Надо написать про это. Не написать – невозможно. Ибо невозможно терпеть эту боль, которая тупит сознание, не даёт жить, не позволяет ни о чём другом думать, ничего другого чувствовать и воспринимать.
Есть в англоязычном мире такое понятие, выражаемой пословицей a skeleton in the cupboard – «скелет в шкафу», то есть какая-то семейная закорючина, какая-то язвина, которую скрывают от посторонних глаз, которой стыдятся, которую считают позорной аномалией, если не уродством.
О чём это я? А вот о чём…
Позвонила сестра и наказала с утра приехать на квартиру отца. Ему девяносто пять лет. После смерти матери вот уже одиннадцатый год он живёт один. Практически ослеп. На улицу не выходит. Продукты ему приносит дочь. Она же готовит. Старость – не радость. Но от неё не уйдёшь.
Мне не хотелось даже входить в квартиру. Не хотел отца видеть. Это не прихоть. Это невозможность преодолеть себя. Но сестра чуть ли не силой меня затолкала. Я вошёл, не издав ни звука. Отец меня не видит. Но я не хочу, чтобы и слышал.
Прошмыгнул мимо него в меньшую смежную комнату. Квартира представляет зрелище не для слабонервных. Грязи, правда, нет. Вообще ничего здесь нет. Со стен оборваны обои, лишь кое-где болтаются куски. Висят две покосившиеся копии картин Шишкина и Репина. Будучи молодым и зрячим, отец рисовал копии классиков. Если поместить в Третьяковку – не специалист не отличит от оригинала.
Нет мебели. Она, конечно, была. Нормальная мебель. Койка, диван, кресло, сервант, кухонный шкаф. Обычное жилище. Полки посудные (их когда-то сделал отец собственными руками – руки у него из правильного места растут). Теперь ничего этого нет. Он всё перепилил, перекорёжил… Чего не одолел – то выбросил.
Всю его долгую жизнь отцом неистово владела одна бурная страсть – чтобы всё вокруг было правильно. И если что было не так, не по его понятиям и представлениям, его охватывала неукротимая ярость. Он, деревенский парень, ненавидел город и бездельников-горожан. Будучи во время войны почти мальчишкой призван в армию, ненавидел фашистов и рвался на фронт. Но на передовую не попал. Пацанов, последний резерв, в бой не бросали.
После войны, не жалея себя, вкалывал в заводском цехе, с презрением относясь к коллегам, которых называл дома пьяницами и лодырями. Сам же работал исступлённо. Начальство его уважало. Его портрет висел на заводской доске почёта. За доблестный остервенелый труд был награждён орденом. Но ни друзей, ни приятелей у него не было. А представить, чтобы он, как остальные мужики, после работы сел бы во дворе «забить козла», а в выходной день встал бы у ларька c кружкой пива – было абсолютно невозможно. Другая порода. «Я – крестьянин, а не дармоед!» говорил он и принимался за какое-либо общественно полезное дело, поставить ли заборчик вдоль газона, чтобы его не вытоптали, приделать ли плафон к постоянно кем-то выкручиваемой лампочке в подъезде или скрепить треснутые перила вдоль лестничных пролётов. Если этого не сделает отец – больше никто изо всех жильцов двадцатиквартирного подъезда не сделает.
На любую работу он бросается как на смертельного врага, которого надо одолеть абсолютно и безоговорочно. Он, именно он, должен выйти победителем. Не только на работу, не только на людей, но даже на вещи он кидается с каким-то остервенением, будто это живые существа, бросившие ему вызов и несущие опасность для всего человечества. Чувство ненависти даёт ему силы, это эликсир, питающий его организм.
Он сладострастно разломал простенок, который сам когда-то сделал, чтобы немного увеличить крохотный коридорчик, впервые вселившись в эту квартиру.
Удовлетворяя свою ненасытную ненависть, он уничтожил в квартире всё. Всё абсолютно. Уходя отсюда жить к жене, я оставил здесь свои личные вещи. Книги, альбомы, шахматы, какие-то оригинальные детские игрушки. Деревянные грибочки разных форм, которые надо научиться подхватывать палочкой с подвешенным колечком. С какой радостью я бы передал сейчас эти грибочки своим внукам. Но уничтожил их всё и вся ненавидящий прадедушка.
Мне практически не жаль ни дивана, который я покупал, ни кресла в котором сидел и смотрел телевизор. Мне жалко те открытки, которые были под сиденьем кресла. Комплект иллюстраций «Герои любимых книг», удивительный подарок мне, семилетнему мальчишке, от соседа Володьки, который прислал их из Киева, где служил срочную солдатом. Я рос и всю жизнь эти открытки были где-то рядом со мной. И не только открытки. Каждый человек имеет какие-то свои вещи и вещички. Пусть мелкие, ничего для других не значащие, но памятные и дорогие для их владельца.
Теперь у меня нет ничего. Воистину, гол как сокол.
При жизни матери какое-то подобие порядка и человечности здесь поддерживалось. Мать пыталась создавать уют, для неё было важно, чтобы всё было хорошо и «как у людей». Многие её начинания и попытки облегчить и улучшить быт отец встречал в штыки. Не нужен никакой телевизор. И холодильник не нужен. И будильник тоже. Я, если надо, в любой час встану и никогда не просплю. У нас в деревне будильников не было. И жили, как надо жить. Спорить и переубеждать отца – бесполезно и опасно. Он переходит на крик, и тогда крепкие русские выражения типа «… вашу мать» и «… в рот» не сходят с его уст.
Лишь только по истечению длительного времени, когда каждый сосед уже с десяток лет имел у себя в квартире телевизор и холодильник, эти приборы наконец-то появлялись и у нас. Всё-таки не самые бесполезные вещи.
Холодильник был приобретён почти полвека назад. Мать привезла его из Москвы. Отец был вынужден принять его, поняв нужность этого прибора.
По его убеждениям человек (настоящий человек, и особенно мужчина) должен обходиться только самым минимумом. Всё остальное – баловство, не достойное мужчины (а он – мужчина настоящий). Жить рядом с таким человеком – нелёгкое испытание. А каково быть его женой – остаётся только догадываться. Я, правда, не догадываюсь. Я знаю точно, ибо вся семейная жизнь (нескончаемый ор и скандалы) протекала перед моими глазами, а я был её регулярным участником. Тяжко пришлось моей матери. Мне её жаль. Добрая и сентиментальная женщина. Но была в ней черта (какой чёрт в ней сидел?), которая могла завести и более сдержанного мужика. Она была готова до конца отстаивать свою точку зрения, не понимая, что такая её позиция для мужа – это как красная тряпка для испанского быка. Следовали буйство и буча, и, если мать продолжала настаивать на своём, дело могло дойти до рукоприкладства.
Мои отношения с отцом были, мягко говоря, сложные. А точнее, практически никакие. Лет с двенадцати-четырнадцати я стал отчуждаться от него. А после поступления в институт отошёл почти полностью, пропадая всё время в институте или у ребят в общежитии. Быть рядом с человеком, для которого ты ничто, который готов на тебя наброситься и унизить за самый сущий пустяк, было невыносимо.
Тем не менее, я до самых последних пор поддерживал минимальный уровень отношений. Звонил ему. Приезжал на квартиру. Прикидывал, как здесь пробыть, чтобы подать «стакан воды», когда дойдёт до края. И каждый раз вылетал из квартиры трясущийся, в состоянии близком к припадку…
Однажды позвонила сестра. Приезжай на квартиру. Тут очередной фокус.
Приезжаю. В шоке осматриваю квартиру. Мне хочется схватить отца за грудки, закричать: «Ты что, наделал?!» и выкинуть его из квартиры. Между нами встаёт сестра. «Только не это!»
По всей квартире разбросаны мои словари, учебники, книги, тетради… Книжный шкаф со сломанной ножкой стоит вверх дном.
Теоретическая грамматика английского языка Ильиша, двухтомный немецкий словарь Лепинга, конспекты по арабскому языку, энциклопедический словарь Ларусса, купленный в последний день пребывания в Каире…. Всё расшвыряно.
У меня стекленеют глаза.
- Ты что творишь? - спрашиваю я.
- Зачем тебе этот мусор? - орёт отец.
- Это моя работа. Моя жизнь! Зачем ты это сделал?
- На хера тебе столько? Да на чужих языках? Совсем квартиру захламил, … твою мать! Убирайся, …. в рот!
Мне не хватает воздуха…
- Хорошо. Я убираюсь. Но это конец.
Я вызвал грузовое такси. Купил в магазине мешки. Уложил в них книги и уехал домой. Домик наш маленький, стеснённый. Шкаф с книгами пришлось поставить в гараж сына.
После этого я с отцом больше не виделся и не слышался….
И вот сейчас я стою и слышу его из соседней комнаты. Он, как всегда разряжается лекцией о том, как надо жить. Как всё было правильно раньше при коммунистах в Советском Союзе и как (следуют непечатные выражения) стало сейчас.
Я оглядываюсь. На стену в большой самодельной рамке отец повесил на деревенский манер фотографии.
Не знаю, какой внутренний голос мне это однажды подсказал, но толстую пачку семейных фотографий я забрал к себе. Как, оказалось, вовремя это сделал, ибо оставшиеся фотографии отец перерезал, выбросил. Там были неправильные люди. А из оставшихся правильных он сделал вот такой коллаж под стеклом.
Во-первых, мать (моя бабушка Соня, маленькая сухонькая, руки скрючены бесконечным деревенским трудом). Отец (мой дед Афанасий). Его я помню смутно. Председатель сельсовета. Фигура заметная, деревенский президент. Когда немцы подошли к деревне, несмотря на смертельную опасность, он от эвакуации отказался. Как же я людей своих оставлю? Разве так можно? Односельчане не выдали деда.
Вот средний брат Николай. Дядя Коля был добрейшей души человек. Пастух. Учил меня щёлкать кнутом и делал мне свистульки. Он страдал диабетом. До пенсии не дожил.
Вот самый младший брат. Дядя Володя. Весельчак, балагур, душа компании. Любитель радиотехники и всевозможных новинок. Именно он был для меня как бы настоящим отцом. Его сбил насмерть пьяный шофёр. Я был ошарашен горем. Прошёл не один десяток лет, а рана всё ещё саднит.
В нижнем левом углу слегка пожелтевшая фотография старшего брата Василия. Он погиб на фронте. На него пришла лишь только похоронка. Погиб как миллионы других парней (и девчат) советских. Горе бабки Сони до конца жизни было безмерное.
Лишь недавно и совсем случайно, окунувшись в архивы Министерства Обороны, я узнал кое-что про него.
Согласно архивным документам, командир взвода, лейтенант Василий Е…, член ВКП(б), «вооружившись противотанковым ружьём, подполз к переднему краю противника и уничтожил его пулемётную точку.» То есть, фактически он совершил то же самое, что и Герой Советского Союза Александр Матросов. Отец про это не знает. Никто из родни не знал и не знает.
Отец тоже тип лихой. Было когда-то дело, раздались ночью выстрелы под окном. Отец в трусах выскочил на улицу. Увидел оборванного, окровавленного милиционера, прижавшегося к стене и стрелявшего в воздух из пистолета, предупреждая надвигавшихся на него громил. Не колеблясь ни секунды, отец бросился на них…
Что мне тут делать? Сестра сказала, что придёт социальный работник, будет говорить с отцом, убеждать его, как ветерана войны, взять пятьдесят тысяч рублей для улучшения бытовых условий. Накануне юбилейной годовщины государство решило выделить каждому участнику ВОВ (их уж совсем немного осталось) изрядную сумму. Отец (возможно, единственный) от денег отказался. Теперь придёт официальный представитель для личного разговора.
Я направляюсь к двери на выход. Встречаться с соцработником мне не хочется. Что я ему или ей скажу? Что у меня сложный отец?
Вдруг дверь открывается и к огромному моему и сестры изумлению через крохотный коридорчик в квартиру начинают входить люди. Один, второй, третий. Человек двенадцать-тринадцать, в основном женщины. Вот это делегация! Никогда в нашей квартире не было столько народа. Они в верхней одежде. Но под куртками я различаю у некоторых прокурорские погоны. Женщины молодые и средних лет. Вай-вай! Какие красивые есть девки в России даже на административных должностях!
Возглавляет процессию крупный мужчина лет пятидесяти с одутловатым и, как мне показалось, нагловатым лицом. Явно большой начальник. Он вынул из кармана портативную видеокамеру и стал снимать, как будто прибыл именно с этой целью. Некоторые женщины достали мобильники и тоже стали вести видеосъёмку.
- Кто Вы такие? Что Вы делаете? - удивлённо вопрошает сестра.
- Мы делаем, что нам положено делать - отвечает товарищ (или господин?) с одутловатым лицом, ведя видеокамерой по обшарпанным стенам.
- Кто Вам разрешил снимать в чужом жилище? Какое Вы имеете право? - говорю я.
- Я – власть и имею право, - отвечает Большой Начальник. - А вот вы, похоже, не знаете своих обязанностей.
Он поворачивается к отцу.
- Мы пришли оказать Вам материальную помощь как ветерану войны.
- А кто вы такие? - спрашивает отец.
- Мы – администрация. Представители власти. Хотим Вам помочь.
- Мне ничего не надо.
- Как же не надо! Вы живёте в таких вот условиях…
- Я живу, как хочу!
- Может, всё-таки нужно чего? Подумайте, - говорит кто-то из делегации.
- У меня всё есть! - восклицает отец и направляется к своему чудо-холодильнику, которому пятьдесят один год. Только ему известными приёмами отец открывает этот обитый войлоком железный ящик, закрывающийся с помощью пружинок, крючков и рычажков.
- Вот у меня сметана. Вот курица отварная. Вот яйца. В кладовой у меня мёд. В подвале – картошка. Картошка у меня вкусная, настоящая. Беру только из своего района. А чем вы людей кормите?
- Как чем? Продуктами.
- Знаю я ваши продукты. В рот не возьмёшь. Сплошная химия. Оттого и люди мрут как мухи. А дети отчего рождаются больные? Оттого что родители отраву едят!
- Вы лучше скажите, почему деньги не хотите принять.
- Не нужны мне ваши деньги! Откуда они? Из банков? Это же мошенники! Из ничего деньги делают. А надо работать. Продукты создавать. А вы что создали? Что с колхозами сделали? С заводами? Всё порушили. Кругом одни банки, офисы и жулики. И никто работать не хочет!
Какими словами, какими красками описать эту картину? Стоит в центре комнаты девяностопятилетний слепой старик. На его исхудалом теле фантастическое одеяние, которое могло бы быть только на гоголевском Плюшкине, прорехе на человечестве. И это мой отец!? Вокруг него сгрудились официальные лица, которые с кислым выражением лиц равнодушно слушают (а точней, не слушают) его лекцию на геополитическую тему, безучастно проводя по сторонам объективами своих камер. Вот он, скелет из шкафа! Кошмар какой-то.
Неужели это происходит в моей комнате? Неужели вот здесь, встав на мостик, я когда-то тренировал борцовскую шею, а в период сессии ходил из угла в угол с учебником научного коммунизма? А теперь эта комната забита чужими людьми. Не верится.
Слепой отец видит, что его никто не слушает. Пришедшим людям не нужны его мнения и рассуждения. Он понимает, что им нужно только одно – дать ему деньги.
- Вам что? Неинтересно, что я говорю? - распаляется отец. - Слушать не хотите?
По молчанию собравшихся ему ясно, что не хотят.
- Уходите! – визжит отец и топает ногами. - Проваливайте! Страну профукали, а теперь с деньгами ко мне пришли? И даже правду не хотите от меня услышать? Прочь! И не приходите больше!
Толпа, сопровождаемая визгами отца, выходит из подъезда на улицу.
Ого! Они сюда на целой кавалькаде недешёвых машин подъехали.
- Значит, так - говорит Большой Начальник, обращаясь ко мне с сестрой. - Даю вам срок три дня. По нашему распоряжению направляйте отца в медицинское учреждение и немедленно наводите порядок в квартире. Деньгами мы вас обеспечим. А в понедельник я жду вас у себя на приёме. Отчитаетесь и поговорим.
- Это как же я отправлю здорового человека в медучреждение против его воли? - спрашивает сестра.
- Я вам ясно сказал? - говорит Большой Начальник. - Вами полиция займётся. Я этим озабочусь. Я вижу, вам от отца ничего кроме денег не надо. Похоже, вам и власть не нравится. Я ещё прокуратуру подключу.
Хлопнула дверца, машина уехала.
Мы стоим с сестрой у входа в подъезд. До этого момента она держалась геройски. Но вот сдала. Всхлипнула, начала плакать.
- За что? За что мне это?
Я пытаюсь её успокоить.
- Не плачь. Всё образуется (что и как? – понятия не имею). Нам надо к какому-нибудь юристу обратиться. Или пойти хоть сейчас в милицию.
- Какую милицию-полицию? Ты что? У них там одна команда.
- А может, не одна? Ведь бывают честные люди!
Мы поднимаемся в квартиру, где отец, получивший изрядный энергетический заряд, бушует как тайфун.
- Проститутки! Страну просрали, а теперь мне деньги суют …. в гроб их мать!
* * *
Я вернулся домой. Психическое состояние неописуемое.
Нашёл телефонный номер департамента социальной защиты населения. Позвонил туда. Попал на нужное должностное лицо.
- Да-да, - ответил мне женский голос. - Я была среди членов комиссии. Всё видела и слышала. Да, тяжёлый случай.
- Вы понимаете, что он всю жизнь такой? Ему ничего не надо кроме его принципов правильности и справедливости. И каково с таковым было жить жене и детям?
- Могу представить, - отвечает мне женщина. - Но и вы поймите наше положение. Ветеранов войны остались единицы. А этот год – юбилейный. Представьте, что наш губернатор захочет поздравить Вашего отца и приедет к нему на квартиру. Что будет?
- Будет то же, что и с Вами. Ему хоть президента подавай. Он за свои принципы хоть на танк пойдёт.
- Вот именно. А нам как быть? Нам же головы снесут. В лучшем случае – с работы выкинут. А у нас семья, дети, ипотека… Как жить?
- Мы все живём как-то. У каждого свои проблемы.
- Да, но зачем они нужны, если их можно решить.
- Каким образом?
- Вот, например, был у нас один такой. Тоже очень буйный. Мы его на несколько дней в палату поместили, пару укольчиков сделали, и он стал как шёлковый. Ходит и всему улыбается. Он сам себе рад, и нам спокойно. Буйность с него как рукой сняло.
- Нет-нет. Этот вариант нас не устроит.
- Что же тогда делать?
- Не знаю, честное слово.
* * *
В назначенный день мы с сестрой прибыли на приём к Большому Начальнику. Прождали часа полтора. На встречу он так и не явился. Должно быть, у него большие и важные дела.
А сестра вскоре получила официальное уведомление из полицейского управления о том, что ей предъявлено обвинение в обворовывании ветерана второй мировой войны. Так что нами теперь будут разбираться следственные органы. Каково будет наказание, я не знаю. Но, как говорится, был бы человек, а статья найдётся.
Постскриптум
Как ни странно, но к этому рассказу необходимо добавить постскриптум, ибо без него рассказ будет не полным и не совсем правдивым, чего мне не хотелось бы.
Оказывается, в то время как вторгшиеся в квартиру члены делегации вели видеосъёмку, моя сестра включила телефон, благодаря чему значительная часть диалога между отцом и неожиданными визитёрами оказалась записанной. Поэтому, когда на сестру пришла «телега» из управления внутренних дел, она написала письмо-жалобу губернатору, приложив к нему звукозапись диалога, а точней пылкого монолога отца.
Через некоторое время сестре позвонили из областной администрации, извинились за «некорректное поведение» и попросили придти в Белый Дом для принятия официальных извинений. Надо полагать, что именно вещественное доказательство в виде живой речи сыграло решающую роль. Голое слово, даже абсолютно честное и самое страстное, бесполезно против обвинения начальника, да ещё если оно сопровождается фото и видеоматериалами. Но здесь всё ясно. Не поверить своим ушам невозможно.
На процедуру извинения за большим столом были вызваны члены той комиссии, кроме Большого Начальника. Начальник Большого Начальника, седеющий мужчина средних лет с приятными манерами, извинился передо мной и сестрой, сказав, что искренне сожалеет о случившимся. Он также спросил, что может быть отец всё-таки примет материальную помощь. Сестра ответила, что постарается провести с отцом объяснительную работу и уговорить его принять деньги.
Вот и всё. Казалось бы, инцидент исчерпан. Но вопрос остаётся открытым. Осталась и не ушла внутренняя боль. Ибо это мой отец, и всё это – моя жизнь.
* * *
Ну, что? Happy ending, как говорят англичане? Как бы не так! Спустя некоторое время получает сестра письмо на официальном бланке, в котором за подписью и с печатями нам сообщается, что прибывшая (свалившаяся как снег на голову) высокая комиссия размером с футбольную команду явилась по приглашению сестры и с её согласования (да ничего подобного!), и что всё было сделано правильно и по закону….
Спорить с властями и что-либо доказывать нам абсолютно не хочется. Бесполезная нервотрёпка. А самое главное – совсем не это меня беспокоит и рвёт мне душу.