В сентябре 1968 года я был принят в клиническую ординатуру системы 3-го ГУ МЗ СССР и направлен на 2-ую кафедру терапии ЦОЛИУ врачей на базе московской больницы имени Боткина. Заведовал кафедрой член-корреспондент АМН СССР Борис Евгеньевич Вотчал. Я был очень рад что попал именно к не-му на кафедру. Его монография «Очерки клинической фармакологии» просто очаровала меня, полностью изменила мое стандартное представление о лечении, которое формируется у студентов скучными учебниками и не менее скучными лекциями. К тому времени я отработал три года в Казахстане участковым и цеховым врачом, окулистом, отоларингологом и даже специалистом по ректороманоскопии. Но спасать никого не приходилось. В поликлинику нашу приходили в основном молодые здоровые люди на профосмотр. К окулисту обращались еще токари и фрезеровщики с травмами роговицы, попросту говоря - с окалиной, отлетевшей в глаз. Эти орлы по молодому бахвальству работали без защитных очков.
Кафедра располагалась в старом трехэтажном здании, причем третий этаж был закрыт на ремонт. На оставшихся двух числилось около 100 коек, не считая больных, лежавших в коридорах. И вот где-то через три недели мне поставили ночное дежурство. Дежурный врач - практически один на весь корпус. В больнице есть еще ответственный дежурный врач, но он тоже один на все многочисленные корпуса больницы, раскиданные на большой территории. Как его найти неизвестно, на одном месте он не сидит. Дело было в рабочий день и начался он с того, что все пошли посмотреть на больного, которого «скорая помощь» дос-тавила в ночь на пятницу и о котором докладывал на утренней конференции дежурный врач. Парня 22-х лет по имени Коля положили в обычное терапевтическое отделение. И вот я вижу: на низкой кровати лежит хорошо сложенный парень. В сознании, но несколько заторможен. Жалуется на боль в глазах и эпигастрии, а также слепоту - ничего не видит несмотря на хорошее освещение. Кожные покровы чистого белого цвета - как мел. Никогда не видел ни до ни после кожи такого неестественного цвета. При этом наблюдаются фибриллярные подергивания мелких мышц. Особенно хорошо это заметно на животе. На губах необильная зеленоватая пена. Однако дышит парень глубоко, 20 раз в минуту, при этом никаких хрипов, ни сухих ни влажных не слышно. Пульс 120 в минуту, ритмичный, АД 160/90 мм рт.ст. Сердце бьется так, что аж подбрасывает пе-реднюю грудную стенку, тоны - как пушечные выстрелы. Зрачки сужены до размера булавочной головки, может даже меньше, при уменьшении освещенности не расширяются. И неудивительно, что при таких зрачках больной ничего не видит. Пришел академик Вотчал. Поглядел на больного и сказал: «Сердце-то как бьется, наверное инфаркт. Надо снять ЭКГ». До этого зарегистрировать ЭКГ никому и в голову не приходило. Позвали старую кафедральную лаборантку. Только она снимала ЭКГ в терапевтическом корпусе старым чернильным аппаратом. В больнице ЭКГ-аппарат, конечно, тоже был, но с регистрацией на фотопленку, да и отделение функциональной диагностики находилось в другом корпусе. Сделали ЭКГ. Из присутствующих сотрудников кафедры никто не вла-дел анализом ЭКГ в достаточной степени (ординатор же смотрел на пленку как баран на новые ворота). Академик Вотчал распорядился: «А позвать сюда Леонида Григорьевича Лозинского». Леонид Григорьевич (он же Лёник) был старший научный сотрудник, занимавшийся как раз кардиальной патологией и хорошо владевший электрокардиографией. Я подумал, что академик плохо знает симптоматику инфаркта и не владеет ЭКГ-анализом. Лёник посмотрел ленту и данных за инфаркт не нашел. Тут появился кандидат медицинских наук, ассистент Валентин Петрович Жмуркин (он же Валик). Увидел зеленоватую пену на губах парня и решил, что это отек легких. Повторяю, никаких хрипов при ды-хании не было. Но он ассистент, ему виднее. Валик выпустил из локтевой вены больного около 300 мл крови. Однако это кровопускание никак не изменило со-стояние больного. Кровь вылили в раковину. Валик и все остальные куда-то ушли. А тут и рабочий день (по шестидневке) кончился. И я остался один. В корпусе на двух этажах сто больных. Хорошо, что они вели себя тихо и в экстренной помощи не нуждались. Я смотрю на Колю, которому лучше не становится и мне страшновато - что же я делать-то с ним буду? И посоветоваться не с кем. Все эти сотрудники кафедры ушли по домам и даже этого больного не закрепили ни за одним врачом, никто не дал мне никаких указаний. И вот я смотрю и возникает у меня мысль, что Коля чем-то отравился. Очень уж разнообразная, бурная и странная клиническая симптоматика, не соответствующая ни одной нозологии. Парень явно не в таком состоянии чтобы его расспрашивать. Но тут я вспомнил, что в 1967 году, когда я пару месяцев учился в 6-ой клинической больнице 3-го ГУ МЗ СССР на курсах по лучевой болезни, кто-то из преподавателей дал нам телефон «Центра отравлений» института имени Скли-фосовского. Мол, если что, можно туда позвонить. Я и позвонил. Рассказал все подробно. Мужчина-врач ответил, что ему трудно сказать определенно, что это за отравление, но это наверняка отравление, и посоветовал ввести больному атропин внутривенно.Так я и сделал - ампулу атропина на физрастворе ввели внутривенно струйно. Состояние парня радикально изменилось буквально за пару минут. Зрелище было впечатляющее: мгновенно исчезла меловая бледность, кожа отчетливо порозовела. Мышечные подергивания тут же прекратились. Пена на губах высохла. Зрачки расширились, боли в глазных яблоках и в животе прекратились. Парень стал видеть, о чем радостно сообщил. Пульс уредился до 70 в минуту (после введения атропина!), АД снизилось до 100/60 мм, сердце перестало стучать как бешеное. Я послушал - тоны чистые. И больной уснул. Я был крайне удивлен потрясающим эффектом всего одной ампулы атропина и очень доволен. Ай да Дечко, ай да молодец!
Часам к 9 вечера некоторые симптомы начали возвращаться. Тогда мы (дежурная медсестра по моему указанию, никого больше рядом не было) снова ввели внутривенно атропин. Все симптомы мгновенно исчезли и больше не возникали. Коля снова уснул и утром проснулся здоровеньким. Я доложил на конференции утром в пятницу всю эпопею и заслужил одобрение академика. Он сказал: «Как это Вы догадались позвонить в Склиф? Вы этот случай опишите». На другой день я расспросил Колю как все было. Коля жил в сельской местности и оттуда был призван в армию. Службу проходил в Москве, где познакомился с молоденькой продавщицей из магазина «Синтетика», женился и остался в Москве. Работал он водителем в тресте «Мосгорзеленстрой». В том числе опрыскивали они какой-то дрянью деревья от вредителей. И как-то теща попросила принести этой дряни для борьбы с тараканами. Коля налил дрянь в бутылочку и принес. Теща развела ее водой и попрыскала в нужных местах. А Коля принял душ (роскошь для деревенского парня), покушал картошечки с селедкой и лег спать. А ночью ему захотелось пить после селедочки. Он встал и, не включая свет, чтобы не разбудить тещу, прошел на кухню, нащупал на столе кружку с жидкостью (он решил что это вода) и выпил. Спустя минут 10 появились боли в животе и началось... Оказалось, что дура теща использовала не всю дрянь, а остаток забыла на столе в кружке...
Описать этот случай было бы неплохо, но я тогда еще не умел писать в журналы и никто на кафедре не высказал желания мне помочь. Тем более, что анализы крови и мочи больному не назначили, 300 мл крови вылили в раковину... Я почитал литературу. Больше всего это походило на отравление фосфорорганическим ядом, но не чистым, а в смеси с еще чем-то. А Коля не знал с какой дрянью они работали. Материал, не подтвержденный анализами, вряд ли бы напечатали.
На другой день у Коли появился лечащий врач и кафедральный куратор - старший научный сотрудник Александр Исаакович Кабаков. Он был, видимо, глуховат. Помню, он кричал Коле: «У Вас порок сердца, у Вас митральный стеноз!». Коля крайне удивлялся: «Надо же, порок сердца! Да я играл в сборной московского гарнизона в футбол!». А дело было в том, что при аускультации сердца стал выслушиваться специфический щелчок, как при митральном стенозе. Спустя несколько дней звук этот исчез, что смутило Александра Исааковича. Теперь я думаю, что это был специфический щелчок, возникающий при пролапсе митрального клапана и имитирующий звуковую картину стеноза. Но в те годы никто и не слыхивал про митральный пролапс, а эхокардиографии в СССР еще не существовало. Преходящий пролапс наверняка был функциональный - после таких интенсивных сокращений сердца.
Колю выписали и он исчез из моей жизни. Но осталась память о нем - о первом человеке, которого я (и только я) реально спас. Не думаю, что Коля это понял. И еще осталось странное впечатление от бурной, но бесплодной, дея-тельности кандидатов и докторов наук, которые фактически бросили тяжелого и непонятного больного на совсем неопытного и неизвестного им врача. Но я испытал заслуженное чувство «глубокого удовлетворения».