепанной.
Но мне понравилась.
Она предложила мне сходить куда-то, но было уже поздно, а я чертовски хотел спать.
Мы договорились встретиться завтра в магазине, где она работала. В книжном.
Это было куда ближе ко мне. Вернее, к колледжу, где я работал тогда.
Пять минут ходьбы.
Мы еще поболтали у входа, и она сказала, что я кошмарный человек.
Но встречу не отменила.

Я вошел в магазин и сразу заметил ее. Мэри мило улыбнулась мне, но я сделал вид, что не заметил ее и важно прохаживался,  сделав вокруг нее петлю. Когда она мне улыбнулась второй раз, я важно прохаживаться перестал, и начал делать вид, что изучаю книжки на полках.
Мы подошли друг к другу. Поговорили о книгах и литературе. Тут только я заметил, насколько я ниже ее. Тетки, продавщицы, пялились на нас своими  маленькими глазками и покашливали, дескать, смотрите - к нашей Мэри парень какой-то пришел, весна началась, вон они штабелями к ней...
Имя ей не подходило. Какая она Мэри. В лучшем случае Стефани. Ну да ладно.
Вот бы найти такую, о которой можно было сказать: "Мария не просто так звалась Марией - она и была Мария".
Я сделал вид, что интересуюсь книжками и увлек Мэри за стеллажи, поболтать "наедине".
Старухи снова зашлись в приступе кашля.
Я было хотел ее поцеловать, но бабки уже стали виться вокруг нас, как акулы, почувствовавшие кровь.
В общем, Мэри убежала кушать свою морскую капусту, а я направился домой.
Мы договорились встретиться на выходных, в парке.

Я пришел туда - и пожалел. Мало того, что было ужасно жарко, так еще и Мэри давала жару.
Она доедала мороженое, я докуривал сигарету.
Тут она обернулась ко мне и спросила:
- Ты скaжи - мы с тобoй друзья или нeт?
- А как же, - ответил я.
- Может нaйдeм кaкую-нибудь тему разгoвоpа поинтеpеснее? - вдруг сказала она.
Я опешил.
- Какую?
- Дaвaй не бyдем об этом? - ее глаза при этом стали злыми.
- О чем не будем?
- Неважно, - сказала она, и взгляд ее блуждал где-то в пустоте.
Я помолчал. Что за черт.

- Как тебе мои волосы? - спросила она чуть позже. - Я перекрасилась в блонд,  и всe парни утверждают, что мне так больше идет.
- Красиво, - механически ответил я.
- Ну так.. - протянула она. -  Тeбе нpaвится мaтемaтикa?
- Нет, не нравится.
- Нет? Точно нет? Но это твой профиль.
- Точно не нравится. Это работа, которую я ненавижу.
- Ну, не ходи теперь к гадалке.
- А есть связь между математикой и гадалкой?
- Понятия не имею!
- Зачем тогда упоминала?
- Расслабься!
 
У меня даже перед глазами чуть поплыло. Зачем я вообще пошел на эту встречу, я не знал. Вообще не понимал, что меня влечет в это болото. Я говорил о свободе, а сам вечно прыгал кому-то в объятия. И на что только не шел ради этого. Вот сейчас, например, болтал с очередной сумасшедшей. Тэмми хотя бы была талантлива. А эта... Тьфу. Я был зол на себя.
 
- Ты у психиатра давно была? - спросил я осторожно.
- Ну была,- сухо ответила она.
- И что он сказал?
- Сказать можно что угодно...
- Ну тогда что он сделал, психиатр-то?
Она выпалила сходу:
- Тoгда беpи свoи слова обpатно.
- Какие слова?
- Нe все можно выpaзить словaми.
- Ну, тогда не возьму.
- "Тогда" в смысле "в тaком случаe" или "в то время"?
- Первое.

- Травм головы у тебя не было? - спросил я еще осторожнее.
- Ну, не было. Ну и что?
- Просто так.
- Это такая интeреcнaя тема!
 
Она озиралась вокруг, как будто кого-то искала глазами. Потом молчала минуты две. Я автоматом зажег еще сигарету - лучше рак легких, чем это.

- Что такое Земля? - спросила она вдруг.
Я вспылил:
- Вот не в лом тебе такой ерундой страдать? Ты на полном серьезе это говоришь?
Она насупилась.
- Я не хочу говорить o себe.
- Это понятно. Я бы на твоем месте вел себя так же.
- А ты за собой cмотpи. Так лучше будет.
Она была злой, зубы сжались, брови насупились.
- Ты мне угрожаешь, что ли? - я чуть не засмеялся.
- Я бы cказала, это oчень слoжный вoпрос. Нaдо подумать!

Она вновь обернулась ко мне, когда я зажигал третью.
- Мне очeнь нpавится твoe имя... может быть, у нас что-то и пoлучитcя, - игриво сказала она.
- У меня самое обычное имя, таких на каждом углу.
Будь она нормальной, я бы отреагировал иначе. Но тут..
- Нельзя объять необъятность, - сказала она мечтательно, глядя мне в глаза.
- Ты к чему это?
- Придется тeбя переделывать и мучиться с базой дынных, - голос ее звучал недовольно.
- Ты перечитала моих учебников?
- Твоих учебников? Тебе нечему учить людей. Посмотри на себя.

Надо было дернуть отсюда еще полчаса назад.
 
- Руки! Мыл? - вдруг спросила она.
- Что? Что ты городишь? Какие руки? У тебя шизофрения?
Что за глупый вопрос. Это было очевидно. И как она умудрялась где-то работать и функционировать в обществе?
Самое печальное, что такого не придумать - художественный вымысел до такого не дойдет...
Она зло посмотрела на меня ледяными, маленькими глазками.
- Ты cлучайно не пcихиатр?


Я сослался на то, что надо сходить отлить, и пошел по дорожке между клумбами, туда, где стояли общественные туалеты. Завернув за угол, я припустил бегом мимо этих самых туалетов. "Кролик, беги".
И больше я ей не позвонил, но с ужасом ждал ее звонка.
Только потом я понял, что никогда не давал ей своего номера.
Слава богу.

При вращении твердого тела вокруг неподвижной оси каждая точка тела движется по окружности - это я твердо знал. И знал, что рано или поздно прокручусь до настоящей Марии.

А такую Марию, которая была достойна этого имени, я все-таки нашел.

Она была моей студенткой. Меня тогда только-только подписали читать лекции в крупном университете.
Мне было тридцать шесть, кажется, я был "молодой преподаватель". От одного этого термина меня воротило.
Я просто читал по бумажке всю ту лабуду, которую ранее писал.
"Углы для всех точек тела одинаковы и не зависят от их расположения на теле. На рисунке, что на доске, я представил уже знакомые вам законы распределения скоростей и ускорений точек во вращающемся теле в зависимости от расстояния их до оси вращения. Эти законы распределения соответствуют формулам..."
Матерь Божья.

Я заметил ее на первой парте. Рыжая, как огонь. Пухлый носик, пухлые губы, глаза "с поволокой" (а возможно, просто туповатые), бледная кожа. Она не выглядела на двадцать один, я бы дал ей роскошные восемнадцать.
Ей необыкновенно шел ее красный свитерок. Потом она вышла на улицу поболтать с подругами; стояла наша привычная жара, и она сняла его - на ней была белая маечка с постоянно спадающими плечиками.
Она была хороша.
Она мне снилась.
И постоянно проклятый будильник будил меня, когда мои губы находились в районе ее пупка. На меня наваливалась какая-то злобная апатия, словно бы это было на самом деле, и на самом деле не получилось.

Ну и что, что она студенка, а я преподаватель. Я сам в молодости строил глазки всем молодых "училкам". И еще как. Одну даже тискал в углу. Правда, меня потом чуть не выперли, а она все равно нашла работу получше. Позже я узнал, что ее кто только не тискал.

Мы часто болтали с Мэри-Марией на переменах. Потом она стала задерживаться после занятий. Дольше всех складывала свои вещички в рюкзачок. Тут я все понял и подозвал ее к себе.
- Мари, ты о чем-то хочешь мне сказать?
- Вообще-то Мэри.
- Я думал, раз ты из Канады, то называть тоже надо по французски.
- Нет, Мэри. И я не из Канады. Вы про Мари Бувье. Это она из Канады.
- Упс. Извиняюсь... Ладно.
- Я... ну, в общем, вы такой умный...
- Я-то? Это неправда.
- Правда. Вы очень умный. А мои подружки - дуры.
- Так не общайся с ними.
- А с кем же тогда общаться?
- Ни с кем.
- Серьезно?
- Конечно.
- Но у вас же есть друзья?
- Нету.
- Совсем?
- Совсем. Откуда им взяться.
- Нууу...
Она была как ангелочек, думал я.
Разве я мог быть ее ангелом, когда жил как дьявол?
- Вы мне кажетесь таким романтичным.
- С чего бы это?
- Все думают, что вы сухой, строгий...
- А ты так не думаешь?
- Не думаю.
- Пойдем куда-нибудь выпьем.
- Прямо так? Сейчас? Но я пропущу...
- К черту лекцию, - сказал я почти грубо.
Она задумалась.
Я уложил в свою старую сумку свой пухлый труд. Подумать только, если бы не эта писанина, меня бы здесь не было. Я бы спился. Хотя я и так успевал.
- Ну пойдем, - сказала Мари нерешительно.
И мы пошли.
Вышли на улицу, солнце жарило вовсю.
- Куда теперь? - спросила она, закидывая рюкзак на плечи, совсем по-мальчишески.
- Я знаю бар неподалеку.
- Окей.
Она шла рядом со мной, такая маленькая - всего пять футов и три дюйма.

Мы поболтали о жизни, но она все клонила в сторону какого-то "Билли". Этот Билли был, оказывается, ее парнем. Я подумал - ну все. У нее есть какой-то свой студентик. Мне ничего не светит.
Однако она его только ругала, потому что этот ее "парень" ее постоянно кидал, они регулярно ссорились. Молодняку это вообще свойственно.
Мы обсудили программу будущих лекций, проблемы следующего семестра; она смеялась, заказывала себе колу и гамбургеры - молодежь в чистом виде.
Мне так нравился ее крупный техасский носик, который выдавал в ней фермерскую дочку.
Я спросил ее о родителях, о семье.
Она рассказывала все и улыбалась.
Ее явно радовало, что мы не на учебе и можем свободно болтать.
Я дал ей свой телефон.
Она пошла учиться дальше, а я отчитался в деканате о прочтенных лекциях и пошел домой.

Она позвонила мне вечером в субботу.
- Пойдем нажремся, - сходу сказала она.
- Пойдем, - ответил я.
Через полчаса у моего окна раздался гудок такси.
Я вышел, залез в машину, мы поехали.
У Мэри был расстроенный вид.
- Ты чего такая? Что опять там у тебя?
- Билли меня бросил.
- Не впервой.
- Нет, на этот раз навсегда.
- Это надо обмыть.
- Ну вот... так и сделаем.
У нее глаза были на мокром месте.

Мы завалились в прокуренный кабак.
Она заказала водки, которую я никогда не пил.
Я заказал текилы - Джек мне на этой неделе уже надоел.
Она хлестала рюмку за рюмкой.
- Представляешь, - ворчала она, - он бросил меня в мой день рождения и уехал к какой-то своей девке.
- У тебя сегодня день рождения?
- Да, мне двадцать два.
- Поздравляю.
- Спасибо.
Она заказала кучу еды.
- У тебя денег не хватит.
- Хватит. Я отложила на празднование, а этот гад меня бросил.
- А почему?
- Да так... началось с ерунды и понеслась... ну ты понимаешь.
- Конечно.
Она закармливала меня этой едой и следила, чтобы я все съел.
Я не люблю много есть, но тут чего бы не перекусить. Отъем пузо, буду носить майку-алкоголичку.
- Ты хороший, - сказала она после четвертой рюмки.
Лицо ее покраснело, слез в уголках глаз уже не было.
- Хороший?
- Молодец такой, все скушал.
- Ты так говоришь, как будто я твой сын.
- Наверное...
- Ты сама ешь. А то пьешь и не закусываешь.
- Ну хорошо.
Она накинулась на яичницу с беконом.
Я откинулся на спинке стула. Я был полон.
Достал сигарету, закурил.
- Дай и мне, - сказала она.
- Ты же не куришь.
- Дай, говорю.
Я протянул ей "верблюда" и зажигалку.
Она закурила, поначалу закашлявшись.
- Я тебе завидую, - сказала она, пуская дым в воздух.
- Почему это?
- Тебе на все начхать. Совершенно на все.
- Наверное, так и есть.
- И тебе ничего не надо. Ты живешь на сущие центы и никогда не жалуешься. А у меня хорошие родители, есть деньги, и вечно все в полной заднице.
- Это молодость, Мари. Это пройдет.
- Поскорей бы. Ненавижу молодость.
- У вас, молодых, все чувства обострены.
- А ты тоже таким был?
- Не был.
- Видишь... ты другой.
- Я нормальный, это вы все чокнутые.
- Скорее всего. Только чокнутые могут разругаться в пух и прах из-за ерунды.
- Так что за ерунда?
- Глупости какие-то. Хотел секса.
- Секса? И все?
- Что значит и все? Я же сказала - до свадьбы ни-ни.
- Ты хочешь свадьбы?
- И детей.
- Ясно. А я думал ты из этих - модных, современных.
- Я тоже думала. А потом задумалась - годы идут... а ему на это наплевать.
- Почему?
- Мужики такие дети, даже до старости. Вот ты, у тебя детей нет.
- Может, и есть.
- Серьезно?
- Я погулял по молодости. И не всегда был осторожен.
- Смешно.
Она еще выпила.
Она кормила меня с ложечки странным салатом из водорослей и чего-то, похожего на червяков. Неплохо.
- Я хочу научиться играть на гитаре, - сказала она.
- Ты что, рокерша?
- Ну немножко. Было бы клево трясти волосами на сцене.
- А группа есть?
- Ну да, в ней Билли играет.
Тут она снова загрустила.
Я отошел в туалет.
Когда я вернулся, она еще подливала себе. Бутылка уже была пуста.
- Не пей столько, тебя стошнит.
- Пусть. Меня тошнит от этой жизни, тошнит от мужиков.
- Ну погуляла бы с подружками.
- Нету у меня подружек. Они все тупые курицы. Одни шмотки на уме.
Она икнула.
От нее несло перегаром. Молода и свежа, а пьет как грузчик. Этак ее надолго не хватит.
Мы еще чуть-чуть посидели, болтая о всякой ерунде.
Я уже порядочно принял, но хотя бы соображал.
А она уже еле ворочала языком.
- К..кушай, еще сте...стейк ос-ст-ался.. - бубнила она.
- Давай я доем, и мы поедем домой?
- Х...х..хорошо.
Я быстренько слопал остатки стейка, и мы поднялись из-за стола.
Официантка косо посмотрела на Мэри - работники опасались, что очередная пьянчужка все заблюет.
Я вел Мэри, держа за талию, она все валилась на меня.
- Поехали домой, - сказал я.
- Поехали.
Я голоснул - такси в субботний вечер было на каждом углу.
Мы поехали домой.
Только потом я сообразил, что везу ее к себе домой, а не к ней.
Мы выбрались из такси, и я повел ее к себе.
Лишь когда я открыл дверь квартиры, Мэри начала понимать, что к чему.
- Мы не.. д..дома.. - пролепетала она.
- Спи скорее, - сказал я. - Тебе надо отоспаться.
- Меня тош... тошнит..
- Нет, все хорошо, тебе просто надо спать.
Но ее начало тошнить чуть ли не мне на руки, но я вовремя пнул дверь ванной. Пока она избавлялась от последствий своего дурного поведения, я запер входную дверь, снял верхнюю одежду, и рухнул на стул. Живот слегка болел - переедание. В жизни столько не жрал. Я открыл форточку, закурил последнюю из пачки.
Такой вот, понимаешь, день рожденья.
Она наконец выбралась из ванной.
- Я поч.. я почистила зубы, - сказала она.
- Молодец, а сейчас ложись.
- Не хочу спать, - сказала она.
Подошла ко мне и бухнулась ко мне на колени.
Я обнял ее правой рукой, левой продолжая держать дымящуюся сигарету.
- Ты хоро-о-о-оший, - заворковала она. - Все скушал, да?
- Ага, было очень вкусно, мамочка.
Она засмеялась.
Я вдыхал запах ее волос, пропитавшихся табачным дымом. Пахло зубной пастой.
Тут она повернулась ко мне и села на меня верхом, неуклюже перекинув ногу через мои колени.
- Поцелуй меня, - сказала она.
Ее глаза были пьяные-пьяные - косили и закрывались.
...
Я проснулся от того, что кто-то царапает меня за грудь. Это была Мари, она еще спала, или делала вид, что спала - ее когтастые ручонки царапали мои соски. Зачем они нам, мужчинам? Лезет всякое в голову.
- Ты чего?- прошептал я.
- Ничего, - сказала она. - Что вчера было?
- А ты как думаешь?
- Ну, мы спим в одной постели.
- Да.
У нее были по прежнему закрыты глаза.
- У нас что-то было? - спросила она.
- А тебе это так важно?
- Лучше, чтобы было.
- Почему?
- Тогда этот придурок Билли утрется. Он теперь у меня не первый.
Я мог бы и догадаться. Впрочем, только к лучшему.
- А ты ему пела песни про "до свадьбы ни-ни".
- Пусть знает, - рассмеялась она. - Козел, бросил меня. В мой день рождения. Подумать только.
- А ты все о Билли думаешь. Даже в постели со мной.
- Я же люблю его. Он мой парень.
- Ну хорошо.

Я напоил ее чаем - ни еда, ни спиртное в нее не лезли. Она оделась, и сидела у окна, с горем пополам покуривая сигарету. За окном вставало солнце.
- Красивый восход, - сказала она. - Новая жизнь.
- Какая новая жизнь?
- Я теперь женщина.
- Ерунда.
- Это для тебя ерунда.
Я усадил ее на такси, поцеловал на прощание, и она уехала.
Через день начинались каникулы, и она уехала гулять с молодежью.

За очередным "верблюдом" в одинокой комнате я задумался о себе и своей жизни.
Каким-то удивительным образом у меня была очередная женщина.
А я уже думал, что завязал с этим делом - секс меня не интересовал настолько, чтобы без него сходить с ума. Но я все время на него нарывался. Что со мной не так?

Потом я бывал и у нее. Типичная квартирка студентки - разве что цветы стояли в прихожей. Я случайно свалил один горшок и разбил - я неуклюжий.
- Прости, - сказал я, покраснев. - Я как слон в посудной лавке. Вечно что-то роняю.
- Ой, не беда, - сказала она. - Это все равно был пустой горшок. В нем только земля.
- Я куплю тебе новый.
- Не надо. Они совсем дешевые.
- Нехорошо получилось.
- Ну ты лишил меня невинности, теперь можешь разбить мой горшок.
Я ухмыльнулся.
Она принесла совок, веник и подмела все.
- У тебя красивая рубашка, - сказала она, возвращаясь из ванной, где ссыпала землю и остатки горшка в мусорное ведро.
- Серьезно?
- Да, я люблю мужские рубашки.
- Это старая.
- Они и не должны быть новыми. Ты и сам не новый.
- Это уж точно.
Она налила мне вина.
Я огляделся.
- Милая комната.
- Как и я, правда?
- Правда.
- И вино ничего.
- Это моя бабушка делает.
- Молодец твоя бабушка.
Она выпила вина прямо из бутылки.
- Опять ты на спиртное налегаешь?
- Да это вино, ничего особенного.
Она опрокинула в себя еще чуть-чуть, утерлась тыльной стороной ладони.
Лицо ее снова раскраснелось.

Над ее кроватью висели ее картинки, выдранные из журналов, а на столе и повсюду валялись какие-то варежки, шарфики, поделки из дерева. Руки у нее были золотые. У нее все получалось.
Она подарила мне сердечко, связанное из красной шерсти. Я приделал к нему кольцо и повесил туда ключи.


Через месяц все кончилось так же внезапно, как и ее началось.
Я заметил, что она не разговорчива со мной.
Какой-то молодчик все время заходил за ней. Наверняка это был тот самый Билли.
А я к ней уже привык. Мне нравилась ее молодость, ее рыжий цвет, ее веснушки. Пусть она и болтала всякие заумные глупости.
А теперь моя Мария делала вид, что между нами никогда ничего не было. Даже была холоднее, чем обычно. Я даже был в чем-то обижен - как ребенок, у которого отняли любимую игрушку. И как все быстро - я-то думал, у нас все только начинается.

Однажды я-таки подозвал ее к своему столу, когда все ушли.
У нее было слегка виноватое лицо.
- Ты больше не хочешь быть со мной? - прямо спросил я.
- Я думала, ты поймешь. Ты же умный.
- Ну я так и понял. Просто хотел уточнить.
- Теперь понял?
- Ты чего такая?
- Между нами все кончено. И ничего никогда не было, понятно? - она злилась.
Ее явно раздражал этот разговор.
- Мне все в тебе нравится и я все одобряю, - сказал я. - И твою жизнь, и твои поступки, и твои решения. И сейчас ты не хочешь больше со мной болтать, спать, и ходить в кабак. У тебя своя жизнь.
- Так и есть. Я выхожу замуж за Билли.
- Все-таки ты его захомутала.
- Да, я люблю его. Он умный.
- Ты и про меня такое говорила.
- И что?
- Ничего.
- Слушай... - сказал я.
Мне не хотелось ее отпускать. Впереди были летние каникулы, и кончался мой контракт с этим университетом. Такой шанс пропадал - но я понимал, что больше ее не увижу.
- Не учи меня, как жить, - зло сказала она. - Ты кем себя считаешь, вообще? Я устала от того, что ты старше меня, что ты мой препод. Лучше бы я тебя не встречала.
- Но нам было хорошо. Правда?...
- И что. Это мог быть любой другой. Я просто хотела отомстить Билли.
- Ты как ребенок!
- Может, и ребенок, но точно знаю, что с этого момента перейду для тебя в статус недостойных. Глупая девчонка бросила мудрого препода ради студента.
- Да мне все равно.
- Я и говорю! Черт тебя дери! - она злилась. - Тебе на все плевать! Я бы осталась с тобой, будь у тебя цель в жизни. А ты ничтожество. Еще меня за недостойную будешь считать, я тебя знаю. Ты мог бы быть счастливым со мной, если бы ты не был таким гадом! Хотя я бы все равно тебя кинула - как я могу жить с таким "мудрецом", как ты, я, недостойная! - ее понесло.

Тут всякая печаль о потере "моей Марии" ушла.
Я понял, что из нее выйдет обычная, рядовая жена рядового, обычного студента - с командирскими замашками и темным прошлым. И такая же психологиня, как моя Хельга из прошлых дней. Как под копирку.
Я отвернулся от нее, собрал свои бумаги в дипломат и вышел за дверь.
Мне уже было все равно. Она могла жить вечно, а могла хоть сейчас умереть.
Она пыталась меня окликнуть, но я просто вышел из дверей кабинета и пошел по коридору к выходу. Она крикнула мне вслед - "великовозрастный ублюдок". Мне даже понравилось - остроумно.
Где бы купить сейчас спиртного. Все магазины закрыты, а ночной далеко.

Мэри упрекала меня в том, что я не хочу быть счастливым с ней.
Честно говоря, я не имел ни малейшего понятия, что такое быть счастливым.
Зачем вообще нужно счастье, когда есть свобода.

Больше мы не виделись, но она прислала мне открытку со своей свадьбы с Билли.
Все-таки они милые ребята, хорошо смотрелись вместе.
На оборотной стороне она написала стишок с ужасной рифмой и без заглавных букв со знаками препинания (в те годы то был пик моды):

"я все равно люблю тебя
таким какой ты есть
убогий и зазнавшийся
прям как я люблю
с тебя пример беру".

Худших стихов я в жизни не читал.


9. Уравнения Лагранжа второго рода для системы с одной степенью свободы

Тиффани была очень самостоятельная. Она водила собственную машину, подержанную Тойоту, танцевала в каком-то женском коллективе, и регулярно каталась по задворкам Нью-Йорка.
Когда она бывала наездами у нас, мы с ней регулярно встречались, но секса у нас не было - она вечно была занята. Ну, и был еще один недостаток - она была похожа на мою мать. Да, так называемые психологи говорили, что мужчина ищет женщину, похожую на мать, но чтобы эта свора идиотов понимала. Именно это меня отталкивало - жуть какая, спать с женщиной, у которой лицо и вообще все сложение твоей матери.

Я заехал к ней на вечеринку, припарковался рядом с ее серой Тойотой (уродливая же машина, скажу я вам), и вошел. Еще никого не было.
Мы сидели и болтали. Речь со временем пошла о старом - о любви.
Мы уединились с ней в кухне у окна. Я курил и запивал дым пивом (мерзким таким, которое потом мне вышло боком).

Она рассказывала:
- Мать мне всю жизнь доказывает, что я что-то делаю не как все. Из-за этого постоянного давления возникло еще с детства много комплексов. Потом стала с ними бороться, я ж понимаю, что "неправильно" это все, что мне навязывают... А теперь меня некоторые коллеги даже боятся, будто укушу их.
- Мужчины?
- Да. Вот как их наставить на путь истинный?
- Наставить? Может, повзрослеют? Мужики по молодости идиоты. А почему боятся?
- Я вожу лучше, чем они.
Я рассмеялся. Действительно, что может быть страшнее.
- А на приглашение в кафе я предлагаю пойти в лес, потому что в кафе всегда можно успеть, а на природе не всегда погода хорошая для гуляния.
- Природа лучше всего.
А выпить и на природе можно, - подумал я.
- Из-за любви к пешим прогулкам я ношу удобную обувь. Ну, что-то без каблука,  но они все хотят видеть меня на шпильках...
- Хочешь выпить?
- Пива? Не хочу я его. Может, текилы.
- Я принесу?
- Докури сначала, прокуришь зал.
- Хорошо.
- Я по большей части одна гуляю. Подруги ноги стирают, устают, а парням интересны кафе и пивнушки. Косметикой я не пользуюсь, только для выступлений или мероприятий.
- Ты так хорошо выглядишь, зачем тебе эта штукатурка.
Она и в самом деле выглядела отлично без всяких там выкрутасов.
- Еще в жизни есть клинический случай, - продолжала она. - С парнем знакома почти уже считай пятнадцать лет. Учились в школе вместе, общались когда как....
- Встречались?
- Встречались просто погулять по лесу, делали совместные пробежки вечерами. Это была первая любовь, но он со мной общался как с другом, и не подпускал ближе. А на выпускном он мне в любви признался.
- Господи боже, что стало с мужиками, - подумалось мне вслух.
Я закурил еще одну. Пиво теплело, пена давно исчезла, но я лениво попивал его.
- Сейчас у меня другой. Мы живем далеко друг от друга, работаем по не совпадающим графикам, он репетирует в театре, и еще технику ремонтирует. Он влюбился, когда я ему свое одеяло отдала, на выезде погреться.
Дала бы ты мне погреться, подумал я, выливая остатки уже почти горячего пива в окно, и одновременно выкидывая окурок.
- Я специально предлагала совместные упражнения с тактильным воздействием... встреча и прощание шли с крепкими объятиями... Ну, и при разговоре одобрительные поглаживания по плечу.
- Погладь и меня по плечу.
Она погладила.
- Вот, короче, сейчас с этим замечательным идиотом у меня пока непонятно что...
Замечательный идиот. Смешная фраза. Почти как «великовозрастный ублюдок».
- Представляешь, он даже меня не поцеловал. Хотя мы спали вместе. Вернее, мы лежали вместе.
- Вы что, так и лежали? Ничего не делая?
- Я думала, он проявит инициативу.
- Он тебя хотя бы обнял?
- Ну... приобнял. За живот. Чуть выше пупка.
Неудачник, подумал я. Был бы на его месте я...
- И чем закончилось?
- Мы заснули.

Тут вошли ее друзья - патлатые рокеры, танцоры и прочая шелупонь. Этих я любил еще меньше своих студентов, но общался с ними легко - болтать нетрудно. Тем более, что те сами любители почесать языками. Было между ними и несколько приятных девчонок, но им явно было не до мужика под сорок, когда они находились среди ровесников. Они много чего болтали о своих, непонятных мне, делах, а я все думал о Тиффани и ее идиоте-дружке. Как можно было упустить такое! Я поймал себя на мысли что хочу Тиффани. Хочу очень сильно.

Я слушал болтовню, сам болтал, и пил, и курил, и что-то ел. Мы зацепились языками с каким-то молодчиком насчет политики - как выпью, меня всегда несет насчет политики, хотя мне эти политиканы на самом деле до одного места. Меняются у себя в белом доме, а толку нет.
Потом мы все вместе смотрели какой-то сериал по телеку, который им всем нравился. Про Эрнеста - помните такой? Или про Эркеля... не помню.
Я делал вид, что смотрел, а сам постоянно выходил покурить. Потом мы снова трепались, все уже серьезно под газом. Тиффани как хозяйка всего этого дела, пила чисто символически - глоточек и все. Стоял шум, кто-то начал играть на гитаре, какая-то девка заголосила, другие начали хлопать. Я тоже похлопал, чтобы не выглядеть совсем чужим. Терпеть не могу песни под гитару.
Потом треп продолжился.
Разговор перешел на денежную тему. Ведь каждый из этих молодчиков, будь он рокер или финансист, мечтал иметь кучу денег. Только один хотел иметь их, вопя со сцены песенки, а другой - сидя на заседаниях в костюме.
И все говорили, что как только у них будут деньги, у них, конечно же, будет куча женщин.
За всей этой болтовней я не заметил, как минуло и восемь, и десять, и одиннадцать часов. Когда я сообразил, что мне пора домой, то был уже в стельку пьян. Гости расходились, а я сидел и думал, что же делать. В этот день (вернее, ночь) у меня еще болел зуб, и я проглотил пару обезболивающих пилюль, отчего эффект усилился.

Вскоре разошлись все.

- Тифф, я не в силах добраться до дома. Слишком пьян. Я замерзну по дороге под кустом.
- Давай вызовем такси.
- Я его заблюю.
- Ну полежи еще часок.
Я и полежал. Стало легче.
- Жрать хочу, - сказал я ей, она прибирала со стола за гостями.
- Доешь чипсы, больше ничего нет.
Я взял миску с чипсами, поклевал немного.
Тиффани взглянула на часы.
- Уже поздно. Тебе не пора?
Я взглянул на нее.
- Я хочу остаться.
Она уткнула руки в бока и недовольно посмотрела на меня.
- Посмотри на себя. Ты же пьяный и усталый. Я сейчас вызову такси.
Она подошла ко мне, чтобы снять трубку с телефона, который находился на стене за мной.
Тут я ее и поцеловал, не слишком удачно, но все же.
- Что ты творишь! - возмутилась она, но покраснела.
- Тифф, я от тебя с ума схожу. Не выгоняй меня.
- Ты же говорил, что тебя тошнит, фу.
- Нет, меня не тошнит. Я отлежался.
Я снова ее поцеловал, на этот раз прижав к себе.
- Тифф, я схожу от тебя с ума.
- Ты уже говорил, - сказала она. - Ты просто пьян, и все.
- Нет. Я просто не решался тебе сказать этого трезвым.
Она снова уткнула руки в бока. На ней было красно-разноцветное платье и такая же аляповатая кофточка.
- Ладно, - сказал я и тяжело вздохнул. - Вызывай свое такси.
Она все еще стояла и с каким-то недоверием смотрела на меня.
Я прошел мимо нее, но мы коснулись бедрами.
- Ладно, - сказала Тифф. - Не уходи.
- Серьезно? - обернулся я.
- Оставайся, только не приставай.
- Тогда я уж лучше поеду.
- Никуда ты не поедешь в таком состоянии.
- Поеду. Вызывай.
- Не буду вызывать.
- Тогда я сам вызову.
- Иди ложись на свой диван.
- Дай телефон.
- Не дам.
- Стерва, черт тебя дери. То гнала, теперь не отпускаешь.
- Тебя нельзя отпускать, ты неадекватен. Тоже мне, преподаватель.
- Я люблю тебя, Тиффани.
- Иди спать, я сказала.
- Ладно.
Я прошел до дивана в соседней комнате и, не включая света, лег. Но не мог спать.
Я слышал, как она копошится за стеной.

Тут она погасила свет, и я слышал, как она легла спать в соседней комнате. Даже спокойной ночи не пожелала.
Я снял ботинки, понюхал носки. Вроде ничего. Потом подождал минут десять.
И тихо-тихо пошел к ней. Чуть не сшиб по пути стол, но доли секунды спасли меня от краха.
Я увидел, уже привыкшими в темноте глазами, что она лежит прямо в одежде на кровати, уткнувшись лицом в угол. Кто ж так спит.
Недолго думая, я подошел к кровати и, не торопясь, лег рядом с ней рядом, на бок, и обнял ее за живот.
Она даже не вздрогнула от неожиданности.
...
- Теперь мне надо выпить, - сказала она. - Только отдышусь.
Я смотрел на нее в темноте и гладил по потным волосам потной ладонью.
Я уважал Тиффани. За самостоятельность, за автономность, за то, что не была стервой или глупышкой. Я никого в жизни так не уважал из женского пола. Поэтому я так хотел ее.
Я принес ей с кухни бутылку чего-то, свет не включал, взял что попалось под руку.
- Джек, ты такой дурак, - засмеялась она. - Это оливковое масло. Не лезь в буфет, все пойло стоит рядом с холодильником.
- Давай укроемся одеялом и спать, - предложил я.
- Какой спать. На часы посмотри.
Было полшестого. Кровать мы так и не расстелили.
Я оделся, пошел за выпивкой, а когда вернулся, она уже оделась.
Взглянула на меня.
- Джек, ты был аккуратен?
- Нет конечно. У меня еще никто не беременел. Хотя если ты хочешь...
- Даже не начинай. Не вздумай.
Она так меня обломала. Я бы хотел детей от такой, как она.
Я молча разлил текилу по стаканам.
- За что пить будем? - спросила она.
- За нас.
- Нет никаких "нас", - сказала она серьезно. - Нам просто было хорошо вместе.
- Меня использовали, - шутливо ответил я.
Хотя мне было горько.
- Пей давай, - она улыбнулась.
Мы выпили.
Я потянулся к ней.
- Давай еще.
- Нет, - твердо сказала она.
- One and done? - спросил я.
- А ты сам как думаешь?
- Понимаю. И на том спасибо.
- Тебе спасибо, Джек.
- Как-нибудь повторим?
- Как-нибудь.
Я осушил стакан до дна.
- Ты что ж так глушишь? - спросила она, с материнским укором глядя на меня.
- Пойду я домой. А дома еще напьюсь, с горя, - уныло ответил я.
Еще чуть-чуть, и я бы заплакал. Я не хотел терять ее, но знал, что потеряю.
- Не расстраивайся.
- Не расстраиваюсь.
- И не напивайся. Ты сопьешься.
- Я не спиваюсь.
- Ты прости, если что.
Я вздохнул. У меня кошки скребли на душе.
- Вернешься к своему замечательному идиоту? - спросил я.
- Наверное.
- Чем он лучше меня?
- Может, он все-таки осмелится сделать то же, что и ты.

Я вернулся домой, совсем усталый и разбитый. Я хотел еще и еще Тиффани. Но на следующий день она уже уехала в Вермонт.
В случае, если система имеет одну степень свободы, положение этой системы определяется одной обобщенной координатой q, которой соответствует обобщенная сила Q. У Тиффани всегда были свои координаты - только свои.
Но я не оставлял надежды, что может быть, когда-нибудь, мы встретимся.

Я видел ее потом - спустя много-много лет. У нее было две дочери лет восьми-девяти, обе такие радостные, в цветастых платьях, читали прямо на улице, что-то там свое, про динозавров. Я проходил мимо, но не стал подходить - она была с мужем и парой сумок в руках. Наверное, это тот "замечательный идиот", который все же решился, наконец, сделать первый шаг.

Пусть она будет счастлива.


10.  Теорема о конечном перемещении твердого тела, имеющего одну неподвижную точку.

Я не спал уже несколько суток, и организм мой впал в какое-то состояние апатичного полу бодрствования, сонливости не было, а спать не хотелось, хотелось лишь сидеть на месте и ничего не делать, при этом тело выработало какую-то странную  температуру - вроде как жарко, но внутри холодно, и казалось, что все внутри немного вареное.
Я напивался.
Потом бутылки кончились.
Я стал алкоголиком и не заметил этого. Все эти разлуки. Тиффани. Да, это она виновата. И теоретическая механика.
Сильно под газом, я побежал на улицу, за очередной бутылкой.
...Я почувствовал какой-то удар, словно меня пнули под зад, потом, как в тумане, до меня дошел скрежет тормозов. Меня отшвырнуло фута на четыре, я с размаху прочесал головой асфальт, и отключился.

Я очнулся в больнице. Сильно болела задница, но вроде ничего не сломано. На голове повязка, закрывающая почти все лицо, как у мумии. Я попытался ее снять, но она крепко сидела.
Одно время (где-то дня три) я думал, что умираю.
Умирать мне понравилось. Я уже начал готовиться к отходу в мир иной, и меня накрыло таким покоем, какого я не ощущал никогда. Никаких обязательств перед завтрашним днем, никаких проблем, которые надо решать, никакого будущего, которое еще неизвестно как повернется...
Я что-то говорил, даже шутил, когда меня посещали медсестры, но мой организм был в состоянии консервации всех внутренних сил. Если в обычные дни тело подсказывало мне - можно больше сделать, можно сделать лучше - то сейчас у меня не было вечного чувства вины перед самим собой за недостаток активности. Тело словно говорило мне - ничего, что ты не смог что-то или не успел - ты все равно бы не смог, не кори себя. Порой я хотел, чтобы это чувство некоего покоя осталось со мной, но увы, оно покидало меня.

Впрочем, это были счастливые дни.
Через день я уже мог сидеть, на отбитой заднице, и меня кормила с ложечки медсестра по имени Натали. Она была чуть припухлая, совсем чуть-чуть, молодая женщина лет тридцати. Вернее, ей было двадцать шесть, но выглядела она потрепанной. У нее были небольшие мешки под глазами и грубоватый голос. Не такой грубоватый, какой бывает у пьющих потаскух, а приятно низкий и чуть-чуть хриплый.

- Вам сильно повезло, мистер, - сказала она.  - Ни одна кость не сломана.
- Просто какие-то чудеса.
Я думал, когда очнулся, что меня парализовало, или что останусь калекой на всю оставшуюся жизнь.
- Больше всего пострадала ваша голова.
- Я это сразу понял, когда очнулся мумифицированным.
Она засмеялась. Вроде бы ничего смешного я не сказал.
Но это верный знак, что ты нравишься женщине.
- У вас сильно стерта кожа на лице, но это пройдет.
- Да ерунда какая.
- Вам надо мазать кожу специальным восстановительным кремом и прочими средствами.
- Да это уж точно, жжет неимоверно.
Весь лоб у меня горел, как будто меня до сих пор терли лицом об асфальт.
- Я к вам еще вечером зайду, - сказала она. - А пока мне сына надо забрать из садика.
- Буду ждать,  - сказал я. - А муж не может забрать его?
- Мы... - замялась она. - Мы вместе уже не живем.
- Извините, - сказал я, но внутри себя радовался.
Есть шанс.

...Мы гуляли с Натали по больничному двору, и болтали о том сем. Она рассказывала мне о том, как растила сына, как жила с мужем, как ее стерва-сестра гуляет направо-налево, а я тоже рассказывал ей всякое. В общем, мы не скучали.
Через неделю бинты сняли, и мы не выглядели как персонажи старого фильма про Франкенштейна.
Меня выписали из больницы через неделю.
Я взял телефон Натали.
Но думал, что черта с два мы теперь увидимся. Когда ты уходишь откуда-то, тебя забывают. Так всегда бывает. Одно дело, когда вы гуляете потому, что находитесь в одном помещении, а другое дело, когда вы живете на разных концах города. Бабе проще найти  другого мужика, чем ради какой-то там своей любви мотаться на другой конец города.

Но мне, можно сказать, повезло. Я стал слепнуть.
Я думал, что мне конец, финиш, когда стало темнеть в глазах, но в больнице мне сказали, что это временно, и что я могу ослепнуть лишь на некоторое время, но потом все восстановится. Да уж. На некоторое время...
Но я тут же позвонил Натали.
Это был тот самый шанс.

- Что ты скажешь, если я сделаю тебя моей сиделкой-поводырем? - спросил я.
- Я буду рада, - сказала она. - Если мне за это заплатят.
- Заплатят. Тебе просто придется со мной пожить. Утром выводить гулять. Готовить еду. И так далее.
- Все, что я делаю каждый день с сыном. Трехлетний что слепой.
- Или наоборот, слепой что трехлетний.
- Да.
- Приходи завтра, пока я еще хоть что-то вижу.
- Я приду, - она повесила трубку.
Я не верил, что она придет.

Но она пришла.
Угасающими глазами я видел ее красивое, женственное лицо, пусть и грубовато скроенное. Ее пухлый носик несколько портил ощущение строгости, но придавал некую ранимость.
Она вошла, поставила свою сумку у входа.
- Ну, где наш слепой, - сказала она строгим голосом.
- Наш слепой тут, - сказал я, целуя в щечку (при этом чуть не свалившись с дивана).
- Слепой, а целоваться не разучился, ишь ты, - засмеялась она.
- Я еще не слепой. Но скоро...
- Хорошо. Давай пока почитаем что-нибудь.
- Почитаем?
- А что еще делать? Я всегда читаю сыну.
- Верно. Читать-то я больше не могу.
Мы сели на диван. Она взяла какую-то книжку и начала читать, а я слушал. Хорошо, что это было не мое учебное пособие.
Как-то лихо все получилось. Только вошла, и давай командовать...

Когда ты слепнешь, мир становится другим. Ты все чувствуешь заново. Как будто ты снова рожден, как будто ты снова познаешь мир, как будто ты впервые чувствуешь что-то, какие-то вещи. Я вставал с утра, и ощущал пол под своими ногами, как твердыню, на которой я стою; шел, ощущая неровности пола, потом касался руками всех выступов стен, стола; потом добирался, шаркая, до ванной, толкал ее дверь, ощущал ее запахи, входил, стараясь не ушибиться коленом об унитаз, делал свои дела (теперь сидя, чтобы не залить все), потом умывался, чистил зубы; и все медленно, молча, ощущая руками все, чего касался. Руки словно стали моим новыми глазами, а уши им помогали вовсю. Я научился ощупывать все не только руками, но и всеми остальными частями тела. Моя задница ощупывала стул, чтобы точно на него сесть. И так далее.
Я приучился ходить маленькими шажками, одновременно поводя руками перед собой. Не обошлось, конечно, и без пары шишек.

Моей работе касательно лекционных материалов временная слепота тоже не повредила, печатал я еще со времен школы вслепую, а печатная машинка издавала громкие звуки при работе. Я лишь нащупывал лист бумаги, вставлял его кое-как, потом нащупывал коленом стул - все тело стало моими глазами, если не сказать - руками - и печатал себе.
А что я не видел света, лиц и прочего... конечно, неприятно. Но чего я не видел в этой жизни? Женщин? солнца? улиц? Америки? студентов? книг? бутылок?
Я все видел и видел даже слишком часто, больше, чем требовалось.

Натали теперь постоянно стала заходить ко мне домой. Ее низкий, несколько грубоватый голос, стал моим спутником, еще одной парой глаз.

Мы часто болтали о жизни, сидя у меня на диванчике. Я нащупывал левой рукой столик с бутылкой и сигаретами, а правой - плечи Натали.
В этой же позиции я ее впервые поцеловал.
Она засмеялась грубым смешком, прижавшись ко мне поплотнее.
- Со слепыми я еще никогда не целовалась.
- И как тебе?
- Лучше, чем со зрячими.
- Не может быть. Ты мне льстишь - потому, что я калека.
- Неправда.
Тут она поцеловала меня, я даже не понял, откуда прилетели ее губы.
- Голова еще болит, - сказал я.
- Не страдай тут в одиночестве, - сказала она. - Страдай со мной.
Я удивился - она была со мной так близка, как будто мы жили вместе уже много лет.
Положение тела с неподвижной точкой относительно некоторой системы отсчета можно полностью определить, если задать на какой-либо неподвижной сфере, описанной из неподвижной точки тела, положение сферической фигуры, скрепленной с этим телом. Это очень подходило моей нынешней ситуации...

Конечно, я обрел зрение через неделю. Уже через два дня я различал силуэты, а через четыре видел почти все, но расплывчато. Под конец я видел все, как надо, но перед глазами по вечерам ходили какие-то прозрачные круги. Потом и они прошли.

С Натали я чувствовал себя дома, "в домике", с ней мне было тепло и тихо, с ней я чувствовал себя в уюте.
Мне не нужно было ничего объяснять, и рассказывать-показывать, она все видела. Не умом, а сердцем, инстинктами. Она потом переехала ко мне. Взяла сумку вещей и переехала. Сын ее жил с отцом. Я все хотел его повидать, но так и не довелось.

Она ложилась рядом со мной, поздно ночью, когда я засыпал, и лезла ко мне.
- Милый мой пухлик. Толстячок мягкий. Ты чудо. Очень хорошее, доброе, чудо.
Все это предназначалось для меня. Хотя я не был толстым. Ну, может, было небольшое пузцо. Как у всех ближе к сорока.
И меня это грело.
Хоть раз в жизни меня кто-то так ценил, хоть раз в жизни я кому-то приносил какую-то радость.

За несколько наших общих месяцев мы незаметно обрели черты, делающие нас похожими друг на друга, и какие-то проблемы сами собой испарились. Возможно, я что-то подкорректировал по отношению к ней, а она - ко мне. Наверное, моя временная слепота в этом сыграла свою роль.
Была в ней эта золотая середина, без крайностей и без прилипающих к психике деталей прошлого, что мешают жить и раздражают, она была сбалансирована, как идеальный тетраэдр.

- С самого начала ты мне не понравился - молол несусветную чушь, но в общности своей мысли были верные, и даже более чем.
- Женская логика.
- Помню свои первые эмоции при знакомстве с тобой - хотелось тебя зацепить,  ужалить, уколоть. Откуда в моей голове появились эти желания, понять я до сих пор не в силах.
- А ведь ты вроде медсестра. Должна ко всем относиться хорошо.
- Ну, как у нас говорят - "изначально с позитивом". Но видишь... я сразу отсеиваю неинтересных людей.
- Да много ли в больнице интересного?
- Ты интересный.
- В чем это?
- Сквернослов, сквернолюб.
Я удивленно посмотрел на нее. Ей бы книжки писать.
- Тебе бы книжки писать.
Но она словно не слушала то, что я говорю. Она сама хотела выговориться.
- Все в тебе не так. Причем изначально. Но за твой интеллект, рациональную мужскую  упертость, во многом непохожесть на других... за твое видение жизни я примирилась со всеми твоими минусами.
- Со сквернословием, сквернолюбием и всем прочим?
- Да.
- А что за недостатки?
Всегда интересно это слушать. Потому что они всегда для всех разные. А я один и тот же.
- У тебя вот с чуткостью сложности.
- Это как?
- Ну, отвечаешь не всегда в тему.
- Это потому, что я невнимательно слушаю.
- Вот-вот. Ты вообще меня слушаешь?
- Слушаю, но не всегда внимательно.
- Вот видишь.
- В тебе сочетается несочетаемое, но, если поближе рассмотреть, то личность у тебя целостная.
Тут я отложил бургер, который все жевал, в сторону.
- Ты психологией увлекаешься?
- На медицинском учила.
- Я не люблю психологию.
- Почему? Так интересно.
- Чего там интересного?
- Вот смотри. Я могла бы сказать, что ты сложный человек с проблемами.
- А что ты сказала на самом деле?
- Я бы сказала, что ты личность,  сформированная жесткими условиями, включающая в себя очень многое - разные добродетели и многие недобродетели человечества можно в тебе рассмотреть.
- Вот это ты загибаешь. И с такими мозгами ты работаешь медсестрой?
- Вот будешь меня хвалить, я подниму себе самооценку и стану психологом.
Я встал с дивана и пошел к бару. Надо налить.
От всех эти разговоров голова пухнет.
Она сказала мне, поудобней устроившись и поджав под себя ноги:
- И в тебе есть тяга к доброму и прекрасному, и израненная душа.
- Что за ерунда. Нету у меня израненной души.
- Есть.
- Ну и ни к чем доброму я не тянусь. Может, к выпивке, - ответил я, наливая себе стопочку.
- Да? Я не видела, чтобы ты тянулся к злому.
- Тоже верно. Но вот насчет тяги к прекрасному это тоже неправда.
- Почему же? Чистая правда. Тебя же тянет ко мне.
Она заулыбалась, глаза заблестели.
Я осушил рюмку.

Натали, при всем при этом, была женщина с деловой хваткой, бытовой жилкой и вообще в лучшем смысле, бытовое животное. Ей можно было доверить ремонт, финансовые операции, ребенка, что угодно.
После оплаты моих счетов, она забирала сына из садика, а потом управляла покраской моего потолка - она все-таки, видела его чаще, чем я.
Натали была автором выражения "секс для души".
Я не любил ее безумным огнем, и не пел ей песен о любви, не было у меня страстей молодого жеребца, и в том, собственно, заключалась моя радость.

Со временем у нее начинали все чаше встречаться психологические заскоки.
Она начала читать какие-то там книжки.
Что за зараза, еще одна пала жертвой этой писанины.

И вот... она начала все чаще плакаться о своей несчастной жизни. И все чаще выпивать.
В этом состоянии она начинала:
- Жизнь дерьмо.
- Почему?
- Муж ушел, я одна с ребенком на руках.
- Ты давно так живешь.
- Поэтому... улечу к брату в Лондон. У него там квартира.
Я встречал ее брата пару раз. Приятный парень, веселый, истинный англичанин, без бутылки скотча себя не мыслит. Высокий, худой.
- Англия отстой.
- Все равно там близкие, родные... а тут никого.
Я чуть было не вставил - "а как же я", но осекся.

Кориолисово ускорение равно нулю, если равна нулю относительная скорость. Тут я это понял со всей ясностью. Я не был ей нужен. Вообще. Вот откуда идеальный баланс тетраэдра.
Я выздоровел, и ей не надо было больше проявлять заботу.

И потом она-таки улетела в Лондон.
Я думал, она этого не сделает.
А она сделала. Села на самолет и улетела.

Ее брат позвонил мне.
- Ты ее обрюхатил?
- Ты что! - сказал я. - Конечно, нет.
- А жаль. Вот бы кто-то женился на ней и забрал ее куда подальше. Как надоела.
Я рассмеялся.
- Извини, это будет кто-то другой.
- Жаль.
- А ты хотел свое чудо свалить на меня?
- По дружбе.
Я снова рассмеялся.
- Ничего, я еще найду ей мужика, - сказал ее брат и повесил трубку.

После череды отнекиваний я договорился лететь к ней. Через две недели. Но я подозревал, что она не хочет этого на самом деле. А лишь по старой памяти что-то еще в ней билось.
Утром того дня, в мае, я позвонил Натали и сказал, что заказываю билеты, делаю бронь, и вечером иду оплачивать.
Но она сказала - "не лети".
Я застыл с пачкой долларовых бумажек в руках, телефон прирос к уху.
Она начала мне объяснять, что у ее брата день рождения, а потом они едут в бабушке в Сассекс, и что она будет занята эту неделю - и следующую тоже.
Я понял - она мне врет. Врать она не умела.
Это меня охладило.
Какое-то ледяное спокойствие овладело мной.
Вся любовь, какая во мне еще теплилась, в этот момент была стерта.
И за это я Натали благодарен.
Как никому другому.

Бумажка с номером брони так и осталась лежать у меня в столе, а через 24 часа ее аннулировали. В общем, третьего мая в 20.20 мой самолет приземлился в Лондоне. Без меня.
Каждый разошелся жить своей жизнью.
Так должно было быть, так и получилось. С правдой  жизни не поспоришь - она знает, что для нас лучше. Что можно сказать по этому  поводу? Ничего. Это не плохо. И не хорошо. Просто так есть.

И я все бросил и уехал в Нью-Йорк. Мне надоело наше вечное солнце. Ему нечего было больше греть.
Я был холоден, как айсберг.
Каждый может вырыть себе яму, но только настоящий мужчина может назвать ее своим домом.
Каждый может говорить, что может жить без любви, но только настоящий мужчина может следовать этим словам до конца.
Без любви... какая же это радость.


11. Плоскопараллельное движение твердого тела.

Наше вечное южное лето с моим переездом закончилось внезапно - удушливая, потливая жара исчезла вместе с рейсом на Нью-Йорк. Разом исчез гул кондиционеров, замолчали надоедливые вентиляторы. Я шел по улице, одетый в джинсы и черную рубашку - а ведь еще вчера я потел в шортах и футболке. И мне в этой картине казалось что-то слишком резким; каким-то слишком внезапным во всем происходящем. Я закурил сигарету, и ветер старался ее потушить; я смотрел на солнце, но тучи закрывали его; я шел привычной походкой, но холодная погода заставляла идти быстрее, чтобы согреться - изменилось все, изменилось даже в таких мелочах. Я старался не думать о них, но они посекундно напоминали о себе.

...Мой Нью-йоркский друг Чейз работал в полиции, знал все злачные места. Он находил симпатичных проституток, уводил их с улиц, одевал, кормил, давал кров, но взамен они работали на него.
Удивительно, как так получалось - у меня не было друзей из "преподов". А якшался я вечно не пойми с кем. Ничего не понимаю.
У Чейза была хорошенькая напарница, Джули Эмбер, маленького роста пухленькая девица, которая всегда ездила с ним на дела, но никогда не выходила из машины. Ее делом было следить, и, если что, вызывать подкрепление.
- Я не выношу напарников-мужчин, - говорил Чейз. - Вечно норовят выслужиться. А это либо ломает мне планы, либо приходится потом отписываться в участке.
Джули мне даже понравилась. Пусть даже была толстая, как поросенок.

Чейз, по долгу службы, копаясь в ужасах общества, к жизни относился весьма дурно, регулярно заливаясь спиртным - в эти моменты он как бы выпадал из течения этой самой жизни, уходил от нее в дурман небытия, лишь бы не видеть, не слышать, не чувствовать.
А я любил жизнь. Пусть она не дала мне ничего, за что ее, казалось бы, можно было любить - ни положения в обществе, ни особых талантов, а я все равно любил ее, как забитый калека любит свою равнодушную мать-сиделку, как любят недоступную, некую идеальную женщину, изредка получая от нее совершенно случайные знаки внимания. Как бы не пинала меня судьба, я все равно не возражал против нее, даже не роптал, принимал все таким, каким оно мне было дано.
Я не знал куда жизнь вела меня, но шел за ней, шел с ней об руку - хотя кто знает, куда могла бы привести меня эта вздорная баба? Глядя на тех, с кем имел дело Чейз, картина представлялась не слишком радужной.
Ну и ладно.

Плоскопараллельным движением твердого тела называется такое движение, при котором все точки тела перемещаются в плоскостях параллельных некоторой неподвижной плоскости. Я перемещался по стране по той же схеме. И работал все так же, но в других местах - лекции, семинары, собрания. Со всеми этими мутными личностями. Даже студенточки уже не радовали.
В тот день я прочел три часа лекций по технической документации к компьютерной программе по сопромату, а после этого выпивал с Чейзом в баре - тот был не дурак заложить за воротник. Мы пили Гленфарклас (если я правильно произношу это название, все время путаю порядок букв), но Чейз ушел раньше обычного - его вызвали по пейджеру.  Что-то там случилось. Но такая работа — ни минуты покоя. Я бы на его месте вообще спился.

Тут какой-то хлыщ в черном деловом костюме подсел ко мне у бара.
- Как поживаете? - спросил он.
Мне показалось, что в его голосе было какое-то ехидство.
- Хорошо поживаю, - ответил я. - А вы кто такой будете?
- Я большой человек в городе.
- Серьезно?
- Я владею половиной Чикаго.
- А в Нью-Йорке что делаете?
- Хочу владеть половиной Нью-Йорка.
- Ясно, - я заказал себе еще «Глена».
Здесь вкус торфа почему-то начал мне нравиться — люблю, когда от виски пахнет, как от улиц города. Джек Дэниелс пахнет как Теннесси. Пепе Лопес — как Тихуана. Гленфарклас — как Нью-Йорк.
- Вы создаете впечатление человека, который никого не любит, - сказал вдруг странный мужик. - Как будто вам это даже нравится.
- Нравится не любить?
Пристанут всякие. Вроде он не пьяный. Но может, обкурился.
- Точно так. А я знавал столько людей, которые ради любви просто убивали... - он закашлялся. - Убивались, я хотел сказать.
- Кто знает, - сказал я. - Вот сейчас полицейские поехали на вызов. Может, как раз по этой причине. Из-за любви вечно кого-то режут.
- Наверное, - мужик заказал себе рюмку МакКалана. Стопка этого дела стоила дороже целой бутылки моего торфяного пойла.
Я посмотрел, как он выпивает до дна.
Мужик это заметил и улыбнулся.
- Спиртное заменяет некоторым душу. И сердце. Сорокаградусный яд вместо крови.
Я промолчал.
В глазах странного мужика плясали чертики - мне казалось, что он как-то пытается меня задеть, и имеет в виду меня.
- От души и сердца проку нет, - сказал я, закуривая.
Тут мужик улыбнулся.
Такой мерзкой улыбки в жизни не встречал - будто я сказал то, что он и хотел слышать.
- Без любви жить легче, - сказал он.
- Ага.
Черт, он издевался надо мной или что?
Мы еще посидели. Я не решался уйти, а он словно еще что-то хотел мне сказать.
Видно, что парень был очень богат. Костюм за тысячу долларов даже я мог отличить от шмоток с барахолки. Лицо у него какое-то... Вроде лицо как лицо, но глаза как у самого Дьявола. Хотя все миллионеры такие. За деньги все продается. И все покупается.
Он заказал себе еще МакКалана и угостил меня.
- Не стоит.
- Попробуйте. Вы заслужили.
- Чем это?
- Редко встречаешь человека, который уже мертв.
Я поперхнулся.
- Это вы о чем?
- Человек без любви мертв, говорят люди.
- Бред. Он жив, как никогда.
Тут он снова заулыбался во весь рот. Все зубы как новые. Дорогой личный дантист.
- Воистину. Нет более живого человека, чем человек без любви. Только тогда и начинается настоящая жизнь. Вы все поняли, друг мой.
Господи, откуда ты взялся, думал я.
- Ну как? - спросил он.
Я допил.
- Отлично. Но не стоит тех денег. Это ваше виски переоценивают.
- Как и сердце с душой, верно? Вы-то без них обходитесь, равно как и без дорогого виски.
- Ага.
Я встал со стула, положил пару баксов на стойку.
- До свиданья, мистер Смит, - сказал странный человек в черном.
- И вам не хворать, - сказал я.
Откуда он знал мою фамилию?
У меня от него были мурашки. Богатый черт, наверное, обнюхался своей дорогущей дури и начал городить всякое. Странный он. Я до вечера не мог стряхнуть с себя ощущение, что он слишком много обо мне знает.
Слава богу, я его больше не увидел.

По пути домой в кромешной тьме и холоде - сентябрь продолжал буйствовать - я  попался местным копам, двум мужчинам и одной женщине, на вид всем было лет по тридцать. Возможно, девушку все же можно было еще звать "девушкой", а у этих полицейских всегда такой принципиально требовательный вид, не имеющий юного возраста. Как всегда, проверяли документы, дескать, им "интересно", что этот заросший щетиной (и прилично поддатый) мужик делает среди ночи в этом районе - а я просто в этом районе жил. Однако полицию это не интересовало, поэтому пришлось демонстрировать им документы и попутно отвечать на глупые вопросы вроде "а как часто вы пьете", "есть ли у вас жилье", и выворачивать карманы. Впрочем, полицейские-мужчины стояли несколько отрешенно в стороне, наблюдая за коллегой женского пола, а потом и вовсе отошли за очередным "нарушителем".
Девица заметно нервничала, и, как я понял, просто проходила стажировку.
Она не была особо миловидной, но и некрасивой не была - средний представитель нью-йоркской полиции (там вообще симпатичных нет, только разве что в кино), с широкими плечами и мышиными волосами. Мне доставило даже некоторое удовольствие это вынужденное общение, и я спросил у нее, не холодно ли ей по такой погоде, и не хочется ли ей надеть шапку, на что она отвечала с неким удивлением, но под конец даже порекомендовала мне надеть капюшон, дабы я защитил себя от холода. У нее дрожали руки, пока она заполняла свои бумаги, дрожали больше, чем у меня спьяну - бедная девочка нервничала.
А потом мы даже немножко прошлись по улице, болтая о погоде.
Ох уж это мое умение завести знакомства с кем угодно где угодно. Это при том, что я людей-то не люблю. Все это во мне сочеталось самым нелепым образом.
Потом я упомянул, что Чейз Купер - мой друг.
Девушка смутилась.
- Вы простите... я не знала... что ж вы сразу не сказали?...
- Мне было интересно с вами поговорить.
Она покраснела.
Непривычно было видеть девицу на голову выше себя и с плечами шире моих, краснеющей от простейших комплиментов. Девчонки всегда девчонки.
- Сходим куда-нибудь?
- Что?
- Сходим куда-нибудь вместе?
- Вы серьезно?
- Серьезно.
- Я на службе...
- Как вас зовут?
- Кристина. Но зовите меня Кристи.
- А меня Джек.
- Я знаю. Я прочла в ваших правах.
- Так сходим?
- Ну...
- Соглашайтесь. После этого обыска мы обязаны быть друзьями.
- Ну...
- Завтра, в девять. Видите это кафе?
Я сам его впервые видел.
- Вижу.
- Встретимся здесь. Завтра, в девять. Согласны?
- Хорошо. Я приду.
- Приходите. Я буду ждать.

Придя домой с прогулки, я чуть не включил машинальным движением вентилятор, а к вечеру захлопнул окно, через которое задувал ветер. Пришлось также надеть две пары носков, так как по полу загулял недетский сквозняк, а в ухо надуло до немоты в зубах.
От холода ночи у меня заболели колени - боль в костях преследовала меня, как и моего отца - и я встал, включил свет, нагрел себя воды в зеленом тазике, чтобы попарить ноги. Вместо привычной легкой одежды я закутался в халат, налил себе "Джека", а во время выхода на ступеньки, чтобы покурить перед сном, ежился и чихал от осеннего легкого насморка. Я оглядывал территорию под собой - мне все казалось, что странный мужчина в черном за мной где-то следит. Вот что делает комбинация трех разных виски в один день.

Кристи не подвела, и мы прекрасно провели вечер в том кафе.
Она уволилась из полиции на следующий день. По собственному желанию.
- Почему? - спросил я.
- Не мое это. Отвратительная работа.
- А почему именно сегодня?
Она пожала плечами.
- Может, встретила нового человека, и задумалась, нужно ли жить по старому...
- Надеюсь, этот человек не я?
- Именно ты.
- Я не хочу быть причиной твоего увольнения.
- Но ты ей стал. Эта вина будет на тебе висеть до конца дней, - засмеялась она.
- А где будешь работать?
- Вернусь на подработку. На которой была до полиции.
- Чейз наверняка возьмет тебя обратно, если ты попросишь.
- Плевать. Я устала. Где мне в полиции работать. У меня высшее образование, а все туда же.
- Ты умная? - напрямик спросил я.
- Да, - так же напрямик ответила она.
Она пила чай со странным запахом.
- Чем пахнет? - спросил я.
- Это липовый цвет.
- А в чем прикол?
- Мне липы напоминают о детстве. Как мы с дедушкой ходили каждый вечер из садика, он покупал мне заварное пирожное, и еще дома делал чаек с липовым цветом.

Определенно, в полиции ей нечего было делать.
- Ты знаешь Джули? - спросил я. - Она работает с Чейзом.
- Знаю, но мы не особо близки. Мы учились с ней в начальной школе.
Кристи вообще часто вспоминала о детстве.
- Помню, мы шли по дороге в горах, и подбирали камушки, и я взяла один, а там отпечаток ракушки. Я потом пару дней не могла успокоиться.
- Из-за ракушки?
- Ага. Я думала, какому тысячелетию этот отпечаток мог принадлежать.
- Вот о чем ты думаешь, оказывается.
- Не о полиции же.
Она определенно мне нравилась.

Я вернулся домой.

За окном слышались пьяные голоса - кто-то надрывным голосом тридцатилетней старухи громко поучал кого-то, называя своего оппонента "дорогой мой человек", после чего сыпался поток отборных ругательств и пьяный смех. "Нью-Йорк", - равнодушно подумал я и выключил свет. Убив хлопком последнего неудачливого комара, жужжащего над бровью, я юркнул под одеяло с ловкостью ящерицы и заснул.

На это утро с погодой стало еще хуже. Солнце исчезло окончательно, даже не пробиваясь через серую пелену туч, начал накрапывать мелкий дождь, а злой ветер все свирепствовал. Вместо рубашки пришлось натянуть старую, видавшие виды куртку с подкладкой и клеенчатым капюшоном, и все равно холод пробирал. Но это меня уже мало волновало. Я теперь встречался с Кристи каждый божий день.
Мы встречались в одном и том же кафе и болтали, болтали...

Наши диалоги, как обычно, состояли из перемывания косточек знакомым и незнакомым, из забористой ругани и фривольной болтовни на грани фола. Мы больше наслаждались не самими разговорами, а пониманием того, что наши интерфейсы вполне совпадают, если выражаться компьютерным языком (в то время компьютерные программы по моей книжонке уже стояли у многих инженеров на рабочих машинах).
Мы сидели в полумраке, освещаемые только зеленой лампой, прикрепленной к стене.
Я смотрел как она болтает, ест, пьет, покуривает иногда то, что я ей давал, и думал - какая хорошая баба. Просто хорошая баба. Я не любил ее. Она была даже не в моем вкусе. Но с ней было хорошо. Она не загонялась психологией и философией, разделяла мои взгляды. Я чувствовал себя спокойным и беззаботным с ней.
Мы допили последнее, я отдал официанточке, которой строил глазки весь вечер, деньги, и мы вышли на улицу. Сверху опять что-то накрапывало. Чертов Нью-Йорк. Я уже начинал тосковать по городу ангелов, где было тепло и можно было ездить в машине без верха.
А Кристи стала совсем веселой.
- Какая погода хорошая! - сказала она.
Глаза ее блестели.
- Чего хорошего, - сказал я. - Сейчас начнется дождь.
- И черт с ним! - ответила она радостно.
Мы не стали брать такси и пошли пешком - было недалеко.
Она радостно подскакивала и подпрыгивала, как ребенок.
Я даже заулыбался. И она хотела работать в полицейском патруле. Умора.
Она поскользнулась и упала. Я поднял ее.
- Я, кажется, ногу подвернула, - сказала она.
- Ничего, недалеко осталось.
- Это до тебя недалеко. А мне еще идти.
- Ну зайдем ко мне, глянем что у тебя с ногой.
Она и правда хромала.
Она оперлась мне на плечо, и я кое-как довел ее до дома.

...Я захлопнул за нами дверь, она села на стул в кухне.
Я повесил куртку на крючок.
- Показывай свою ногу.
- Сейчас.
Она начала снимать сапог.
На ней были белые носки в цветочек.
- Ой, больно, - захныкала она.
Я стал на одно колено перед ней.
Пощупал лодыжку.
Начинала распухать.
- Так больно? - нажал я.
Она вскрикнула.
- Прости.
- Ничего, просто не жми там.
Я снял с ее другой сапог. Сравнил две ноги.
Левая явно распухла.
- Серьезно ты подвернула.
- Я знаю, - грустно сказала она. - А мне завтра на собеседование.
- Ну, возьмешь такси.
- Ага.
Я все еще держал ее ногу в своих руках.
- Дойдешь до дома?
Она помолчала.
- Ложись у меня, - сказал я.
Все ходило ходуном - я опять незаметно для себя напился. Первый признак алкоголика.
- А ты где ляжешь? - спросила она.
- Там разберемся. Пойдем.
Она снова оперлась на меня, и мы проковыляли в спальню.
Я включил свет.
- Выключи, - сказала она. - По глазам бьет.
Я выключил. Она легла.
Я сел рядом и начал гладить ее ногу.
- Так легче? - тихо спросил я.
Ее нога лежала на моих коленях.
- Да, - так же тихо ответила она.
Мы все сидели. Я пытался остановить комнату, вращавшуюся вокруг меня.
Я аккуратно (если аккуратность вообще была возможна в моем состоянии) снял ее ноги со своих колен и положил на кровать. Сам сел рядом и обернулся к ней.
Было темно, и я не видел ее лица.
Я нагнулся к ней, стараясь не ударить локтями, и поцеловал. Губы у нее были пухлые -  всегда словно просили поцелуя.
Она молча схватила меня руками за шею, и поцеловала в ответ.
...
Она так и осталась у меня на следующее утро.

Кристи  считала себя хуже, чем она есть - например, в ее привычках было занести бабушке Чейза молочко и булочку (что твоя Красная Шапочка), и она искренне не понимала, над чем так смеются, хоть и по доброму, ее знакомые. Ее называли за глаза Матерью Терезой, особливо после таких деяний. Кристи не видела в этом неожиданном альтруизме ничего необычного - другое дело, что если бы ей рассказали про такого персонажа, который из доброты душевной носит престарелым бабушкам молочко с булочками, то она бы, пожалуй, посмеялась сама. Доброта в ней была встроенной, существовавшей как бы "по умолчанию", и Кристи ее не ощущала в себе. Она делала добрые дела с равнодушным лицом, как будто бы робот - ее вел некий инстинкт, так сказать. При этом она не старалась выслужиться или быть подлизой - нет, как раз все это она презирала, равно как и "добрячков", с которыми она часто спорила по поводу того, что гуманизм человечества это глупость и выдумка. Я видел в ней эту доброту и ценил ее за это - собственно, я и был автором большинства шуток про "святую Кристи, покровительницу старушек" - даром что эти шутки подхватывали разношерстные коллеги по колледжу.

Кристи не любила романтики - она хотела, чтобы с ней просто поговорили. И говорить с ней было одно удовольствие. Она все понимала с полуслова, и всегда у нее находились нужные слова.
Она следила за собой, тренируясь дома, поэтому всегда была подтянутой. Она любила унылые закаты и плохую погоду, любила читать научные и исторические книги, у нее было хорошее образование, и она была единственным человеком, который разбирался в настоящей психологии. Мы вместе любили прогулки по вечернему Нью-Йорку - она хромала еще недельку, но потом прошло.
Она была немного зла на мир - вернее, на его глупость, но никогда - на меня. Она могла ругать кого угодно на чем свет стоит, но никогда не говорила такого обо мне. И наверное, даже не думала.
Она могла быть веселой, могла быть грустной, но никогда - унылой, тупой и грязной. Как же плохо, что я ее не любил. Мы могли бы прожить всю жизнь вместе.

Она рассказывала мне свои сны. Совсем не полицейские.

- Мне снилось, - сказала она однажды поутру, положив голову мне на плечо, - что птички свили гнездышки в тарелках и чашках.
- Забавно. А что за птички?
- Скворцы.
- Я даже не знаю как они выглядят.
- Как маленькие вороны. Прикольные.
- Ну ясно. А еще что-то снилось?
- Да, это не все.
- Продолжай. - я потянулся.
- Ну, а дальше снилось, что человек в черной одежде их стряхивает с веток, и те разбиваются и умирают.
- Жуть.
- Я подбежала, стала ловить птичек и сажать в коробку. И кто-то прошел и сказал -"вы посмотрите, какая сердобольная"...
- А дальше?
- Ну, я их собрала, кого успела спасти, а дальше проснулась.
- И часто тебе такое снится?
- Частенько.
Хорошая она была женщина. Что-то в ней такое было.

На улице второй день выла сирена, но о чем она предупреждала, я и знать не хотел. За окном царила серая тьма, настал вечер такого же серого дня. Кристи не было дома, так как она все-таки нашла работу, и я скучал дома в одиночестве.

От нечего делать я позвонил толстушке Джули, но ее тоже не было на месте - наверняка, либо была еще в участке, либо опять что-то "патрулировала".
А может, просто не хотела отвечать. Джули любила носить зеленое, которое ей категорически не шло.
А я все чаще думал о ней.

Вечером я ей все-таки дозвонился.
- Пойдем погуляем как-нибудь? - спросил я.
- Ты ведь живешь с Кристи, - ответила она.
- И что?
- Ну...
- Давай как-нибудь выберемся куда-нибудь.
- В суши-бар! - весело сказала Джули.
Она неразборчиво говорила и глотала слова.
- Я не люблю суши, - сказал я.
- Ну поешь терамису.
- Тера... что?
- Ну это японская еда.
- Это я понял.
- Или пойдем в Старбакс.
- Я не фанат кофе.
- Все тебе не нравится! У-у-у какой! Недовольный.
- Да я...
- Бурчишь как старикашка.
- Да не бурчу я.
- Бурчишь, - смеялась она.

Кристи, видимо, подозревая мое пристрастие к Джули, все чаще уходила в странное уныние, забывая обо всем и как бы уходя, уплывая в саму себя. Кто знает, о чем она думала в те моменты, если думала вообще?... Мысль, наверное, что-то кричала ей из тумана разума, но Кристи игнорировала все вокруг себя и внутри себя. У меня было ощущение, что она либо сидит на таблетках, либо что-то пьет покрепче Джека. Может, самогон. Но это было не так. Она просто была таким человеком.  Просто жила себе. Как и я. И ни разу не сказала мне что-то по теме ревности. Даже странно.
Но, найдя работу, она отдалилась от меня.
Так часто бывает, когда тобой просто заполняли паузу в жизни.
Мне ли не знать.
С тех пор ее надо было теребить вопросами и разговорами, и она, надо сказать, довольно живо, умно (и порою остро) откликалась. Так мы и засыпали, иногда не добираясь до кровати - я  на диване, а Кристи в кресле под пледом. Наверное, я ее разлюбил. И она поэтому разлюбила меня.

Кристи всегда говорила - "Ставить все на другого человека  -это слишком большой риск".
Как она была права. Я, наверное, подсознательно следовал ее совету. И так и жил всю жизнь - до нее и после нее.

Последним сном Кристи, что она мне поведала, был вот такой.
- Мне снились вскрытые люди. А потом я стала одним из них. И я собирала свой скелет. По косточке. Хотя все было полусгнившее.
Она всхлипнула. Я подумал, что она заплачет.
Но она не заплакала.
Она никогда не плакала.

Это не в тебе полусгнившее, подумал я. Наверное, это во мне. Я и правда умер где-то, в чем-то.
Я все чаще думал о толстушке Джули.
Толстухи у меня еще не было - и одного этого мне было достаточно, чтобы начать новую главу в своей жизни.
И перевернуть страницу с Кристи.


12. Уравнения равновесия системы сил.

Из основной теоремы статики следует, что любая система сил и моментов, действующих на твердое тело, может быть приведена к выбранному центру и заменена в общем случае главным вектором и главным моментом. Давайте же я поведаю вам о своем главном векторе, раз уж выступаю в роли твердого тела.

Джули звонила мне все чаще, регулярно отвлекая от насущных дел, писала сообщения на телефон. Она хоть и не была такой уж уродиной, но при крошечном росте весила все 150 фунтов, и вляпываться в эти отношения я не хотел. Впрочем, вру. Конечно, хотел.
Я говорил себе, что свободен и независим, но не мог без женщин.
То же, что и с алкоголем - говоришь себе, что можешь бросить в любой момент. Но это ложь.
Впрочем, Джули была умна, остра на язык и жизнелюбива, что мне импонировало, хотя и не настолько, чтобы забыть обо всем. Так мы и дружили в основном на расстоянии, изредка встречаясь на общих "тусовках" у Чейза. Когда Джули болела привычной для этих краев простудой, я приносил ей гостинцы и кипятил ей чай; когда у нее были денежные проблемы, я занимал ей денег; когда она изредка звала меня на прогулку, я шел - мы гуляли и мило болтали о том о сем, не вкладывая в это особого смысла.

Мы стали чаще общаться с Джули. Практически каждый день. Мы встречались после работы, и вместе изучали материал для моих будущих лекций.
Она ничего в них не понимала, и тогда я понял, что она со мной из-за меня. Только влюбленность может заставить женщину слушать про механику точки в пространстве.
Она интересовалась мной и моим внутренним миром. Хотя - какой к черту внутренний мир. У меня его и не было. Мне было приятно от ее внимания. Она считала меня хорошим и интересным человеком - и пусть я сам так не считал, мне это импонировало, это меня грело.
Джули было существо нежное, ласковое и внимательное. Все время спрашивала узнавала, выпытывала, исследовала, познавала. Ей были интересны мои мнения. По неизвестной мне (но понятной) причине.

Потом я решил вернуться в родной Лос-Анджелес.
Без Джули - у нее работа, а мне нужно тепло. Дождь меня убивает.

Мы стояли на вокзале, ожидая моего самолета.
- А ты знаешь, какой ты хороший? - спросила вдруг она, и взяла меня за руку своей крохотной детской ладошкой.
- Нет, не знаю. Расскажи.
- Помнишь, когда я купила кофе и пирожок, и мы стояли на ступеньках около твоей квартиры, потому что ты забыл ключ? Я стояла и ела, сняв пальто, а потом ты на меня его надел. Это как-то очень интимно.
- Забавно.
- У тебя много таких фишек, которые женщинам импонируют; с тобой очень хорошо.
- Например?
- Например, когда идешь, ты не бежишь сам по себе, а девушка за тобой, а стараешься, чтобы шаг был ровный, но это ненамеренно, не специально;  ты ведешь всегда, когда идем куда-то.
- Слушай, мелочи это все. Такие мелочи.
Но она продолжала.
- А когда дорогу переходим, ты всегда оглядываешься на меня... это такие вот мелочи, может, они незаметны на первый взгляд, но приятны.
- Спасибо, Джулия.
Я был порядочно поддат и очень не хотел лететь куда-то. Ждал лишь того, чтобы сесть в кресло и отрубиться на шесть часов.
А она все хвалила.
- Ты не навязываешь свое мнение, но делаешь так, как хочешь ты, и  получается как-то само собой. Ты умеешь обходить острые углы. С тобой психологически хорошо... Ты никогда не психуешь, не истеришь, всегда спокоен и собран  - это тоже очень подкупает.

Ничего такого я за собой не замечал - но со стороны, все-таки, виднее.
Табло показало мой рейс.
Я хотел чмокнуть ее в щечку, но она подставила губы.
- Я тебя люблю, - сказала она.
- Ты могла это сказать, пока мы были вместе, пока я жил тут?...- опешил я.
- Я стеснялась.
Господи Боже.
- Я тебя люблю, - повторила она.
- Я тоже тебя люблю, - машинально ответил я. - Мне пора.
Мы еще раз поцеловались, и я ушел.
Потом она сказала мне, что плакала, провожая меня взглядом.

В Эл Эй Экс стояла наша привычная жара.
Светило солнце. Я скучал по нему.
Пот, пыль, бетон — все такое родное и знакомое.

Джули постоянно мне звонила. Мы продолжали болтать и общаться на все темы. У нас получился телефонный роман.
Но потом мы стали чаще ругаться — общение по телефону меня раздражает. Я бросал трубку - меня доставали ее жалобы о расстоянии и прочем. Садись, дура, на самолет, и лети ко мне.
Она все откладывала. Под конец я подумал, что мы больше не встретимся никогда.
А Джули считала меня полностью своим. Хотя у нас ничего не было. И жутко ревновала.
Мне было совсем не до того - в Калифорнии меня резко взяли в оборот, попросив написать вторую редакцию (в то время как раз переписывали учебники, чтобы заново продать их несчастным студентам за солидные деньги - как же подл Дядя Сэм... ну да Бог с ним). Я писал день и ночь, глаза болели, голова гудела.
"Нормальное ускорение (проекция вектора ускорения на главную нормаль) характеризует изменение скорости по направлению. Вектор ускорения всегда лежит в соприкасающейся плоскости и проекция ускорения на бинормаль равна нулю..."
Еще я взялся (не бесплатно) за адаптацию всего этого для застройщика — хотя в строительстве я полный ноль. "На поперечное сечение балки действует равномерно распределенная нагрузка, при этом сжимающие напряжения, возникающие в поперечном сечении балки, будут постоянными по всей высоте балки, и в этом самом простом случае эти напряжения можно изобразить в виде такой же равномерно распределенной реакции, то же самое справедливо и для сосредоточенной нагрузки".
Что было у меня в голове, сложно описать. Ад кромешный, если коротко.
А тут эти звонки, постоянно отвлекают.
Я был готов взорваться.
В жизни больше не буду ничего писать.
Но - деньги, деньги... Мне обещали хорошую сумму. На которую я смогу пить, не думая о том, откуда взять следующую бутылку. Возьму из шкафа и все.

Меня разбудил очередной звонок. Было всего лишь восемь утра.
Я сорвал трубку, в бешенстве. Я знал, что это снова Джули.
Кто еще мне будет названивать в это время.

- Какого черта тебе надо?! - проревел я.
- Прости, - хлюпала она. - Прости. Прости... мне было стыдно, если честно.
- А мне-то что, Джули? Сколько можно этой любви на расстоянии звонка?
Она все хлюпала носом.
- Я так скучаю по тебе... Не могу нормально жить одна. С утра собеседование было, думаю отвлекусь хоть - да как бы не так, мало того, что хотела все бросить и сбежать, чтобы тебе позвонить, да еще не сдержалась, прям в кабинете пробило на слезы... В коридоре еле успокоилась - думаю приду домой, куплю сладостей, завалюсь на диван, сожру - пошло оно все. А в магазине от сладостей тошно стало.
- И? И что? Что дальше? Джули? Ты слышишь? - связь прерывалась.
- Я приеду.
Меня накрыло словно какой-то волной покоя, злость прошла.
- Приезжай, родная. Приезжай когда хочешь.
- А твои продажные шлюхи будут рядом, когда я приеду?
- Конечно нет, пупсик. Ты что.
- Тогда я приеду.
- Я жду.

Она не приехала.
Я вычеркнул ее номер к чертовой матери из записной книжки.
Месяц от нее не было ни слуху, ни духу.

...

В почтовом ящике криво торчал какой-то конверт.
Кого там еще черти носят!
Я достал письмо, докуривая сигарету.
Джули.
Черт тебя дери.
Я чуть не выбросил письмо.
Однако я не стал этого делать, и открыл его, войдя в дом.
Оно гласило:

"Ты слишком многогранная личность, чтобы просто взять и вычеркнуть. Облить помоями, как делают это многие женщины, чтобы легче было оправдать себя, а потом вычеркнуть из жизни и забыть - было бы просто".

Я едва не скомкал эту писанину и не бросил в мусорное ведро, но мало ли.

"...но даже толику негативной мысли разум не пропускает в отношении тебя, не потому, что с моей стороны существует какая-то идеализация, а потому что, объективно говоря, нет ничего негативного. И не может быть. То, что случилось, то случилось. Прости меня, что я не приехала.
Я хочу начать все сначала. Если возможно. А я знаю, что мы можем все довести до логического конца. Вопрос в том надо ли тебе это. Слишком ли сильно то разочарование, то опустошение от "ну вот опять не получилось. Не можешь и не сможешь". Но я верю в свои силы, и в то, что во второй раз получится. Особенно, если ты еще раз в меня поверишь. Мне это очень нужно, необходимо, можно сказать. Чтобы кто-то верил. Особенно такой человек, как ты."

Я бухнулся на диван. Я только что отчитал 5 часов лекций, и еще писанины мне не хотелось. Еще этот слог - то ли полицейский отчет, то ли женский роман. Хотя чего ожидать от человека, который служил в полиции и был женщиной.
Если честно, я подумал, что все эти горе-отношения того не стоят. Все эти проблемы ради толстухи?
Но Джули явно меня любила, а меня никто до этого не любил. Поэтому...
Я разыскал ее скомканный номер в том самом мусорном ведре, куда хотел отправить ее письмо минуту назад, и сразу набрал ее.
Она взяла трубку.
- Да?... - спросила она.
- Джули! - сказал я строго. - Приезжай.
- Я приеду! - радостно воскликнула она.
- Только не подведи. Иначе все и навсегда. Я сожгу твой номер телефона, а память у меня плохая. У меня в руках зажигалка.
- Я приеду, приеду! - воскликнула она торопливо. - У меня уже есть билеты на четвертое апреля....
- Четвертое? Сойдет. Не подведи.
- Не подведу.
- Жду.

Я встретил Джули на вокзале.
Да, она ничуть не выросла, пухлая и в очках. Я обнял ее за плечи - как-то опасаясь сразу целовать ее на вокзале - она была совсем деревянная.
Мы перекинулись парой слов, когда вызывали такси, а она была такая же деревянная и напряженная. Мы ехали в такси держась за руки - ее рука была словно каменная, хорошо еще не дрожала.
Мы зашли в отель, я был страшно уставшим, была середина ночи.
Она почти сразу, разложив свои вещи из сумок (которые, казалось, были больше, чем она сама), отправилась в душ, а я рухнул на кровать.
Вся наша любовь была по телефону, и я не привык видеть ее живьем. Странное ощущение.
И поэтому у нас ничего не получилось. Я отвык от нее. Да и она, наверное, тоже. Она была напряжена, я был слишком уставшим.
Я был уверен, что стал импотентом, что мое пристрастие к выпивке доконало мои возможности, а моя Джули - дефективная женщина, которую надо как-то лечить - но как ей об этом сказать? Надо отдать ей должное - Джули ни слова мне не сказала насчет "павшего бойца".
Ни слова на этот счет.
Она помогала мне как могла, и была всегда готова - но ничего не выходило.

Она уезжала, и глаза у нее были на мокром месте. Еще бы, столько ехать и ничего не получить. Тогда я был в этом уверен. Сейчас понимаю, что был неправ.
Я ужасно скучал по ней. Как ни по кому никогда не скучал - даже в молодые горячие годы, когда огонь по моим жилам бегал быстрей. И это несмотря на то, что у нас так и не вышло.
Я пошел домой, взял бутылку Джека и напился в хлам. И пил два дня. К черту все это, думал я, почему она так далеко живет - два дня на проклятом поезде.


13. Центры тяжести простейших фигур.

С Хелен мы встретились на очередной лекции, но она не была студенткой, а преподавала физкультуру.
Коллеги, в общем.
Она была стройна, подтянута, хоть и выглядела в свои тридцать три на все тридцать три. Она была чуть выше меня, но это меня не пугало. Кожа у нее всегда была сухой, волосы тоже, как будто калифорнийская влажность для нее не существовала. В прошлом она занималась гимнастикой.
Она любила приходить ко мне, посидеть за компьютером, что-то распечатать и так далее. Всегда приносила то тортик, то банку кофе. Я не был большим любителем ни того, ни другого, но Хелен меня радовала своим присутствием. Не то, чтобы она была очень умной или сообразительной, но мне хватало, чтобы налегке обсуждать с ней всякую ерунду.
- Ой, представляешь, мой друг уехал в Канаду.
- Угу.
- И стал святошей! В какой-то церкви.. что это с ним?
Она стояла, наклонившись к экрану моего старого компьютера, и ее зад выпирал назад, как корма корабля - сухость ее фигуры не скрывала широты бедер.
- Не знаю. Может, друзей завел среди святош.
Она углубилась в изучение фотографий, а я протянул руку и погладил ее по выступающим округлостям.
- Ты что делаешь? - всполошилась она.
- Я не удержался, - ответил я.
Это была чистая правда.
- Не делай так больше.
- Не могу. Ты меня с ума сводишь.
Как такое рождалось у меня в голове, я не знаю. Наверное, так же, как очередные расчеты плотности поверхностей. Само по себе. Талант.
В общем, нам было хорошо.
С тех пор она часто заходила ко мне, всегда с подарочками по мелочи, иногда мы гуляли, но никогда не целовались на людях, даже в щечку.
У нее была типичная квартира кошатницы. 
Миски, Вискас, пахло мочой по углам, но было чисто и уютно. Она жила с мамой, которой, впрочем, дома не было (а иначе бы я не пошел, от старух потом не отвяжешься).
Мы пили чай у окна на ее кухне и болтали о том о сем. Мы не смотрели друг на друга влюбленными глазами, не говорили о любви. Да и зачем. Я давно не молод (во всяком случае, душой, которой нет), ей прилично за тридцать. По юности у нее был муж-неудачник, и потом много любовников. Про меня и говорить нечего.
Она не хотела, чтобы я курил, и я не курил - мне это давалось легко, когда было, что поцеловать... Мы болтали о наших "карьерах" на поприще "образования" (ну чему учить будущих дурищ и дураков, из которых лишь десять процентов станут хоть кем-то?), и за окном темнело.
- Пойдем? - спросил я.
- Пойдем, - сказала она.
- Надо отдаваться науке со всей страстью, - сказал я.
- Любить преподавателя и его предмет, - сказала она.
В ее спальне было темно и так же уютно, как и по всей квартирке. В темноте я наступил на кошку, и она, заорав, расцарапала мне ногу.
- Брысь! - сказала Хелен. - Это Стиви. Он всегда у меня спит.
- У меня кровь, этот чертов кот меня покусал.
- Я все сделаю.
Она протерла мне ногу спиртом из бутылки водки.
- У тебя была водка? Что ж ты не сказала?
- Я не пью. И не хочу, чтобы ты пил.
- Мы же выпивали с тобой в кабаке.
- Одно дело в кабаке, а другое у меня дома.
Черт. Надо было выпить до прихода к ней.
....
Мне понравилось у нее. Уютно, тепло, если бы еще не чертовы кошки.
Жаль, мы редко виделись, встречались раз в несколько месяцев, а то и реже. Но каждый раз отлично проводили время.

Джули страшно ревновала, звонила и ругалась. Но что она могла поделать, если я ничего не мог поделать с собой?
Если я делал выбор, то всегда следовал всему, что следовало за этим выбором - неважно, что он приносил мне. Боль, страдание, одиночество, голод, холод, разрыв каких-то отношений, что угодно - но это был результат именно моего выбора, и поэтому он для меня  был почти священен, ибо презирая его, я как бы презирал самое себя.
Помните? "Центр тяжести площади кругового сектора можно искать как центр тяжести материальной линии, по которой непрерывно и равномерно распределен вес этого сектора". Джулия была моя круговым сектором, а я - центром тяжести.


14. Система сходящихся сил. Приведение к равнодействующей и ее вычисление.

Джули все равно приехала во второй раз, я встретил ее снова - она уже была блондинкой, но такой же толстой - и я не мог насмотреться на нее, хотя она не была красавицей. Что-то в ней было уже родное и свое.

Для первой встречи с ней я снял хороший номер в гостинице - большая красивая кровать с красной парчой, красивый круглый столик. А в этот раз номер мне достался полуподвальный, и я боялся, что ее это расстроит - он был не чета тому, что был раньше, а стоил столько же. Однако, каково же было мое удивление, когда она даже обрадовалась.
- Ой, как уютно!
- Серьезно?
- Конечно! Мне нравится!
Она начала деловито расставлять сумки.
Она вообще такая основательная. Любое помещение с ней внутри сразу становится домом для семейства.
- А я думал, ты расстроишься. Это же почти подвал.
- И что? Зато как уютно, и мы далеко ото всех.
- И, кстати, нет соседей за стеной.
- Ну и отлично.
У меня камень с души спал. Я все боялся как-то ее расстроить. Мало того, что в прошлый раз у нас не удался полноценный секс, так тут еще и это....
Она обняла меня за шею и поцеловала. От нее пахло, как пахнет от всех толстушек - у них особенный, приятный запах.

В этот раз все прошло на славу. Вся моя нервозность прошла. Сразу. Я не знаю, что она сделала, может, с кем-то кувыркалась у себя в Нью-Йорке - но с тех пор никаких проблем с ней у меня не было.
Но мои неприятности только начинались. Джули оказалась ненасытной, жадной до секса стервой.  Никто не хотел меня так сильно, как она. Так бывает, когда вас любят.
От нее не было покоя.
Я был настолько изможден и настолько хотел спать, что глаза еле открывались, а мозг уходил в сон. Черт, я даже зубы не чистил с утра, но этой толстой девчонке все было нипочем.
- Вставай, - услышал я. И вот она уже целовала меня везде, стараясь ненароком укусить. Такая у нее привычка была - кусаться, как маленькая собачка (скорей всего, породы мопс). От шеи до пупа на мне виднелись кровоподтеки от ее жадных поцелуев.

Когда она уехала, мне было очень тяжело - но чувство физического облегчения радовало. Еще три дня после нее у меня ходили круги перед глазами, и я опасался, что если они не пройдут, надо будет идти в врачу — а вдруг снова ослепну. Но этого не случилось.
Я спал как убитый, без снов, а просыпался разбитый. Я встретил ее здоровым и сытым, а провожал выглядящим как жертва похищения, с кругами под глазами, исхудавшим и больным. Полицейские принимали меня за матерого героинщика, а друзья по колледжу шарахались, завидев меня. Только через месяц я смог засматриваться на женщин.

А потом я и вовсе поехал к ней в Нью-Йорк. Слава богу, Кристи не знала, что я вернулся. Чейз сказал, что она снова работает в полиции и собирается выйти замуж за его заместителя. Плевать. У меня теперь Джули.

Джули проживала в своей квартире на Пикфорд. Я там ни разу не был даже за то время, что работал в Нью-Йорке. С ней жила лысая кошка Молли, огромный черный спаниель по кличке Мистер Фокс, а в голове Джули роились мысли завести летучих мышей; на столе хозяйки находились десятки разноцветных, расписанных вручную, блокнотиков и записных книжек, повсюду виднелись следы клея, скотча, везде лежали вырезки из модных журналов, а на полке в забитом едой шкафу стоили бутылки с мертвыми змеями, залитыми непонятной жидкостью. Бутылки спиртного, очевидно, стояли для украшения и собирали пыль - Джули не имела вредных привычек, кроме врожденной лени и страсти к беспорядку.
Находиться здесь было уютно, но как-то страшно - словно ты попадал в какую-то тюремную камеру для толстых и одиноких женщин.

Мы начали целоваться среди всего этого, и она потащила меня в постель, почти сразу же, не успел я перекусить у нее местными буррито - мексиканцы и здесь торговали своей острой ерундой.
- Погоди, вот так сразу, будешь опять меня мучить?
- Буду, и еще как! - сказала она. - Только попробуй сказать, что тебе это не нравится!
И она привычно оставила мне засос на груди. Я вздохнул - ну сейчас начнется.

Мы играли с ней в ролевые игры - самые настоящие. Я надевал темную от времени военную форму (осталась мне от деда), и притворялся нацистским офицером.
Я садился за стол, перебирал какие-то бумаги, а она стояла передо мной, склонив голову, исполняя роль пойманной в плен шпионки.
- Так-так, Фрау Эмбер, - говорил я, делая вид, что изучаю документы. - Вы работаете на коммунистов уже несколько лет, но теперь ваши планы раскрыты. Вас бросят в Аушвиц, и вы там сгниете, как враг нашего великого Рейха. Хотите ли вы избежать это незавидной участи?
- Хочу, герр комендант, - отвечала она.
- А вы знаете, что вам придется для этого сделать?
- Не знаю, но догадываюсь.
- Мне придется вас обыскать.
Джули все это театральное безумство очень нравилось.
А я это делал только для того, чтобы потянуть время и дать себе передышку.

Я научил ее курить. Не то, чтобы она стала курильщицей - нет, но она выходила со мной посмолить тонкие кофейные сигареты. Сначала, как водится, давилась и кашляла, но потом освоилась. Она даже смешно смотрелась - пухлые пальчики, почти детские - и тонкие длинные сигареты. Я полюбил наши совместные вечера за куревом перед походом в кровать.
Мы немного погуляли, зашли в макдональдс, чуть поели, но ее все время тянуло «домой», в гостиницу. Она покупала мерзкие суши, которые входили в моду тогда, и ела, а мне они был поперек горла. Глупость эта сырая рыба.

Она любила, когда я ее мыл. Мы становились под душ, я обнимал ее, прижимая к себе, и нежно тер ее мочалкой, потом прижимал ее к себе со спины и мыл спереди. Было слышно только наше дыхание, капающая вода... романтика, черт побери. Но не та, что на словах — а та, что на деле. Люди не понимают разницы. А мы понимали.

Но потом я уезжал обратно. Она меня утомляла.

И конечно, жил как хотел и с кем хотел.
А она негодовала.
Она считала, что я ей теперь муж.
Сколько раз мы ругались с тех пор - не сосчитать.
Сколько раз она приезжала с тех пор ко мне - тоже не сосчитать.
Это были мои самые длинные отношения, от которых я невероятно уставал.

В тот жаркий летний день Джули снова уехала от меня. Мы купались на пляже, я пил, курил, и меня развозило.
Мы опять "целовались" все утро, и в двенадцать она уехала.
Я завалился спать днем, совсем без сил.
Я поднялся часов в восемь, весь разбитый.
Беспорядок стоял неимоверный, потому что и я, и Джули, мы оба были страшными неряхами. Я курил везде, где мог, а она ела конфеты, обертки от которых валялись на полу. Теперь это предстояло убрать.
Тут позвонили в дверь.
Кого там несет?... Это была Энн. Рыжая Энн Хернандес, давняя моя знакомая, та самая страшная подружка Линды.
Я впустил ее.
- Ну и срач у тебя, - сразу сказала она.
Эта за словом в карман не лезла.
- Это не я один.
- С другом?
- Эм... да. С другом.
- Я чего пришла...
- Да, чего пришла?

Мы сели за стол, начали о чем-то говорить... я не помню о чем мы говорили. Я помню, как изучал ее внешность, улыбку, одежду, помню пристальный ее взгляд, смех и вообще все такие мелочи. Мы что-то обсуждали, прямо как муж и жена, какие-то детали, которые обычно всплывают в разговоре людей, давно живущих вместе. Мне так казалось, потому что несмотря на секс и отношения, я знал Энн куда дольше Джули. А тут она сама заваливается ко мне и чего-то хочет.
Женщина в тридцать это то же, что мужчина в пятнадцать.
- Я тут бегать начала.
- Бегать?
- Да... мне одной скучно.
- Ты нашла к кому придти... я что, похож на Фелпса?
- Другие не хотят. И он не бегут. Он пловец.
- А чего другие не хотят?
- Не получается, все работают с утра до вечера. А ты...
- Понял, не продолжай.
- Ну так как?...
- Хорошо. А во сколько?
- Ну, разве что ночью. Днем жарко.
Кто же бегает ночью.
- Ночью это во сколько?
- Часам к одиннадцати, может чуть позже.
- А где ты бегаешь?
- Возле моего дома.
- Это же совсем рядом.

И я пришел к ней ночью, и мы побегали пару кругов вокруг дома, и было все равно жарко, а потом пошли в ее дворик, посидеть, покурить. Я совсем не выдохся - хотя я думал, что моим легким конец из-за курева - а вот ноги очень болели.
Мы долго обсуждали нашу жизнь, ее жизнь, жизнь Линды с ее новыми мужьями и так далее.
Мы сидели в подобии сарая, в старых креслах. Раньше тут была ферма.
Она вынесла мне бутылочку текилы (ее дед был мексиканец), а я захватил с собой пачку "Верблюда".
Потом мы разговорились, алкоголь развязал нам языки, и как-то само собой ее лицо придвинулось к моему...
Она меня схватила ладонями за щеки и начала целовать, да еще так яро, будто только этого и хотела.
От нас обоих несло потом и сигаретами, было жарко, но нам было плевать.
Она повалила меня на траву. Откуда тут трава? Это был искусственный газон. Настоящая трава давно уже была вытоптана.
...
Мы оба смотрели в небо над нами.
Стояла ночь.
- Завтра приходи еще бегать.
- Я не уверен, смогу ли даже ходить.
- Я тоже. Все болит.
- Прости.
- Ты чего? Не за что.  Мой алкаш уехал куда-то воевать. "Будь всем, чем можешь стать". Идиот.
- А он знает, что ты со мной ему изменяешь?
- Да мы до этого разошлись.
- Не такой он и твой, получается.
- Дай сигарету.
Я, кряхтя, дотянулся до джинсов, валявшихся неподалеку, достал пачку с зажигалкой.
Мы молча лежали и курили.

Потом я пошел к ней, помылся, кряхтя от боли во всем теле, и отправился домой.
Она дала мне бутылку текилы с собой в обмен на початую пачку сигарет.
Ее я больше не встречал.
Нет, меня не мучила совесть или мысли о Джули.
Не знаю, почему.
Как будто что-то в моей душе омертвело. Не то, чтобы там изначально было что-то хорошее, просто... не знаю, как сказать. В общем, "действующие на тело силы лежат в одной плоскости, а их линии действия пересекаются в одной точке". Если вы меня понимаете.


15. Уравнения второго рода для системы с двумя степенями свободы.

Потом оказалось, что у Хельги был от меня сын. Она родила его спустя семь месяцев после расставания со мной. И даже не сделала попытки вернуть меня - хотя я жил достаточно близко. Хотя, она все сделала правильно. Я бы все равно сбежал.
Это мог, конечно, быть и не мой ребенок - да и какая, к черту, разница.
Он постучал ко мне в дверь однажды днем. Был, кажется, вторник.
У него были светлые волосы, как у его матери, и мои глаза - водянистые, пустоватые, как и вся моя жизнь.
Больше сходств я не заметил.
Я впустил его.

Он все рассказал мне (опущу подробности, кому и зачем они нужны?) - как, зачем и почему он меня нашел.

Мы сидели на диване. Я по-хозяйски откинулся, заложив ногу за ногу; он, слегка напряженный, сидел рядом.
Мне было уже сорок, а ему было чуть больше семнадцати. Тот самый возраст, в котором я сошелся со своей первой женщиной.
Он совсем не был похож на меня.
Кто знает, может, он и не мой вовсе.

Но он называл меня "сэр", а я его "сын".
- Как мама?
- Она про вас не вспоминает.
- Это ничего. Я тоже о ней не вспоминаю.
- Правда?
- Мы разошлись семнадцать лет назад. За это время у меня было море других женщин.
- И детей?
- Слава богу, нет.
- Вы не любите детей?
- Я больше не люблю их мам, которые начинают что-то многовато требовать.
- А моя мама не требовала?
- Хельга? Нет, та наоборот - она все хотела только для себя одной.
- А почему вы меня не навещали?
- Я не знал о твоем существовании.
Он помолчал.
- А вы не могли растить меня вместе? Ну, потом.... Если бы вы узнали?... Вы ведь любили друг друга.
- Твоя мама меня не любила. Я был игрой. Да и я тоже не слишком серьезно относился ко всему этому. И хорошо, что так.
- А я так ждал папу, когда мне было лет семь.
- Твой папа в этот момент пил и спаривался, как животное. Нужен он был тебе? Не думаю. Такой отец никому не нужен.
Мы еще чуть-чуть посидели в тишине.
- Вы так и не женились потом?
- А смысл? Подай-ка мне во-о-он ту бутылку.
Мой-то папаша о нас с матерью забыл и вообще исчез с поля зрения. Дипломат чертов. Ну и хорошо. Никогда не жалел об этом. Когда мои родители развелись, у меня был праздник.
Я налил мальцу чуть-чуть, он морщился, но ему понравилось. Видно, моя кровь. Хотя черт его знает.
Я не ощущал себя отцом.
- Уже спал с женщинами? - спросил я.
- Только раз.
- Молодец. Я тоже в твоем возрасте в первый раз покувыркался.
- Мы думаем пожениться.
- Один раз переспали, и уже жениться?
- Ну... как-то так.
- Дурак ты, сынок.
- Почему это?
- Если бы я женился на твоей матери после одного раза...
- То у меня был бы отец.
- У тебя была бы несчастная жизнь. И скандалы каждый день. Я бы все равно ушел от нее. Да и у тебя так будет, если ты вляпаешься в это дерьмо.
- Но я люблю Карен.
- Еврейка что ли?
- Немка.
- Немка, ты смотри. Немки-то у меня и не было.... Ты смотри за ней. Говорят, они ухватистые - раз-два, и не заметишь, как она увезет твоего сына в какой-нибудь Лейпциг.
- Да не будет такого!
- А у нее до тебя кто-то был?
- Она говорила, что только один.
Только один. Как же.
Мужики вообще дураки -  не знают, как много сейфов было вскрыто так тихо, что никто и не заметил. Зачастую даже сама девица.
- Ты ее хорошо знаешь?
- Очень хорошо, мы давно встречаемся.
- Ну да, сынок, ты переспал с ней разок, и все о ней знаешь.
Малец, похоже, задумался. Хотя, если бы он был мой, то не думал бы.
- А вы знаете женщин?
- Еще как знаю.
- Но вы же не были женаты.
- Именно потому, что я их знаю. Женщин можно либо любить, либо знать.
- Да ну.
- Это сказал тоже немец. Шопенгауэр. Он был не дурак.
- Я постараюсь сделать все, как надо. Я очень хочу, чтобы у моего ребенка был отец.
- Она уже беременна?
- Нет, конечно, но мало ли.
- Следи за этим. На секунду позже - и...
- У нее таблетки.
- Сегодня она случайно забудет выпить что-нибудь свое, а завтра ты уже отец.
- Ну и хорошо.
- Кто знает, может тебе так будет лучше.
- Может быть.
- Ты сильно ее любишь?
- Да.
- Сын шведки женится на немке... чертовы европейцы. Понаехали.
Он засмеялся.
Смех был похож на смех Хельги. Той Хельги, которую я помнил.
Может, ему действительно лучше жениться на этой его... как ее, Карен.
- А вообще, если заведешь другую, то дам совет.
- Ну если... хорошо, что за совет?
- Хочешь узнать о женщине многое, даже не знакомясь с ней?
- Да. Допустим.
- Сразу подумай, сколько бы она брала, будучи проституткой. Многое станет ясно сразу же - особенно в сфере запросов к совместной жизни.
Этот бред пришел мне в голову только сейчас. Я никогда не думал о подобном раньше.
- Хм... серьезно?
- Ну неужели ты не видел - чем краше и дороднее девица, тем сложнее с ней будет, если ты не в ее "лиге".
Меня несло - я был прилично поддат.
- А это правда. Наверное.
- Ты же учился в колледже, должен это все знать и сам.
- Я и знаю. Только я не думал об этом.
- Молодец. Ну вот, любые отношения с женщиной строятся именно так и только так. Нет никакой любви.
- У нас с Карен все иначе.
- Она красивая?
- Да. Мне нравится.
- Ну дай бог... сынок.
- Спасибо за советы. Я, конечно, ожидал другого.
- Я сам не ожидал. Как напьюсь, такое горожу...

Наступила какая-то неудобная тишина, некомфортная пауза. Он ведь действительно хотел других советов - о смысле жизни и прочем. Молодые это любят. А я ему...

- Ой, мне пора, - сказал он, посмотрев на часы. - У меня колледж через полчаса.
- Я тебя подброшу.
- Я пешком дойду, куда вам за руль.
- Твой колледж так близко?
- Нет, там меня друзья подвезут.
- А почему я никогда не видел тебя в колледже? Я же читаю там иногда.
- Я учусь-то неделю всего в этом городе...
- Ааа... ну удачи тебе, сын. Спасибо, что заехал.
- Спасибо за советы... пап.
Он осторожно обнял меня. Я обнял его.
Наверное, от меня несло спиртным, как от алкоголика. Да так оно и было.
Я впервые почувствовал какое-то родство.
Наверное, он и правда мой.
- Что за сигареты ты куришь? - спросил я.
- Кэмел.
Точно мой.

Я проводил его до выхода.
Собирался дождь.
- Не промокни, - по-отечески сказал я.
- Спасибо! - ответил он.

Больше мы не виделись.
Наверное, он ожидал увидеть успешного бизнесмена или артиста. Они сейчас в моде.
Хороший пацан, но видно, что ошибок по молодости еще наделает. Если не одумается.


16. Дифференциальное уравнение вращательного движения твердого тела вокруг неподвижной оси.

Я получил от Джули еще одно письмо.

Я завалился в кресло, откупорил бутылку Джека, налил себе, выпил, и распечатал конверт.
Как же она была обильна на слова.
С трудом пробираясь сквозь ее непонятный почерк, я читал:

"Джек! Сколько ты мне изменял - я терпела. Я уверена, что ты и сейчас мне изменяешь.
Мне больно от этой ненужности тебе. Прошло всего два месяца, а кажется, что прошло два года. Очень хочется позвонить тебе, но я не уверена, что ты вообще хочешь слышать мой голос.
Интересно, над чем ты сейчас работаешь, над учебником или над лекцией. Или даже просто выпиваешь. Этого тоже не хватает.
Я вздрагиваю от каждого звонка на телефоне, все чего-то жду. Я тебя хорошо знаю, но тем не менее, тешу себя пустой надеждой.
В моем сне мы были в объятиях друг друга, и ты мне рассказывал что-то, а у меня в глазах проносилось все, что ты мне говоришь, а через какое-то время мы уже летали над миром... и ты показывал мне что, где, как и почему.
Проснулась я от сердечной боли и поняла, что мне некому рассказать свой сон.
Сегодня очень долго искала нужную улицу и дом, когда шла на собеседование. Испсиховалась вся, не выдержала и разрыдалась на улице, и в очередной раз накрыло мерзким ощущением ненужности и собственной никчемности. Но нашла, все-таки. Пришла домой, там уже грохнуло так, что казалось, я не выдержу. У меня нет иммунитета к подобного рода эмоциональным потрясениям.
Сегодня днем я была очень зла, эта злость затмевала боль, становилось легче, даже появлялся какой-то кураж, хотелось не опускать руки, хотелось доказать, что я не кисель, а чего-то стою. И под этим куражом я писала все, что накипело в душе и казалось, что грязь наших поступков, дурных слов уходит сквозь пальцы в буквы в слова и, медленно, но верно, наступает очищение. Но пока, увы, это еще не освобождение, до которого еще очень далеко, а будет ли оно - и нужно ли?
Ведь мы были частицами друг друга, а теперь каждый пытается залатать эту душевную дыру кто как умеет. Но все проходит, пусть медленно, но проходит, на уровне чувств, на уровне эмоций, а потом на уровне воспоминаний. Что-то перестает трогать. Но на это нужно время. Если печень рассечь и оставить до 25% ее размера, то через какое-то время оставшаяся часть восстановится, так и на духовном уровне пустота заполняется, душа снова приобретает целостность.
У меня выбита почва из-под ног, но почему-то возникло дикое желание жить, что-то делать, хотя обычно бывает наоборот. В такие моменты, когда очень-очень больно, то чувствуется то самое биение жизни...
Надо идти спать, но сон приносит мне каждое утро еще один день без тебя.
А тебе так сильно нужна любовь... пока ты не получишь ее.
Я буду жить дальше и без тебя. Потому что, как ты меня учил, жизнь важнее всего, даже самой любви.
Твоя Джули."

Я отложил письмо в сторону.
Если бы у меня осталась какая-то душа или сердце, или прочая ерунда, я бы расплакался как мальчишка. Но я лишь закурил сигарету  - какой-то новый "Верблюд", оранжевый. Нажимаешь кнопочку в фильтре - лопается капсула, и разливается по рту ментоловый душок.
Все эти женщины... вся эта любовь... Время исчезало за моей спиной - или это я исчезал со временем? Моей души становилось все меньше с возрастом. Дни, месяцы и годы проходили, и сердце леденело.
Все-таки для баб секс важнее, чем для нас, мужиков. Они там видят какие-то отношения. Какую-то любовь. Что-то общее. Какую-то общность. Что-то на двоих.
Я клацнул зубами на фильтре сигареты, сделал затяжку. Налил себе немного Джека. Отхлебнул - гортань чуть не покрылась изморозью, спиртное было не самое теплое, а тут еще и ментол из фильтра.
Сигарета дымилась в моей руке.
Джек Дениелс наполнял и наполнял мою рюмку - сегодня особенно часто.
В моей голове мелькали все мои женщины - от Риты до самой Джули. Все эти Ирен, Хельга, Мэри, прочие. Какой-то калейдоскоп событий и постельных утех. Как хорошо, что я отучился привыкать к бабам - иначе каждая из них оторвала бы от меня по кусочку, и я бы уже давно покончил счеты с жизнью. Они бы все вместе своим весом утянули бы меня на дно.
Я вовремя сообразил, куда ведет сердечная и душевная погруженность в любовные дела, и вовремя все это в себе убил.
Все-таки мужик в черном, в том кабаке, в Нью-Йорке, был прав - я был мертв внутри себя.
И хорошо.
Зажег новую сигарету - сегодня они у меня летали, как птицы; налил себе еще. В комнате стоял густой туман из табачного дыма.
О ком я думал? О Джули? Нет, я почти забыл о ней.
Я не хотел опровергать ее в ответном письме, хотя она была сплошь и рядом неправа. Я вообще не собирался ей отвечать.
Я исчез для нее так же, как Ирен для меня исчезла двадцать лет назад.

Но... я понимал Джули. Я был таким же в ее возрасте. Я думал, что мне нужна какая-то женщина, какая-то любовь, тяжело переживал. А теперь все это прошло полный круг и вернулось ко мне - но я был на другой стороне жизни.
Я был для Джули тем, кем была для меня Ирен - первой и самой большой любовью.
Я вел ее смело и весело, как вела меня Ирен.
И так же как она, я исчез из жизни Джули.
Я был потерян, когда меня оставила Ирен, а теперь я сам оставил Джули в густом лесу жизни и скрылся в чаще.

Вот как жизнь повернулась.

Я допил остатки прямо из бутылки. Затушил окурок в пепельнице.
Каждый человек хотя бы раз в жизни понимает, какое же он дерьмо.
Но ненадолго.
Потом это проходит.
А потом все продолжается вновь.

...

Однажды утром, где-то через пару месяцев после этих событий, я услышал велосипедный звонок мальчишки, развозившего газеты.
Зажав сигаретку в зубах, держа в руке рюмку текилы, я подошел к почтовому ящику.
Яркий свет бил по глазам. Стояло лето.
Это было  письмо от Джули.
У нее был новый мужчина. Она была с ним счастлива. Очень счастлива. Он был для нее всем тем, чем был я в свое время.
Наконец-то она все поняла.
Полный круг.
Осевой момент инерции тела следует рассматривать как меру инертности твердого тела при его вращательном движении вокруг неподвижной оси.

Я послал ей открытку на приближающийся день рождения.
"Будь счастлива", - написал я. "Надеюсь, ты его любишь."
Ей так нужна была эта любовь и прочая ерунда.

А я проживу без любви - и слава богу.