Бывают такие дни, когда с самого утра всё кувырком.
Вскакиваю под ненавистный сигнал будильного-мобильного, и с трудом сознаю, что надо бежать. Казалось бы, ничего страшного, ведь бежать-то на кухню, а не куда-то в Африку.
Но не так просто в половине шестого утра, срочно ставить чайник, и соображать спящими мозгами, что бы приготовить такое, что не надоело ещё до тошноты отроку, которого надо вытолкнуть в тёмное морозное утро на четыре пары матана.
- Господи, - говорю я, глядя в глаза Спасителя, такие всепонимающие, любящие глаза...
- Господи, помилуй меня, грешную! Я и помолиться не могу... Такое жизненное послушание у меня... Помилуй, Господи отрока, сына моего, исправи пути его...
Отскворчит сковородка с картошечкой, помашет мне сын рукой, а я перекрещу его ещё раз с высоты седьмого этажа… вот пойду молиться, и посреди молитвенной ткани, как лезвие ножа – телефонный звонок.
Кто бы это в такую утреннюю пору?
А это муж по пути на работу спрашивает о каком-то пустяке, но для него это важно. Как сын оделся, на улице мороз, ветер…
И я шутливо отвечаю, не малыш уже сын-то. И возвращаюсь к иконам уже с какою-то необъяснимою решимостью и жаждою, "как елень на воды".
Растревоженные мысли роятся, подобно разъяренным мухам, жужжат, а я отворачиваюсь от них, увертываюсь. Вот они и расселись где-то в укромных уголках, затихли…
- «К Тебе, Владыко Человеколюбче, от сна восстав, прибегаю…», и снова тишина взрывается от классической решительной мелодии из мобильного телефона.
Просят придти через 20 минут в одну благочестивую семью, побыть с младеницей, пока её мама съездит к врачу, вот, срочно понадобилось. Ждут второго ребеночка, а это дело не простое совсем.
И я сразу двумя ногами влезаю в джинсы, запрокидываю лицо под струю ледяной воды, принимаю свои постоянные лекарства…
И вот вместо молитвы уже весело декламирую с барабанными палочками в руках, выбивая весёлый ритм на детском барабанчике: - «Барабан большущий был, в барабан Бориска бил!». Потом раскладываем краски, кисти, альбом…
Рисовать малышка любит, и можно часами раскраски размалёвывать, или она какие-то сумбурные линии рисует, а я их преображаю в знакомые существа или растения. И она радостно удивляется, каким образом это она нарисовала?
И, наконец, меня отпускают с ревом и скандалом, а я уговариваю и утешаю, обещая скорую встречу, и спешу домой с мыслями о предстоящем приготовлении обеда, ведь сын придёт со склеенными от матана мозгами, и ноющим от голода желудком…
И вот с этими мыслями в голове, вдруг я теряю равновесие и медленно падаю, поскользнувшись на льду, сделав шаг с поребрика на проезжую часть улицы.
Мне кажется, что дома медленно, как в кино со спецэффектами, переворачиваются. Я пытаюсь схватиться за невидимые какие-то материи, и ударяюсь лопатками о ледяную жесткую бугристую землю.
В голове прошмыгнуло мышонком: - «Господи!» И тут же радость, что головой о поребрик я не ударилась, точно что-то упругое не пустило. Может быть, осторожность, желание посмотреть, нет ли машины, а может…
Получилось удачно, подбородок оказался прижатым к груди.
- Так я и знала, что все нестроения закончатся какой-то неудачей! – подумала я, и встала на ноги. Всё цело, кажется, слегка прихрамывая на больную ногу, как обычно, я пошла домой, уже не торопясь, прислушиваясь к себе.
Наступило какое-то молчаливое спокойствие. Даже удивление сына, вызванное испачканным пальто, не нарушило этой тишины. И всё потекло сгущенным временным ручейком…
Вечер наступил неожиданными сумераками, как это всегда бывает зимою. Я готовилась к причастию, и каноны, и последование, всё как обычно. И всё же это не было обычным. Необъяснимая пустота ощущалась внутри, я не знала в чем мне каяться. Это было непривычно и странно. Я перебирала в уме грехи, которыми мы все уязвлены и не находила никаких подтверждений явленных в ближайшее время.
Глухота. Она обрушилась и обволокла всё внутри. Я отчаянно пыталась вспомнить, хоть грубость какую-то, хоть раздражение…
- Ну как же я так рухнула, отшибла что-то нечувствительное, что-то нематериальное внутри, - размышляла я потерянно.
Так, не понимая ничего, я засыпала, нашептывая себе в мыслях древнюю нашу молитву.
Новое утро было мирным, сопели мои отдыхающие домочадцы, а я беспомощно хватаясь за стулья, перемещалась к ванной, чтобы под ледяной водой подержать больной сустав, сломанный в далёком восьмидесятом, неправильно загипсованный 8 ноября в честь великой октябрьской революции, потому неправильно сросшийся, и теперь вот не желающий мне служить. Поворот головы тоже был болезненным, шею потянула, однако, а при движении рук, отзывались болью лопатки. Значит, приложилась я не слабо. Ещё и губу прикусила.
В церковь я отправилась тихим шагом, глядя внимательно под ноги, молясь где-то в глубине мысленной пустоты. Что уж тут скажешь, боль штука неприятная. Но войдя в храм к исповеди, я вдруг поняла, что вчера утром так и не помолилась, и не собралась с мыслями, не смирилась, чтобы пойти позже, в более собранном состоянии – это гордость такая, вот, де, ничего страшного. А ведь если бы не пошла, то винила бы себя в том, что расслабилась не понудилась…
Опять гордость!
То справа, то слева, потеря равновесия, падение...
Какое падение? Да полное отсутствие видения своего недостоинства, и в таком состоянии причащаться просто нельзя.
И сразу стало мне так досадно, что я так легко попалась на крючок. Почему? Что не так?
А если мы задаемся вопросом, то это значит, что нам по силам найти на него ответ.
И перед самым Таинством исповеди я ответ получила:
Никогда нельзя с дерзостью самости доверяться своим делам, отрываясь от Него, не чувствуя и не слыша Его тихого голоса, предупреждающего каждый неверный наш шаг, заботливо оберегающего нас, так, что волос в головы не упадёт.
Да, у меня не было времени читать молитвенное правило, но никто не мог помешать мне, выходя из дома в уме молиться, трезвиться и следить за собою. Тогда бы я заметила, что меня заботят второстепенные вещи, что спешка моя беспричинна, что нервозное возбуждение от лукавого. И суета бы отступила, и не упала бы я, будучи осторожнее и внимательнее.