ПЕРВОЕ ВОЕННОЕ ЗАДАНИЕ
Владимир Арсеньевич Травин
Эту главу я обязательно должен предварить пояснениями. Записи воспоминаний ветеранов я собирал много лет. В конце девяностых годов я получил письмо. Было оно большим, с подробностями и малоизвестными сведениями. С автором обязательно нужно было встретиться в присутствии телекамеры, чтобы зафиксировать то, о чём было написано в письме. Но… письмо, видимо, по просьбе автора, кто-то просто принёс в редакцию, точнее – оставил на вахте. Там оно пролежало несколько дней, пока я был в командировке. Потом обнаружилось, что в письме нет ни обратного адреса, ни номера телефона. На поиски в списках ветеранов тоже ушло время. А потом… В общем, письмо осталось письмом. Несколько лет лежало оно без движения. За это время многое менялось вокруг, постепенно стало восстанавливаться в обществе должное отношение к ветеранам. Но… документ есть документ. Поэтому, читая его, помните, что написан он был в 97-98 годах 20-го века.
«…Да, нас, участников тех далёких событий, становится всё меньше и меньше. Казалось бы, должны быть мы окружены постоянной заботой и вниманием, но, к сожалению, это не так. Заботу и внимание к себе мы видим только раз в году – в день Победы, а в остальное время нас за редким исключением не вспоминают.
А средства массовой информации? Порой начинает казаться, что они специально делают так, чтобы весь народ забыл о Великой Отечественной войне. Если даже и касаются этой темы, то обязательно выпячивают негативные стороны, которые, разумеется, были, обыгрывают трагизм войны и военные нелепицы, которых тоже было немало. А вот «о доблести, о подвигах, о славе», как сказал поэт, немодно стало нынче говорить. Не пишут и не говорят о буднях войны, о том, что сама жизнь в условиях войны – будь то на фронте, будь то в тылу – это подвиг всего нашего народа. Растут новые поколения, а что они знают об этом? На экранах телевизоров – развлекаловка, всякие шоу, детективы и боевики. Газеты и журналы молодёжь в подавляющем большинстве не читает. Да иногда уж и лучше, что не читает. Недавно вот мне попались в руки несколько номеров весьма уважаемого когда-то толстого журнала, так там в двух номерах (мне и одного хватило!) какой-то «умник» с пеной у рта доказывал, что не гитлеровская Германия напала на нас и начала войну, а именно Советский Союз начал войну с Германией! Какая чушь! Какая наглость! И редакция этого когда-то почтенного журнала печатает это всё… Свобода слова! Взял бы я такую «свободу», смял бы вот эти загаженные страницы да засунул бы в глотку этому провокатору! Ну, хорошо, – мы-то, люди пожилые, участники событий и свидетели тех времён, не примем эту чудовищную ложь, но наши внуки и правнуки могут ведь и поверить.
Вообще-то, кроме лжи, много ещё и равнодушия, безучастия вокруг нас, ветеранов. Каково мне, старому солдату, читать в газете, как живут сегодня в Германии те, кто пришёл к нам с огнём и мечом. Огромные по нашим меркам пенсии, сотни всяких льгот, лучшие лечебницы, санатории… Мне скажут: есть же у нас тоже Закон о ветеранах. Но даже такой скудный, он часто и не выполняется. Все статьи этого Закона претворятся в жизни, наверно, тогда, когда все мы уже будем на кладбище…
А интерес ко всему, что связано с тем периодом истории нашей страны, есть у молодых. Есть. Мне часто приходится выступать в школах, и вот, проводя беседы, я вижу, как загораются глаза у детей, да и у учителей тоже, когда они слушают рассказ о той войне.
Как-то был я в санатории. Проводил беседу о войне. Было это перед началом концерта, и я, грешным делом, подумал, что люди отдыхать пришли, а я про войну, про историю… Короче, стал я торопиться, сворачивать разговор. И вот тут-то из зала и крикнул кто-то: «Не спешите, нам это очень интересно, а концерт – успеется!». А зал поддержал аплодисментами. Как же хорошо было у меня на душе!
В годы моей молодости все парни, кому позволяли здоровье и образование, мечтали стать лётчиками. И немудрено: по всей стране, да и по всему миру гремела слава советских лётчиков, первых Героев Советского Союза – Чкалова, Громова, Водопьянова, Коккинаки и других. Я в этом отношении ничем не выделялся – тоже хотел летать, быть лётчиком, поэтому я после окончания средней школы прошёл строгую медицинскую комиссию, выдержал вступительные экзамены (был очень большой конкурс) и был зачислен курсантом военного лётного училища. Война началась, когда учёба у меня подходила к концу. Но поскольку враг быстро занимал нашу территорию, нужно было срочно эвакуировать училище в тыл. И вот во время эвакуации случилось то, что, по сути дела, изменило всю мою жизнь.
Подхватил я где-то инфекцию – желтуху. Естественно, меня, как острозаразного, – в медсанбат. А с гепатитом, видимо, там бороться как следует не умели. Болезнь обострилась, меня – в госпиталь. В общем, здоровый был я, крепкий и молодой, да ещё врач попалась Нина Степановна Солнцева, так она в госпитале дневала и ночевала, лишь бы скорей нас на ноги поставить. Выздоровел. Похудел, правда, на 16 килограммов, и комиссия дала мне краткосрочный отпуск. И я, не повоевав ещё и дня, отправился домой. В Москву приехал утром, поезд на Кострому был, как и сейчас, много лет спустя, поздно вечером. К тому времени немцев от Москвы уж отогнали, но повсюду на дорогах стояли металлические «ежи», рогатки. На перекрёстках все угловые дома были превращены в ДОТы и ДЗОТы, девушки в военной форме тянули на верёвках аэростаты воздушного заграждения… В общем, всё было так, как показывала кинохроника, как потом воспроизводили в фильмах. Но вот один момент мне запомнился на всю жизнь.
Был январь. Был мороз. Была война. Буханка хлеба на рынке стоила 200 рублей, картошка – 90-100 рублей за килограмм, деньги огромные по тому времени…
А у памятника Пушкину в этот январский мороз среди войны лежали… живые цветы! Истинную цену этим цветам даже трудно себе представить! И не успел я подумать об этом, как подошла к памятнику бедно одетая старушка и тоже положила на постамент красную розу… Воистину, не зарастёт народная тропа!
Приехал я в Кострому. Она считалась тогда прифронтовым городом, ведь немцы были по военным масштабам совсем рядом – всего 245 километров! И все законы войны на Кострому распространялись в полной мере, иначе было нельзя: немцы бомбили Ярославль и Горький, летали и над Костромой, хотя и не бомбили из-за отсутствия в городе стратегических объектов. Поэтому были в Костроме и комендантский час, и прочие «прелести» военного быта. Военкомат был вторым центром управления городом, и я, приведя себя в порядок, отправился, как положено, на Лагерную улицу, где военкомат тогда размещался. И вот когда я вставал на временный учёт, военком, полковник Видякин, пошелестел моими бумагами и неожиданно спросил: «Значит, вы – костромич… Город хорошо знаете?». Я ответил утвердительно. И тут он, как человек, принявший решение, твёрдо сказал:
– Отдыхать будем после победы. Сегодня ночью из блокадного Ленинграда привезли две тысячи детей дошкольного возраста. Все они дистрофики, грязные, вшивые. А это не только для них опасно, но и в городе могут возникнуть эпидемии. Мы предпринимаем все меры (полковник Видякин был по закону военного времени заместителем председателя комитета обороны города), мобилизуем медицинских работников, парикмахеров, поваров, чтобы привести детей «в божеский вид». Тут уж женщины собрали детскую одежду, обувь, игрушки и предлагают свои услуги по уходу за детьми. Но у нас нет главного – мыла! И взять его негде. Ваша задача – достать мыло. Для этой ситуации лучший вариант – дегтярное. Срок – три дня. Мы даём вам большие полномочия, но чтобы лучше понять важность этого задания и свою ответственность, езжайте в один из домов – всё увидите сами.
Отказаться было нельзя – время военное, но сказать, что я был обескуражен этим заданием, значит ничего не сказать. Я ничего не знал про мыло, кроме того, что им моются, стирают бельё. Где взять мыло, я тоже не знал. Тем не менее, пошёл получать «полномочия».
Когда я ехал к детишкам, я ожидал увидеть страшное, но то, что я увидел, было ужасно. Приехавших оголодавших детей в первую очередь накормили, что надо было делать, как я потом узнал, очень осторожно. В результате в массовом порядке начались боли, рези, расстройства желудка. Дети беспрерывно плакали, стояла кошмарная вонь, и в этом хаосе метались с горшками, которых на всех катастрофически не хватало, нянечки, усталые, сбившиеся с ног нянечки. У многих стояли слёзы на глазах. Крохотные дети были похожи на старичков и старушек – все в морщинах, кожа обвисла и была синюшного цвета. Они не могли не только смеяться – говорить им было трудно! А глаза у них были… неживые! Такой взгляд у умершего человека, которому не прикрыли веки…
Ах, военком, военком! Как он был прав, послав сначала меня сюда. Я понял, что мыло – это жизнь для этих детей и что приказ я получил по-настоящему военный, первый военный приказ в моей жизни, который надо было выполнить во что бы то ни стало… Но как? Вспомнил, что недалеко от военкомата, на окраине, в Татарской слободе была когда-то артель «Химпром», которая кустарным способом изготовляла хозяйственное мыло. Поехал туда. Цех этот мыловаренный не работал уже давно, соответственно – топки разрушены были, котлы – грязные, сам мастер-мыловар – на пенсии. С трудом нашёл его. И – первая удача: оказывается, наладить в городе производство дегтярного мыла вполне возможно. Правда, для этого нужно раздобыть достаточное количество берёсты и кожаного лоскута, каких-нибудь обрезков. Кроме того, нужно было достать каустик, топливо, нужно было найти работников, которые хоть что-то понимают в этом деле. И вот если всё это будет, то мастер сварит мыло.
Мне было важно понять, что мыловарение в принципе возможно. Остальное было уже делом техники.
И я начал носиться по городу. На фанерном заводе рассказал, в каком положении дети, договорились, что оттуда будут возить берёсту и начнут немедленно. Буквально рядом была обувная фабрика. Там обещали собрать все отходы. Одновременно шла работа в бывшей артели: ремонтировали печи, чистили котлы, наводили порядок. Раздобыл каустик. Труднее всего было с людьми, но и они нашлись – женщины, окончившие местный химико-механический техникум имени Красина.
И дело пошло! Гнали из сырья дёготь, варили мыло и тут же в бочках развозили в дома, где были дети. Приказ городского комитета обороны был выполнен в конце второго дня.
Дальше тоже было не легче. Работали круглосуточно – по 12 часов смена. Кто жил далеко, ночевали тут же. Питание тоже организовали на месте… Варилось мыло. Обычная, простая вещь, которая в военных условиях давалась с таким трудом.
Когда отпуск кончился, пришёл я в военкомат сняться с временного учёта. Полковник от имени городского комитета обороны объявил мне благодарность и предложил остаться, чтобы постоянно обеспечивать мылом не только блокадных детей, но и все детские дома города. Но мне ведь было совсем не много лет, по нынешним временам мальчишка совсем, кроме того, я понимал, что в небо меня после гепатита не пустят, и рвался на фронт. Так и сказал Видякину. Дело было налажено, справятся и без меня. На том и порешили.
Перед отъездом отправился к «своим» ребятишкам. Ну. подготовился, конечно, – в «Военторге» выпросил на благое дело пряников и конфет. И ещё только зашёл в дом, слышу – музыка играет, пианино: «Жил-был у бабушки серенький козлик»… Боже, как хорошо мне было, когда увидел я не «старичков» и «старушек», а живых, весёлых детей, ведущих хоровод. Откормиться они не откормились, всё такие же худые, но в глазах блеск, смех слышен, двигаются и… не падают! Вот и я стал серым козликом в хоровод и прошёл с ребятами несколько кругов, совсем не думая о серых волках войны, которые могли съесть и меня, и любого…
Где сейчас эти дети? Спустя десятилетия вспоминают ли они хоть иногда приютивший их город и военного дядю, который водил с ними хоровод?..
Пришёл домой. Пора было уезжать. Мама моя, царство ей небесное, вдруг говорит мне:
– Сынок, ты бы снял гимнастёрку ненадолго…
– А зачем?
– Молитву свою Господу Богу зашью тебе туда.
В те времена большинство из нас были атеисты, я и сам в старших классах был председателем союза безбожников, но я-то ехал не к тёще на блины, а на фронт, откуда многие не возвращаются, и, кто знает, может быть это была последняя встреча с отцом и матерью… Поэтому, чтоб не расстраивать мать, я безропотно снял гимнастёрку, и мать пришила завёрнутую в материю свою молитву.
– Вот, смотри: она у внутреннего кармана, и пусть она всегда будет с тобой. Береги её. Пока моя молитва с тобой, ни пуля, ни снаряд тебе не страшны.
И вот ведь какое дело – после гепатита моего про авиацию надо было забыть, определили меня в матушку-пехоту, которую в то время звали «царицей полей». В каких только переделках ни приходилось бывать, иногда сто из ста должны были убить, но смерть проходила мимо. Сменил десяток шинелей, все они были порваны пулями, осколками бомб, снарядов, мин, но сам остался жив и невредим…
Много лет спустя я как-то, будучи на похоронах, а позже – за столом на поминках, оказался рядом со священником. К слову пришлось, и я рассказал ему о молитве матери. Он сказал тогда, что в моём рассказе не увидел ничего удивительного. Мол, именно так и должно было быть: молитва матери дошла до Бога, и он оберегал меня. У меня буквально язык чесался спросить: а как же молитвы других матерей – тех миллионов погибших? Они что – хуже молились? Меньше желали удачи своим сыновьям? Если их молитвы не дошли до Бога, их душевный крик, их мольбы, значит, плохо их слушали на небесах, не хотели слушать. Сколько я видел на фронте солдат и офицеров, носивших крестики и иконки, молившихся перед атакой (во время войны вера усилилась, люди цеплялись за малейшую надежду), и видел их потом убитыми, растерзанными металлом! Нет, то, что было со мной, – особое чудо. Тут не силы небесные, а что-то другое… Но спорить тогда было не время и не место, и я промолчал. В другое время я сказал бы всё это, а ещё вспомнил бы ещё одну чистую и святую душу, которую не пощадила война.
…В 1944 году после тяжёлых боёв вышли у нас из строя все медицинские работники батальона: кто убит, кто ранен. По нашей заявке были присланы новые медсёстры. Все они уже имели фронтовой опыт, все были ранены, вылечились и вновь вернулись на фронт. Но наше внимание привлекла одна – почти девочка, тоненькая и изящная, несмотря на шинель и кирзовые сапоги, она была так хороша собой, что хотелось кричать: зачем её-то сюда?
А она держалась просто, познакомилась со всеми. Лена Егорова, москвичка, только что с отличием окончила школу. Отец её был музыкантом, мать – преподаватель хореографии. И дочку они тоже видели балериной там же, где они работали, – в Большом театре Союза ССР. Но Лена тайком от родителей, иначе не разрешили бы, закончила краткосрочные курсы медсестёр. Она отказалась от работы в московских госпиталях. Видимо, жалея её, предлагали направить в армейский фронтовой и уж на худой конец в дивизионный госпиталь. Она рвалась на передний край. Мы спрашивали её: «Почему?» А она отвечала коротко: «Так ведь война же!»
Напомню, что тогда, в 44-м, конец войны был уже виден, уже можно было думать о будущем, беречь самых юных. Но… Не помогли и наши уговоры, когда Лена появилась у нас. Мы говорили, что на поле боя, под разрывами, медсёстры должны не только оказывать помощь раненым, но и вытаскивать их на себе. Мы говорили, что здесь нет элементарной вещи – туалетов, что иногда глоток воды не сделать, не то, что умыться. Но Лена была непреклонна. Пришлось её оставить в батальоне.
В первом же бою Лена вытащила с поля боя одиннадцать солдат и офицеров, и по заслугам была награждена главной фронтовой медалью «За отвагу».
Полюбилась она всем. Было за что. Ровная с каждым, приветливая, улыбчивая, она всем старалась помочь хоть чем-нибудь: одному гимнастёрку зашьёт, другому подворотничок приладит, в минуты затишья споёт с нами, а то и станцует под трофейный аккордеон.
Потом были у нас тяжёлые бои. И там Лена отличилась. За проявленные храбрость, героизм была награждена она орденом Красной Звезды. Мы, офицеры и солдаты, старались уберечь Лену, наш «ветерок», наш цветочек, как память о доме, о мирном времени. Старались не пускать её, когда был сильный огонь, но разве можно было её удержать?! «Там же раненые, им помощь нужна»… И снова шла наравне со всеми под пули и снаряды.
Однажды с боем мы заняли село. Вернее, то, что от него осталось: пепелища да разрушенная церковь с уцелевшей колокольней. При отступлении фашисты жгли всё подряд, оставляя нам пустынные пожарища. И тут над головами просвистел снаряд. Перелёт. На него особого внимания не обратили: мало ли на фронте снарядов летает. Но второй снаряд взорвался, не долетев до нас. То есть, классическая артиллерийская «вилка», и корректировщик сидел наверняка на колокольне, больше немцу деться было некуда. Тут бы бежать в сторону, потому что третий снаряд должен был попасть туда, где мы были, но замешкались мы, посылая разведчиков к колокольне, чтобы сняли наблюдателя. И тут ударил третий снаряд. Совсем рядом разорвался. Но за какую-то долю секунды толкнуло меня в спину, я упал, а на меня сверху кто-то. Весь в пороховой гари, я приподнялся. Человек, лежавший на мне, скатился. Меня прикрыла собой Лена. Всё её тело, прекрасное девичье тело, было изрублено осколками… Лене было 18 лет… На мне – ни царапины. И злая, грешная мысль с тех пор не оставляет меня: а ведь Лена погибла во исполнение молитвы моей мамы! Почему же? За что? Боже, как же несправедливо ты устроил этот мир, допустив в него такое страшное чудовище, как война!
Меня часто спрашивали: страшно ли было на войне? Страшно, но надо. Я видел страшного очень много, бывал в разных переделках. Довольно жуткий эпизод был, когда пришлось голодать, как в блокадном Ленинграде. И до этого бывало, что кухня проехать не могла, – всё простреливалось, или разбомбит кухню, или расстреляют из пушки или миномёта – охотились на них тоже, знали: голодный солдат слабее. Но как-то наш батальон прорвался вперёд, соседи поотстали, и немцы отрезали нас от тыла. Мы оказались в лесу, но лес был какой-то странный, ненадёжный, он весь насквозь простреливался, передвигаться можно было только перебежками или ползком.
Шли сплошные дожди, земля раскисла… Три дня мы жили только тем, что находили в лесу, – ягоды, грибы, которые мы ели сырыми. На четвёртый день кто-то из солдат нашёл убитую лошадь (не буду уточнять, сколько дней назад убитую!), сапёрной лопаткой оттяпал от трупа ногу и притащил, причём, вместе с подковой. «Суп» варили в каске: вода из болота, грибы и конина. Всё это, конечно, без соли. Сейчас такой «суп» можно бы употреблять только как рвотное, а тогда ели и похваливали: «Вкусно! Совсем как в ресторане!». Вот таким рестораном и продержались, пока наши не выручили. А ещё эвакуированные ленинградские ребятишки помогли: я всем про них тогда рассказывал. А уж если дети могли вынести всё это, то нам, взрослым солдатам, как говорится, сам Бог велел!
А самое страшное на войне – это рукопашная схватка. Это когда сходятся обе стороны, чаще в чьём-нибудь окопе, и колошматят друг друга чем попадя и куда попадя, бьют, чтобы сбить, бьют, чтобы повалить, бьют, чтобы убить. И ты крутишься волчком, только успевай видеть, откуда смерть бежит на тебя, и отмахаться от неё лопаткой, прикладом, штыком, ножом или просто голыми руками добраться до горла и душить, душить… Только там и тогда можно полностью понять такое обычное, часто легко повторяемое выражение «не на жизнь, а на смерть!
Когда после первой рукопашной я понял, что остался жив, и снял каску, чтобы хоть голову отереть, увидел я, что каска полна… волос! Я почти наполовину облысел. Когда такой бой случился во второй раз, у меня появилась седина. А мне тогда только двадцать третий год пошёл…».
НА ДАЛЁКОМ СЕВЕРЕ …
Борис Петрович Николаев
Александр Ервандович Погосов
Анатолий Александрович Болотов
Эта глава сложилась из давних встреч с тремя людьми. Две были десятка полтора лет назад, ещё одна – уж лет тридцать. Это люди удивительной судьбы, о каждом можно было рассказывать отдельно, но я их объединил, чтобы иметь возможность показать войну в одном и том же месте с разных точек зрения – с земли, с воздуха, с моря. А кроме того, очень хочется, чтобы больше людей знало о неизвестных страницах войны. Вы много слышали о войне в Заполярье? Обороне Мурманска? Вот об этом – три рассказа.
Борис Петрович – лётчик. Служил 30 календарных лет, а по выслуге – 53 года! Воевал под Сталинградом, под Ленинградом, на Западном фронте. И на Севере.
– Борис Петрович, я знаю, что вы… как бы это сказать… один из вроде бы многих, а в то же время немногих людей, которые совершили воздушный таран. Известны имена лётчиков, его совершивших, их немало, хотя каждому понятно, что этот подвиг требует высшего напряжение сил. И конечно, высоко оценивался он правительством, командованием. Чаще всего, правда, посмертно, но становились лётчики Героями Советского Союза. А вы, слава Богу, живы, но не Герой… Как это было? Где?
– А было это на Севере, над городом Мурманском. Тогда уже караваны были налажены и корабли доставляли военную помощь. И когда это происходило, мы с воздуха прикрывали разгрузку, потому что немцы буквально ловили эти моменты… В тот раз в Мурманск прибыл очередной караван. И мы буквально висели над портом. Одна пара отлетает своё, другая тут же меняет её, без прикрытия ни на секунду не оставался порт, чтобы никаких неожиданностей не было.
Но немцы вообще-то хорошие выдумщики были на сюрпризы. К тому времени не только мы небо сторожили, но и зенитная артиллерия была сильная. Это только в начале обороны наши пушечки не доставали немцев в воздухе. И немцы вот что удумали: они не стали посылать бомбардировщиков на Мурманск. Налёты совершали истребители, «мессеры» – сто девятый, сто десятый. А к плоскостям, к крыльям, то есть, подвешивали двухсоткилограммовые бомбы. У них, видимо, разведка хорошо была налажена, потому что такие налёты бывали именно тогда, когда боеприпасы разгружали. Там ведь достаточно было одной бомбе попасть в цель – как разнесло бы и весь корабль, и Мурманску тоже крепко досталось бы.
И вот барражируем мы над портом, а тут с командного пункта дивизии передают, что к нам идут бомбардировщики. Ну, мы соображаем, что сейчас поднимут в воздух подкрепление с аэродрома возле Колы – там наш аэродром был близко от Мурманска, аэродром «Арктика» назывался.
Мы уже изготовились к встрече, а потом нам сообщают, что бомбардировщики пошли на запасную цель, а вот к нам пожаловали сто девятые «мессершмитты» – истребители, вот по той системе, о которой я говорил. Считать там было некогда, но, наверно, штук восемь на нас навалилось.
– На двоих?
– На двоих. Но если мы принимаем бой, то уж принимаем. И первое, что нужно сделать, если это возможно, то разбить, разбросать их боевой строй. Ну, мы сразу вклинились…
– Вы – в паре. А кто ведущий, кто – ведомый?
– Ведущим был тогда командир эскадрильи Гаврилов, а я у него ведомым был. И мы двинулись прямо на них. Мы, конечно, знали, что истребитель с подвешенными бомбами – уже наполовину истребитель, что у него скорость поменьше, манёвренность похуже. И если надо принять бой, то он должен сбросить бомбы. И вот, когда мы врезались в эту кучу, им уже не до бомб было, им надо было драться. Так что бомбы-то они все посбрасывали, но легли они где-то на другой стороне залива, одним словом, мы первую свою задачу выполнили, бомбардировка вся была мимо цели.
Ну, и завязался бой. Я смотрю – 109-й уже в хвост моего Гаврилова заходит. Оглянулся – и у меня на хвосте висит 109-й! Ну, тут уж что выбирать? Закон есть закон: сам погибай, а товарища выручай…
Так вот я «мессера» и протаранил. Отбил у него крыло, он сразу завалился и упал куда-то…
После удара и самому надо было о себе подумать. Вынужден был я выбрасываться через головной обтекатель. А это же не современный выброс пилота вместе с креслом! Тут после удара голова кругом идёт, а вылезать ручками-ножками надо… До половины вылез, – и тут меня струёй воздуха подхватило, не сумел я хотя бы чуть в сторону толкнуться, и всей силой воздуха бросило меня на стабилизатор. Удар был страшной силы в грудь. Больше ничего не помню какое-то время.
Пришёл я в себя в воздухе. То есть, несколько секунд без сознания был. Почему-то надо мной парашют, хотя я не мог его раскрыть. По логике вещей я уже должен был лежать где-то на земле, Уже потом, когда я приземлился, понял, в чём дело. Оказывается, и кармашка, где кольцо, и кольца самого, и трубки, где трос раскрытия парашюта, да и ранца парашютного – и того нету! За меня всё сделал стабилизатор!
– Парашют зацепился и вытянулся?!
– Ну, всё оторвало, разбило его, это устройство… Уж каким путём я летел, я и не знаю…
– Да это чудо какое-то!
– Да! Радость, что не разбился в лепёшку, что лечу, спускаюсь, – можете себе представить?!
– Нет, наверно, не смогу…
– А я радуюсь! Правда, секунды две, а потом чувствую, что шлемофона нет, перчаток – нет, унтов – нет… И это зимой!
Приземлился я в принципе недалеко от Мурманска на лёд. Вдали, смотрю, что-то вроде дачных посёлков. Сначала подумал, что добегу туда, даже побегал немножко – практически босиком. А потом вижу: не-е-е-ет! Не выйдет, замёрзну. Я обратно к парашюту, брюки ватные спустил, ноги прикрыл, сам замотался и сел ждать, пока меня отыщут…
Ну, тогда-то меня нашли благополучно. А вот недавно меня нашли ещё раз. Дело в том, что таран мне, как бы это выразиться, засчитан не был. Сбитый самолёт искали, но не нашли, а если нет вещественного доказательства, то нет и тарана. Более того – тень на тебя падает: не ты, оказывается, сбил, а тебя сбили и спокойно улетели. И устные подтверждения наблюдателей почти не в счёт…
И вот недавно приходит письмо. Нашла меня группа «Поиск» из Мурманска. Хорошее такое письмо прислали. Они, оказывается, нашли сбитый мною 109-й и вытащили его из болота в нормальной сохранности. Известен номер двигателя, фамилия лётчика. Они связались с архивом в Германии, и им сообщили, что лётчик этот был латиноамериканцем, звали его Андреас Риас, родственников найти невозможно. Архив люфтваффе зафиксировал, что он такого-то числа над Мурманском был сбит методом тарана… Но поисковики на этом не успокоились, запросили Подольск, архив уже наш, там тоже подтверждено, вот, справку прислали. А это фотографии – тоже из Мурманска прислали. Вот кабина. И там лётчик был… останки…
– Борис Петрович, несмотря на то, что вы прошли тяжёлый путь, а может быть, именно поэтому ваши сыновья пошли по вашим стопам. Они ведь тоже лётчики?
– Да, оба лётчики. Вот у меня фотографии их семейные. Вот я с сыновьями. Это со старшим, это с младшим. Они вертолётчики, Афган прошли. Я их хотел в истребители, но мать запротестовала: говорит, хватит с меня и одного!
Ну, вот, а теперь Александр Ервандович Погосов.
Жизнь этого человека сложилась так, что о нём вполне можно было бы написать приключенческий роман. Когда мы с ним встретились у него дома, в Москве, было ему семьдесят восемь лет в том 1986 году, но он только год, как оставил работу. В эту огромную жизнь почётного полярника, штурмана-истребителя, действительного члена Географического общества, кавалера четырёх орденов, награждённого и многими медалями, вместилась и работа по испытанию танка Т-17, и поход на знаменитом «Челюскине». Кстати, братство челюскинцев определило и его судьбу в годы войны… Перед этим он летал за Полярным кругом.
– Работа, работа… Ей там, за Полярным кругом, конца не было. Летали без передышки, осваивали гигантские, почти полностью неисследованные пространства.
… О том, что началась война, я узнал только на четвёртый или пятый день. Мы работали в дельте Лены, делали аэрофотосъёмку. А потом – поломка. Не очень страшно, а летать нельзя. Радио тоже из строя вышло. Сели в Жиганске, посёлок такой есть. Хотели оттуда сообщить, а там, так уж «повезло», радиостанция тоже не работает! Бывает. День загораем, другой. Только патефоном развлекались. Там среди пластинок был фокстрот такой модный с дурацкими словами:
На далёком севере
Эскимосы бегали,
Эскимосы бегали
За моржой!
Потом поселковую радиостанцию наладили, но только на передачу, на приём всё равно не работает. Но и то хорошо: сообщили о себе, сказали, какие нам запчасти нужны и лампы какие – для радиостанции. Опять ждём – должны же самолёт прислать! И вот только когда он прилетел, мы узнали о начале войны.
– Вы всю войну, насколько мне известно, были в Мурманске. Летали?
– Да нет, у меня совсем другая работа была.
– Работа? Это что же за работа такая, за которую боевые ордена и медали дают?
– Да . у меня была работа. За всю войну, проведённую в городе-герое Мурманске, я не видел ни одного фашиста, стрелял только один раз, когда уже совсем невмоготу стало, отпихнул пулемётчика: дай, говорю, хоть душу отведу. И по самолёту, по гидроплану этому пару очередей вжарил. Конечно, впустую, навыка-то не было… Так что война у меня была тихая, спокойная. Примерно такая, как если бы я сел на бочку с порохом и закурил, – чем не отдых? Да к этому добавьте, что в бочке не порох, а нитроглицерин, а вокруг в виде праздничного фейерверка бомбы и снаряды падают. Весёлая картина?
– Александр Ервандович! Хватит вам интриговать, расскажите подробней, прошу вас!
– Ладно. Подробней так подробней. В Москву я приехал в «чёрную пятницу» – это день так называли, когда сильнейший налёт был. До этого меня не отпускали – приказ был: выполнять свою работу. Но мне всё ж удалось потом уволиться. Рассчитался, поехал в Москву, в Главсевморпуть. И вот тут-то меня и увидел самый известный из нас, челюскинцев, Иван Дмитриевич Папанин:
– Я тебя забираю к себе.
– Куда это?
– Много будешь знать, скоро состаришься. Узнаешь своевременно.
И 1 января 1942 года, в самый новогодний праздник (только какой там праздник!), я оказался в Мурманске.
Тут я должен немного объяснить ситуацию. Дело в том, что Папанин, как начальник Главсевморпути, стал отвечать перед Государственным Комитетом Обороны за организацию приёма ленд-лиза, то есть стал уполномоченным ГКО по этому вопросу. К моменту моего приезда в Москву он уже выяснил, что в Архангельске это делать невозможно, корабли типа «либерти» не могли там разгружаться – подойти не могли к порту из-за глубин. Можно было разгружаться только в Мурманске, а он с самого начала войны подвергался бомбардировкам, да и порт там был разоружён уже… Так что всё нужно было начинать с нуля. И стал я старшим инспектором уполномоченного ГКО по северным морским операциям.
Я про Мурманск вот что скажу. Большая была в том несправедливость, что так поздно ему звание города-героя присвоили. Или не знали, что ни один город у нас так долго не бомбили, как Мурманск? Всю войну! Или не знали, что фронт в 50-60 километрах всего проходил, да так и остался там, не продвинулся ближе к городу. Фашисты буквально все силы приложили, чтобы сорвать поставки, захватить город и порт. А Мурманск стоял! Я бывал после войны там, это ведь родной для меня город стал, так я не раз говорил: я верю, что Мурманск назовут городом-героем, справедливость восторжествует!
И вот теперь – о работе. Моей, других инспекторов, пограничников, портовиков, таможенников… Сотни людей ежедневно рисковали жизнью, потому что разгружали мы вещи опасные. Вы знаете, что такое нитроглицерин?
– Не уверен, что знаю… Кроме того, что это лекарство для сердечников, это ведь ещё и взрывчатое вещество, кажется?
– Он сам по себе сильнейшее взрывчатое вещество, а применяется ещё при производстве бездымного пороха. В общем, можно представить эту цацу, когда знаешь, что взорваться она может от трения, от удара, от огня – от всего. И если взорвётся… Однажды я видел, как не успели убрать один вагон. Уже разгрузили корабль, уже все вагоны откатили, один остался, да и тот наполовину был загружен. И тут бомба в него попала. Вот уж поистине:
Эскимос поймал моржу
И всадил в неё ножу,
И всадил в неё ножу
Глубоко…
Одна всего бомба, но вы бы видели, что она наделала! Взрыв был такой силы, что зенитчиков с крыши склада, а это мерах в трёхстах сорвало вместе с зениткой и через корабль перебросило в море… А мы получали и нитроглицерин в виде жидкости такой маслянистой, и тринитротолуол в порошке, и готовые боеприпасы – торпеды, мины, глубинные бомбы. И любую разгрузку начинали с твиндеков, потому что обычно там боеприпасы перевозились.
Однажды выгрузка уже началась, а вагоны ещё не подали, и взрывчатку прямо на причале штабелями складывали. Погода была плохая, облачность низкая, туман. Ну, думаем, пронесёт. Так ведь нет же! Налетел, гад!
– А где же наши авиация, ПВО?
– Так это всё в самом начале было! Как менялось всё потом, я ещё расскажу! А в тот раз нам всё-таки повезло в том, что немец основной целью имел явно город, потому что боезапас у него был осколочный и зажигательный. А тут такая цель подвернулась! Вот он и стал сыпать свою начинку на нас. Рабочие, естественно, попрятались в щели, а мы, что тоже естественно (я имею в виду пограничников, таможенников и себя, конечно) остались на причале, потому что несли персональную ответственность. Я – за груз, а они – каждый за своё. И вот тут загорается один штабель. Скучно как-то стало. Сейчас рванёт. Мы с шофёром попытались снегом забрасывать – ничего не получилось. Весело так горит костерок, разгорается. Что делать? Думай, эскимос чёртов, думай! Я бегом к щели. Стою сверху, кричу: «Выходи!». А в ответ: «Ты что, милый, спятил, что ли? Бомбят ведь!» Ухватил я одного, вытащил, показываю: «Видишь, горит? Если сейчас не погасим, то тебе никакая щель не поможет». Он понял сразу, крикнул: давай, мол, ребята, полундра, выходи скорей. И побежали мы, и стали растаскивать штабель, гасить, и уже бомбёжка, вроде, нипочём, обо всём забыли, лишь бы успеть…
Когда всё кончилось, устали мы смертельно. Один грузчик сел на обгорелый ящик, свернул самокрутку, хотел закурить. А я автоматически говорю: «На причале курить запрещено!». От хохота потом буквально валялись… Смешно, правда?
Первое время очень тяжело было. Немцы всё время прорывались к городу и бомбили, бомбили, бомбили… Прикрытие было никудышнее у порта: пулемёты да «эрликоны» скорострельные. А у них и калибр маленький, и достают они только на две тысячи метров. Поднимись чуть повыше и бомби себе спокойно, никаких тебе помех. Так они и делали. Потом Папанин через Москву добился – развернули несколько зенитных батарей. А гитлеровские деятели настолько привыкли к безнаказанности, что уже и не осторожничали даже. И поплатились: в первый же день пять или шесть бомбардировщиков были сбиты. Вообще Иван Дмитриевич огромное дело делал для страны. Тут и авторитет его помогал (дважды Герой Советского Союза, а в 1943 году звание контр-адмирала ему присвоили), и энергия его – всё работало на победу.
От ГКО Папанина курировал Анастас Иванович Микоян, и в дни отсутствия Ивана Дмитриевича мне не раз приходилось докладывать обстановку и ход работ, когда Микоян звонил по ВЧ. Первый раз переспросил фамилию, а потом уже знал по голосу.
– Александр Ервандович, а как иностранцы относились к нашей стране, нашим людям?
– По-разному бывало. Чаще, конечно, дружелюбно. Понимали, какую тяжесть мы несём. Да и самим-то им до нас добраться нелегко было, многие гибли. И всё же бывало и по поговорке: кому война, а кому и мать родна. Частенько команды волынили, саботировали работу. Смотришь – остановилась выгрузка. В чём дело? Ведь налёт может быть! Брекфест, отвечают, или диннер. И начинают питаться. Что делать? Беру разрешение и меняю их матросов, ставлю своих лебёдчиков. Сразу веселее работа идёт! А ещё любили они в бомбоубежище отсиживаться, ночевали там нередко… Впрочем, грех на душу не возьму – далеко не все такие были. Бывали, правда, случаи, что навсегда запомнились.
Как-то пришёл танкер с высокооктановым бензином. Было это впервые, и мы оказались совершенно не подготовленными, потому что в Мурманске не было причала для разгрузки танкеров. Что делать? Капитан симпатий к нам не испытывает, стоит на рейде и заявляет: я, мол, ждать не буду вас, пока вы найдёте возможность бензин перекачать. Я жду конвоя, каравана судов. А потом просто солью бензин в море и уйду.
Ну, как-то понять его можно. Но выходить из положения надо... Тут мне докладывает один из инспекторов, он сам местный, мурманский был: есть ещё один причал, он заброшенный, может, там что-то придумать можно? Я туда. Старый угольный причал, железнодорожные пути есть. Нужна эстакада и специальный шланг для перекачки. Докладываю Папанину. Он подумал, спросил:
– Глубины замерял?
– Подойти можно, проверил.
– Значит, так. Назначаешься там старшим. Днюй, ночуй, что хочешь делай, а чтобы через два дня эстакада была построена.. И обеды туда будут носить, и переводчика дам, если надо будет. Но срок – два дня. Скоро должен быть караван, и мы должны успеть.
Там хибара была, на причале, дали несколько шкур, бросили на пол, чтобы мы, значит, спали. Только я тогда так и не узнал, как это – на шкурах спать. Да и никто не узнал, эстакада через двое суток была готова. И опять проблема. Шланга-то нет. Поймали мы с переводчицей ихнего боцмана, разговорились, и он сказал, что на танкере есть такой шланг! Но без разрешения он дать его не может.
Само собой разумеется, я тут же к капитану. Прошу доложить. Мне отвечают, что капитан отдыхает. Ходим по причалу, гуляем (они тогда уже с рейда зашли в порт). Через некоторое время прошу доложить снова. И опять: капитан отдыхает. Хорошо, я подожду. И опять гуляем с переводчицей. Тут уже – кто кого. Не выдержали нервы у капитана, позвал. Пришли мы в каюту к нему, а он в халате и в тапочках. Это уже против всех морских правил. Демонстрирует своё пренебрежение. Ах, ты, думаю, европейская культурная сволочь! А он возьми и ноги на столик передо мной и положи. Ладно, думаю, это мы ещё посмотрим. Говорю:
– Разрешите чувствовать себя свободно?
Тот, видно, не очень-то понял, но кивнул. Я тогда ноги прямо в болотных сапогах своих грязных, как я не знаю что, бух – и на стол. Вот это его и сломало. Когда я изложил нашу просьбу, он уже не ерепенился, а согласился шланг этот дать. Правда, и тут оказался подвох. Боцман, когда выбрасывал шланг на причал, объяснил, что мы всё равно не сможем им воспользоваться, потому что у них дюймовые измерения, стандарты не совпадают. Ну, это уже для нас не проблема! Папанин срочно вызвал с завода мастеров, они сделали специальный переходник, и уже на другой день мы начали разгрузку.
– Потом нашли общий язык с капитаном?
– Ну, визит ему нанесли, конечно. Поблагодарили. Он уже не в тапочках был, да и я не в бахилах своих. Принесли подарки – пару кукол, «Золотого руна», трубочного табака, несколько коробок. А он нам шланг оставил. Как сувенир…
…А моржа лежал-лежал,
Схватил шкуру и бежал,
Схватил шкуру и бежал
Далеко…
В связи с этой историей сделал я одно наблюдение. Когда мы пользовались этим семнадцатым причалом, ни одна бомба туда не попадала. Видимо, к фашистов разведданные были старые и этот причал вообще не был у них отмечен на картах. Поэтому в дальнейшем причал этот использовали для разгрузки взрывчатки.
Иван Дмитриевич книгу воспоминаний написал. «Лёд и пламень» называется. Хорошо написано!..
– А вы не пытались писать?
– Нет, не пробовал.
– Ранения были у вас?
– Один раз ранен, две контузии. В общем, легко отделался при тех непрерывных бомбёжках. Всю войну, всю войну…
Один раз сильный зюйдовый ветер был. А город ведь был процентов на восемьдесят деревянный. И фашист зажигалками забросал. Пожар был страшный…
Насчёт везения расскажу. Смешной случай. В ночь дежурить – самое трудное было. После ночи ничего не можешь делать, двигаться не хочется. А Папанин был как раз в Москве, я за него оставался. Так что доставалось вдвойне. Пришёл я с ночного домой. А дом – один из немногих тогда в Мурманске – пятиэтажный, в центре. Пришёл, и уже было завалился поспать, как явился один бывший инспектор (инспекторскую работу выдерживали немногие, были случаи, когда люди просились на другие работы, где не так опасно) и говорит:
– Сандро, пойдём в военторг, продукты мне получить надо, а без тебя мне никто ничего не выдаст
– Да я записку напишу! Поспать дай!
– Нет, записка не проходит. Тебе надо там расписаться.
Вижу – не отцепится. Встал, вышли мы, я – за руль, поехали к военторгу. А он на возвышенности был. И началась бомбёжка. Смотрю – бомбы всё больше в центр падают. Как только отбой дали, я назад. И что вы думаете? Бомба прошла через пятый этаж на четвёртый, взорвалась, и потолок у меня на третьем этаже рухнул прямо на мою кровать. Вот это повезло, что не поспал!
На далёком севере
Эскимосы бегали…
…А теперь – разговор с Анатолием Александровичем Болотовым. Впрочем, в те времена, о которых у нас шла речь, не был он Александровичем, а был Толяном, Толиком, Толькой…
– Шёл уже сорок третий год, когда объявили комсомольский набор в школу юнг. Когда он был объявлен, сработал традиционный интерес пацанов к флоту, ребята потянулись со всей округи. Тогда все мы мечтали попасть на фронт, а тут ещё лучше возможность – на море! Романтика в головах и полное незнание того, что такое морская служба – реальная, повседневная. Но откуда было знать? Кончили мы тогда восемь классов, шестнадцать лет нам было. Ехало нас на отбор в Соломбалу много, а взяли из наших краёв всего троих: Лебедева, он сейчас капитан первого ранга, в Ленинграде живёт, Потехина Бориса, он умер уже, и меня. Школа была на Соловецких островах. Как мы там учились – отдельный разговор, но отучились и разъехались все. И мы расстались. Лебедев – на Черноморский флот, я – на Северный, а Потехин – на Тихоокеанский флот. Кстати сказать, это был уже второй набор в этой школе. Первый был в сорок втором году. А теперь вот и наш черёд пришёл.
Морское дело – дело коллективное. Есть, конечно, место и личным подвигам, но всё же в основном любая победа – дело общее. И ситуацию проживают все вместе, от командира до юнги, каким был я. Потому что если поражение, то и лежать на дне всем на равных, а уж победа – тоже на всех.
Хотел я или не хотел, это от меня не зависело, получил я назначение на эскадренный миноносец «Разумный», который по большей части принимал участие в конвойных операциях.
Что такое конвой? Многие читали, знают. К нам, в Мурманск, шли транспорта с военным снаряжением, продовольствием. До определённого квадрата чаще всего их сопровождали английские корабли военные. Пока они шли, немецкие подводные лодки, авиация, корабли охотились за караваном. В заранее условленной точке мы сменяли конвой и сопровождали транспорта до Мурманска. Теперь уже охотились за нами. Все мы были довольно лакомой целью, за которую немцы получали кресты и другие награды. Впрочем, мы-то тоже не беззубые были. Здесь наши подводники тоже охотились, самолёты прикрывали нас – торпедоносцы и другие. В общем, война на море ничуть не слаще, чем на земле или в воздухе…
Мне довелось участвовать в пятнадцати конвойных операциях! Это очень немало.
– Какие-то запомнились больше всего?
– Да. Особенно запомнились два похода. Один был в октябре 1944 года, в середине месяца, я уж не помню – 15 или 16 октября дело было. Вначале всё по-обычному было. Встретили в квадрате, взяли под конвой, пошли назад, к Мурманску. И вот идём мы, и вдруг, ровно в 21 час это было, раздаются колокола громкого боя – сигнал боевой тревоги. Оказывается, радист принял от наших, от эсминца «Деятельного», который тоже с нами в конвое шёл, сигнал «спасите наши души!»… Для таких случаев был установлен порядок: если сигнал приняли все, кто шёл в конвое, то отвечают по порядку следования, по порядку номеров – первый, потом, если первый не ответил, второй и так далее. Мы шли пятым номером, поэтому ждали, что на сигнал ответят впереди идущие. Но они почему-то не приняли и не отвечали…
А «Деятельный» уже не сигнал посылает в эфир, а открытым текстом шпарит: «Я торпедирован… На помощь!». Уже не до шифровки им, видно, было.
До «Разумного» сообщение никто так и не принял. И только тогда мы, пятые по очереди, имели право оставить своё место и идти на помощь.
…В общем, когда дошли, от эсминца уже и следа не осталось. Были люди на воде, но в такой воде, какая бывает там в октябре, долго не продержишься. Говорят, что в пределах десяти минут ещё возможно. А мы-то подошли куда позже, но люди ещё были в воде. Они гибли прямо у нас на глазах. Кидаем концы, человек даже ухватится за трос, а как вытаскивать – руки не держат, разжимаются… Упал, окунулся с головой, и всё…
Только шестерых матросов удалось спасти, они на резиновой шлюпке были, да ещё капитан-лейтенанта Мочинского достали из воды. Вот это была сила воли, вот это здоровье! Он ещё потом у нас, на «Разумном», служил старпомом.
Вот так мы «познакомились» с одним из первых применений нового немецкого оружия. Это акустическая торпеда. Как раз к концу 1944 года и начали они её употреблять. Она шла на шум винта. Корабль идёт, а она начинает маневрировать, всё ближе, ближе, и бьёт по корме, туда, где звук самый сильный от винтов.
А ровно неделю спустя – и другой случай. В полдень было. Только отобедали, вахта сменилась, люди стали отдыхать. Вдруг – боевая тревога. Выскакиваем на палубу – ничего не понять: дым, пар, в двух метрах ничего не видно. Потом в этих «облаках» показывается нос другого нашего эсминца – «Разъярённого». Он ещё на плаву был, но корму как ножом отрезало по пятый кубрик. Пятый – он самый большой, народу там много, а рядом химические вещества всякие хранились – отравились многие. Тридцать человек, вроде бы спасённых нами, уже потом на берегу хоронили…
– А победы были?
– Для моряков выполненная задача – главная победа. Я уже говорил, что ходил в пятнадцать конвойных походов. Так вот то, что мы каждый раз доводили транспорта целенькими, то, что сами были живы-невредимы – это и есть самая большая победа. Но были и другие победы. На нашем счету, например, есть подводная лодка потопленная. Мы её отработали глубинными бомбами, а потом уже воздушная разведка донесла: на том месте масляное пятно огромное, детали плавающие – по всем признакам лодка затонула. В другой раз в норвежском фиорде атаковали транспорта немецкие, погрузка там у них была…
Но надо сказать, что, в общем-то, мы везунчиками оказались. За всю войну мы потеряли только одного человека – во время ночной тревоги в Баренцевом море был шторм, а там практически всегда штормит, – так его волной смыло за борт. Так и не обнаружили…
– Эта татуировка на память осталась?
– Да, это когда с корабля уходил – якорёк накололи. Традиция такая.
– И ещё с собой увезли две медали: медаль Ушакова и «За оборону Советского Заполярья».Совсем, как в песне: «На побывку едет молодой моряк, грудь его – в медалях, ленты – в якорях!»
– Так и было! Почти два года войны за плечами. Ветеран боевых действий! В восемнадцать лет…Вот они, медали эти. Те самые.
(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)