Бедная, бедная Луиза! Дожить до ста лет, ежедневно ощущая боль во всём теле, с гноящейся пяткой, почти ослепнув, с необратимыми процессами в головном мозгу. Да ещё баданте, которая её не может удержать, и они вдвоём то и дело оседают на пол. "Sto male. Sto malissio.Sto morendo. Vieni subito", ("Мне плохо. Мне очень плохо. Я умираю. Срочно приходи",) - то и дело по телефону жалобно говорит она сыну. И Джанни приходит. Уговаривает мать не беспокоить его так часто, убеждает ее, что с ней всё в порядке, просит не думать только о себе, а пожалеть и его. Каждый день приезжает и Мартина. Уже по дороге с работы домой она звонит свекрови и терпеливо просит не беспокоить так часто сына, иначе он расстраивается, не сдерживает эмоций и кричит на неё и на дочерей. От эгоизма Луизы устали все. Возможно, и смерти её ждут. Хотя жизнь старушки не так уж бесполезна. Она получает пенсию, хоть и минимальную, да процентов семьдесят пенсии покойного мужа, да пятьсот евро дотации от государства за сиделку. После всех расходов за месяц каждый раз остаётся ещё приличная сумма на её счету в банке. Для будущего внучек.
Мне всех жаль, особенно Мартину. Ей до пенсии осталось около трёх лет. Она считает недели и месяцы, когда, наконец, расстанется с работой. Как-то она сказала с мечтательной улыбкой: "Весной мне останется до пенсии всего два с половиной года". Это время ей необходимо для обретения сорокалетнего рабочего стажа с выплатой налогов в пенсионный фонд. Мартине тогда исполнится 62 года.
Несмотря на все недомогания, Луиза помирать не собирается. Она цепляется за жизнь всеми возможными для неё способами. Её жалобы - это привлечение к себе повышенного внимания, получение от родных жизненной энергии, которая у нее уже на исходе.
Жизнь старушки превращается для родных в серьёзное испытание, где все стараются поступать по-совести, но в глубине души жалеют только самих себя. Джанни надоели рутинные дни, которые он проводит возле матери. Даже Мартина несмотря на всю выдержанность, часто срывается на крик. Чувствуют не совсем понятную для них напряженность в семье и двойняшки-восьмилетки.
"La vecchiaia e` brutta cosa", ("Плохая штука старость"),- часто повторяет слова, когда-то сказанные ее матерью, Луиза. И я, насмотревшись в Италии на стариков, согласна с ней. Перед смертью, приобретая порой уродливые формы, наступает кульминация всех жизненных страданий. Тут и отчаяние, и физическая боль, и обреченность вперемежку со страхом, и одиночество, когда тебя больше никто не понимает. Блажен тот, у которого в результате всего этого мрака смиряется душа; тот, кто обретает тихое успокоение, помогающее встретиться со смертью. Наверное, именно этого хочет от всех людей Господь? Но самыми близкими для стариков являются не родственники, а сиделки, "бадантки", как называют их итальянцы. Отрекаясь от своих семей, как считается, для их же блага, они провожают уходящих хозяев в мир иной.
Есть у меня знакомая. Назову её Клавдией. Работает она в Италии уже больше двадцати лет. За это время купила детям квартиры, машины; выучила внуков; всех женила и выдала замуж. Но с каждым годом всё меньше и меньше тянет ее в родные пенаты. Как-то одно время, правда, пыталась даже прижиться там снова, не ездить больше на заработки. Уже и ноги болят, рука левая отнимается. Прожила несколько месяцев дома и заскучала. "Никому я здесь не нужна. Только и слышу: "Не лезь, куда не просят. Не твоё дело."" Отвыкли от нее родные. Ни проведать не придут; не позвонят лишний раз спросить: "Как дела? Не надо ли чего?" Когда-то её материнское присутствие было необходимо всем детям: и на свадьбах, и при рождении внуков,и в решении семейных вопросов, и в болезнях, и в радостях. Кто же мать может заменить? Но её не было. Были от матери только деньги, такие нужные всем. Остальное всё решалось без неё. Однако деньги душу матери не заменят, не заменят ее живое участие, ее близкое присутствие. Отвыкли дети от матери, замкнулись от нее. Не принимают ее советов - она не знает толком жизни их. Чужая в семье родной, отверженная. Уехала назад. Нашлась работа деда досматривать. Сыновья отца-старика навещают ежедневно. Рассказывают ему и Клавдии, как день прошёл. Отец и Клавдия слушают, присоветуют иногда что-то. Ценят женщину в семье. Мамой зовут. Старик руки за её доброту к нему целует. Так и прижилась Клавдия в этой семье. Уже и родной её считает. Хорошо ей здесь: чувствует себя полезной; в деньгах не обижают. Возможно, останься она дома, постепенно, год за годом, вновь пришло чувство родства к ней у детей и внуков. Обрела бы она снова семью свою. Но для этого нужно было бы очень потрудиться духовно. Показать, что не исчезла в ней любовь к близким; терпеливо, шаг за шагом, забыв прежние обиды, занять вновь место матери и бабушки. А в Италии душа черствеет. Только и греют её деньги, да не согревают по-настоящему, а только порабощают душу, даже если не для себя копятся.
Иной раз с усилием заставляю себя видеть во всём провидение Божие: не осуждать других, не обижаться, открывать в окружающих добро и акцентировать на нём. Стала замечать, как Джанни ценит жену, часто бывает с ней мягок, а над собой подшучивает: "Sono unico pirla in famiglia". ("Единственный дурачок в семье я".) Мне нравится наблюдать, как они дружно приходят помогать мне уложить в постель вечером Луизу. Нравится, что ни одна деталь в ее проведенном дне не проходит мимо их внимания. Хоть и не сразу, но они решают все возникающие вопросы. Да и мне с ними легко.
Умер наш сосед, Алессандро. Уже старичок, долго болел, страдал очень. Жил с женой. С сухонькой маленькой Мариэллой, его супругой, мы прежде часто дружелюбно разговаривали. Алессандро ежедневно до болезни в положенный час отправлялся на велосипеде в бар. Выкуривал там сигарету и возвращался домой. Мариэлла не выходила никуда. Жили супруги тихо, незаметно, размеренно. Чаще хозяев я видела в их палисадничке собачку, радостно лаявшую при появлении меня. Про особенности характеров соседей знаю только, что Мариэлла была до фанатизма чистоплотной, и женщинам, убиравшим в ее доме, угодить хозяйке было трудно. Меня всегда удивляло, как сочеталась в ней природная расположенность к людям с желчными придирками. Мариэлла, однако, сама понимала свои недостатки и умела в них признаться. Алессандро любил на террасе выкурить сигарету, и почему-то окурок всегда бросал на наш палисадник. Большую симпатию, чем муж, вызывала поэтому во мне хрупкая Мариэлла, казавшаяся почему-то беспомощной.
Джанни спросил меня, когда я пойду выразить Мариэлле слова соболезнования.У меня, правду сказать, и в мыслях этого не было. Меня здесь не было годами, да и приехала я ненадолго. "Нужна ли я ей со своим сочувствием?" - спросила я Джанни. "Конечно, нужна, - возразила мне Мартина. Я тоже раньше ни к кому не ходила. Стеснялась. - Продолжала она. - А когда умерла моя мать, пришли меня поддержать и знакомые, и незнакомые. От их слов мне стало легче. Теперь я хожу ко всем."
Утром, на следующий день я подошла к вилле Мариэллы. На калитке в обрамлении серого бархата было прикреплено извещение о смерти хозяина. Здесь так принято. У входной двери в дом слева стоял стол. На нем лежали раскрытый альбом и ручка. Рядом - стопка с фотографиями умершего. В альбоме уже было записано несколько фамилий посетителей; я оставила свою. Открыла входную дверь и вошла в богато, со вкусом обставленный зал. Слева, ближе к окну, располагался на столе гроб с телом покойника. Напротив меня я увидела ещё одну дверь, стеклянную. За ней слышались голоса. Меня заметили, вышли навстречу, приветливо поздоровались. Лицо Мариэллы было очень измученным, с покрасневшими от слёз глазами. Маленькая со своим огромным горем она вызвала во мне искреннюю жалость. Неожиданно для меня старушка обрадовалась моему приходу. Мы обнялись, и я, как умела, пыталась её успокоить. Мариэлла расплакалась и всё повторяла : "Lui e` sofferto tanto!" ("Он очень страдал!")Сыновья, как мне показалось, были недовольны, что мать, увидев меня, расплакалась. И понятно же- впереди ещё целый тяжелый день: визиты, служба в церкви, крематорий. Я поспешила проститься с соседкой и её родней. Повернулась к гробу,подняв руку вверх в знак приветствия, сказала: "Ciao, Alessandro!" и вышла.
Кому мы нужны? Да, всем! Главное, знать это и не позволять очерстветь душе.