Мир – это яйцо. Круглый, тёплый. Уютный. Так удобно лежать, свернувшись. Он придвигается вплотную, обнимает со всех сторон, словно не хочет отпускать. Будто показывает, что он родной, близкий. Вечный.
Мягкая темнота усыпляет, качает. В ней, в этой темноте, плывёшь куда-то в бесконечность, не останавливаясь. Безмятежность, умиротворение. Это и есть жизнь. Вся жизнь, всё существование – это созерцание уютной темноты. Плавание в мягкой вечности.
Вокруг тонкой невидимой музыкой чуть звенит тишина, обволакивая покоем и сном. Иногда в прозрачную тишину откуда-то вплывает бархатный звук. Это Ма. Он почему-то уверен, что это именно Ма, он любит её голос. Этот голос везде: вокруг, внутри яйца, внутри него самого. И он ничуть не разрушает тишину. Он просто часть этой всеобъемлющей тишины. Ма что-то говорит, и даже поёт – и становится так счастливо, так спокойно, так тепло. Спать. Спать.
И вдруг вечность лопнула.
Что-то мягко хрустнуло. Стукнуло. Темнота сломалась. Куда она вдруг делась – он не понял. Но её вдруг не стало. Его любимая мягкая темнота в одночасье исчезла, разрушилась, потерялась.
И вместо неё на него вдруг столько свалилось: прохладный воздух бесцеремонно ощупывал каждую клеточку его тела, мерцающий свет заползал змеёй под скорлупу, раздвигая темноту и убивая последние её клочки, разные звуки кружились назойливым облаком над головой. Хотелось зарыться, спрятаться в темноту. Но её не было. Мир разрушился, пропал.
Ла стоял один, голый, оглушённый, напуганный. Его Мира больше не было. Он остался один посреди хаоса: света, звуков, ветра.
Верхними руками он закрыл глаза, а нижними заткнул уши и дрожал, ослепнув, оглохнув. Как вдруг что-то тёплое и родное окружило его, спрятало, спасло. Сразу стало тепло и уютно. Он перестал дрожать. «Не бойся, сынок». Ма. Он узнал её голос. Не было никакого хаоса. Всё было как обычно. Тепло. Темно. Мягко. Спокойно.
Нет, не всё, как обычно. Что-то новое. Запах. В яйце запаха не было. А это был запах Ма, он не знал, почему был в этом так уверен, но готов был поклясться, что это её запах. Самый приятный в Мире. В его новом Мире.
И Ла заснул.
;;;
Мир – это нора. Нора гораздо больше, чем яйцо. По ней можно бегать. Можно касаться стен, а можно отбегать от них далеко. Какой же он был глупый, когда думал, что его яйцо – это весь Мир.
Темнота – это лишь половина Мира. Темнота бывает только ночью, а днём в норе светло и много-много всего разного. Чашка: из неё можно пить, а если вылить на пол, будет мокро. Большое мохнатое одеяло: в него можно завернуться, а можно закрыться с головой – и будет темно. Маленький колокольчик смешно звенит. Книжки очень забавно шелестят, и если потянуть страничку, вжик – и кусочек у тебя в руке. Под диван можно залезть и сидеть тихо. Яблоко сладкое и хрустит, и сок льётся по рукам, его можно слизнуть. В норе хорошо. И не скучно. Но Мир – это не только нора. Это ещё Ма, Па, Ба и Де. Они тоже Мир.
Когда Ла был в яйце, он думал, что слышал голос Ма, но Ма была не одна: в её голосе были и другие голоса. У Па голос звучный и добрый, у Ба голос чуть поскрипывает и похож на песню, а у Де – низкий и мягкий, так и хочется к нему прикоснуться.
Но все они состоят не из одних голосов, их можно не только услышать, но и увидеть, и потрогать тоже. На Па можно залезть, он крепкий, можно сидеть у него на шее и трогать волосы, а можно взбираться на спину по хвосту: Па напрягает хвост, и он становится настоящей крутой лестницей – ползай себе вверх-вниз.
Ба большая и тёплая, в неё приятно зарываться, а она всегда обхватит всеми четырьмя руками, прижмёт и не отпускает. Или залезть к ней на кровать с книжкой, умаститься у неё под боком, а она обнимет его хвостом, читает, а Ла дремлет. Красота! А Де в это время молоточком в своём углу стукает: тук-тук.
Но есть в этом Мире кое-что, что Ла беспокоит. Дверь. Она большая и страшная. За ней каждый день скрывается Па: одевается, закрывает за собой дверь – и его надо долго-долго ждать. Иногда дверь прячет за собой Ма, и снова приходится ждать. В эти часы умиротворение уходит из норы вместе с Ма, вместо него приходит тревога. Л не может объяснить, что это такое, но он чувствует, как воздух в его Мире напрягается, и в нём повисают тоненькие ниточки беспокойства. Конечно, Ма здесь, рядом. Она никогда не бросит, не разлюбит его. Уж это-то он знает. И всё же, когда её нет рядом, он не умеет чувствовать счастье.
А виновата дверь. Ла подолгу смотрит на неё и пытается разгадать, как такая обычная вещь может создавать такую большую сложность.
;;;
Мир – это Муравейник. Сегодня Ма вывела его За Дверь. Оказывается, Мир не заканчивается дверью, а продолжается, даже когда за неё выходишь!
За дверью его норы много-много ходов: вправо, влево, вверх, вниз. Они с Ма ходили и ходили, ходили и ходили. Спускались по лестницам, поднимались по лестницам, шли по длинным-длинным бесконечным коридорам. А вокруг двери, двери, двери. Норы, норы, норы. Их нора лишь одна из множества во всём Муравейнике.
И везде Твари, такие же, как Па или Ма, только другие: две ноги, четыре руки и длинный хвост, ну это понятно, какие же ещё могут быть Твари. И Ма с Па такие, и Ба с Де, и он сам. И на картинках в книжках Ба показывала ему таких же.
Только если посмотреть, какие же они все разные: одни толстые, другие тощие, одни лохматые, другие лысые, одни одеты тщательно, другие кое-как. Эти что-то тащат, эти о чём-то разговаривают, эти сонные, эти злые. И все бегают туда-сюда, как заведённые, не сидится им на месте, словно боятся, что если остановятся на минуту, то случится что-то страшное. Туда-сюда, туда-сюда, по лестницам, по коридорам, вверх, вниз. ЗАЧЕМ ИХ ТАК МНОГО?
Ух, как же устал Ла от всех этих Тварей! Как же ему хорошо показалось в родной норе. Мир, оказывается, совсем не тихий, не уютный. Мир суетливый и бесконечно длинный, как лестницы или коридоры. Целый час ходили они с Ма по Муравейнику, но Ла так и не узнал, что же там совсем вверху и совсем внизу. Эдак сколько лет ему ещё понадобится, чтобы всё это узнать.
А вечером Ба читала ему книжку о том, как появился Муравейник. О первых муравеях – народе, который начал его строить. О том как разрастался он ввысь, вглубь и вширь. О том как древние муравеи стали Тварями. И ещё о многом. А потом Ла заснул.
;;;
Мир – это Остров. Не Муравейник, не нора. Из Муравейника есть выход! Если пойти по лестнице, потом по коридору, и ещё по одному коридору, и ещё по одной лестнице, и опять по коридору, и ещё он не помнил куда – то выйдешь из Муравейника.
А там Небо – бесконечное, синее, высокое. И море далёкое и бескрайнее. И большой-большой Остров. Их Остров. Такой… такой… Ла даже не мог сказать, какой. И их Муравейник: иди хоть три дня вокруг – не обойдёшь, и в небо уходит высоко – Ла голову задрал, но так и не рассмотрел, где он заканчивается.
Как вышли они с Па и с Ма из Муравейника, у Ла аж дух захватило от всего: никак он не думал, что Мир – такой огромный. Муравейник огромный, а настоящий Мир ещё больше, намного больше Муравейника, и уж, конечно, намного больше норы. Как же узнать-то его всего? На один Муравейник вечность нужна, а тут нужен миллион вечностей.
Каждый день ходил Ла по новому своему Миру. Иногда с Ма, иногда с Па или с Ба, или с Де. Иногда они ходили все вместе. Увидел Ла и море, и поле, и лес, и Муравейник с разных сторон. И Мир всё расширялся, рос вместе с Ла. В Мире появилось много звуков, цветов, вкусов. Появились страхи, народился смех, вылезли из разных углов мелкие обиды и большие горести, прискакали минутные удовольствия. Да сколько всего появилось у Ла! Старался он всё охватить, собрать в одну корзинку, да только никак не обхватывалось, не собиралось.
;;;
Мир намного больше, чем Остров. Это Ла знал теперь точно. Только он не знал, какой же на самом деле Мир. И Па тоже не знал. Ла у него спрашивал – Па знал много, но про то, где кончается Мир, не знал даже он.
Вечером Ла с Па сидели часто на берегу моря и смотрели туда, где заканчивался Мир – в небо. Вот только конца Мира они не видели. Чем старательнее они смотрели, тем шире становился Мир. Он будто растягивался, уезжал от них всё дальше, дальше, дальше.
Так за небом был ещё Космос, он был больше Острова, больше неба. И Ла знал, что это тоже его Мир. А за космосом была вечность. Она даже больше космоса. Она такая огромная, что дальше уже некуда. Или нет. За вечностью есть ещё Нечто, которое даже больше вечности, а за ним ещё Нечто, которое даже больше того Нечта, а за ним ещё…
Ла ложился на спину и изо всех сил смотрел. Но дальше вечности ему увидеть не получалось. А Па, и вовсе, видел только небо.
Но Ла теперь знал, что у него есть свой Мир. Он глядел в бездонную вечность, он плавал в ней, касался её руками – и ему было тепло и уютно.
Точно так, как было тогда.
В яйце.