17 февраля 1943 года произошло полное освобождение левого берега Невы от фашистов в районе "Невского Пятачка".
В память о знаменательном событии я решила посвятить эту статью. Недавно в группе в вк "Невский Пятачок" мне попались на глаза неотправленные письма молодого человека к своей любимой жене, которые потрясли меня искренностью, нежностью и необыкновенным настоящим чувством, что я не смогла остаться равнодушной. Мне тоже хочется поделиться ими, пусть их прочитает, как можно больше людей, чтобы понять, кто они эти скромные герои - обычные участники Великой Войны, ушедшие в иной мир. Пусть они станут, хоть на миг ближе к нам, чтобы понять за что они отдавали свою жизнь, почему не щадили себя...
Письма эти были обнародованы на сайте "Новая газета." Вся информация взята там:
"Письма, которые вы сейчас прочтете, передала мне Татьяна Иллеш. Это письма к ней ее первого мужа — Сергея Сергунько.
Я дружил со вторым — Владимиром Белаевичем Иллешем, разведчиком, а после войны прекрасным журналистом. Каждый раз 9 Мая я приходил к Иллешам, где всегда в этот день собирались фронтовые их друзья. Казалось, война закончилась, когда близкие мне воевавшие люди ушли из жизни: отец, Окуджава, Иллеши. Но теперь понимаю, что она не закончится никогда, потому что есть память и живы еще, слава богу, нежно чтимые мной Борис Львович Васильев, Александр Николаевич Яковлев, Мария Ильинична Крыжановская…
…Эти письма ждали своего часа долго. Вещь деликатная — личные письма о любви, оборванные смертью.
Читатель «Новой газеты» достоин доверия — поэтому они и увидели свет.
Адресат писем — Таня Сергунько (по рождению Розанова, а впоследствии Иллеш). Дед — офицер в Первой мировой войне. Отчим — директор русской гимназии в Режице (Латвия). В 18 лет накануне войны она выходит замуж за офицера Советской армии и переезжает в Ленинград. Муж уходит на фронт, откуда и пишет эти письма. По льду Ладоги ее эвакуируют в Бухару. Из Бухары она добровольцем идет в армию. Второй Белорусский фронт. 7-й отдел — армейская разведка на передовой. Контузии, ранения. В минском котле благодаря ее блестящему знанию языка и отваге распропагандировала и привела в плен 200 немцев. Была представлена к геройской звезде, но из-за дворянского происхождения, которое не скрывала, получила орден Красной Звезды.
О Восточной Пруссии, где они познакомились, ни она, ни Иллеш вспоминать не любили. То, чем занималась созданная Ставкой комиссия по расследованию зверств Красной армии, происходило у них на глазах.
В звании сержанта (правда, однополчанка рассказывала, что капитаны (!) считали за честь подать ей шинель) войну закончила в Берлине. Демобилизовалась в 1948 году. После войны занималась литературными переводами с немецкого и французского.
Юрий РОСТ"
Справка «Новой»:
Невская Дубровка (Невский пятачок) — полоска земли по берегу Невы в 2–3 километра длиной и 600—700 метров шириной. «Пятачок» появился в ночь с 19-го на 20 сентября 1941 года, когда части 115-й дивизии, участвовавшие в попытке деблокирования города, форсировали Неву и захватили плацдарм на ее левом берегу. Лишь весной 1942 года, когда плацдарм был отрезан ледоходом, гитлеровцы сумели захватить его. В 9 часов вечера 29 апреля прервалась связь с «пятачком». В живых на нем оставались лишь несколько человек.
Эпопея Невского плацдарма продолжалась 8 месяцев. В боях за эту полоску земли погибли более двухсот тысяч советских солдат.
5.11.41
Любимый Танек!
Нахожусь сейчас на левом берегу Невы, в 3-х километрах от Невской Дубровки. Наши должны были форсировать Неву в этом месте, но опыт показал, что это стоит очень больших жертв и не приносит никаких результатов. Сейчас переходим в другом месте на правый берег и будем бить в лоб.<…>
Любимая, я очень и очень соскучился по тебе, по твоим ласкам, по твоим губам. Мне так хочется увидеть тебя, твои глаза, прижаться к тебе, любимая, чувствовать твое дыхание, твое тело. <…>
Между прочим, я уже совсем собрался погибать, т.к. полк, который до нас переправлялся, выведен из строя целиком — осталось 30—40 человек тыловиков. Остальные убитые, большинство раненых, много утонувших. На ту сторону почти никто не переправился… А как только я вчера вечером узнал, что наш полк перебрасывают на ту сторону в другом месте, где переправа уже хорошо налажена и частенько происходит без выстрела, вот тогда я понял, что твоя милая рука еще и сейчас заботится обо мне, твоя любовь и сейчас отводит от меня в сторону нависшую опасность. <…>
Ты права, родная: сейчас все мои мысли направлены на то, чтобы защитить тебя, защитить Ленинград только потому, что там — ты, моя любовь, мое будущее счастье… Мы пробьемся, родная, потому что крепка любовь моя. <…>
Пока все. Крепко целую тебя, твои руки, твои глаза, твою грудь.
Невская Дубровка
Сергей
P.S. Между прочим, письма твои были проверены военной цензурой — будь осторожна, любимая.
28.11.41
Мы… на той стороне, на «пятачке». Это название здесь принято, и оно, вероятно, войдет в историю и останется навеки. <…>
Живем мы недалеко от берега, в блиндаже. Накаты сделаны довольно солидные, выдерживают прямое попадание мины (уже несколько было). <…>
Окопы наши и немецкие расположены почти рядом. Сблизились с ними настолько, что война большей частью идет ручными гранатами. <…>
Родная, как я хочу к тебе. Как хочу целовать тебя, твои руки, твои пальцы, любимая. Я весь истосковался по тебе, родная! С каким нетерпением я жду наступления темноты, т.к. знаю, что вечером или ночью мне принесут очередную весточку, еще несколько слов, еще несколько поцелуев от любимой. С какой радостью я узнаю в кучке конвертов знакомый —с синей или красной полосой на конверте. Знакомый до мелочей, до каждой буквы, каждого росчерка почерк. Моя любовь, сколько поддержки я нахожу в твоих письмах, сколько поддержки в них видят другие, сколько зависти я читаю в чужих глазах, разрывая конверт. <…>
Пиши мне, пиши о чем хочешь, но только пиши. Присылай мне в письмах кусочки твоего сердца, твоей любви — моей радости, моей гордости. Мой милый, родной, хороший Танек! Как мне хочется уйти от этого грохота и шума с тобой куда-нибудь в лес, в тишину. Как ее мало здесь. Ты знаешь, родная, я, как уехал из Ленинграда, еще ни разу не снимал сапог, еще ни разу не смог вымыться до пояса, не говоря уже о бане и смене белья.
Но мне больше всего на свете нужно спокойствие в моей будущей жизни, тишина нашей расцветающей любви. Я обеспечу эту любовь своими лишениями и невзгодами, своей пролитой и еще не пролитой кровью, я сцементирую этой кровью фундамент нашего благополучия и тишины нашей любви. <…>
Ну, я думаю, надо спать, родная. Время 03.35. А письмо я начал вчера.
Крепко, крепко целую любимую, родную Таню.
Сергей
31.1.42 Лев. бер. р. Н.
Родной и хороший Танек!
Продолжаю письмо, которое начал тебе 29.1.42. Как видишь, в моей жизни произошли маленькие изменения: пишу фиолетовыми чернилами и простой ручкой, а не автоматикой. Почерк от этого у меня делается мельче, и письмо, следовательно, длиннее. Все это, конечно, нам с тобой на пользу, тебе, потому что узнаешь больше, а мне — большим смогу поделиться с тобой. <…>
В прошлом письме мы расстались с тобой в поезде. Я лежал на твоих коленях, а ты мне рассказывала о своей юности. Поезд приближался к Риге. В купе у нас по-прежнему тот же полусвет, нас двое — и с нами наши мечты. Не знаю, любимая, мечтала ли ты, но твой Сережка мечтал как восемнадцатилетний парнишка. Любовь моя очень хотела спать, но, несмотря на это, она еще немного поговорила и лишь после этого согласилась положить голову на мои руки. Я сидел и торжествовал — мое счастье, моя любовь покоится вот здесь, на моих руках, веки ее закрыты, но откроются, как только я их поцелую. Я вижу, как прекрасны твои губы, слышу твое дыхание, ощущаю шелковистые пряди твоих волос. <…>
Любимая! Я не думал и не мог думать, что в поцелуях твоих может быть столько любви и страсти, столько строгости и безумия.
Сергей
Пиши мне, пиши о чем хочешь, но только пиши. Присылай мне в письмах кусочки твоего сердца, твоей любви — моей радости, моей гордости. Мой милый, родной, хороший Танек! Как мне хочется уйти от этого грохота и шума с тобой куда-нибудь в лес, в тишину. Как ее мало здесь. Ты знаешь, родная, я, как уехал из Ленинграда, еще ни разу не снимал сапог, еще ни разу не смог вымыться до пояса, не говоря уже о бане и смене белья.
Но мне больше всего на свете нужно спокойствие в моей будущей жизни, тишина нашей расцветающей любви. Я обеспечу эту любовь своими лишениями и невзгодами, своей пролитой и еще не пролитой кровью, я сцементирую этой кровью фундамент нашего благополучия и тишины нашей любви. <…>
Ну, я думаю, надо спать, родная. Время 03.35. А письмо я начал вчера.
Крепко, крепко целую любимую, родную Таню.
Сергей
2.2.42 Левый берег р. Н
О, как я ненавижу этого ефрейтора, заставившего столько перестрадать тебя, моя голубка… Я не могу его не ненавидеть за одно только — он заставил тебя покинуть свою родину, а меня снова бросил в водоворот войны, снова заставил взяться за то, что я так не любил, — за истребление людей. Безусловно, людей, хотя среди них и имеются беспринципные фанатики нацизма, для которых только и пригоден один лозунг — война на истребление. <…>
Несколько слов о себе, родная. Я чувствую себя сравнительно хорошо, если не считать, что начала пухнуть левая нога, вероятно, результат ранения. Общее состояние тоже неважное — чувствую себя подавленным, морально разбитым, сильно тоскую по тебе. В голове полнейшее бездумье, не хочется ни о чем думать, живешь только старыми воспоминаниями да твоими письмами. С трудом работается, карандаш иногда застывает на полуслове. Вместо фраз иногда получается бессмыслица. Чем все это кончится, не знаю пока. Буду надеяться на лучшее да на тебя, моя голубка. <…>
Крепко целую. Твой Сергей
7.2.42
Родная! Вероятно, скоро я выберусь с этого «пятачка». Наше положение за последние несколько дней стало немного более опасным. Если раньше все ограничивалось минами всех калибров, то сейчас к ним прибавились и снаряды, начисто разваливающие такие землянки, как наша.
Милая моя девочка! А какие страхи, интересно, испытываешь ты? Или ты у меня по-прежнему бесстрашная? Скорее всего, так, родная. Даже, наверное, так, потому что эти несколько месяцев под непрерывной бомбежкой и обстрелом, вероятно, еще больше научили тебя презирать опасность и быть такой спокойной, веселой и насмешливой над теми, кто начинает паниковать и праздновать труса.
Ты помнишь, родная, как мы весело смеялись, когда один из предприимчивых милиционеров начал из нагана стрелять по немецкому самолету. И как интересно было смотреть на депутата Верховного Совета, лежащего в канаве среди лопухов. Помнишь, как потом они все собирались к машине, старались не смотреть нам в глаза? <…>
Танек! Мое огромное, осязаемое счастье. Напиши мне хотя бы одно ласковое слово. Я буду знать, что с тобой ничего не случилось.
С нетерпением ждет твоих писем твой Сергей
14.2.42
Славная моя!
Вот я уже два дня, как отдыхаю на правом берегу. Ты не можешь себе представить, любимая, какая огромная разница между правым и левым берегом, между природой там и здесь, между людьми правого и левого берега. Когда-то и на правом и на левом берегу стояли два больших рабочих поселка, место отдыха значительной части ленинградцев. На левом берегу не осталось даже живого метра той земли, на котором когда-то стоял поселок, были сады, дороги, огороды. А на правом берегу, стоит отойти полкилометра или… от берега, — целый и невредимый лес, чистый, не запачканный снег, дома, в которых разместились тыловые подразделения. Конечно, многое в письме описать нельзя, но если ты читала Лондона, то представляешь, что он понимает под словом «Великое Безмолвие». Вот и здесь: правый берег — это тоже Великое Безмолвие. Людей на левом берегу с опущенными «ушами» шапки ты не увидишь, в любой мороз они всегда подняты, люди настороже, напряжены, чтобы при первом воющем звуке пролетающей мины или шелесте снаряда нырнуть в первую попавшуюся землянку или траншею. Большинство из старожилов левого берега, вроде меня проживших там безвылазно по 4—5 месяцев, уже знают по звуку выстрела, куда должен упасть снаряд или мина и сколько времени будет длиться этот огневой налет. Мы даже составили суточное расписание этих налетов. <…>
А сейчас я от всего этого в 6 километрах буквально отдыхаю душой, привожу в порядок себя и свои мысли. Сегодня, например, с утра я день расписал буквально до часу. Схожу в баню, покатаюсь на лыжах, напишу тебе три письма — это уже вечером, после наступления темноты. Любимый мой Таник! Если бы у меня был твой адрес, я бы завалил тебя письмами сейчас. Вот уже скоро месяц, как я пишу и пишу, а отправить их не могу. У меня скопилось их уже больше 20 штук.
Сегодня напишу еще письмо. Крепко целую тебя, любимая! Сергей
16.2.42
Я сейчас, вероятно, стал совершенно другой, мне это многие говорят. Сердце мое стало черствое как сухарь. Я очень огрубел, родная. Мне нужно твое присутствие, нужны твоя теплота, твоя ласка. Мне нужно видеть тебя, говорить с тобой. Сейчас я это компенсирую тем, что ежедневно пишу тебе одно, а то и два письма. Сегодня я отправил тебе первые пять. И так я буду делать каждый день, пока не отправлю их все.
Крепко целую тебя. Сергей
22.2.42
Любимая моя!
Вот я снова перекочевал на свое основное место, снова день и ночь занимаюсь знакомой и привычной работой. Как видишь, у нас имеется своеобразная капелла, состоящая из музыкальных знаменитостей всех видов. Мне отвели ведущую роль ударника и подпевалы в слабых местах, где общий тон начинает сдавать.
Ну что же, любимая, описать тебе свое путешествие с правого берега на левый? Оно прошло вполне благополучно. Вышел я около 7 часов утра, уже было сравнительно светло. К политотделу подошел около 8 часов, получил партийный билет и сразу же с моим провожатым-связным на свои старые обжитые места. Прошли совершенно спокойно, ни одного выстрела — фриц в это время изволит завтракать, принимает порцию ячменного кофе и 120 грамм хлеба, таков его рацион. Взято это, конечно, из показаний пленных. <…>
Таник мой! Ведь как нам хорошо было восемь месяцев назад. Вспомни, какую замечательную ночь мы провели с тобой, сколько мы тогда переговорили, сколько передумали и настроили планов.
До завтра. Целую. Сергей
4.3.42
Родная моя!
Вот и снова я вступил на набережную «Копай-города», снова стукнулся головой, когда входил в наш КП. За эти три дня, что я отсутствовал, несколько изменился внешний вид берега, он заметно почернел — солнце начало сильнее пригревать, снег подтаивает, чернеет левый берег — самое сильное доказательство наступающей весны. <…>
Таник, родная, хорошая моя! Нет на свете силы, способной заставить меня не найти тебя при любых обстоятельствах. Нет на свете такой причины, которая может помешать нам встретиться, и не будет человека, способного стать между нами.
Крепко-крепко целую мою любимую. Сергей
17.03.42 Левый берег
Мурзилка моя!
Отвечаю на твои вопросы о Кукушкине и Соколове. Кукушкин, например, сейчас сидит рядом со мной, играет на баяне «До свиданья, девушки», а вообще сегодня баян он терзает уже с самого утра. Я успел выспаться, а он все еще сидит на том же месте и мешает работать оперативному дежурному, разговаривать по телефону совершенно невозможно. Последние дни нашей капеллы отмечены сплошь музыкальным времяпрепровождением (во какое слово написал!). Музыка, песни, жалко, не хватает площади и высоты для танцев. Правда, Соколов умудряется танцевать Шамиля с кинжалом в зубах на нарах. Мы в это время все умираем со смеху. Музыкальное сопровождение, конечно, Кукушкина и старшего лейтенанта Смагли-Вазо. Мы его называем Смагли-блюдечкин, Смагли-розеткин, а Соколов его, кроме как Смагли-керамиков, не называет. <…>
Любовь моя! Желанны руки твои, даже перепачканные в чернилах. Сколько бы я отдал сейчас, чтобы видеть их, ласкать, целовать. Отсутствие чернильных пятен, конечно, не может снять с тебя это название «Мурзилка». А ты знаешь, дорогая, где я обнаружил это слово, написанное твоей рукой на корешке моего блокнота? Помнишь, любимая, ты записывала мне адрес Инны и хотела что-то написать и мне? Я стоял за твоим стулом, держал свои руки на твоих плечах. Как только я прочел первое слово, я взял твою голову в свои руки и стал крепко целовать тебя. Конечно, закончить свое писание тебе не удалось. И вот сейчас, каждый раз вынимая записную книжку, я вспоминаю этот вечер, зеленоватый свет настольной лампы и тебя, мою любимую, твои ласки, губы твои. Я хочу вернуть это все, родная, вернуть как можно скорее, вернуть для нас с тобой. <…>
Ну, любимая, заканчиваю. Сейчас нужно идти на поверку батальона, хочу еще разок поставить на карту свою голову — вернее, хочу играть наверняка. Я же знаю, что со мной ничего не случится, что твоя любовь — эта самая надежная защита, самая крепкая броня.
Крепко-крепко целую. Сергей
20.03.42 Левый берег
Ну, любимая, сегодня наша капелла разыгралась — с 20 часов беспрерывные песни, а я как назло оперативным дежурным. Мишка два раза выходил немного отдышаться, жарко, а народу набилось человек 12. Люди веселятся, а у меня почему-то появилась огромная тяга к работе или жуткая, настойчивая тоска по тебе, по твоим ласкам.
Но я уверен, что моя любовь пройдет через весь тернистый путь войны, я принесу ее тебе такой, какой я ушел от тебя, — еще более полной, горячей, ненасытной.
Крепко целую, родная. Сергей
23.03.42
…Я хочу, любимая, усыпить тебя своими ласками, окружить тебя теплотой и нежностью. Я хочу снова вернуть первые радостные дни нашей любви, все безумство наших ночей.
Я не хочу и не могу допустить дальнейшей нашей разлуки. Таник мой! Хорошая любимая жена моя! Я так хочу твоей ласки, так часто вспоминаю наши последние дни, наши поездки, наши встречи. Я сегодня так отчетливо видел тебя, словно ты находилась рядом со мной, но лежало между нами огромное пространство нашей страны. <…>
Таник! Я не могу спокойно смотреть на твою карточку — во мне все закипает. Кровь ударяет в голову, желание видеть тебя и быть с тобой становится таким, что я готов бросить все и направиться к тебе. Любовь моя! Я хочу твоей ласки, хочу тебя. Я не могу быть без тебя — а сейчас особенно. <…>
Сергей
25.03.42. 23.30
Родная моя!
Сегодня по-весеннему ярко светит солнце, весело и громко журчит сбегающая с крутого берега вода от растаявшего снега, а у меня на сердце скребут кошки. Я был бы рад, если бы зима захватила июнь—июль месяц. Ведь река-то растает, лед пройдет, снова начнется лодочный кошмар. Мишка сегодня предложил гениальный выход из нашего положения: как только тронется лед, садиться на последнюю невскую льдину и ехать до самого Ленинграда — авось встретят с почетом, как папанинцев. Ну, а если все бросить на произвол судьбы, предоставить течению, остается одно — мне, например, остается молить тебя, молить нашу любовь о более или менее счастливом исходе нашего сидения на «пятачке».
Крепко целую тебя. Твой Сергей
30.03.42
Откровенно говоря, мне не очень хочется оставаться на этом пятачке, после того как пройдет лед. Понимаешь, такое чувство, будто стоишь на «зыбуне», есть такие болота у нас, стоишь и не чувствуешь почвы под собой. Было бы, конечно, гораздо спокойнее перейти на другой берег, но жалко отдавать этот пятачок, жалко отдавать завоеванное такой ценой, терять «честь и достоинство русского офицера». <…>
Сергей
31.03.42
…Мне дорога каждая страница, написанная на этом «пятачке». Помни наш уговор, любовь моя, о выпуске после окончания всех передряг томика наших писем. Я все твои письма берегу как зеницу ока, их уже накопилось почти половина полевой сумки, все аккуратно уложены по датам. Изредка, когда позволяют обстоятельства, я их вынимаю и с любовью перечитываю страницы, полные нежности и любви. <…>
Родная моя! У нас дело заметно двигается к весне, берега все почернели, снегу в тех местах, где сильный обстрел, уже нет, осталась одна земля. У тебя, вероятно, весна в полном разгаре, начинаешь загорать. Ты, любимая, должна приехать ко мне, загоревшая как негр, окрепшая, набравшаяся новых сил на десятки лет, вернув все потерянное.
7.04.42 Левый берег
Любимая, ты месяц тому назад почувствовала, что такое грязь, а я ее начинаю чувствовать только сейчас, настоящую фронтовую окопную грязь, состоящую черт-те из чего. Река посинела, вздулась, поверх льда выступила вода, пройдет еще 10—12 дней, и останемся, как робинзоны, на «пятачке».
Родная моя! Меня волнует один вопрос — это вопрос твоего питания. Ты, любимая, приложи все усилия, чтобы обеспечить себя, с деньгами не считайся — я тебе ежемесячно буду высылать 1000 р. <…>
Таник, любимый мой! Ты очень много перенесла тяжелого, но все я искуплю при первой встрече с тобой, все заполню собой и любовью своей.
Крепко целую. Сергей
9.4.42 Левый берег
…Я прошу тебя, радость моя, писать мне как можно больше. Меня надломило это пятимесячное сидение на этом месте. Мне нужны твоя поддержка, твоя любовь, твое присутствие, твои ласки, твои губы.
Знаешь, с чем я сравниваю свое положение, свое моральное состояние сейчас? С погодой, любимая. У нас третий день идет настоящий осенний дождичек, погода хмурая, сохранившийся снег почернел, осел, стал грязным. Лед на реке, превращенный снарядами в окрошку, посинел, как удавленник, стал грязным и противным. <…>
Выйдешь из КП, поглядишь на эту муть, и так станет на душе «темно и беспросветно», посмотришь, отвернешься — и обратно. Вот и настроение у меня такое же осеннее, с «мелким дождичком». Ты, вероятно, думаешь, что твой Сережка двигается на запад, ближе к родным местам, к маме, теплу, радости. Нет, любимая, он продолжает упорно оборонять этот пятачок. Продолжаем выполнять задачу, поставленную непосредственно Ждановым. Утешаем себя надеждой, что наше дело тоже кое-чего стоит, лишний полк-другой оттягиваем с основного направления. А у меня одно стремление — на запад. К нашим новым границам, к тем городам и местам, где я так мало, но так хорошо жил. <…>
Родной, любимый Танек! Я с такой тоской вспоминаю твои ласки, твои прохладные, как ручьевая вода, губы, твои горячие, страстные поцелуи. Я люблю вспоминать наши дни в Ленинграде, эти полные любви вечера при грозном боевом настроении погруженного во мрак города-великана, города-борца, города-страдальца. Нам эта темнота не мешала, не мешали тревожные звуки сирен — «враг над городом», не мешали близкие разрывы бомб. Мы жили своей маленькой, но такой замечательной и полной значения жизнью. И на самом деле, любовь моя, что могло помешать нам, лежащим в горячих объятиях друг друга? Эти близкие разрывы бомб, пошатывание стен нашей комнаты, возможность смерти от случайной бомбы? Нет, наша любовь, наша страсть, наше стремление друг к другу сильнее смерти, сильнее пространства. Я любил, люблю и буду любить тебя как должное, необходимое, без чего мы не сможем жить.
12.4.42. Л. б. р. Н.
…Таник, радость моя! Сегодня вспомнил нашу прогулку. Мы далеко не ходили тогда, просто присели на опушке, а ты даже не садилась, бегала с места на место, прыгала через лужицы, собирала какие-то невероятные цветы — кажется, подснежники. <…>
Я сидел на пне, снимал с прутика свежую кору. Она ложилась послушными белыми змейками у моих ног, потом темнела и съеживалась. А прутик ослепительно блестел. Я загадал: если ты подойдешь ко мне сзади и скажешь: «Сережа» — значит, ты меня хоть немного, но любишь.
Ты подошла ко мне сзади, смахнула рукой приставший к гимнастерке листок и долго, молча держала руку на моем плече. Я наклонил голову, прижался к ней щекой — она не отдернулась, только чуть дрогнула и пальцы слегка сжали мне плечо. Ты помнишь это, любимая, или уже забыла? А потом ты сказала: «А не пора нам идти домой, Сережик, а?». Я молча встал и посмотрел на тебя такими радостными и довольными глазами…
Сергей
Письма с Невского пятачка
Ленинградский фронт, февраль 1942-го года
Автор писем - Сергунько Сергей Михайлович (_._.1914 - 16.04.1942)