ТАМ ЗА ОНОНОМ.
Повесть.
О с т р о в д е т с т в а.
Дочь: Мама, а что раньше было лучше жить? Мать, помолчав: Лучше, но только потому, что мы были молодыми. ( Из разговора).
Давно это было, очень давно. В семнадцатом веке крестьяне и ссыльные поселенцы из центральной России основали деревню Нижняя Каменка. Тогда в Забайкалье был пущен Нерчинский сереброплавильный завод, к городу Нерчинску никакого отношения не имеющий.
Переселенцы шли со стороны города Нерчинска, поэтому первой была заложена деревня Верхняя Каменка, а позже – Нижняя Каменка. В середине 19 века крестьяне этих деревень были переведены в казачье сословие. И освобождённые от заводских дел казаки стали заниматься животноводством и земледелием. Деревни стали процветать, но казаки обязаны были защищать при случае пограничные заводы.
Нижняя Каменка стоит на берегу Онона. Онон – это река моего детства. Когда- то по Онону ходили катера, а теперь он обмелел, уже не тот, что был раньше. Очень старые люди со слов своих родителей рассказывают, как однажды на Ононе было такое наводнение, что затопило всю деревню, и жителям пришлось перебираться на сопку, которую называют Каменушкой. Вот какой был Онон когда-то! А теперь даже в самые большие наводнения вода не заходит дальше нижних огородов.
Прямо против деревни река распадается на два рукава, чтобы недалеко от деревни опять слиться, тем самым образовав на радость людям остров. Это Онон подарил деревне, окружённой голыми сопками, зелёную жемчужину.
А остров…! Со стороны деревни он обрамлён тальником, то есть ивовым кустарником, как бы скрывая от людей основную свою красу – черёмуху. А может, растёт здесь тальник затем, чтобы наповал сразить новичка, да и не только новичка, когда тот, пробравшись сквозь кустарники, остановится изумлённый перед песчаной возвышенностью сплошь поросшей черёмухой. Попробуй-ка попасть на остров, когда цветёт черёмуха: с ума сойдёшь от дурманящей белой кипени! А если черёмуха поспеет да урожайный год?! Нет, тальник здесь нарочно разросся, чтобы удивить, заворожить попавшего на остров человека.
Когда-то на остров можно было попасть только на лодке, редко кто отважился бы переплыть рукав: Онон, плавно течёт выше острова, а потом, круто свернув, свирепеет, бешеное течение здесь в своё время было под силу только опытному пловцу.
Чтобы переплыть на остров на лодке, нужно было подняться выше по течению, а потом причалить прямо посередине его, где пологий берег порос тальником; если не рассчитаешь, то причалишь к тому концу острова, где берег крут и лодку некуда будет привязать. Ревниво оберегал Онон свою жемчужину.
Оберегал. Когда-то. Постепенно обессилела река: плотина где-то даже и не в нашей стране пересекла Онон. Вот, взявшись за руки, цепочкой переходят по грудь в воде молодые девушки и парни. Вот пошли уже подростки, а там пришло время, и малышня запросто попала на остров. Захирел остров, обломали черёмуху. А когда-то остров снабжал всю деревню природными витаминами, своими чистыми, не привозными.
Заготавливали черёмуху помногу: сушили для компотов, мололи на мельнице для пирогов; перетолченную в ступках, сушили в лепёшках, курсуны их звали, дети лакомились ими зимой. Позже, когда стали жить лучше, перемолотую на мясорубке черёмуху смешивали с сахаром, долго хранится такая черёмуха, до самой весны.
А слаще островской черёмухи нет нигде в округе. Эх, люди! Сгубили такое сокровище, пообломали, затоптали.
Но и сейчас ещё остров радует жителей деревни: хмуро-серый осенью, надменно-холодный зимой, по весне он начинает оживать, накапливать силы, чтобы снова и снова удивить и заворожить неблагодарных людей. К середине мая остров становится буйно-зелёным, а к концу месяца, когда в деревне рокочут трактора, и огороды один за другим чернеют свежей вспашкой, остров предстаёт во всей своей красе: черёмуха в раз распускает свои гроздья, и остров утопает в белом кружеве.
Вдруг переменчивый ветерок легко понесётся с острова к деревне, и люди, копошащиеся в своих огородах, упиваются ароматом цветущей черёмухи. И для каждого аромат несёт своё: старый вспомнит молодость; средних лет молодец расправит плечи и с хрустом потянется, чуя не истраченную ещё мужскую силу, и жена его потягивается и затаённо улыбается; молоденька девушка чувствует истому, не ведая ещё, что вот-вот она влюбится; молодой парень вдруг ни с того ни с сего встал на руки, а потом, встав на ноги, с хохотом схватив младшего братишку, подбросил его вверх; а братишка засмеялся и с восторгом сказал: « Как пахнет-то! Вот бы на остров попасть!» А дед или бабка на это строго скажут: «Я те дам на остров, нечего там делать вперёд времени». И слышится в этой строгости отголоски прежних лет, когда берегли жители Нижней Каменки свой остров.
Может ещё не поздно, опомнятся люди? Будут жить в дружбе не только со своими островами, но с каждым кустиком, с каждой травинкой, с каждой букашкой? И жители моей деревни вновь будут беречь свой остров? И будет он по-прежнему красивым?
А, собственно, по какой причине я пишу о своей деревне? Онон-то длинный, деревень на его берегах хоть пруд пруди. И моя деревня ничем не отличается от других деревень: так же стоят дома на высоком берегу, так же выделяется среди прочих домов школа или клуб, коровы не спеша идут на водопой, беззаботные ребятишки летом плещутся в тёплых водах Онона. Всё вроде бы одинаково.
А всё равно каждая деревня чем-нибудь да отличается. Эта на всю округу славится красивыми девушками, а та своими бесшабашными парнями, которые в любую погоду могут с большой сноровкой провести лодку по Онону; люди одной деревни отличаются крайним своеволием, а в другой почему-то народ покорный. Пойди и разберись. А моя деревня всегда отличалась крепкими хозяевами: большие просторные дома до сих пор стоят, да и сейчас в деревне крепких хозяев много.
Вроде бы и не стоит писать о Нижней Каменке, она же ни чем не лучше других деревень. Но это моя малая родина. Потому и пишу о ней, что в детстве, едва научившись читать, я брала в руки районную газету, и, если в ней упоминалась наша Каменка, то сердце счастливо сжималось: о нас тоже пишут! Кто знает, вдруг мою повесть напечатают. И у какой-нибудь девчушки сердце дрогнет по всё той же причине: о нас тоже пишут!
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Я с н о в а в д е р е в н е.
В тот год мы, наконец, надумали продать свой родовой дом. Родители наши умерли пять лет назад. В Нижней Каменке осталась одна старшая сестра Варя, которая все пять лет надеялась, что кто-нибудь из братьев или сестёр вернётся в деревню, но мы устроили свои гнёзда далеко от родного дома и возвращаться в деревню не хотим. Погостим с мужьями да жёнами, взятыми из чужих мест, так у наших мужей и жён сразу отбивается охота жить в нашей деревне. Очень они удивляются тому, как мучаются наши земляки весной, летом и осенью из-за Онона: то ледоход, то река разольётся после дождей, то ледостав, только и полнокровной жизни, что зимой, когда по льду куда хочешь, туда и едешь. Но Нижняя Каменка стоит себе и даже растёт! Вроде и расти некуда, стиснутой с одной стороны Ононом, а с трёх других – голыми сопками. Растёт, упорно забираясь на одну из сопок, более пологую. И живут себе жители деревни, и не хуже других живут: им не привыкать к сезонным капризам реки. Что только не обещали им когда-то в пылу предвыборных страстей: и мост через Онон, и дорогу на Балей, и дорогу на Нерчинск. Всему верили мои земляки, в выборы дружно голосуя за очередного соискателя власти, а теперь рукой махнули, надеясь только на себя и свою смекалку. А недавно я узнала, что существует карта нашего края, где на Ононе обозначен мост, по которому можно попасть прямо в нашу деревню. Как можно обозначить на карте то, чего на свете нет? Чудеса! Однако люди живут и без моста. Но мост всё-таки был бы не лишним.
И вот я после поезда, автобуса, жары и пыли стою на продуваемом всеми ветрами перекрёстке, а меня встречает зять на собственной машине.
- Здорово, коза! – и меня обнимает белокурый крепыш, бесконечно добрый старший зять Андрей, а я не обижаюсь на козу, потому что это моё детское прозвище, за непоседливость и походку, которая больше походила на прыжки, - Смотри ты, как выросла, совсем большая стала.
Я смеюсь: я всегда для старшей сестры Вари и для её мужа Андрея была маленькой, всегда они опекали нас младших, меня с сестрёнкой.
- Всё-таки добились своего, купили машину, – я рассматриваю белую нарядную «Ладу».
- Поднатужились, купили, куда у нас без машины. Дочки обе учатся: встречай да провожай их. А выучатся и уедут от нас, как вы, и останемся мы одни со старухой.
- А Юрка большой вырос?
- Через год в армию пойдёт,- Андрей ставит мои сумки в багажник,- Какие тяжёлые! Опять книги?
- Нет!- и мы смеёмся, потому что в бытность мою студенткой я всегда возила с собой книги, - А что паром свой или опять через соседнюю деревню поедем?
- Свой, Онон пока не дурит.
Мы подъехали к Онону, паром шёл посередине реки. Вышли из машины, воздух свежий и прохладный. Ветерок то затихает, то шаловливо несётся над рекой. Хорошо! Онон в этом месте течёт плавно, величественно. Оба берега его окаймлены деревьями и кустарниками: в низинах растёт тальник, на пригорках – ильм, черёмуха, боярышник, шиповник и яблоня. И чуть ли не на всех кустах завязались ягоды: вот куст черёмухи весь усыпан чёрными бусинками, гроздья боярышника уже начали с одного бока желтеть, ягоды шиповника вот-вот начнут краснеть, а яблок, так зовут у нас дикую яблоню, ещё зелёный. Срываю кисть черёмухи, обираю ягоды и бросаю их в рот, морщусь: ягоды кислые и терпкие, всё связывают во рту.
- Андрей, на острове нынче много черёмухи будет?
- Ага, держи карман шире. Всю пообломали. Удумали, когда она цвела, устраивать там пикники. И слово-то вовсе не наше,- Андрей прыгает на причаливший паром, цепляет его к сходням, затем заезжает.
Паром тихо отходит от сходней, ближе к середине течение реки становится
стремительней, и паром плывёт быстрее, вот паромщик начинает рулить, толчок, и мы у другого берега.
- Маринка, ты шагай на берег по доске, а то тут порог большой,- я схожу на берег, Андрей и паромщик устанавливают доски между паромом и сходнями, машина по доскам тихо съезжает на берег, Андрей сердит, - Вечно на нашем пароме ни как у людей.
На что паромщик флегматично отвечает:
- Завтра обещали бульдозер отправить.
- У вас всё завтра, а тут машину ломаешь. Маринка, садись. Поедем на прочистку мозгов.
- Почему?
- Старуха задаст тебе перцу, что редко ездишь.
- Да ладно.
Едем в деревню, перед последним подъёмом моё сердце легонько сжимается: как-то она там, моя деревня. А что ей сделается! Вот она, как на ладони раскинулась твоя деревня. Жива и невредима! Думаешь, уехала, так и жизнь здесь остановилась? Много нас таких покидали, покидают и будут покидать деревню, а она, как стояла на берегу Онона, так и будет стоять. Будут меняться поколения, только тебе уже не бегать вприпрыжку на зеленушке, не бродить по вечерам с толпой парней и девчат по улицам, и вообще эта уже не твоя деревня, ты только редкий гость здесь. Я вздыхаю.
- Чего вздыхаешь?
- Знаешь, Андрей, всё-таки жалко деревню, иногда невыносимо хочется домой.
- А мы что говорили? Ехала бы домой, здесь дом свой. Так тебе город подавай.
- Ну, какой город, посёлок.
- Всё равно интеллигенты: ни коров, ни чушек, ни куриц. Всё в магазине.
- Ой, Андрей, лучше бы своё хозяйство иметь, цены в магазинах высокие.
- Вот и надо было дома жить.
Вдали видится дом Андрея, у ворот которого стоит женщина, глядящая из-под руки на дорогу, рядом стоит высокий парень. Подъезжаем ближе: это Варя и Юрка.
- Юрка, ты в кого такой дылда вырос!- удивляюсь я.
- В деда Ивана, в кого же ещё,- Варя гордо с любовью смотрит на сына, затем обнимает меня,- Как выросла, Маринка. А ребятишки где? Задавили бы они тебя дорогой-то? На перекрёстке всё равно же встретили.
- Ребятишки уехали к бабушке.
- А мы хуже, что ли бабушки? И сама уж как лет пять носу не кажешь.
- Всего четыре года не была,- пытаюсь оправдаться я.
- Не всё ли равно, что четыре, что пять,- ворчит старшая сестра.
В летней кухне уже накрыт стол, я умываюсь, и мы садимся за стол. Деревенские люди всегда были хлебосольны. К моему приезду Андрей с Юркой зарезали барашка, а Варя испекла свежий хлеб. Летом в деревне у хороших хозяев сметана со стола не сходит, а тут, смотри-ка ты, свежая смородина, малина, знать развели в огороде ягодники. Молодцы! Свежие огурцы и редис! Андрей и Варя всегда дружно трудятся на своём огороде, не мудрено, что овощи у них ранние и в изобилии.
Садимся за стол. Так и есть! Ломти свежего пышного хлеба накрыты салфеткой, а Варя уже ставит на стол тарелку с горячей, утопающей в бараньем жиру, кровяной рудой. Ох, люблю же я руду: свежую баранью кровь, сваренную с молоком для мягкости и с мелкими кусочками бараньего жира для вкуса. Варя тем временем разливает по тарелкам душистый бараний бульон с кусками мяса и картофелем.
Я смеюсь:
- Так и знала, что вы барана закололи.
- Что же мы хуже других? Испокон веку так ведётся летом-то,- Варя садится за стол. Андрей достаёт из шкафа бутылку водки, разливает по рюмкам.
- А Юрке тоже налей хоть немного.
- Нет, Маринка, не надо,- Варя накладывает мне на тарелку руду,- Ешь, ты же любишь руду. А Юрка пусть сидит без вина. Рано ему ещё. Вон Потаповы своего парня с шестнадцати лет начали с собой за стол усаживать: пусть, мол, лучше с нами пьёт, чем по заугольям. А что ли добро вышло? Он сначала их самих с ружьём гонял, а потом сам застрелился, царство ему небесное. Помнишь его?
- Такой симпатичный, чернявый?
- Но. Вот тебе и выпивай с ними.
- Ладно, старуха, соловья баснями не кормят. Давайте за встречу.
- Ты, Маринка, посмотри, что народ-то творит,- Варя сокрушённо качает головой,- Мы при случае бутылку-то на стол ставим, а которые всё насквозь пропивают. Валька наш с Райкой совсем дошли, ребятишек наплодили, а кормить их совсем нечем. Пять курчонок было и тех пропили.
- Ни коров, ни свиней нет?
- Да ты пойми, Маринка,- сердито отвечает Андрей,- Одна коровёнка у них, телёнок
пропал, чушек всего две и то смотреть на них не охота, до того худые. Картошки вечно
мало, как бедные ребятишки живут, не знаю.
- Я где уж им унесу еды да обноски им отдаю. Ты, Маринка, что твоим ребятам маловато, всё сюда отправляй. Я забыла тебе в письме написать.
- Да я привезла им.
- Вот и правильно. Андрей, когда ругается, что обнаглели Валька с Райкой, а мне ребятишек жалко, не виноваты же они, да и кто ему, Вальке-то, поможет, ни братьев, ни сестёр нет.
Захмелевший Андрей перебивает Варю:
- Хватит, мать. Юрка, неси баян.
Я рассмеялась.
- Ты чего, коза, хохочешь?
- Вспомнила, как однажды прихожу к вам, а вы развлекаетесь. Андрей на баяне играет, а ты, Варя, частушки поёшь и пляшешь. Я сначала подумала, что вы пьяные, а вы совершенно трезвые были.
- А мы иногда ещё и сейчас так развлекаемся. В молодости я была плясунья, ты же помнишь, как пойду дробить каблуками, так многим на зависть. А сейчас уж остарели мы.
- Да разве вы старые, скажешь тоже. Вы молодо выглядите.
- Так мы же не пьём и не курим. Ты бы видела Любку Зотиху, моложе меня она, а зубов уж нет. Пьёт она и курит.
Юрка принёс баян, а сам ушёл по своим делам. Мы с Варей под аккомпанемент Андрея поём песни. Дверь кухни открыта, и наши голоса свободно плывут на улицу, а петь мы с сестрой умеем. Ещё девчонкой я пела с Варей на вечерах в клубе, и нас всегда просили спеть на бис. Сейчас кто-нибудь заслушается нас, проходя мимо, только бы не забрёл какой-нибудь забулдыга, а то испортит нам встречу. Поём:
- « Подари мне платок, голубой лоскуток...».
- « И чтоб был по краям золотой завиток,- грубо врывается в наше пение залихватский
бас.
Так и есть. Какой-то пьяный мужик услыхал наше пение и забрёл во двор.
- Маринка приехала! Здорово!- меня обнимает грязная рука, я увёртываюсь и вижу своего одноклассника Кольку.
- Ты чего лапаешь её грязными руками? – Андрей отодвигает от края стола посуду, а Варя уже несёт чистую посуду для Кольки,- Садись с нами.
- Наливай, дядя Андрей. Маринка, давай выпьем.
- Какая она тебе Маринка, давно уж Марина Ивановна.
- Тётя Варя, одноклассники никогда не будут звать друг друга по отчеству. Она для меня
всегда останется Маринкой. Знаешь, Маринка, что я тебя любил? А ты меня не любила.
- Не ври, Колька.
- Что не ври: что я тебя любил, или, что ты меня не любила?- хохочет Колька.
- Не лови на слове. Я никогда не слышала от тебя, что любишь.
- Вот бабы! Вы только словам верите, - и начинает паясничать,- А глаза, а душа?
А кто у тебя, Маринка, муж?
- Инженер.
- Понятно. Куда уж нам в кирзовых-то сапогах да за инженерами гнаться.
- Не прибедняйся, Колька,- Варя даже слегка его по голове ударила,- Сам техникум закончил, и жена грамотная.
- А кто по профессии твоя жена? И откуда она?
- Ша, Маринка. О моей жене ни слова.
- О моём муже говорить можно, а о твоей жене нельзя?
- Ладно, Маринка, молчи,- перебивает меня Андрей, - Колян, шагай домой, нам отдыхать надо.
Колька послушно ушёл.
- А что с его женой?
- Не говори, Маринка. Кольку сильно жалко: и бравый он, и грамотный, за главного инженера сейчас у нас. А она понаехала тут, змеёвка, образованная, воспитателем в садике работает. Не поверишь, Маринка, всех мужиков перебрала. Женился на ней, своих-то девок мало было, - Варя принялась мыть посуду, не может без дела сидеть моя сестра.
- Понаехала-понаехала,- Андрей укладывает баян в футляр,- Наши-то бабы тоже с ума сходят. Махоня какого мужика угробила?
- Верно, Маринка. Помнишь Серёгу тётки Варвары? Привёз он девку из Верхней Каменки, с ребёнком взял, как родного принял парнишку он, потом ещё совместный родился, а она начала потом на танцы бегать. Но ладно. Танцы так танцы. И что же ты думаешь? Она начала сухарить с другим, - Варя сокрушённо развела руками,- А Серёга и ухом не слышит, и глазом не видит. А как узнал, начал пить, и потом на мотоцикле разбился, царство ему небесное. Ой, что творится, иной раз стыдно даже рассказать, что вытворяют некоторые.
- Мужики сами виноваты. Как заметили неладное, сразу надо бить, как следует, вожжами, чтоб неповадно было.
Андрей помогает Варе мыть посуду, я тоже пристраиваюсь им помочь, но Андрей меня оттеснил:
- Отдыхай, Маринка. Завтра тебе старуха всё равно работу найдёт.
- Это она умеет,- и мы все весело смеёмся.
Наутро я проснулась поздно, солнце уже играло на полу, покрытом лаком. Осматриваю комнату. Справно живут Варя и Андрей: ковёр во всю стену, модный диван и два кресла к нему, журнальный столик. Да, деревня уже не та, что в годы моего детства.
На душе у меня светло: я – дома! Дня три продлится это светлое чувство, а потом начнёт сосать тоска по детям, по мужу и, что поделаешь, по посёлку, который стал мне родным.
Я бодро соскакиваю с дивана, надеваю длинный шёлковый халат, специально взятый в деревню: с детства люблю покрасоваться. Выхожу на крыльцо.
Ух, ты! Солнце-то, солнце! Так и брызжут его лучи во все стороны, пока ещё по-утреннему мягкие. Что-то будет в полдень? В памяти моей Нижняя Каменка всегда утопает в солнечном свете, как будто никогда не было в деревне зимы, метелей, дождей. Наша память избирательна.
Начинаю готовить чай, поджариваю глазунью на сале. Варя нескоро ещё придёт, она работает телятницей.
- Ты рано, Маринка, встала, спала бы ещё,- в дверь заглядывает Варя,- А я отпросилась у баб, они меня отпустили. Нам же с тобой надо на горку сходить.
И вот мы идём с Варей на кладбище. Горка теперь уже и не горка, а часть деревни. Когда-то кладбище, как и положено, возвышалось над деревней, а теперь со всех сторон оно окружено домами, и дома лезут выше и выше.
- А почему кладбище не перенесут на другое место?
- Да боятся все первыми-то хоронить, недавно хоть расширили, а то уж начали кости да
черепа выкапывать.
Кладбище огорожено бетонными решётками, вычищено. Не забывают земляки предков, а это уже о многом говорит. Без Вари я не нашла бы могил родителей: столько новых могил вокруг, и сколько же молодых похоронено! Да что же происходит с народом, если самый цвет гибнет: то авария, то самоубийство, то вот девочку пьяный на мотоцикле сбил, то ранние болезни!
- Что задумалась, Маринка?- Мы стоим у могилы моего одноклассника Валеры Попова,- Тоже вот пьяные разбились. Не грусти, все там будем. Пойдём.
И мы уходим. Люди не любят долго задерживаться на кладбищах: слишком серьёзные мысли навевают эти печальные места, и спешат живые к своим делам, к повседневной, пусть трудной, но жизни.
- Пойдём к Вальке, хоть ребятишки гостинцам порадуются. Наш дом заодно посмотрим.
Идём по нашей маленькой улице. Вот он наш дом.
- Зайдём, Варя.
- Зайдём, заодно предупредим постояльцев, что будем дом продавать, чтоб они освободили его.
- А кто, Варя, покупает наш дом?
- Сашка Попов.
Постояльцев дома не оказалось, мы с Варей прошлись по двору, всё осмотрели. Когда-то все постройки казались высокими, а теперь всё маленькое, жалкое. Амбар, который в памяти стоит большим домом, с крыши которого в детстве было и страшно, и весело прыгать, оказался небольшим сараем. Вот мой «кабинет», на него без смеха невозможно смотреть. Я не ожидала, что этот дощатый сарай сохранился, мне было грустно его вспомнить, но увидев свой «кабинет», покосившемся под углом в добрых сорок пять градусов, я засмеялась:
- Он всё ещё стоит!? Давно бы снести надо.
- Без хозяев-то как они снесут, нельзя.
Мой милый «кабинет», в котором когда-то я готовилась к поступлению в институт. Я обклеила тогда стены летней кухни газетами, всё промыла. На стены наклеила портреты своих любимых писателей. На столе картинно разложила книги и тетради: сильно хотелось показать, какая большая интеллектуальная жизнь во мне кипит. С высоты нынешних моих лет и знаний, всё это было убого, смешно, но здесь я перечитывала заново книги, нужные по программе, а многие книги я читала впервые в полном объёме.
Что скрывать, в школе мы иногда и не читали то, что нужно. Я читала запоем «Поднятую целину», которую я люблю до сих пор. Эту книгу я читала с удовольствием, а многие главы « Войны и Мир» я не читала. Здесь, в этой кухне, я возмущалась, что Наташа Ростова неверна Андрею Болконскому; снова влюблялась в Макара Нагульнова, что правомерно: в юности многие из нас максималисты; с восторгом заучивала наизусть картины природы из «Евгения Онегина». Тогда я жила в мире литературных героев, наверное, поэтому и не заметила, что Колька был в меня влюблён. Пройдут годы, прежде чем я начну понимать людей, начну задумываться над жизнью.
Скоро снесут мой кособокий «кабинет», перетрясут амбар, и наша усадьба потеряет свое прежнее лицо, лицо моего детства и юности. А дом не изменится никогда, пусть перекрасят ставни, поставят телевизионную антенну, а он всё будет смотреть четырьмя окнами в улицу, всё так же он будет знаком до боли. Вот и решились мы, наконец, продать дом, и не будет у нас своего родового гнезда. Теперь только в нашей памяти дом будет жить многолюдный и шумный в дни нашего детства, грустный и задумчивый в дни нашего отъезда; горестный, полный тоски и слёз, в дни ранней смерти наших родителей.
- Пойдём, Маринка, а то неудобно без постояльцев, скажут, чего они тут шарятся.
И мы уходим. Идём к дому нашего дяди, а теперь его единственного сына Валентина. Какое счастье: Рая, жена Валентина, сегодня трезвая. В избе, хоть и убого, но чисто, ребятишки вслед за нами прибежали с улицы.
- Ой, я и не ждала вас, - Рая суетится с чайником,- Проходите.
- Врёт, ждала, видишь трезвая,- шепчет мне Варя.
И то хорошо, что родню стыдится, видно не совсем совесть пропила. Мы достаём гостинцы: кроме поношенных вещей моих детей, я купила новые варежки, майки, платье девочке и рубашки двум мальчикам. Как блестят глазёнки ребятишек, и ждут, ждут они конфет и пряников. Варя достаёт из другой сумки долгожданные сладости.
- Да хватит, Варя, конфет, что ли не видят они, вот с получки брали, - Рая смотрит честными глазами.
Эх, Райка- Райка! По испитым личикам твоих детей видно, что ничего они у тебя не видят, всё вы с Валькой пропиваете. А сама говорю:
- Придумаешь, Рая. Ты ко мне приедешь, неужели не привезёшь гостинцев?
- Куда уж нам ехать. У тебя Варя-то хоть бывала?
- На свадьбе была, да и всё. Куда уж тут от хозяйства,- Варя вздыхает,- Хорошо тебе,
Маринка, выучилась и уехала, а я всё в навозе вожусь.
Варя лукавит, деревню она любит, своих коров и свиней называет по кличкам, да не просто, а уменьшительно. Но кто знает, если бы ей довелось учиться, может быть и жизнь её была бы легче. Детство Вари выпало на трудные не только для нашей семьи годы, в пятнадцать лет она начала работать на ферме, да так до сих пор там и работает.
- Садитесь к столу, чай пить, - приглашает Рая.
Мы садимся пить чай, есть не хочется, а отказаться неудобно. Испокон веков заведён в деревне обычай: если приехал гость, он обходит всю родню, везде его угощают, расспрашивают про его жизнь. Мне много предстоит обойти домов, где живут мои зажиточные родственники. Сейчас этот обычай уже сходит постепенно на нет: очевидно,
раньше люди деревни мало получали информации о жизни других людей, селений, теперь же при таком развитии средств массовой информации, им уже не требуется общение с приезжими родственниками. Хорошо это или плохо, но уже нет той теплоты в общении между людьми, какая была она прежде.
- Маринка, пойдём, Андрюха должен скоро вернуться. Кормить его надо.
- Как бы Андрей твой с голоду не помер,- смеётся Рая.
Тут раздался истошный крик: « Ой, убивает!», и мы, включая ребятишек, в испуге замерли:
- Что это?
- Колька, наверно, Таньку гоняет.
В это время в избу вбежала молодая растрёпанная женщина:
- Спрячьте скорее, а то он меня убьёт!- и женщина убежала в смежную комнату.
- Где она, сука!- вбегает Колька, он пьян, глаза налиты кровью, дико оглядывает и нас, и дом.
Дети заплакали, Рая решительно встаёт перед Николаем:
- Ну-ка, тише, нечего тут ребятишек пугать!
Колька какое-то время дико озирается, затем трясёт головой, замечает меня, усмехается:
- Ну, что, Маринка, познакомилась с моей женой? – и обращается в комнату, где спряталась женщина,- А ты, стерва, благодари ребятишек. Домой придёшь, я тебе голову оторву.
И уходит. Значит, вот каким может быть спокойный Колька, мой одноклассник!
- Мы, Маринка, тоже с Валькой выпиваем, но не дерёмся, ребятишки у нас непуганые,- Рая сгребает детей, прижимает их к себе, - Напугались?
Ребятишки оживились и опять занялись гостинцами. Из комнаты вышла незнакомая женщина: высокая, стройная и надменная. Тонкая талия, высокая грудь, длинная толстая коса. Откуда она? Только что сюда влетела испуганная растрёпа, а сейчас вышла королева:
- Так это вы есть та самая Марина, которой мне свекровь все уши прожужжала?
Вопрос остался без ответа, и королева с гордо поднятой головой прошла мимо, напоследок презрительно смерив меня взглядом:
- Я думала, красавица, а ничего особенного нет.
И ушла. Вот какая женщина! Да, Кольке надо крепко её в руках держать.
- Причём здесь я! Даже понятия не имела, что он любил меня.
- Да кого мы в молодости не любили, и кто нас не любил,- возмущается Варя, -
Сошлись,так жить надо, а не народ смешить. А она связалась с молодым учителем.
- Чудес везде хватает, Пойдём, Варя.
------------------------------------------------
Вечером мы с Варей и двумя её напарницами идём на летник к телятам. Путь наш лежит мимо зернохранилища, через рытвину; зернохранилище новое, площадка, на которой горами лежит не обмолоченное зерно, покрыта асфальтом. А рытвина всё та же, что и раньше, даже и не увеличилась. Через эту рытвину мы в детстве ходили за диким чесноком, а сейчас там, где когда-то рос чеснок, стоит летник для телят.
- А чеснок растёт сейчас?
- Какой чеснок, скажешь тоже: телята кругом пасутся, - весело блестит белейшими зубами
Надя, самая молодая из телятниц.
Летний загон для телят состоит из навеса с деревянным настилом и открытого двора. Маленькие телята в отдельном загоне ждут молока, а большие пасутся недалеко, на лугу.
- Что, Варя, мне делать?
- Вы с Надькой берите лопаты и чистите навоз, а мы с Ниночкой будем готовить корм.
Берём с Надей совковые лопаты и соскребаем навоз с досок под навесом. Затем мы должны столкнуть навоз на землю, скучить его там. Когда куча навоза станет большой, сюда приедет бульдозерист и вывезет навоз за пределы двора. Бульдозер - единственный вид механизации в телятнике, и то только летом. А зимой женщины из тёплых помещений выносят навоз в тазах или на носилках; сорокалитровые бидоны с молоком и зиму, и лето носят сами. Тяжёл труд телятниц, в этом я сама убедилась. В то время как Надя проворно орудует своей лопатой, я свою лопату еле поднимаю, поясницу с непривычки ломит, к горлу подкатил ком; обливаясь потом, я упорно сталкиваю навоз с настила. А потом приходит второе дыхание, и орудовать лопатой становится легче.
- Женщины, принимайте молоко! – слышу я знакомый голос и вижу Николая.
- Ничего себе, наших телят обслуживает главный инженер,- смеётся Надя.
- Ты же с утра был пьян?- удивляюсь я.
- Проспался, Маринка. А тут оказалось, что их шофёр напился, ни папу, ни маму не помнит,- Николай на меня не смотрит, очевидно, ему стыдно за утреннюю сцену,- Тётя Варя, я тебе помогу.
Николай относит бидон с молоком к хозяйственному навесу. Затем Николай уехал, а женщины стали обсуждать его личную жизнь.
- Колька утром нашёл записку от учителя, - сообщает Надя,- Сначала смолчал, а потом напился да и разогнал её.
- Мы видели, как раз у нашего Вальки были. Они же соседи, она к ним и прибежала,- Варя комично показывает, как вбежала и кричала жена Николая.
Мы смеёмся, потому что в Варе явно пропадает актёрский талант.
- Да, но какая она обворожительная,- восхищаюсь я,- Только что вбежала вся растрёпанная, а потом выходит такая дама!
- А она всегда так: Колька ей фингал поставит, она дня два посидит на больничном вроде бы, потом закрасит синяк чем-то, нафуфырится и идёт, как ни в чём не бывало, - Нина тоже демонстрирует, как накрашенная жена Николая идёт по улице.
Отдохнули немного за разговорами, и дальше, кто лопату в руки, кто дроблёное зерно по кормушкам рассыпает, кто молоком маленьких телят поит. Наконец всё сделано. Мы
умываемся и садимся пить чай, только что вскипевший на железной печурке. Садимся за дощатый стол, Нина разливает чай по кружкам; все принесли с собой хлеб, сметану, конфеты. Варя принесла колбасу и зефир из моих гостинцев.
У меня дрожат руки, смешливая Надя смеётся:
- Вот убралась, что руки как у алкоголика трясутся.
- С непривычки, она же у нас интеллигентша, - Варя гордится тем, что я не физическим трудом занята.
Усталость отступает. Мы попили чай, и Варя командует:
- Маринка, запевай!
Я запеваю любимую Варину, ставшую уже народной, песню:
« Мне хорошо, колосья раздвигая,- Варя и Надя вторым голосом подхватывают:
Сюда прийти вечернею порой,
Стеной стоит пшеница золотая
По сторонам дороги полевой…».
Нина не поёт, слушает нас, потому что ей, по словам Вари, медведь на ухо наступил, и она стесняется петь.
Как словами передать прелесть народной песни? Прелесть народного исполнения? Не академическими, правильно поставленными голосами поют женщины, а так поют, что проходящие мимо приезжие строители остановились и слушают, а потом с восхищением говорят:
- Вот это поют!
Разливаются звуки песни по вольному воздуху, тонкой струной в ней звенит тоска по ушедшей юности, но сильнее всего звучит в песне любовь к деревне.
День склонился к вечеру, солнце скрылось за горизонтом, но его лучи полыхают за горой, освещая макушки противоположных сопок мягким светом, а наш пригорок уже зацепило крылом недалёких сумерек; воздух свежеет, с луга несёт ароматом трав и цветов, оживших после дневного зноя. Маленькие телята мирно улеглись в своём загоне, а большие разбрелись по лугу, и нам нужно загонять их на ночлег. Мы расходимся по лугу, сгоняя телят к загону.
Вот и закончился сельский рабочий день. Мы шагаем домой, женщинам ещё предстоит домашняя работа: дойка своих коров, сепарирование молока, да мало ли какая работа найдётся в хозяйстве.Ложатся спать в деревне летом поздно, встают рано, исполняя привычный круговорот жизни. Отдохнут зимой, когда можно будет и кино по телевизору посмотреть, и повязать, и книжку почитать, и к подружке в гости сходить.
Назавтра после утренней работы Варя позвала меня:
- Вставай, Маринка, надо к тётке Матрёне шагать.
- К какой тётке Матрёне?
- К Поповым пойдём, насчёт дома толковать.
Жара стоит невозможная, на улице даже ребятишки не бегают, кое-где курицы
разморено купаются в земле, да маленький поросёнок с истошным визгом промчался, ища матку; так и дошли до Поповых, не встретив никого.
Живут Поповы всё в том же доме, что и раньше. Странная постройка этот дом: снаружи вроде бы большой, а внутри поместиться негде потому, что состоит из двух частей: жилой и холодной, которые в свою очередь разделены холодным же коридором. Муж тётки Матрёны, надо признаться, плохим был хозяином: семья была большая, а он не мог расширить жилую часть дома, так и теснятся в небольшом квадрате. А сейчас и расширять некуда: из-за дырявой крыши холодная часть дома сгнила. Тётка Матрёна с сыном, невесткой и двумя внуками ютятся в старой избушке, а колхоз выделить им просторный дом толи не может, толи не хочет. У ворот дома нас встретила тётка Матрёна, чтоб проводить мимо собаки. Дома тётка оказалась одна. Она пригласила нас в коридор, где летом семья обедала. Подключив чайник, старая женщина завела с нами разговор и незаметно как-то рассказала о своей нелёгкой жизни.
Ч а с т ь в т о р а я.
ЖИЗНЬ ТЁТКИ МАТРЁНЫ.
«Молода-то я красивая была,- начала она свой рассказ. Голос её звучит ровно и бесстрастно. Эта бесстрастность и молодые синие глаза поразили меня. Что красивая она была заметно и сейчас: пепельные с проседью волосы всё ещё пышны и вьются на лбу и возле ушей, а о глазах и говорить нечего, они молодо блестят, хоть и окружены уже даже и не морщинами, а складками старой кожи. Телом сейчас она, конечно, усохла, но я помню её ещё не старые годы. Тогда она была статная и полнотелая, высокая, с гордо поднятой головой в нимбе светящихся волос. А жизнь её была нелёгкая, порой жестокая. Это я знаю с детства. Но сейчас её бесстрастный голос поведал многое, о чём я не знала в детстве.
« Замуж я по любви вышла, да уж тогда силком-то и не выдавали. Я сильно любила своего Ваньшу - китайца. Бабы всё говорили, что я из-за богатства вышла, а уж какое там богатство? Ваньша работал в артели сапожником, я тогда в Шилке у него и жила. Дома у нас огород был, а китайцы они же хорошие огородники, мой Ваньша-то огурцы мешками собирал, чеснок у нас ой какой большой был, капусту какие бабы только высадят, а у нас она уже всю землю покроет. Вот как было: торговали мы овощами, деньги-то и водились. Не сильно богато жили, но Ваньша всегда мне покупал, то серёжки, то платье. Любил же меня. Потом Ганька родился. Ганьке три года было, когда Ваньшу посадили. Толи сболтнул чего лишнего, то ли ещё что. Тогда как было? Неладно что-нибудь скажешь и посадят. А один начальник, рассказывали, портрет Сталина поставил вверх тормашками, секретарша донесла на него, того и посадили. Вот и Ваньшу посадили, а за что толком не знаю. Он так мне и не написал. Я с Ганькой опять в деревню приехала, здесь легче жить-то было.
Работали мы сильно много. Бывало, так уработаешься, что домой придёшь и не помнишь, как уснёшь. Бабы, у которых маленькие ребятишки, придут, бывало, с работы, титьку им дадут, а сами спят. А утром-то рано поднимешься, дома приберёшься да опять на работу, - замолчала старушка, что-то вспомнив далёкое,- А я всё ждала своего Ваньшу. Красива же была, мужики, какие в тылу были оставлены, льнули ко мне. Но я строго себя блюла. Костя-то, на что многих молодых баб перебрал, а ко мне боялся подступить. Сейчас нас мало уж осталось, придёт Костя-то ко мне в гости, чай с ним попьём, вспомним с ним молодость, похохочем или погорюем. В войну-то у него броня была: он в машинах хорошо разбирался, а мы у него в подчинении ходили. Он по бабьей части чисто зверь был, многих любил. А так он добрый был. Всё, бывало, шепнёт нам:
« Вы, бабы, зерно-то понемногу носите домой, пущай ребятишки хоть жареную пшеницу досыта поедят». А тогда строго было, за зерно могли и посадить.
Тётка Матрёна положила большие узловатые руки на стол, перебирает пальцами, думает о чём-то своём. Затем снова мерно потекла её речь:
« К нам в войну всё уполномоченные ездили. Одно время к нам ездил такой Сергей Иннокентьевич. Вот и стал он ко мне приглядываться, понравилась, видно. Всё Матрёшей меня звал. Он потом зачастил к нам в деревню-то. Помню вот, как сейчас, прибежала сеструха вечером и говорит:
- Матрёнка, тебя уполномоченный зовёт.
А у меня сердце ёкнуло, молодая же была. Вышла я, а он стоит у городьбы, курит. Подошла я. Он и говорит:
- Матрёша, милая, молчать я больше не могу. Люблю я вас.
Он всех на вы звал. Я молчу. Он обнял меня, целует, а я стою, как скованная. Потом очнулась, вырвалась и говорю:
- Чего уж, Сергей Иннокентьевич, сделаешь. Мужика ждать буду, может, вернётся.
Много он говорил мне, что и Ганьке мужская рука нужна, и много ещё чего. А я нет, ни в какую. Так он и ушёл, а я давай-ка реветь, сеструха вышла: « Ты чего, Матрёнка?». А я и сказать ничего не могу. Сергей Иннокентьевич ещё раза три приехал, потом не стал к нам ездить. А я жалела потом, как со своим стариком горя хлебнула. Как напьётся он, да как начнёт куражиться, так я всё думаю: « Пошто тогда с Сергеем Иннокентьевичем не сошлась, может и хорошо бы жила».
Старик-то мой после войны к нам приехал, он татарин был. Сильно не злой был, а то всё говорят: « Злой, как татарин». Нет, не злой был, не бил меня, а всё куражился. Напьётся да: то подай, другое подай. Вот и сиди с ним, да карауль его. А пил он много. А я тогда, как узнала, что Ваньши-то нет на свете, связалась с ним. Он бравый так-то был. С войны пришёл, вся грудь в орденах, хоть ростом-то небольшой, а бравый. Татарка-то уж старая была, он и повадился ко мне ходить. Я с горя связалась с ним. От детей он ко мне пришёл, Настя у них тогда ещё маленькая была. Но и сошлись мы с ним, а татарка не злилась на меня. Всё, бывало, придёт к нам, чай с ней пьём. Сейчас думаю, наверно рада была, что идол от неё отвязался.
- Тётка Матрёна, а татарку-то как звали?
- Её, Варя, за глаза все татаркой звали, так-то её Парушей звали, почему-то по-русски, а я её тёткой звала. Настя, дочка-то старика, меня тоже любила, да и мы её не обижали. Замуж вышла, так мы ей помогали. Старик сначала ласковый был, а потом, как Лёха родился, и началось. Я лежу, а он охапку бутылок принёс, сидит и пьёт. А мне волей-неволей пришлось вставать: и коровы, и чушки были. Что поделаешь? А он, как запил, так неделю и жарил. Обмывал парня, у него же с татаркой одни девки были. Так и пошло: я рожу, а он пьёт. А у меня одни парни пошли. Между Лёхой и Сахой ещё один парень был, месяц всего прожил. Ванюшкой тогда его назвала, - тут голос тётки Матрёны дрогнул,- Не зажился он.
« Одни парни так и шли. Всё девочку ждала. Я грешная: про Валеру думала, лучше уж бы помер. Его пришло время родить, медичка уехала куда-то, старика дома нет. А уж чую, должна вот-вот, пошла за Агашей, соседкой, а она боится, но пришла, сидит. Я легко рожала, всех дома родила. Я вот лягу на кровать, папиросу-то в зубы, а руки за голову закину, ухвачусь за головку кровати, ребёнок и вылетит,- тётка Матрёна всё нам
демонстрирует,- Легла, а тут старик пришёл, за Аграпиной сразу побежал, Аграпина же повитухой была.
Ребёнок вылетел, я заглядываю, не девка ли, а там опять парень. Соседке говорю:
« Закинь, Агаша, его тряпками, может, заглохнет». Агаша бегает по избе, напугалась, хоть у самой в то время куча ребятишек. Но тут Аграпина подошла, всё сделала. Я лежу, а старик опять охапку бутылок принёс да и пьёт, идол. Опять встала да и давай всё делать. Корову Агаша доила, а остальное всё сама делала. А как быть-то? Ребятишки ещё малы, а Ганька уж уехал в то время от нас. Да и не помощник Ганька-то был, первых ребятишек от старика родила, он уж в колхозе работал. В то время рано начинали работать. Ты, Варя, однако тоже рано начала на телятах-то работать?
- Конечно, тётка Матрёна, рано начала я работать.
- А что, тётка Матрёна, здоровье у вас хорошее? Ведь так рожать,- я зябко повожу плечами.
- Бог пронёс. Не болею, только последнее время голова побаливать стала, давленье. Где таблетки выпью, а так всё хорошо.
- Ранешный народ крепче был, - это Варя, как всегда, высказывает своё отношение к современности,- Сейчас, тётка Матрёна, в еде чего-то нашли. Как, Маринка, называется?
- Нитраты.
- Вот их нашли. Вроде бы еда, как еда, А люди едят и травятся. Из-за этого все злыми стали.
- Варя, ты преувеличиваешь.
- Нынешний народ сам себя губит,- не слушая нас, говорит старая женщина,- То на машинах переворачиваются, то в драках кого убьют. И поголовно все пьют. Мой Валера вот так же и разбился. Я наверно сильно согрешила, когда хотела, чтоб он в родах помер,- помолчала, потом опять бесстрастно продолжила свой рассказ,- Пил он, сильно пил, тут и скрывать нечего. Они тогда в Зимовьинской пади пахали, но и поехали пьяные, и шофёр пьяный был,- Здесь бесстрастность изменяет ей, старушка всхлипывает, встаёт и уже стоя рассказывает:
- Я дома с внучкой водилась, стою у окошка, а рама одна, всё слышно. За окном мужики сидят, магазин ждут. Слышу один-то и говорит: « Славка легко отделался, а Валерку в больницу увезли». Я вышла в ограду, спрашиваю: « Кого в больницу-то увезли?» А у самой уж сердце сжалось. А один встал да и говорит: «Тётка Матрёна, ты только не пугайся, Валерку вашего в больницу увезли, на машине они перевернулись». Я, как стояла, так и застыла. Потом Агаша пришла, спасибо ей, посидела со мной, пока мои-то приехали. Те приехали, а не знают ещё ничего. Я как сказала, так Саха сразу побежал на телефон. Дозвонился до больницы, сказали ему, что у Валеры состояние хорошее. Я успокоилась, а утром на автобусе со старшей невесткой мы в Шилку поехали. Нам в больнице так и сказали, что ничего худого нет, а сам Валера смеётся да курит. Операцию ему должны были делать. Мы и уехали. А потом, - тётка Матрёна всхлипнула и села на стул,- в обед-то пришла Ольга Ивановна и сказала, что умер Валера прямо на столе.
Долго молчит тётка Матрёна, перебирает пальцами, вспоминает что-то ей одной известное. Мы с Варей тоже молчим. Варя была на похоронах Валеры, а я нет. Он был тихим и незаметным, мой одноклассник Валера Попов. О том, что он погиб, я узнала из письма Вари. Сейчас под впечатлением рассказа, я переживаю это заново, сейчас ещё труднее свыкнуться с мыслью, что и наш возраст уже коснулась безжалостная рука.
А тётка Матрёна справилась со своими печальными мыслями и с прежней бесстрастностью продолжала свой рассказ:
- Старик Валеру сильно любил, всё говорил: « Этот у меня директором будет,- так и говорил,- Меня не будет уж, а ты, мать, молода, увидишь, Валерка директором будет». А оно вон, как вышло. Хоть не женился да сироток не оставил,- помолчала, а потом спросила,- Оно почему народ так пьёт? Валера, может, в старика выродился, а другие? Вон у Агаши с роду никто не пил, а Колька совсем стыд потерял. Каждый день пьяный, а ещё главный инженер. Как указ-то вышел, все присмирели, а теперь опять пьют. Никто не борется с пьяными.
Нам пора идти, но при упоминании покойного сына тётки Матрёны нам неудобно уходить, и мы сидим молча. Потом старушка оживилась, позвала нас в дом. Мы вошли в жилую часть дома. Какая теснота! Весь правый угол занимает русская печь. Каким-то образом в комнатушке уместились две кровати, шкаф, стол, да ещё у печки стоит детская кроватка. Мы с сестрой переглянулись, и Варя высказала нашу общую мысль вслух:
- Тётка Матрёна, вы переезжайте осенью, а документы потом оформим.
- Вот спасибо-то,- обрадовалась старушка, потом подошла к шкафу и вынула из него отрез ткани,- Я хочу вам похвастаться: Пашка отправил к моим именинам.
Она села на диван, положила ткань на колени, мы с Варей определяем, что это шерсть высокого качества. Тётка кладёт натруженные руки на отрез, вздыхает:
- Пашке не повезло в жизни. Как тогда Нина Павловна уехала отсюда, то поначалу писала ему, что, мол, ждать буду. А потом пишет, что замуж вышла, и мне она написала, чтоб я поддержала Павла. Я боялась сильно за Пашку, думала, что натворит чего-нибудь, сильно же он её любил. Но бог пронёс, отсидел срок хорошо. Его на «химию» выпустили, он там женился, Женя родилась. Да баба-то сучка оказалась, снюхалась с кем-то и убежала, а Женю ему оставила. Он ко мне Женю привёз, помнишь, Варя? Два года у меня жила, потом забрал её, и один вырастил. А нынче написал, что опять женился,- вздыхает вновь старая мать,- Не знаю, как дальше будет. Какая она? Как к Женюшке будет относиться?
А я вспомнила эту давнюю трагическую историю Павла.
Продолжение следует.