Соломия

   
      "…Я еду по ночному шоссе вдоль моря, такого тёмного, что не понятно, где оно сливается с небом, и   существует ли вообще и это небо, и другой, далекий берег за горизонтом, которого тоже не   видно. Даже луна, обычно нахально яркая и такая близкая, что можно   разглядеть все её горы и кратеры, тактично закатилась за облако и осталась в нем, чтобы не разбудить своей лунной дорожкой засыпающее и недовольно вздыхающее волнами море.
   Светофоры на пустом перекрестке перемигиваются друг с другом и, удивляясь тому, что кто-то едет по дороге в такой поздний час, пропускают меня по зеленой улице…"
   Именно так  должен был бы начаться мой будущий роман, если бы я была настоящей, правильной писательницей  и не ждала бы, когда очередной рассказик свалится мне на голову, как сосулька с обледеневшей крыши,  а проснулась бы с утра пораньше, без будильника, сама по себе, просто потому что выспалась, выпила бы из крошечной фарфоровой чашечки кофе покрепче, закуталась бы в  уютную  шаль, такую длинную и мягкую, светло-мышиного цвета, которую  героини мелодрам накидывают по утрам  на тонкий  пеньюар, прошла бы в свой кабинет, с окном на восход солнца,  устроилась бы поудобнее в   любимом  кресле,  с компьютером на коленях  и начала бы творить.
    Героини, ну и герои, конечно, моих романов, были бы людьми необыкновенной и причудливой судьбы. С ними обязательно случались бы удивительные коллизии, они бы любили и ненавидели, огорчались и радовались, расставались на всю жизнь и случайно встречались в аэропорту на транзитном рейсе, с лёгкостью предавали и преданно дружили, и к каждому я бы относилась как-нибудь по-особенному, потому что я помню, что на уроках литературы у нас была тема для сочинения "Отношение автора к своему герою", а я была очень хорошей ученицей и выучила, что автор обязательно должен как-то к нему относиться. 
     Но у меня нет длинной светло-мышиной шали и личного   кабинета, просыпаюсь я утром не от того, что выспалась, а из-за осипшего от тщетных воплей будильника, и большое уютное кресло у меня всегда занято горой вытащенной из сушилки одежды. Она уже неделю лежит неразобранной и не разложенной по местам и похожа на сугроб, который с каждым днем все увеличивается и увеличивается в размерах, хотя остаётся, конечно, слабая надежда, что к весне он сам по себе всё-таки   растает. «Без шали, личного кабинета и огромного кресла стать настоящей писательницей вообще никак невозможно», - вздыхаю я  и в очередной раз, вместо того, чтобы создать грандиозно- эпохальный роман, жду, когда мне на голову мокрой и прозрачной на солнце сосулькой свалится новый рассказик.
   Чаще всего эта сосулька юна, беззаботна и похожа скорее на стройную пипетку, чем на респектабельный и уважаемый всей крышей сталактит. Она легкомысленно капает направо и налево и остается у меня в памяти маленькими лужицами, отдельными фразами и бессвязными мыслями, которые безуспешно пытаются сложиться в предложения.
   Какой уж тут роман?! Тем более что для него нужна героиня, герой, завязка- развязка и какой- никакой неприхотливый сюжет. А у меня из знакомых героинь- только я сама, а этого явно недостаточно для литературного шедевра. Хотя…

       Соломия… У неё было странное библейское имя Соломия. Жить с такой обузой было не просто, и она сократила себя до коротенького Мия, но на другие изменения   не соглашалась и демонстративно не отзывалась ни на Милу, ни на Майю. Это бесило и девчонок в школе, и незамужнюю длинноносую англичанку, но Мия отвоевала свою непохожесть на других вздорным характером и любовью к математике. Математичка, которую уважала и боялась вся школа, от завуча до завхоза, весёлого и непутёвого алкоголика, считала Мию своей любимой ученицей, и эта любовь стала для неё настоящей охранной грамотой.
   Мы не особенно дружили, хотя и были знакомы всю жизнь. Я побаивалась её насмешливого характера и ядовитой иронии, потому что никогда невозможно было знать заранее, говорит она серьёзно или смеётся над человеком. Мия относилась ко мне довольно снисходительно, но, как это ни странно, заботливо, и умудрялась вытаскивать меня из дурацких ситуаций, в которые я постоянно вляпывалась, вытирала слёзы, гладила по голове и успокаивала: " Что ж ты дура то у меня такая? Кто ж тебя за язык то тянул? Что же ты сначала говоришь, а потом только думаешь? Ладно… Ничего страшного… Всё хорошо".
    
   И только один раз она промолчала, ничего мне не сказав. Это произошло летом, в начале июня, когда тополиный пух летал по всему городу, щекотал ресницы, на секунду присаживался отдохнуть на поребрик и летел дальше, смеясь над дворниками, которые пытались поймать его своими огромными мётлами. Ночи ещё не побелели, но прозрачное утро просыпалось уже очень рано, школа закончилась, и впереди были бесконечно длинные летние каникулы, с дачей, комарами, малиновым вареньем и холодным Финским заливом, когда однажды утром мне домой позвонила школьный парторг, неулыбчивая особа с ярко-красным лаком на ногтях, в кабинете которой хранились транспаранты для демонстраций и огромная лопата для уборки снега. "Срочно собирай комсомольское собрание", — приказала она. "А что случилось?"— выдохнула я. "Мы будем исключать из комсомола…", — и она назвала имя моего школьного друга.

АЛЁШКА

    Алёшка был моим другом, всегда дёргал за косички, а у меня их было целых две, и на переменах рассказывал смешные истории.
"Из комсомола? За что???"- я поперхнулась и вытерла об колени вспотевшие от страха ладошки.
"Алексей совершил ужасный поступок, он с родителями уезжает в Израиль", — с презрением ответила мне парторг.
    Сегодня можно вспоминать о том дурацком, жестоком, бессмысленном и абсурдном времени и с улыбкой, и с милой сердцу ностальгией по юности, и с воспоминаниями " А помнишь, как…", но тогда… тогда я повесила телефонную трубку и поняла, что сейчас начну предавать своего друга, потому что мужества не сделать это у меня нет.
  С тех пор прошло больше сорока лет, но я до сих пор помню, как Алешка стоял посредине актового зала и пытался объяснить, что он еврей, а Израиль- его страна, но его перебивали, не давая сказать ни слова, и называли предателем родины. "Не мечи бисер, лучше сделай из него бусики", - пробормотала себе под нос Мия, и Алёшка, наверно, услышал её, потому что прервал себя на полуслове и лишь посмотрел на меня растерянно и удивленно, а я не смогла встать и заступиться за своего друга, и мне хватило мужества только молчать и не участвовать в этом шабаше осуждения мирового сионизма вообще и Алёшки вместе с его израильской военщиной в частности.
   Потом собрание закончилось, и все быстро засобирались домой, чтобы не портить какой-то неинтересной ерундой начавшиеся каникулы, и Алёшка тоже ушёл, даже не попрощавшись, а я смотрела на Мию и ждала, что она успокоит меня: " Что ж ты дура то у меня такая?   Ладно… Ничего страшного… Всё хорошо". Но Мия вздохнула и промолчала, ничего мне не сказав. 
   Лето прошло как-то скомкано, и   я старалась не вспоминать ни это собрание, ни удивленно посмотревшего на меня друга, и мне почти удалось всё забыть, но первого сентября никто не сел за опустевшую сзади меня парту, и никто не дергал меня с тех пор за косички, а их у меня было целых две.

   Прошло много лет, и я стала жить в центре мирового сионизма, куда зима заглядывает всего на неделю, да и то только для того, чтобы израильтянки смогли выгулять новые сапожки; где о том, что из-за дождей уровень воды в озере, самонадеянно считающим себя морем, поднялся на целый сантиметр, сообщают в самом начале новостей; где в стране, обозначенной точкой на карте, есть не только юг, но и север, и где израильская военщина сладко спит в поезде в обнимку с боевым оружием.
  Нет, я не вспоминала Алёшку, вообще не вспоминала. Только иногда думала, как ничего уже невозможно сделать, ни объяснить, ни извиниться, да и где он сейчас, мой школьный друг?
    Как то, сидя на работе, я услышала по радио передачу, в которой разыскивали и находили знакомых и родственников, в основном потерявшихся во время войны. "Попробуй позвонить", — предложила мне Мия, — "кто знает, может, Алёшка живет в Израиле…"
   И я позвонила на радио, и объяснила ведущему, что мне нужно найти моего друга и обязательно перед ним извиниться. Ведущий оживился и даже обрадовался. "Это история про любовь?"— с надеждой спросил он меня.
"Скорее, про предательство"— вздохнула я и рассказала и про косички, и про собрание, и про то, как я промолчала, и   что я не знаю, в какой стране мне искать моего друга, и как мне важно его найти.
   Ведущий молчал очень долго, целых несколько секунд, а несколько секунд в эфире- это бесконечная вечность, а потом сказал задумчиво: "Если кто-то знаком…"— и, назвав имя и фамилию, попросил сообщить редактору программы телефон Алёшки.
    Мия удовлетворённо хмыкнула: "А ты боялась! Ладно… Ничего страшного… Всё хорошо".
   Буквально на следующий день со мной связались с радио, сообщили, что несколько человек, лично знакомых с Алексом, позвонили на передачу и попросили передать мне его телефон.
   Я испуганно посмотрела на Мию. "Ну чо… звони", —она пожала плечами и протянула мне трубку.

СОНЕЧКА

    Сонечке, "детской докторше", как называли её молодые мамаши, было около пятидесяти, когда страну захлестнуло дело врачей.
   Несколько лет назад закончилась бесконечно- тяжелая война, в которой Сонечке удалось вывезти из блокадного Питера в далёкий городок со смешным и ласковым именем Лальск детский дом, в котором она была главврачом, и выжить, и сохранить живыми трёх своих детей, старшего сына и двух девочек- близняшек.
   Поезд в Лальск ехал долго, останавливаясь на каждом полустанке и пропуская военные составы, но длинную дорогу скрашивали тихие разговоры с соседями по купе — молодой парой, мужем и женой с маленьким ребенком на руках. Бомбёжка началась неожиданно, поезд резко остановился, и все стали выскакивать из вагонов и бежать в поле. Сонечка вытолкнула из вагона сына и схватила на руки одну из близняшек, юная соседка с ребенком побежала за ней, а вторую близняшку сгрёб в охапку сосед по купе и тоже выбежал из поезда, но вдруг вспомнил, что оставил в вагоне документы, а куда же без них во время войны, опустил малышку на землю и побежал назад, в поезд. Когда Сонечка оглянулась посмотреть, где её вторая дочка, она увидела её, четырёхлетнюю, стоящую в поле рядом с горящим вагоном, в который попала бомба, и из которого не успел выскочить со своими документами юный сосед по купе…
   Война закончилась, украв у жизни несколько лет, Сонечкин Гриша вернулся домой целым и невредимым, но только ночью, во сне, вдруг начинал кричать, тоскливо и громко. Сонечка переворачивала его на другой бок, Гриша затихал, а утром просыпался хмурым и шел курить папиросы Беломорканал.
  Фотографии на крыше Рейхстага и несколько блестящих медалей Сонечка бережно хранила в красивой коробке из-под леденцов на самом почетном месте, в серванте, рядом с нарядными, только для гостей, рюмками и сервизом, который украшал стол несколько раз в году— на 7 ноября, на 1 мая и, конечно, на самый главный праздник, день Великой Победы.
   И тогда Сонечка начинала готовить… Никто, никто не готовил так, как она! Крошечные, на один укус, слоёные пирожки с капустой— они подавались к куриному бульону, в котором золотыми рыбками плавали яичные желтки; воздушный форшмак,   тайна его приготовления   хранилась в секретной тетрадке с рецептами, исписанной таким непонятным  врачебным почерком, что никто кроме Сонечки всё равно не мог бы ничего разобрать; мясо в кисло- сладком соусе, в который так вкусно было макать мякишку от хлеба; и самое главное украшение стола- тейглах, шарики теста, сваренные в меду в специальном, предназначенном только для этого медном тазу. Мёд медленно    булькал, из солнечно- желтого постепенно становился красным и обволакивал собой плавающие в нем тейглинки. И тогда Сонечка выкладывала своё богатство на тяжелую деревянную доску, разравнивала ещё горячий тейглах мокрыми ладошками и нарезала аккуратными ромбами, вкуснее которых не было ничего.
  Сонечка была необыкновенной еврейской красавицей, но не обращала на это внимание. Война, эвакуация, дети, свои и чужие, но тоже свои, ожидание Гриши с фронта, возвращение в изнасилованный блокадой Ленинград, победа… Какая красота? Некогда Сонечке было об этом думать. Она накрывала праздничный стол и внимательно следила за детьми, уже совсем повзрослевшим сыном и девчонками- близняшками, которые кругами ходили вокруг нарядного стола и ждали, когда, наконец, соберутся все гости, и можно будет начинать праздник.
   А через несколько дней Сонечку вызвал к себе в кабинет декан педиатрического института, в котором она работала после войны.
— Слушай внимательно, — тихо сказал он, — всё очень серьёзно и очень плохо. Ты еврейка, и у тебя трое детей. Единственное, что я могу для тебя сделать, это дать тебе возможность уволиться. Может, тебе удастся выжить и сохранить семью. Всё! Уходи! Я тебе ничего не говорил.
  И декан закрыл за ней дверь.
  А через десять лет Сонечка стала моей бабушкой, но никогда, никогда еврейская тема не обсуждалась вслух. Вокруг стола по-прежнему собирались гости, уже совсем взрослый сын и девочки- близняшки со своими семьями. Они по- детски, как и раньше, радовались крошечным, на один укус, слоеным пирожкам с капустой, макали мякиш хлеба в соус кисло- сладкого мяса, пытались угадать секретный рецепт воздушного форшмака и нетерпеливо поглядывали на ромбики тейглаха. Но Сонечка пресекала абсолютно все разговоры о политике, о партии и правительстве, и главное табу было наложено на еврейскую тему— Сонечка хорошо помнила разговор с деканом и сохраняла свою семью.
Я, конечно, знала о том, что я еврейка, но это было чем-то стыдным и неловким. Само слово "еврейка" было каким-то неприличным, его говорили, понизив голос, или заменяли на более удобоваримое "лицо еврейской национальности".
  Нет, эта тема, тема еврейства, при мне никогда не обсуждалась… Сонечка, понимая, что дело врачей может быть в любую минуту открыто, сохраняла семью, и   только один раз в году её Гриша уходил куда-то рано утром и днем возвращался домой с забавной авоськой, в которой лежал завернутый в газету "Правда" и крепко перевязанный бечёвкой пакет.
   Я никогда не знала, куда уходил дедушка и откуда он приносил эти странные, безвкусные, в мелкую дырочку, хрустящие квадраты, которые раскалывались, как лед на апрельских лужах, и рассыпались на мелкие крошки. Эти хрустящие квадраты, которые мы с Мией так любили, назывались непонятным словом "маца", и его, это слово, тоже говорили в полголоса, на выдохе. Сонечка помнила разговор с деканом и берегла семью…
   И именно об этом я почему-то вспомнила, когда крутила в руках бумажку с телефоном Алекса.  "Ну чо… звони", —Мия пожала плечами и протянула мне трубку…

********
     Да, если бы я была настоящей, правильной писательницей, то давно бы закончила свой роман, отнесла бы его в редакцию, подписала договор на издание солидного тиража и пошла бы дальше по своим важным писательским делам.
    Но времени на это мероприятие мне катастрофически не хватает. И не удивительно!    Оно же несётся сломя голову в только ему одному известном направлении, перепрыгивая через лужи и ямы, через недели и месяцы, оставляя далеко позади себя Новые года, дни рождения, соломенные, серебряные и золотые юбилеи, и даже не оглядывается назад, прекрасно понимая, что никто его не догонит, не посветит фарами, мол: "Давай ка, перестраивайся в правый ряд, нечего ехать по полосе обгона", и не наступит на пятки. Да и какие у времени пятки? Кто их видел вообще?
   Каждый день я вспоминала о Соломие, но вечерняя суета под названием "то то, то сё" и сложный выбор между   желанием выпить кофе, завернувшись в уютный плед, и поскорее заняться ничегонеделаньем и   необходимостью побыть заботливой женой, похлопотать по пришедшему в полнейший  упадок  домашнему хозяйству, приготовить ужин, а может быть, если планеты и звёзды сойдутся особенно удачно, и обед на завтра, вымыть пол и погладить уже, наконец, гору высушенного белья, демонстративно развалившегося на диване, этот выбор не оставлял мне времени ни на мало-мальски завалящий роман, ни на коротенький, ни к чему не обязывающий  рассказик.
  И я решила, что если у меня не получается остановить суету на земле, то я смогу   притормозить её в воздухе во время длиннющего пятнадцатичасового перелета на другой конец света, куда мне понадобилось по делу, срочно…   
 
  …Самолет летит на запад где-то над Атлантическим океаном, убегая от наступающего утра в другие часовые пояса, разделившие глобус меридианами, похожими на дольки мандарина. В иллюминаторах нескончаемая ночь, в салоне приглушен свет, все спят, и даже плачущий где-то на заднем ряду малыш всхлипнул последний раз и затих.
  Я пытаюсь вернуться на двадцать лет назад, к тому телефонному разговору с Алёшкой, но на высоте 12 километров над Землёй, когда можно откинуть сиденье назад, подложить под голову любимую силиконовую подушечку и  никуда  уже в кои веки не торопиться, воспоминания цепляются друг за друга, завязываются в узелки и превращаются в клубок цветных ниток, которые так перепутались между собой, что совершенно не понятно, как красная зацепилась за зелёную и переплелась с голубой, хотя я и положила каждую  катушку на своё место в коробке с шитьём.  Такая круглая жестяная коробка из-под песочного печенья есть, наверно, в каждом доме. Я думаю, что это печенье специально покупают, чтобы поскорее его съесть, вытряхнуть крошки, постучать по звонкой крышке, объявить всем домашним, чтобы на эту    роскошную банку никто не претендовал, и сложить туда и нитки, и иголки, и совершенно ненужный, но очень красивый кружевной воротничок, отпоротый со старой блузы, и желтую молнию для так и не сшитой по модной выкройке юбке, и пуговицы. Их много, маленьких и больших, блестящих и потертых, скромных и вызывающе- нахальных. Я по привычке складываю в коробку из-под печенья все запасные пуговицы, хотя и не помню, когда они в последний раз отрывались, и когда я их в последний раз пришивала.
   Я распутываю мулине памяти и почему-то вспоминаю нашего учителя истории, неожиданно появившегося в классе в середине учебного года, когда легкомысленно- летний северный загар давно смылся, до зимних каникул ещё ох как далеко, а ноги уже промокли в осенней ленинградской слякоти, которая никак не может замерзнуть и стать насмешливым гололёдом.

АНАТОЛИЙ ИЗРАИЛЕВИЧ

 Учитель был невысоким, я бы даже сказала, маленьким, и уже одно это не предвещало для историка ничего хорошего в нашем остром на язык 9-б. Когда же он представился Анатолием Израилевичем, весь класс замер от удивления, не понимая, как можно вслух, не стесняясь и от неловкости не понижая голос, произносить такое откровенно антисоветское и опасное, как израильская военщина, режущее слух отчество.
  Но Анатолий Израилевич улыбнулся в полной тишине и начал урок. Мы тогда проходили что-то ужасно скучное про Первую мировую войну, которая была давно, не имела к нам никакого отношения и была такой же ненастоящей, как и усы, пририсованные   в учебнике по истории черно-белому генералу, сидящему на удивленном, тоже черно- белом коне.
   "Какая тоска", — переглянулись мы с Мией и посмотрели в окно, надеясь увидеть там что-нибудь забавное и скоротать ближайшие 45 минут урока.
   Но Анатолий Израилевич щелкнул замками своего чрезвычайно модного тогда портфеля- дипломата, вынул из него карту и прикрепил её к доске. Карта была странная, не похожая на другие, вся в каких-то стрелках и кружочках, и класс, притихнув даже на задних партах- камчатках, с любопытством стал ждать продолжения.
  Анатолий Израилевич посмотрел на нас, еще раз улыбнулся, достал из дипломата маленькие бумажные кораблики, кнопками прикрепил их к карте, и урок начался. Нет… это был не урок! Это был рассказ про какое-то  морское сражение во время уже давно не имеющей к нам никакого отношения Первой мировой войны, и доска с оставшимися от предыдущего урока алгебры и не стертыми формулами сокращенного умножения стала театром военных действий, в котором разворачивался   морской бой, но не игрушечный, нарисованный на листе, вырванном из тетрадки в клеточку, а самый реальный, с героями- моряками, мужественными офицерами и мудрыми капитанами, потопленными эсминцами и флагами победы, настоящими смертями и настоящей жизнью, и наш историк так об этом рассказывал, как будто сам только вчера вернулся из  этого боя живым…   
    Когда прозвенел звонок, в классе стояла такая тишина, что было слышно, как на соседней улице дребезжит на повороте трамвай, но никто не шелохнулся и не помчался сломя голову в буфет, где во время большой перемены можно было купить замечательные, ещё тёплые творожные ватрушки и кофе со сгущенным молоком.
    Анатолий Израилевич аккуратно открепил от доски свой бумажный флот, сложил карту и убрал её в дипломат. "Не опаздывайте на следующий урок", — улыбнулся он ещё раз и вышел из класса.
   "Да…", — уважительно протянула Мия, и Алёшка согласился с ней с соседней парты, — "Да…"
 
   Он был отличным   парнем, наш невысокий, с синими от бритвы щеками, всё время улыбающийся Анатолий Израилевич, и все классы, от начальных до выпускных, старательно выговаривали его откровенно антисоветское и опасное, как израильская военщина, режущее слух отчество.  Мы знали, что раньше он преподавал на кафедре военной истории, но как попал к нам в школу, учитель никогда нам не рассказывал, только иногда внимательно смотрел на Мию и Алёшку, но я не видела на его лице знакомой улыбки и не понимала, что означает этот серьёзный и странно- печальный взгляд.
  Анатолий Израилевич доучил нас до летних каникул и уже не появился в классе на следующий год, но   мы с Мией не связали его исчезновение с событиями того лета, когда Алёшка пытался объяснить комсомольскому собранию, почему уезжает в Израиль.

********
   Я летела на высоте 12 километров над Землёй, вспоминала бумажные кораблики, прикрепленные к доске с не стертыми формулами сокращенного умножения, и то, как   крутила в руках бумажку с телефоном Алекса.  "Ну чо… звони", —  пожала тогда плечами Мия и протянула мне трубку…
   Я растерялась от неожиданности, когда после двух гудков услышала на другом конце провода знакомый, совершенно не изменившийся голос. Все слова и объяснения, так складно придуманные заранее, сразу куда-то вылетели из головы, и я вдруг подумала, что не знаю, как сказать, что я— это я!
   Да, мы были друзьями… да. Но ведь прошло целых пятнадцать лет, и как, как же мне объяснить, что я —  та самая девочка, которая сидела за соседней партой и которую Алёшка дергал за косички, а у меня их было целых две? И я начала лепетать что-то невразумительное, пытаясь рассказать, кто я такая и, главное, зачем звоню. Мия стояла рядом и с нескрываемым интересом слушала наш разговор.
   Алешка перебил меня и произнес каким-то скучным голосом: "Да, я слышал, мне говорили, что ты меня разыскиваешь. Но, ты знаешь, я совсем не помню ту историю и, честно говоря, не очень понимаю, о чем ты говоришь".
 "Да?  — я так удивилась, что не нашлась, что ответить, —  ну тогда пока…"
"Пока", — ответил Алекс и отключился. Я стояла с трубкой в руках, слушала короткие гудки и не понимала, что произошло. Я так готовилась к этому разговору, а мои извинения никому не были нужны? А что же я тогда носилась с ними как с писаной торбой? И я почувствовала, как моя личная драма превращается в дешевый фарс.
 "Как это? — ошарашенно спросила я Мию, — то, что для меня было трагедией всей жизни, для него вообще не существовало? Как это, Мия?"
  " Но ведь это была твоя трагедия, не его.   Твоей жизни, а не его! И нужно всё это было не ему, а тебе? Что ж ты так огорчилась?   Ладно… Ничего страшного… Всё хорошо", — и Мия поставила передо мной черный кофе.

  *********
    Весна, обычно солнечная и милая, как юная воспитанница института благородных девиц, сегодня насупилась лиловыми тучами, вспомнив, что не до конца выплакала   все свои зимние дожди и недорастрепала причёску одинокой пальме, удивленно изогнувшейся под порывами ветра.  Весна была явно не в настроении и напоминала   разгневанную женщину, неожиданно унюхавшую на футболке мужа запах чужих духов…

ВЕРА
 
  Ещё час назад у Веры, уверенной и в себе, и в своей жизни, было замечательное настроение и планы на выходные. И не удивительно, потому что вечером должны были прийти гости— подруга Лялька, не особенно счастливая, хотя на удивление неунывающая и беззаботная. Лялька на каком-то сайте познакомилась с очередным ухажером и вела его на смотрины. "Он, конечно, не то что твой", — смеялась подруга по телефону, — и звёзд с неба не хватает, и выглядит, прямо скажем, не ахти…" Как именно выглядит новый кавалер, она не рассказывала и должна была привести его вечером для просмотра и одобрения. Подруга была непутёвая, никак не могла угомониться, выйти, наконец, замуж   и зажить нормальной, как у всех, размеренной и правильной жизнью— покупать продукты в конце недели, откладывать деньги на отпуск, разбирать шкаф, перекладывая на верхние полки несезонную одежду, и внимательно следить за последними тенденциями   Миланских показов. Лялькино беспечное поведение, рваные джинсы с нелепыми красными кедами и небрежно собранные на затылке рыжие волосы Вере не нравились и даже раздражали, но она этого никогда не показывала и лишь молча поджимала губы, когда в компании  все  смеялись над Лялькиными шутками и  заслушивались Лялькиными невероятными историями, совершенно не обращая внимание на трёхэтажный  кремовый торт, который Вера пекла всю ночь, и который должен был стать фурором вечеринки, но, никем не оцененный,  смущенно стоял в центре стола в окружении кофейного сервиза. Веру задевало не быть в центре внимания. "Тоже мне… подумаешь… хоть бы причесалась… и снова она в диких кедах… Непутёвая! Поэтому и не замужем", —успокаиваясь, говорила она сама себе, смотрела на своего мужа, основательного, надежного и многолетне- понятного, и чувствовала, как превосходство, а вместе с ним и хорошее настроение, снова возвращаются к ней.
   И вот сейчас, стоя перед открытой стиральной машиной с мужниной футболкой в руках, она вдруг почувствовала едва уловимый, изысканный и насмешливый запах.   
   Вера могла узнать   его из десятка других, так он ей нравился, и хотя, к своему отчаянию, названия этих духов она не знала, но всегда обращала внимание на тех особ, за которыми тянулся шлейф этого нахально- дразнящего аромата. "Эти особы", так она их презрительно называла, не были похожи на её многочисленных подружек с модным, но одинаковым у всех цветом волос, как под копирку нарисованными бровями и аккуратным, но тоже совершенно одинаковым   маникюром, сделанным в самом престижном салоне города. И они, эти особы, которые так отличались от её знакомых, всегда были одеты с небрежной элегантностью и шли по улице с такой спокойной уверенностью, как будто знали о себе что-то особенное и очень важное, и эту особенность и важность почему-то чувствовали все вокруг, что и вызывало у Веры ещё большее раздражение и досаду. Но самое главное — это запах, тревожным облаком остающийся в воздухе, запах духов, названия которых она не знала, и которые сводили её с ума и пугали странными и беспокойными фантазиями.
  Конечно же, она пользовалась парфюмом, который случайно выбрала много   лет назад и считала своим любимым, к аромату которого давно привыкла и так же давно перестала его чувствовать.  Да, ей всегда было приятно получать знакомо- узнаваемую коробочку в подарок.  Но иногда, правда очень редко, она смотрела на своё отражение в зеркале и спрашивала себя: "Если я не чувствую запах своих духов, то для кого я душусь?", а так как ответа на этот вопрос   не было, она отворачивалась от   недоумённого зеркала и делала несколько привычных пшиков на волосы и на запястье, отгоняя от себя ненужные и опасные мысли.   
  Вера в замешательстве стояла перед открытой стиральной машиной, понимая, что ошибки быть не может —еле уловимыми, изысканными, насмешливыми и, главное, совершенно чужими духами пахла футболка её мужа.
  Это было так банально и так пошло, что она брезгливо засунула футболку в стирку, поставив машину на самую длинную программу, и пошла мыть руки, пытаясь избавиться и от запаха, который никуда не хотел улетучиваться, и от растерянности, неожиданно навалившейся на неё.  Вся Верина стабильность, которой она так гордилась, знание жизни и умение правильно вести себя в любой ситуации, вдруг превратились в мыльную пену, которую смывала в канализацию струя горячей воды, но запах, подлый запах другой женщины, наверняка более успешной и красивой, знающей о себе что-то особенное и настолько важное, что и придавало ей такую уверенность, этот запах никуда не исчезал.  Вера беспомощно огляделась, и её взгляд упал на знакомую бутылочку с любимыми духами, стоящими на своём привычном месте, между дневным и ночным кремом. Вера посмотрела на духи, как будто видела в первый раз, поднесла к носу, принюхалась и, тихо выдохнув: "Ненавижу…", - выпустила их из рук.
  Она смотрела, как странно неторопливо, будто в замедленной съёмке, бутылочка летит вниз, как разбивается на тысячи осколков, а те переливаются на полу дешёвой бижутерией, и думала, тоже неторопливо и устало, что весь этот стеклянный мусор надо будет убрать очень осторожно, чтобы не порезаться, что надо вытащить из духовки торт и не забыть к приходу гостей  положить на стол красивые, под цвет тарелок, салфетки, что скоро лето, и хорошо бы успеть загореть… Потом она почему-то вспомнила смешного мальчика, с которым училась в третьем классе.  Он всегда уступал ей место у окна в автобусе на школьных экскурсиях, но Верочка не хотела с ним дружить, потому что мальчик был ниже её на целую голову. "Как же его зовут… Не помню", —задумалась она, но вдруг услышала громкий голос Ляльки: "Что здесь у тебя происходит? И чем это так воняет?"
"Моим разочарованием", — процедила сквозь зубы Вера, стараясь не расплакаться, но не выдержала и зашмыгала носом.
"Так, подруга, не реви", — Лялька огляделась в поисках Вериной сумки, — " поехали ко мне, по дороге всё расскажешь... давай, не копайся!"
"А как же торт? И почему ты одна? Где твой знакомый?"— забеспокоилась Вера.
"Знакомый? Да ну его…А торт-то какой? Твой трёхэтажный? Замечательно, съедим у меня, давай, поторопись", — и Лялька покрутила на пальце ключи от машины.
  Как собаки бывают обычно похожи на своих хозяев, так и Лялькина машина была её точной копией. На заднем сиденье, рядом с нелепым разноцветным зонтом и фантиками от конфет валялись пустые бутылки из-под минеральной воды, они подскакивали, когда Лялька резко тормозила перед неизвестно откуда взявшимся на дороге светофором, ударялись друг о друга с мягким пластмассовым шорохом и восхищенно переговаривались: "Как же она здорово водит машину!"
  Вера не выносила такого лихачества за рулём и всегда нервничала, нажимая правой ногой на несуществующую педаль тормоза, но сегодня не обращала на это внимание и только на особенно резких поворотах сильнее вжималась в кресло и крепче держала свой трёхэтажный торт. Лялька же времени не теряла. Она искала мягкие салфетки, вместо которых из бардачка вываливались отвёртка ("Зачем ей отвёртка", - подумала Вера), дезодорант, неоплаченные счета, сломанный прикуриватель и ещё какая-то ерунда, которая всегда валялась в машине её непутёвой подруги.
   Салфетки Лялька, конечно, не нашла, но позвонила мне с воплем: "Что ты там сидишь? У нас тут море разливанное соплей и слёз! Приезжай скорее… И Мие обязательно позвони!"
  Позвони Мие… И что я должна была ей сказать? Что Вера рыдает, Лялька мчится на красный, а я еду к ним на торт? Я же знала, что Соломия относилась к женщинам с опаской, не ожидая от них ничего хорошего, Веру считала ханжой, а Ляльку— инфантильной девицей без царя в голове, не понимала, что у меня может быть с ними общего, и как это отсутствие общего может называться дружбой. Она вообще очень скептически относилась к женской дружбе, но услышав моё: "Мия, приезжай", неожиданно коротко спросила   адрес, повесила трубку и через полчаса примчалась с хрустящим багетом, замечательно- вонючим сыром, красным вином и ещё какими-то вкусностями, торчащими из блестящего пакет. Мия была человеком обстоятельным и понимала, что такой поздний звонок предполагает серьёзную проблему, а решать её на голодный желудок совсем уже никуда не годится.
   Мы сидели на диване, поджав ноги, отковыривали кусочки сыра, запивали торт красным вином и стряхивали с себя багетные крошки, колючие, как мелкая морская галька, которая прилипает к коже, а потом высыхает, и ты думаешь, что её уже можно стряхнуть и надеть босоножки, а одна песчинка, мелкая и особенно настырная, всё равно остаётся между пальцами, и приходится прыгать на одной ноге, вытряхивая её из босоножки и стараясь не наступить голой пяткой на пыльный асфальт.
   Что за удивительная вещь — женские разговоры, когда все слёзы уже выплаканы, все выводы давно сделаны, все решения окончательно и почти бесповоротно приняты, и можно, наконец, успокоиться, расслабиться, расстегнуть пуговицу на джинсах, потому что вкусный тортик никогда не бывает лишним, и начать спокойно, никуда не торопясь (ночь-то длинная) болтать обо всём на свете— о детях и новой начальнице, о странной, совсем не весенней погоде и недавно открывшейся фотовыставке, о симпатичном   соседе с пятого этажа и потрясающем омолаживающем креме с таким невероятным подтягивающим эффектом, что даже гравитация куда-то исчезает и перестаёт тянуть вниз шею, щеки и носогубные складки.
   Мия сидела на кресле, покачивала в руках бокал с недопитым вином   и   внимательно за нами наблюдала. Моя подруга вообще была очень немногословной, и я никогда не знала, о чём она думает, что скажет, и даже её личная жизнь всегда для меня были терра инкогнита, тайной за семью замками.
 " Мия, не молчи, что ты скажешь?"— и Вера ещё раз шмыгнула носом.
"Пони бегают по кругу", — пробормотала Мия, а я улыбнулась, вспомнив нашу любимую детскую песенку, —"тебе с этими духами невероятно повезло, Вера. Перестанешь, наконец, бегать по кругу, принимая его за свою жизнь".    И, добавив своё любимое: "Ничего страшного… Всё будет   хорошо", — посмотрела в окно на растрепанную   пальму, удивленно изогнувшуюся под порывами ветра.

Я наблюдала за Соломией и догадывалась, о чём она молчала весь вечер.

 *********

     С Арсением, Вериным мужем, Мия познакомилась случайно, на каком-то пикнике, куда приехали не только "все свои", но и приятели друзей, и ещё какие-то никому не знакомые, но чрезвычайно весёлые люди, из их машины гремела на весь лес ABBA, и на нашей любимой поляне образовался небольшой балаган.
     Все шумно радовались и обнимались, восклицали: "Сколько же это мы не виделись!" и снова обнимались, расставляли в тенёчке пляжные кресла, доставали из сумок- холодильников коробки с мясом,  замаринованным по самому секретному рецепту,  прижавшиеся друг к другу помидоры- черри, мокрую после утреннего душа  зелень , солёные огурчики с крошечными, как у юных поросят, хвостиками на попках, запотевшие от возбуждения банки с маринованными грибами, одноразовые тарелки и стаканчики, завалившие собой весь стол, который уже давно напоминал маленький деликатесный магазинчик, расположившийся в тени алеппских сосен, похожих на пушистые зеленые зонты, которые заботливый хозяин лавочки раскрыл, чтобы защитить постоянных покупателей от брызг солнечного дождя.
  Мы с Мией плюхнули себе кофе из термоса и уселись поудобнее под одним из таких зонтов.
— Кто это? Верочкин муж? — спросила неожиданно Мия, приглядываясь к кому-то.
    Соломия никогда никого не обсуждала, часто смотрела на людей равнодушно- отстранённо, как бы сквозь них, и многим казалось, что она ни на кого не обращает внимания, но я знала, что от Мииного быстрого взгляда никому не удастся спрятаться, и вердикт, короткий и безапелляционный, будет если   не озвучен, то обязательно вынесен.
— Самовлюблённый дурак, —  Мия усмехнулась, допила кофе и поудобнее устроилась в шезлонге.
— Но почему???  Он такой уважаемый человек, Верочка всегда рассказывает о том, как его ценят на работе. Он очень заботливый и любит её… Верочка всегда об этом говорит, — я пыталась убедить Соломию в том, что она часто бывает несправедлива к людям, которых плохо знает, что   первое впечатление всегда обманчиво, и надо узнать человека получше    и только потом судить о нем. Я долго разглагольствовала на эту тему, приводила убедительные примеры и даже размахивала руками, а Мия смотрела на меня, не перебивая, и ждала, пока я выпущу пар и угомонюсь.   
— Первое впечатление обычно самое правильное, если успеть обратить на него внимание. А Верочка…Верочка просто очень хочет верить, что у неё заботливый муж, который   любит её. Потому и рассказывает нам об этом. Посмотри на … как его зовут? Арсений? Посмотри! Он всем раздаёт ценные указания, как надо разжигать мангал и жарить мясо, Верочка крутится рядом и поддакивает, а Арсений даже не смотрит в её сторону, как будто рядом с ним пустое место. Пытается унизить её невниманием, чтобы рядом с ней перестать чувствовать себя ничтожеством.  Мелкий он какой-то, молодец среди овец…Всё. Хватит о нём, — и Мия спряталась за солнечными очками, посчитав разговор законченным, а я наблюдала за Арсением весь день, пытаясь понять, что же такое за несколько секунд   увидела в нём Соломия и почему с таким презрением закончила разговор.
  Он действительно был каким-то мутным, этот Арсений. Рассказывал, как его ценят на работе, и я вспомнила, что уже слышала это от Верочки. Выбирал себе самые сочные кебабы, но ни одного не положил Верочке на тарелку. Хвалил чей-то неказистый покупной тортик, не сказав ни слова о чудесном воздушном печенье, которое Вера испекла с утра пораньше, перед самым пикником. Он вообще   будто не замечал её, и я с удивлением наблюдала, как на лице у жизнерадостной и еще пару часов назад весёлой Веры появилась какая-то жалкая и неловкая улыбка.
    Через несколько месяцев, осенью, когда море и небо становятся одного серо-дождливого цвета, а ветер вырывает из рук зонты, выворачивает их наизнанку, и они валяются вдоль дороги, как перевернутые на спину жуки, растерянно шевелящие   сломанными лапками- спицами, мы сидели с Мией в кафе, пытаясь согреться горячим чаем. Нам его принесли в прозрачном пузатом чайнике, похожем на слонёнка с поднятым вверх хоботом. В слонёнке плавали какие-то красные   ягоды и листики мяты. Моросящий дождь пустился во все тяжкие, разрыдался    ливнем и превратил витрину магазина напротив в размытую неразборчивую акварель, а мы с Мией никуда не торопились, болтая обо всём понемножку — об осени, неожиданно ранней в этом году, о планах на отпуск, о громкой премьере и о том, какие странные личности бродят последнее время по социальным сетям.
— Видела, кстати, Арсения. Стояли в одной пробке. Не один был. С дамой. Красивая… Уверенная в себе. Осанка, волосы… Слушала его очень внимательно. Рассказывал, наверно, как его ценят на работе, —  Мия усмехнулась, выловила из прозрачного слонёнка листик мяты и задумчиво пожевала его.
*******
— Мия, не молчи, что ты скажешь? — и Вера ещё раз шмыгнула носом.
 —Тебе с этими духами невероятно повезло, — Мия протянула Верочке салфетку, —   перестанешь, наконец, бегать по замкнутому кругу, принимая   его за свою жизнь. Заодно и к себе начнешь лучше относиться, давно пора.
    И, добавив своё любимое: "Ничего страшного… Всё будет   хорошо", — посмотрела в окно на растрепанную   пальму, удивленно изогнувшуюся под порывами ветра.

 АРСЕНИЙ

   У Арсения, которого все на курсе презрительно называли Сюша, а его это и обижало, и бесило одновременно, была тонкая шея, на которой странным, каким-то шарнирным  образом крепилась ушастая голова. Она удивлённо высовывалась из растянутого свитера, и Сюша был похож на черепаху, настороженно выглядывающую из своего домика- панциря в поисках вкусного листика.
  Лекция по сопромату тянулась   целую вечность, и Моисей Ефимович, профессор и по совместительству декан факультета,  похожий на Вертинского элегантный 80-летний дядька с черными крашеными  волосами и прекрасными вставными зубами, изрисовал эпюрами уже всю доску. "Уважаемые,— обращался профессор к аудитории,— только Хайм Юлий Цезарь умел делать несколько дел одновременно. Но вы- не он, поэтому сидите молча и записывайте".
      Арсений уныло наблюдал, как девчонки из параллельной группы договариваются быстро и незаметно свалить со следующей пары, потому что расчет двутавровой балки на прочность и жесткость им порядком поднадоел, и надо было по этому поводу срочно выпить кофе и съесть пирожное.
  Сюша знал это кафе, о котором болтали девчонки. В него можно было добежать от института всего  за несколько минут, если сначала заскочить в подворотню, из неё повернуть налево и попасть во двор- колодец, стены которого баобабами поднимаются так высоко, что надо задирать голову, чтобы увидеть моросяще- серый треугольник неба. А дальше уже совсем быстро — нырнуть под арку с тяжёлой чугунной решеткой и огромным замком, ключ от которого был давно потерян, потом перепрыгнуть через лужу, обидно- мокрую летом и замерзающую в скользкий каток зимой, и всё… вот она, крошечная, на три столика, кофейня, где аромат молотых зерен крутит  в полумраке  безумные фуэте и смешивается с дождливым глотком осеннего воздуха, успевшего незаметно проскочить в полуоткрытую дверь.
  Но самым замечательным в этом кафе был не кофе, а  пирожные— слоеные трубочки с заварным, похожим на сугроб, белым кремом, который высовывался из трубочек наружу, и тогда крем можно было слизнуть языком; и песочные, с дыркой внутри, колечки, обсыпанные жареным арахисом, который конечно же всегда отковыривался первым, и только потом колечко разламывалось и рассыпалось на сладкие, липкие крошки. И эклеры, изысканные эклеры,  внутри которых пряталось счастье…
   Ах, как бы Арсений хотел оказаться в этом кафе с девчонками! Он представил, как заказал бы им кофе, и как бы смешил их, и девчонки бы ловили каждое его слово и смеялись над его шутками.
  Сюша тоскливо насупился, зная, что девчонки пробегут мимо, даже не заметив его, и достал свой, завернутый в салфетку бутерброд со скучным, меланхоличным сыром, к которому прилип  кубик не успевшего растаять и размазаться по хлебу куска масла.
— Арсений, хочешь пойти с нами в кафе, — вдруг услышал он, удивленно оглянулся, не понимая, кто к нему обращается, и разочарованно выдохнул.
 Сюша не помнил, где и при каких обстоятельствах познакомился с Верочкой, но та всё время мелькала в его пространстве, правда, не в центре, а где-то с краю, —  то на соседнем ряду в аудитории, то в столовой на большой перемене, то  в вагоне метро…И он продолжал бы не замечать заурядно- обыкновенную и ничем не примечательную  сокурсницу, но у неё было замечательное, фантастическое, умопомрачительное достоинство — Верочка искренне и откровенно, совсем этого не скрывая,  восхищалась Арсением…

********
    "Какая же она жалкая и никчемная, какой   была мышью в институте, такой и осталась", -   подумал о жене Арсений, прислушиваясь к голосу женщины, сидящей у окна за соседним столиком. Она, назвавшись Анной, с кем-то разговаривала по телефону и совсем не обращала на Арсения внимания, к которому он так привык за последние успешно-карьерные годы, и которое, как подтверждение собственной важности и значимости, ему было так необходимо.
 Анна смеялась, переспрашивала, снова смеялась и что-то записывала в блокноте, который достала из большой жёлтой сумки, стоящей на полу. Арсений подумал, что его скучная Вера всегда ходит только с черной, удобной и, как она говорит, немаркой сумкой, в которой всегда лежат какие-то таблетки, то ли от головы, то ли от желудка, потёртая косметичка и заколка для волос.
   И так Сюше вдруг сделалось тоскливо, что он почувствовал, как будто его тонкая шея снова вылезает из свитера, как голова черепахи из домика- панциря, и понял, что нет для него ничего важнее, чем завоевать внимание и восхищение Анны, но та, не допив свой кофе и продолжая смеяться по телефону, выскочила на улицу и, проголосовав такси, исчезла.
   Арсений и сам не мог объяснить себе, зачем упрямо ходил потом в это кафе, приезжая в него через постоянные пробки  и утром, и вечером, делая по дороге домой нелепый и нелогичный  крюк.
 Бариста, весёлый, весь в странных татуировках смуглый парень, привычно варил ему двойной без сахара, привычно отвечал: "Нет, не появлялась" и привычно молчал, не задавая лишних вопросов.
  Через несколько месяцев, уже глубокой осенью, когда уставшее от летних приключений солнце не обжигает, а греет, а пальмы замерли в ожидании порывов ветра, легкомысленно застрявшего где-то на греческих островах, Арсений зашёл в кафе и,  привычно кивнув баристе, увидел его удивленный взгляд.

    АННА

   Анна сидела за тем же столиком и через окно наблюдала за странной вороной, которая не перелетала, а почему-то переходила через дорогу по пешеходному переходу. Ворона неторопливо шла по зебре, крутила модным   этой осенью сиренево- черным хвостом, и на неё недоуменно смотрели все стоящие на светофоре водители— и бритый, в потной майке и бейсболке, повёрнутой козырьком назад, водитель бетономешалки, и барышня в желтой машинке с разбитой, не вписавшейся в поворот правой фарой, и смешной, в соломенной шляпе дед, который, судя по его помято-поношенному виду, ещё застал гужевой транспорт.
     Ворона неспешно и элегантно перебирала своими лапками- туфельками и была похожа на очень красивую женщину, которая давным-давно к своей красоте привыкла, уже не удивлялась ей, а пользовалась этим удобным и безусловно необходимым в хозяйстве преимуществом непринужденно и легко. Такая женщина, уверенная в своей неотразимости, снисходительно наблюдает за восхищенными взглядами через солнечные очки, и только по чуть заметно приподнятым уголкам губ видно, как ей нравится такое пристальное к себе внимание.
  Так же  изящно и элегантно, как по-настоящему красивая женщина, умеет ходить    только задумчивая  ворона и ещё, может быть, маленькая девочка, которая точно знает, что она уже совсем взрослая, потому что ей на день рождения подарили розовую, блестящую на солнце сумочку, а на ещё жидкие кудряшки повязали огромный, тоже пронзительно розовый, бант, похожий на корону,  правда, немного съехавшую на бок, но  разве это важно, куда съехала корона, если  сегодня — день рождения, и всё так замечательно, и солнце, и сумочка, и крошечные сандалики совсем скоро превратятся  в как-у-мамы туфли на высоком каблуке?
  Анна наблюдала за вороной и пыталась вспомнить, когда же в последний раз была такой же, как она, уверенной в себе и нахально- независимой, но память предательски и как будто в насмешку, подсовывала ей только давние потёртые, как старые черно- белые фотографии, детские воспоминания, когда Анечка была самой красивой, самой веселой и конечно же самой счастливой девочкой. "Бог мой, что за принцесса такая!"- говорили все вокруг, и Анечка замирала в этот момент от удовольствия и наивной детской радости. Она была очень красивой девочкой, а потом, как-то неожиданно для себя, выросла и стала очень красивой девушкой, с идеальной… А, впрочем, в ней было идеально всё— и фигура, и черты лица, и волосы, и тембр голоса, и многочисленные умения, полученные в детстве. Она прекрасно пела, хорошо танцевала, замечательно говорила по-английски, с лёгкостью поступила в иняз и, закончив его, начала работать переводчиком- референтом в чрезвычайно престижной и невозможно скучной конторе. Анна привыкла быть безупречно- идеальной— идеально одеваться и выглядеть, учиться и работать, вызывать немое восхищение мужчин и тихую зависть женщин. Зачем? Наверно, чтобы снова, хотя бы ещё один маленький разочек, замереть от счастья и   той давней и наивной детской радости, услышав: "Бог мой, что за принцесса такая!"
  Но радость эта куда-то делась, растворилась в ежедневной рутине, как сахар растворяется в чашке с горячим чаем, обжигающим и губы, и язык, и как Анна не старалась, всеобщее ею восхищение ничего, кроме раздражения и глухой досады, у неё не вызывало. Она и не заметила, как из весёлой и жизнерадостной Нюты превратилась в нервную и вечно всем и вся недовольную стерву, но это оказалось на удивление практично, потому что позволяло ей ничего не чувствовать и, главное, не обращать внимание на чувства других. Эта привычка Анне нравилась и, как ей казалось, помогала   справиться с ощущением отчаянного одиночества, выглядывающего из каждого идеального угла её образцово-идеальной жизни.
   Анна сидела за столиком, наблюдала за смешной вороной и вспоминала вчерашнюю ночь, разделившую её жизнь на до и после. Она вернулась домой после тяжелого, отнявшего у неё последние силы очередного конфликта со своим, как он себя называл, другом. Многолетняя   связь, возникшая из давнего, ни к чему не обязывающего знакомства, превратилась в бесконечно-замкнутый круг  со взаимными претензиями, перетягиванием эго-канатов, глупым стремлением что-то друг другу доказать и отчаянным желанием прекратить и забыть навсегда эти утомительные отношения, похожие скорее на чемодан без ручки, который и нести  невыносимо тяжело, но и выбросить  со всем его давно никому ненужным барахлом жалко.
  Анна поморщилась, вспоминая, как перебирала вчера лекарства, беспорядочно валяющиеся в синей жестяной коробке из-под песочного печенья, ещё напоминающего о себе ванильно-сливочным запахом  и засохшими крошками. Она думала, как устала от самой себя, как задолбалась (Анне нравилось это совсем неподходящее ей словечко) соответствовать своей дурацкой роли, которую играла всю жизнь, как ей надоело быть лучшей во всём и как ей не хватает мужества позволить себе иметь недостатки. Анна перебирала блестящие коробочки   в поисках какого-нибудь снотворного посильнее, чтобы заснуть надолго… навсегда… и не думать, куда пристроить свой   бездарный чемодан, но кроме просроченного жаропонижающего и черных, пачкающих пальцы таблеток активированного угля ничего, что может помочь ей закончить взаимоотношения с идеальной жизнью, не находила.
 "Печально. А счастье было так возможно…", — вздохнула Анна, неожиданно   почувствовав, как хочет есть, и взглянула на часы, равнодушно пульсирующие на кухонной стене двоеточием секунд. "Три часа ночи, поздновато для ужина", —   она перевела взгляд на записку, которую написала   сама себе и прилепила её отпускным магнитиком к холодильнику. "Еда после шести превращает принцессу в тыкву", — прочитала Анна знакомую мантру и вдруг стала смеяться, громко, во весь голос, так, что из глаз брызнули слёзы, а икоту пришлось останавливать проверенной считалкой про Федота и Якова. "Ну ты даёшь, подруга! Только что хотела наглотаться таблеток, но вдруг вспомнила про талию. Очень вовремя!  А с другой стороны- там же написано про какую-то дуру- принцессу. Я-то тут причём?"— резонно решила она, открывая холодильник.
*******
  Что, что может быть полезнее для поднятия паршивого настроения, чем ночной холодильник? Ему, конечно, далеко до заповедной красоты холодильника новогоднего, мужественно пережившего бой курантов и сохранившего в своих недрах к вечеру 1 января сказочные сокровища недавнего праздника. К этому великому, я бы даже сказала, интимному таинству    необходимо готовиться заранее и с наслаждением и замиранием сердца ждать его начала. А для этого в первый день нового года проснуться, конечно, поздно- поздно... этак к обеду...  За окном то ли вечер, то ли уже ночь... Медленно, боясь себя расплескать, добрести до туалета. Потом на кухню, пытаясь не задеть животом  проём двери и шаркая одним тапком, потому что другой, всеми забытый, молча сопит где-то под кроватью. Зайти на кухню и замереть на секунду. Ощупать свой живот и попу. Вздохнуть тяжело- тяжело.  Успеть подумать: "Да...Это катастрофа … а что делать! Раз надо, значит надо!" и открыть холодильник... а там!!!! И оливье, правда уже не в хрустальном салатнике, а в пластмассовой миске, плотненько так утрамбованный, с двумя солеными огурчиками, положенными сверху... не пропадать же им, в конце концов… Нарезанный под коньячок лимон   засыхает на блюдце, понимая, что утром попадет в чай.    А селёдка, укутавшаяся в шубу! Боже ж ты мой! Какой гордо-неприступной она была вчера! Правда, новогодняя ночь сделала своё дело (время- оно такое, никого не щадит), и шуба, царица вчерашнего бала, превратилась в красотку, проведшую всю ночь в КПЗ, ещё гордую, но уже изрядно помятую…Она презрительно смотрит   на последний, интеллигентно никем не съеденный ломтик сырокопченой колбаски, для красоты прикрытой подвядшим укропом и тонкими ломтиками хлеба, который в Новый год сто лет никому не нужен, но как же за стол без хлеба то? Он же всему голова! И ты достаёшь все эти миски и мисочки, тарелочки и блюдца, многоэтажно стоящие в холодильнике друг на друге. Садишься на стул, подвернув под себя ногу, чтобы попе не было так твёрдо, одиноко и грустно, и начинаешь подъедать всё подряд, прямо из мисок и мисочек, одной большой столовой ложкой, без ножа и глупой вилки, которую надо держать в левой руке, а это хоть и этикетно, но ужасно не удобно. Ешь… ешь…ешь… и понимаешь, что вот, вот же оно, новогоднее счастье, потому что ведь остатки всегда самые- самые сладкие!
*******
 Да, ничего не могло быть лучше и полезнее для улучшения скверного настроения, чем ночной холодильник, и совсем скоро стол Анны был заставлен запретными вкусностями, мимо которых она  в магазине не могла пройти мимо, но, возвращаясь домой, с тяжелым вздохом запихивала их куда-нибудь подальше, на секретную полку с коварным названием "толстая задница".  Красно- пузатый чайник, не электрический, а   со  свистком, напоминавшем ей пригородную электричку, ми-мажорно сообщающую о своем прибытии ко всеми забытому полустанку, пыхтел от удовольствия и заливался трелями, как подвыпивший тенор  из захолустного провинциального театра. "Ну что ж, жизнь начинает налаживаться", — Анна усмехнулась и, осуществляя свою давнюю мечту, разрезала багет не поперек, а как Тося Кислицина, вдоль, намазала его вишневым вареньем и прихлебнула чай из удивленного незнакомой ситуацией блюдца.
   Спала Анна той ночью долго, глубоко и не видела ни одного тревожного и пугающего своей непонятностью сна, от которого потом болела голова, а настроение целый день было беспричинно тоскливым. А утром проснулась и поняла, что вся её история бездарно- идеальной жизни навсегда осталась в прошлом.
"А не выпить ли мне кофе", — подумала Анна, неожиданно вспомнив, как несколько месяцев назад в маленькой, на несколько столиков, кофейне симпатичный бармен рисовал на её латте забавные сердечки.
********    
Арсений зашел в кафе и, по привычке кивнув баристе, увидел его удивленный взгляд. Анна сидела за столиком и, задумавшись о чем-то, смотрела в окно.
Арсений, выдохнув от неожиданного страха, подошел к Анне и попытался вспомнить всё, что хотел ей сказать, но нужные, продуманные в течение нескольких томительных месяцев слова забылись, и Сюша стал говорить что-то бессвязное и бестолковое. Анна, занятая своими мыслями, даже не поняла сначала, что хочет от неё этот странный человек, но, услышав его "подвезти", взглянула на часы, поняла, что это её последний шанс приехать сегодня на работу вовремя, и, внезапно для себя, кивнула Арсению. 
Пробка, с привычным постоянством возникающая на дороге в утренний час пик, давно уже не вызывала раздражения, а скорее воспринималась как   объективная неизбежность. Анна делала вид, что   слушает Арсения, который ей что-то возбужденно рассказывал, когда вдруг заметила женщину, внимательно разглядывающую её из соседней машины, также, как и все вокруг, терпеливо ползущей в нескончаемой пробке. Машина то отставала, то немного вырывалась вперёд, но Анна всё время чувствовала на себе пристальный, изучающий    взгляд незнакомой ей женщины. "Она как будто всё про меня знает, - неожиданно подумала Анна, - как было бы здорово с ней поговорить, обо всём поговорить". Но на ближайшем светофоре машина с незнакомой женщиной подмигнула поворотником, смахнула с лобового стекла застрявшую в дворнике рекламку и свернула налево, на узкую, серпантином спускающуюся к морю улочку, навсегда оставив Анну в беспокойном удивлении.
  А ещё через несколько дней мы сидели с Мией в кафе, пытаясь согреться горячим чаем. Нам его принесли в прозрачном пузатом чайнике, похожем на слонёнка с поднятым вверх хоботом. В слонёнке плавали какие-то красные   ягоды и листики мяты.
— Видела, кстати, Арсения. Стояли в одной пробке. Не один был. С дамой. Красивая… Уверенная в себе. Осанка, волосы… Слушала его очень внимательно. Рассказывал, наверно, как его ценят на работе, —  Мия усмехнулась, выловила из прозрачного слонёнка листик мяты и задумчиво пожевала его.

*******

                "Мой город замер. Тихо, чуть дыша,
                Щекочет полдень призрачные тени
                Ливанских сосен, солнце не спеша
                Ползет по небу как по авансцене.
                И странный год, длинною в полу- жизнь,
                Тасующий людей в своей колоде,
                Хохочет:" Ерунда, давай держись,
                Иди вперед, не стой на переходе!"

   Наверно, в судьбе каждого поколения есть некое событие, переворачивающее понятную и стабильную жизнь с ног на голову, и к нему, этому событию, невозможно подготовиться, предугадать, запланировать и знать заранее, где подложить ту самую соломку, на которую падать удобно, мягко и весело, как будто это стог сена, пахнущий закатом, парным молоком и нескончаемыми летними каникулами. 
   Моё поколение " весело шагало по просторам", считало "раз дощечку, два дощечку" и строило лесенки из счастливого и беззаботного детства с его деревянными игрушками в ещё более счастливое будущее, в котором было всё как у людей —  и  институт, и по возможности удачное распределение, и  двадцать лет на одном рабочем месте, и пенсия в 55… Но она, эта диковинная пенсия, будет  ещё    не скоро, в каком-то там далёком  21 веке,  об этом  и думать   даже странно, ведь сейчас  всё так  просто и понятно — каждый день на работу- с работы, летом на дачу, в отпуск — на море, которое огромной синей лужей неожиданно появляется в окне   очень скорого поезда "Ленинград- Сочи" , блестит и переливается на легкомысленном южном солнце, соблазняя варёной кукурузой, обгорелым носом и прилипшей к пяткам гальке. А потом уже и    Новый год, а там   и майские не за горой… Как всё хорошо складывается!
   Мы с моей подружкой Иркой, которую я, не помню уже и почему, называла Вороной, сидели на скамейке на площади Искусств и, игнорируя юного Пушкина, воздвигшего себе нечто нерукотворное, обсуждали чрезвычайно важную тему, которая не давала нам покоя в   тёплый жасминовый вечер, когда бордовое солнце уже дотронулось до шпиля Адмиралтейства, и золотой кораблик на его макушке   взмахнул алыми парусами. Мы с Вороной обсуждали, как поступить с ногами, которые за зиму успели заколоситься под рейтузами, а загореть за то недолгое время, которое гордо называется питерским летом, у наших бело-зеленоватых ног не было ни малейшего шанса. Поэтому, вопрос "Быть или не быть" превратился в "Брить или не брить", и мы решали, что делать и как дальше жить, если у нас нет станка Жиллет, а как он у нас мог быть, если жилет в то удивительное и чудесное время надевался только под пиджак, или сюртук, или, на крайний случай, фрак  и уж точно не подходил для такой деликатной процедуры, как бритьё заколосившихся ножек двух юных дев, сидящих на площади Искусств перед величественно- белоколонным Русским музеем. Поэтому мы с Вороной приняли компромиссное решение носить летом колготки, потому что под ними, как мы надеялись, ничего лишне-волосистого видно не будет.
  Как странно и чудесно вспоминать это далёкое   лето, когда институт был закончен, а о "прекрасном далёко" у меня были очень смутные представления. Когда диплом был благополучно защищён, хотя в моём представлении защищаться можно было только от вероломных захватчиков, а в   юном ленинградском июне самыми вероломными и отчаянными были только проголодавшиеся комарихи, от которых приходилось отмахиваться веточками сирени, окутавшей своим флёром все парки и скверы проснувшегося после мокрой зимы северного города…

 *********

   Двадцать первый век, а точнее, его баг- двухтысячный год, к которому все готовились, высчитывая, сколько же каждому будет тогда лет, наступил неожиданно стремительно, а за ним, проглотив два десятка лет как косточку от вишни, подтянулся и этот странный 2020-ый год, который, никого не предупредив заранее, разделил   жизнь на до и после.
    Точнее, "после" ещё не наступило, и все вокруг оказались внутри чего-то незнакомого, во многом нелогичного и потому пугающего   неопределённостью.
   Маленький голубой шарик продолжал вращаться вокруг своей оси где-то на окраине Млечного пути, дельфины, приплывшие в венецианские каналы, удивленно наблюдали за скучающими красавчиками- гондольерами, а итальянские балконы превратились в филиалы Ла Скала, ошеломляя весь мир вокалом и репертуаром, исполняемым с завидным оптимизмом.
  Все города и веси, мало-мальски умеющие   петь неважно-что,   играть на баяне "Вечерний звон"   или на гитаре "Феличита" — лишь бы от души и громко, мгновенно подхватили балконный флэш-моб и с азартом присоединились к хоровому счастью.
   Коллективное пение укрепляло начинающий сомневаться в своих силах и комплексующий  от этого энтузиазм, и все стали придумывать планы на внезапно- непривычную, не похожую на прежнюю, как с неба свалившуюся новую жизнь.
    Свободного, тюремно- карантинного времени появилось так много, что потребность в будильнике стала рудиментом, завяла и отвалилась сама собой  за ненадобностью. Завтраки плавно перетекали в обеды, длинные  телефонные разговоры ни о чём (хотя, это "ни о чём" и есть то главное, что называется женской дружбой) перестали раздражать уже никуда не спешащих мужей, засевших в новостях и  сообщающих трагическим голосом о  сводках    и количестве погибших на полях сражений с Короной,  окончательно поехавшей своей царственной крышей и обнаглевшей  от  абсолютной и оттого пьянящей  вседозволенности.
   Планы на новую жизнь, ведь на войне как на войне, разделились на   тактические — конкретные, понятные и быстровыполнимые, и долгосрочно- стратегические, предполагающие некий неопределенный и до конца не дописанный, но наверняка захватывающий и увлекательный сценарий, который конечно же изменит эту однообразную и довольно скучную ежедневную рутину и превратит её в нечто такое, о чём  мечтали когда-то…в юности… давно… давно…
   Из пыльных , годами не проветриваемых антресолей, а у кого-то из плесневелых подвалов памяти были вытащены нереализованные  желания, забытые   увлечения и  остатки былых мечт, и все дружно рассказали друг другу о своих грандиозных планах, которые пришло время осуществить — прочитать непрочитанное, заняться  спортом , выучить разговорный английский и  пройтись виртуальным туром по всем музейным коллекциям Лувра  и Метрополитена, Прадо и Уффици, и конечно же заглянуть в д’Орсе  — ведь надо, наконец, понять разницу между Мане и Моне. 
   Правда, со стратегическими прожектами отношения складывались, прямо скажем, не просто. Купленная и с трудом притащенная домой гантель заняла своё почетное место между прикроватной тумбочкой и беговой дорожкой, много лет назад превратившейся в странный, неясного назначения объект, с которого время от времени приходилось вытирать пыль. Сайты с музейными коллекциями как-то сами собой попали в компьютере в закладку "Важно", где тихо и мирно почили в бозе, а разговорный английский отложился до лучших времён, которые обязательно, вот- вот снова вернутся, и тогда… как только… сразу же…
  Но если стратегия новой жизни была неизведанной терра инкогнито, напоминающей рецепт изысканного мишленовского деликатеса, который пугал своими странными ингредиентами и неожиданными вкусовыми нюансами, то с тактикой было, конечно, попроще. Она была похожа на    котлеты — понятно-предсказуемые и отличающиеся друг от друга только размером, гарниром и тем, чья очередь сегодня мыть мясорубку.
  Поэтому в Коронной тактике была задействована тяжёлая артиллерия— вся женская часть человечества … ну хорошо, не вся… отдельная, но, безусловно, лучшая и характеризующая мировую тенденцию, стала перебирать завалы в шкафах, а это был вовсе не фунт изюма, а  прямо скажем, задачка с жирной, совершенно не думающей о своих калориях, звёздочкой.
И понеслась душа в рай—   пакеты и коробки, покрывшие шкаф многолетним культурным слоем, полетели перелетными птицами с верхних полок вниз. С нежно прижатых друг к другу плечиков осенним листопадом упал   на пол шикарный, купленный по случаю на какой-то безумной распродаже и ожидающий своего звездного часа и лучших времен брючный шелковый  костюм. Правда, лучшие времена так и не настали, а шкаф заполнился странными вещами, бывшими когда-то давно,  в незапамятные времена, модными , желанными и  вызывающими восторженную зависть у любимых подружек.
    Кожаная куртка с меховой подкладкой и   блестящими заклепками,   состарившаяся на сломанной вешалке в ожидании настоящей  снежной зимы… Джинсы с вышитыми на задних карманах стеклянными драконами— они были на размер меньше, похудеть тогда не получилось, и джинсы   валялись на верхней полке, время от времени   вздыхая и укоризненно поглядывая вниз… Пронзительно- сиреневые лодочки на тонкой и изящной, как у бокала Шардоне, ножке — к ним так и не удалось подобрать платье нужного цвета…Там же, на самом почетном месте, лежала  гора застиранных и  давно потерявших самоуважение, но нежно-любимых футболок, в которых было так удобно спать, прячась в уютном одеяле от нахального утреннего солнца…Рядом примостился старый бесформенный купальник,  колючий клетчатый плед, неведомо кем подаренный на чей-то юбилей, и  коробка с  выцветшими от времени бумажками,  смутно похожими на старые квитанции.
   Весь этот хлам   был безжалостно разложен на три кучи. С первыми двумя проблем не было- одна называлась "надо" и радостно возвращалась в родные пенаты. Вторая куча с выразительным названием "С глаз долой — из сердца вон" утрамбовывалась в черные киллерские пакеты и под покровом ночи выносилась к мусорным бакам.
   С третьей кучей, самой большой и похожей на Эверест, было сложнее всего. Она гордо называла себя "А вдруг это ещё пригодится" и вызывала в душе   тревожное томление и смутные надежды, что всё будет хорошо, как раньше, как прежде, что всё вернётся на круги своя, что эта странная 2020-ая весна скоро закончится, и мы будем вспоминать о ней со смехом, а потом и забудем навсегда…Третью кучу  выбросить было жалко, а нести в новую жизнь было глупо, и она сначала  осталась валяться где-то в углу, а потом как-то сама собой рассосалась и незаметно исчезла.
  Но вместе с ней куда-то стали исчезать пролетающие недели, месяцы, а вместе с ними наивные иллюзии и прежний оптимизм.     Жизнь   закусила удила и пустилась во все тяжкие , лёгким движением плеча разрушив воздушные замки и песочные домики стабильности, привычек и увлечений, взглядов и симпатий, всего того, что неожиданно превратилось в мыльный пузырь и разлетелось на тысячи мелких и никому не нужных брызг.

********
  Море, уставшее от летних страстей, бурных романов и легкомысленных, ни к чему не обязывающих флиртов, развалилось у берега огромной мокрой лужей, его волны нехотя, лишь отдавая дань уважения многолетней привычке, выплескивались на колючую гальку и, даже не успев толком замочить её, спешили вернуться поглубже домой.
Плоский, отполированный вечностью камень повидал многое за последние несколько тысяч лет. Финикийцы и крестоносцы, римляне и хасмонеи, паломники и туристы порядком утомили его.   Войны, набеги, строительство городов и разрушение крепостей— вся эта суета только мешала камню лежать на правом боку, философически наблюдая за горизонтом, и наслаждаться вечностью, купаясь в ночном прибое, а днем   загорая на солнце. 
 Анна   любила сидеть на   камне, воткнув в уши музыку и стараясь не расплескать   сок, который ей готовил из гранатов веселый, загорелый дядька с насмешливыми глазами.   Дядька давил сок, кормил  печеньем нахальных голубей, курил потертую трубку и был частью этого берега, этого моря и этих  пальм, но никто, да и он сам, наверное, не знал ни сколько ему лет, ни   где он живет.   
- Анюта?
  Анна оглянулась, понимая, и кто ее так называет, и кого она увидит.

********

  Нелепый, выпавший из привычного ритма жизни год   напоминал    марафонца, которому надо бы еще бежать и бежать до своих Афин, но на полпути он спотыкается о неожиданный локдаун, машинально перепрыгивает через него, но натыкается на другой, а за ним и следующий..., и марафон из ответственного античного мероприятия   превращается в бег с непредсказуемыми    препятствиями по очень сильно пересеченной местности.   
   Этот год, такой тяжелый для многих других, стал для Анны настоящим спасением.  Ей нравилось странное состояние безвременья, похожее на ноль, когда можно выбрать другую систему координат и установить ней   свои, новые правила игры. Анна сначала часто, но потом, как ни странно, все реже и реже, вспоминала и его, и ту боль, с которой смогла расстаться. Она никуда не торопилась, гуляла вдоль моря и представляла себя на корабле, который отплывает от берега. Тот, кто остался на берегу, становился все меньше, и меньше, и меньше... И вот его не видно совсем... Анна отворачивалась от берега и смотрела на небо. Оно  было синим- синим, и солнце ярким и теплым, и кораблик плыл..

********
  Он появился в ее жизни много лет назад, ошеломив   вниманием, заботой и ощущением   постоянного присутствия рядом. Его утренние смс со смешной картинкой и вечерние "спокойной ночи" стали   ежедневным ритуалом, а его восхищение   и увлечение Анна воспринимала как ответ на детское желание: «Наконец-то меня кто-то полюбил, и так сильно, что звонит мне день и ночь!»
 Новые отношения были безупречными, и Анна чувствовала себя принцессой в королевстве, окруженном надежными стенами, но однажды он, не предупредив заранее, не пришел в кафе, где они договорились встретиться после работы, не ответил на телефон и встревоженные смс и пропал почти на месяц. Анна минута за минутой прокручивала в голове их последнюю встречу, пытаясь понять, что произошло, чем она его задела, где ошиблась, что сказала не так, и от этого чувствовала себя еще больше виноватой в том, чего не совершала… Или совершала? Или нет? Она нервничала, как маленькая девочка, которую несправедливо наказали, и совершенно отчаялась, когда он вдруг неожиданно, как ни в чем не бывало, прислал сообщение с утренней картинкой.
"Ты мне можешь объяснить, что произошло", — спросила она тогда. Но он   отшутился: "Не понимаю, о чем ты… Не усложняй!", и стал ей рассказывать смешную историю.
Прошло еще какое-то время, и он снова, безо всяких объяснений, исчез, а потом снова вернулся, обвинив Анну во всех смертных, и она, забыв дома зонтик, стояла под дождем, куталась в огромный шарф и скулила тихо и жалобно, как щенок, которого выставили за дверь. Как щенок…
Такие исчезновения- появления стали постоянными, Анна еще надеялась, что сможет вернуть себе чувство надежности и защищённости, но её дворец становился королевством кривых зеркал, в которых внимание превращалось в раздражение, привязанность - в назойливость, а доверие - в отчаяние.

 — Анюта?
  Анна  увидела его и прислушалась к себе. Больно? Вроде нет... Страшно? Да и не страшно...Сердце бухнулось в пятки? На месте…  Похоже на ощущение тонкой розовой кожи на зажившей ране. Уже не болит, но лучше до этого места пока не дотрагиваться.
"Надо бы что-то почувствовать для приличия"-, думала   Анна, стараясь не пролить на себя гранатовый сок. Он торопливо подошел к ней, путаясь в словах, стал объяснять, почему не звонил, рассказывал о новом проекте и отменившейся в Австралии конференции, пытался ее обнять,   и снова что-то говорил, и объяснял, и снова рассказывал, и вспоминал, как любил ее блинчики со клубничным вареньем .
  Анна слушала его и не могла понять, как  же так получилось, что его жизнь она сделала своей, что ждала его как ждут дождь в горячий, пыльный день, и как не сошла с ума от разочарования и боли. "Что это вообще было?   И почему мне так сейчас скучно его слушать? Кстати, о блинчиках, хорошо, что напомнил, надо бы купить подсолнечное масло",  - и Анна  засмеялась от неожиданной ассоциации .
—Тебе весело?- он посмотрел на нее удивленно и обиженно .
— Да так...это я о своем, о женском, - пожала плечами Анна.
И она оглянулась, проверяя, на месте ли камень, нагретый солнцем, на котором так вкусно пить гранатовый сок и  философически наблюдать за горизонтом.

********

   МИЯ 

          "…Я еду по ночному шоссе вдоль моря, такого тёмного, что не понятно, где оно сливается с небом, и   существует ли вообще и это небо, и другой, далекий берег за горизонтом, которого тоже не   видно …"
   Именно так  должен был бы начаться мой будущий роман, но  для него нужна   героиня, герой, завязка- развязка и какой- никакой неприхотливый сюжет. А у меня из знакомых героинь была только я сама, а этого явно недостаточно для литературного шедевра. Хотя…

       Соломия… У неё было странное библейское имя Соломия. Жить с такой обузой было не просто, и она сократила себя до коротенького Мия. Да, мы не особенно дружили, хотя и были знакомы всю жизнь. Я побаивалась её насмешливого характера и ядовитой иронии и никогда не знала, говорит она серьёзно или смеётся надо мной. Мия относилась ко мне   снисходительно, но всегда вытаскивала из глупых ситуаций, в которые я постоянно вляпывалась, вытирала слёзы, гладила по голове и успокаивала: " Что ж ты дура то у меня такая? Кто ж тебя за язык то тянул? Что же ты сначала говоришь, а потом только думаешь? Ладно… Ничего страшного… Всё хорошо".
  Она была не особенно разговорчивой и часто просто внимательно слушала, как я рассказываю ей о своих   сомнениях, огорчениях или радостях.

    Соломия задумчиво брела по берегу, оставляя на песке ямки от маленьких пяток. Сегодня она  была особенно молчаливой. Я старательно наступала на её мокрые следы так, что казалось, будто по берегу идет только один человек.
   "Смотри, что нашла, - Мия поняла с песка камешек с дыркой, - куриное счастье! Если посмотреть в дырку и загадать желание, то оно сбудется. Лови!"   Это было странно и не похоже на неё.
    Соломия вообще сильно изменилась за последний год, почти не иронизировала, а только смотрела долго и пристально, как будто хотела что-то решить для себя. Да и я почти перестала хлопать крыльями, рассказывая Мие обо всех своих переживаниях, и часто мы просто подолгу молчали, и это молчаливое понимание еще больше сближало нас. По утрам я смотрела на своё отражение  в зеркале,  и Мия улыбалась мне из него: "Ну что, новый день? Новое настроение?" Я подмигивала  сонным глазом, зная, что моё отражение подмигнет мне в ответ, и Мия меня никогда не подводила.
   
— Знаешь, что я тебе скажу?  —Мия   стряхнула песок с ладошек  и обняла меня за плечи, — давно собиралась… Давай дальше без меня, сама. Теперь ты сможешь, я это точно знаю. И смотри куриное счастье не потеряй,— она засмеялась,—  не бойся! Всё будет хорошо, просто замечательно.
— Мия, но почему? Как же  так? Как же … — я растерянно оглянулась, но вокруг никого не было, и только следы  от маленьких пяток на мокром песке смылись волной и исчезли навсегда.


Хайфа. 2019-2021