Глава 5. Возвращение блудного сына
Накануне Рождества, вскоре после полудня, Джон, оставив свой чемодан в камере хранения, вышел на Принсес-Стрит с тем замечательным душевным подъемом, какой обычно испытывают люди, приводящие в исполнение давно вынашиваемые планы. Он снова был дома, инкогнито и при деньгах; сейчас он войдет в дом своего отца, открыв дверь ключом, который благоговейно сберег во время своих скитаний; он вернет взятые взаймы деньги; произойдет примирение, детали которого он так часто себе представлял; весь следующий месяц он будет желанным гостем во множестве достойных домов Эдинбурга, на многих чопорных званых обедах он будет принимать участие в беседах с непринужденностью взрослого мужчины и путешественника, с авторитетом преуспевающего инвестора он будет изрекать финансовые мудрости... Но все это – не раньше вечера, по крайней мере, – не раньше ужина, за которым воссоединившаяся семья отпразднует возвращение блудного сына лучшим вином и каким-нибудь современным вариантом тучного тельца [1].
И вот он шел знакомыми улицами, и радостные воспоминания обступали его со всех сторон, как впрочем, и грустные, – те и другие были на удивление возвышены. Резкий морозный воздух; низко стоящее румяное зимнее солнце; замок, приветствующий его, как старого знакомого; имена друзей на дверных табличках; и сами эти друзья, которых он, как ему то и дело казалось, узнавал среди встречных и которых старательно избегал; голоса хора, поющего с приятным северным акцентом; купол Собора Святого Георгия, напомнивший ему о последних покаянных минутах в родном городе и о Короле Славы, чье имя с тех пор печальным эхом отдавалось в самом сокровенном уголке его памяти; и водосточные канавки, по которым он так мастерски скользил в детстве, и лавка, где он купил себе коньки, и камни мостовой, по которым он столько раз проходил, и ограда, по которой он громыхал на всю округу по дороге в школу – вся эта тысяча и одна несказанная мелочь, которую глаз видит, не замечая, которую память хранит, не осознавая, и которые все вместе создают образ того места, которое мы называем домом, – все это переполняло его то радостью, то грустью.
Первый визит он решил нанести Хьюстону, унаследовавшему от тетки дом на Риджент-террас. Дверь к его удивлению лишь приоткрылась на цепочке, и голос изнутри спросил, что ему нужно.
– Мне нужен мистер Хьюстон, мистер Алан Хьюстон, – сказал он.
– А вы кто будете? – отозвался голос.
"Это просто невероятно", – подумал Джон, а затем вслух назвал свое имя.
– Как, молодой мистер Джон? – воскликнул голос с внезапно усилившимся шотландским акцентом, что свидетельствовало уже о более дружеских чувствах.
– Он самый, - сказал Джон.
Старый дворецкий снял цепочку, буркнув только "я подумал, что вы – тот человек..." Но его хозяина дома не было: он, по-видимому, остался ночевать в доме в Мюррейфилде, и хотя дворецкий был бы рад сообщить все новости, Джон, несколько обиженный первоначальной холодностью приема, горел желанием поскорее уйти. Правда, едва дверь снова закрылась, он пожалел, что ничего не спросил у дворецкого о "том человеке".
Других визитов он наносить не собирался, пока не увидится с отцом и не устроится дома; Алан был единственным возможным исключением, а добираться в Мюррейфилд Джону было некогда. Но раз уж он на Риджент-террас, то ничто не мешает ему обогнуть холм и взглянуть на дом Маккензи. По пути он подумал о том, что Флора, женщина примерно его возраста, вполне возможно теперь замужем; но эту подлую мысль он тут же прогнал от себя прочь.
Несомненно, это был тот самый дом, но дверь теперь была другого цвета, и самое главное, на ней было две дверных таблички! Он подошел поближе; на верхней с величавой простотой было написано: "Мистер Праудфут"; нижняя была более подробна и сообщала прохожему, что здесь также находится обитель "Мистера Дж. А. Дэнлопа Праудфута, адвоката". Эти Праудфуты, должно быть, были люди небедные, потому что ни один адвокат не мог рассчитывать на большое количество дел в таком отдаленном квартале, и Джон уже ненавидел их за богатство, за имя и за дом, который они оскверняли своим присутствием. Он вспомнил одного Праудфута, которого ему приходилось видеть в школе, хотя лично он с ним не знался: маленький бледненький пацан, из самых низов общества. Может быть, этот недоносок и стал тем адвокатом, что живет теперь в родном доме Флоры, доме самых нежных воспоминаний Джона? Холодок, который он ощущал с тех пор, как услышал об отсутствии Хьюстона, усилился и проник куда-то внутрь. Пока он стоял под дверью этого сделавшегося вдруг чужим дома, растерянно поглядывая то на восток, то на запад вдоль пустынного тротуара Королевской террасы, по ней не прошмыгнула даже кошка, и на какое-то мгновение чувство одиночества и опустошенности сдавило ему горло так, что захотелось сей же час снова очутиться в Сан-Франциско.
Утешил он себя, мысленно сравнив свой нынешний образ солидного господина с бакенбардами, полным кошельком денег и превосходными сигарами, которые он теперь курил, с образом того полубезумного юноши, который десять лет назад весенним воскресным днем, в час церковной службы ушел из этого города по дороге в Глазго. Перед лицом таких перемен грешно было сомневаться в благосклонности фортуны. Все еще будет хорошо: Маккензи найдутся, Флора окажется моложе, милее и добрее, чем прежде; отыщется и Алан, столь чудесно изменившийся с возрастом, чтобы с одной стороны, превратиться в достойного друга мистера Николсона, а с другой – сохранить тот кураж, который Джон так ценил в своем сотоварище. И он снова принялся раскладывать по пунктам свое прекрасное ближайшее будущее: первое появление на семейной скамье в церкви, первый визит к дяде Грейгу, который считал себя великим финансистом, и чьим подслеповатым шотландским глазам Джону предстояло открыть ослепительный свет Дальнего Запада – ну и все остальные детали той волшебной пьесы, в которой ему отведена главная роль: он должен продемонстрировать всему Эдинбургу представительного и преуспевающего джентльмена, явившегося на место осмеянного всеми беглеца.
Приближалось время, когда отец должен вернуться из конторы, и блудному сыну надлежало прибыть к этому часу. Он шел на запад по Олбани-стрит, глядя на догорающий закат, неизвестно почему довольный тем, что движется в этом холодном воздухе и индиговых сумерках, освещенных уличными фонарями. А между тем, на этом пути его поджидало следующее разочарование.
На углу Питт-Стрит Джон сбавил ход, чтобы закурить новую сигару, спичка ярко осветила его лицо, и встречный прохожий примерно его возраста замер лицом к лицу с ним.
– Мне кажется, вас зовут Николсон, – сказал незнакомец.
Было слишком поздно пытаться избежать опознания, да в этом и не было никакого смысла, ведь Джон был уже в двух шагах от дома, поэтому он дал волю естественному порыву своей натуры.
– Великий Скотт! [2] Битсон! – воскликнул он и с искренней теплотой пожал другу руки. Казалось, ему ответили тем же.
– Значит, ты снова дома? – спросил Битсон. – И где ж ты пропадал так долго?
– В Штатах, — сказал Джон, – в Калифорнии. Я все же взял свое от этой жизни, и теперь вот решил, что неплохо было бы съездить домой на Рождество.
– Понятно, – сказал Битсон. – Ну что ж, надеюсь, пока ты здесь, мы еще как-нибудь увидимся.
– Да, наверное, - ответил Джон уже гораздо сдержаннее.
– Ну, пока! - заключил Битсон, снова пожал ему руку и удалился.
Это был горький урок. Факт был неоспорим: вот он снова дома, а Битсону – старине Битсону – на это плевать. А ведь он помнил другого старину Битсона - веселого трогательного парня - и их совместные приключения и проделки: окно, которое они разбили из рогатки в Индиа-Плейс, совместное восхождение на Замковую скалу и многие другие бесценные эпизоды былой дружбы; от этих воспоминаний обида стала еще горше. Что ж, в конце концов, человек может рассчитывать только на свою семью; "голос крови громче других" – вспомнилось ему; и под впечатлением от этой встречи к порогу отцовского дома он подошел переполненным чувствами нежными и мягкими.
Наступил вечер; над входной дверью ярко светилась арочная фрамуга, а два окна столовой, где собирали на стол, и три окна гостиной, где Мария обычно дожидалась ужина, сквозь желтые шторы испускали свет помягче. Это было похоже на видение из прошлого. Все время его отсутствия жизнь тут шла своим чередом: горел и огонь в камине, и газовые рожки, и стол был накрыт в свое время. В свой час трижды прозвонил колокол, созывая семью на молитву. От этих мыслей Джона обуяло раскаяние; он вспомнил, что есть добро, которым он пренебрег, и что есть зло, которого он возжелал; с молитвой на устах он поднялся по ступенькам крыльца и вставил ключ в замочную скважину.
Он вошел в освещенный холл, тихо прикрыл за собой дверь и застыл в изумлении. Никакие перемены не могли бы удивить его больше, чем столь полное их отсутствие. У перил лестницы по-прежнему стоял бюст Чалмерса, на привычном месте лежала одежная щетка, а на вешалке висели шляпы и пальто, ничем не отличавшиеся от тех, что он помнил. Десять лет жизни утекли сквозь пальцы, как песок; и океан, и горы, и золотые прииски, и многолюдье улиц, и смешение рас в Сан-Франциско, и его собственные удачи и провалы – все это в одно мгновение испарилось как картины оборвавшегося сновидения.
Он снял шляпу, машинально двинулся к вешалке... и тут обнаружил небольшую перемену, которая, впрочем, ему показалась очень ощутимой. Крюк, принадлежавший ему с самого детства, куда он забрасывал свой балморал[3], когда не спеша возвращался домой из Академии, как и свою первую шляпу, когда прибегал из колледжа или конторы, — его крюк был занят. “Могли бы проявить к моему крюку и побольше уважения!” - подумал он, и в тот же миг словно кто-то легонько толкнул его в грудь, Джон понял, что он здесь чужой, он в чужом доме, он проник сюда, почти как вор, и ему в любую минуту могут указать на дверь.
Не выпуская шляпы из рук, он добрался до двери отцовской комнаты, открыл ее и вошел. Мистер Николсон сидел на том же месте и в той же позе, что в то последнее воскресное утро, только стал еще старше, седее и суровее. Когда он поднял глаза и встретился взглядом с сыном, на его лице проступил темный румянец и столь несвойственное ему смятение.
– Отец, – сказал Джон твердо, почти весело, потому что давно готовился к этому моменту, – отец, вот я здесь, и вот деньги, которые я у вас взял. Я вернулся, чтобы попросить прощения и провести Рождество с вами, сестрой и братом.
– Оставь себе эти деньги, – сказал отец, – и уходи!
– Отец! – воскликнул Джон, – Бога ради! Я не заслужил такого приема! Я пришел, чтобы...
– Ты что, не понял? – прервал его мистер Николсон, – Ты мне не сын, и перед лицом Господа я слагаю с себя всякую ответственность за тебя. Последнее, что я для тебя сделаю – дам одно предостережение: все открылось, тебя разыскивают за твои преступления; и если ты еще на свободе, то только благодаря мне; но все, что я должен был сделать, я сделал; и с этого момента не пошевелю и пальцем – ни одним пальцем, чтобы спасти тебя от виселицы! А теперь, – произнес он низким, не допускающим возражений голосом, подкрепляя его скупым повелительным жестом пальца, – а теперь – вон!
-----------------------
1) Отсыл к Притче о блудном сыне (Лк. 15:11-32), в которой отец приказывает заколоть откормленного теленка по случаю возвращения младшего сына, чем вызывает недовольство старшего.
2) Great Scott! – популярное в США восклицание-божба, выражающее крайнюю степень удивления, происхождение которой точно не установлено; в русских переводах часто заменяется выражением "Святые угодники!"
3) Шотландский национальный берет с помпоном и лентами, как у бескозырки.