Послевоенные наши сибирские этапы прибывали в Усть-Маю в низких, едва возвышающихся чёрными бортами над гладью гремучей великой реки баржах – так виделось, что чёрными, быть может, потому, что смотрели мы на них с крутизны берега против солнца.
Ребятня поселковая – сплошь безотцовщина, потому, что полегли их отцы на фронтах великой войны, прорядившей народонаселение России вдоль и поперек.
И, хоть никто и виду не показывал, что ждут их, убитых, не вернувшихся, и никогда уже не перестанут ждать, – но вглядывались пронзительными синими глазами – редко карими да золотистыми – белобрысые мальчишки и девчонки в приближающийся этап, – а вдруг?!
Затихали, убирали мячи, рассаживались по оградам полисадничков, чтобы легче сбежать, если погонят. Окружали воробьиной стайкой площадь.
Ждали.
Знали всё наперед. Потому, что встречали каждый этап.
Вот, через какое-то время причалят баржи, выгрузят весь свой отчаянный "груз" – всё молодое, оставшееся от окружений и плена юное мужское население России на берег.
А потом проведут их строем к центральной, пыльной утрамбованной босыми ногами площади поселка, где по вечерам играла ребятня в лапту, "зажигалки", да волейбол, и разрешат им начальники размяться ненадолго, отдохнуть часок-другой.
И вся белобрысая стайка, окружившая площадь, будет ненасытно всматриваться в таких же синеглазых и белобрысых, как они сами и их не вернувшиеся с фронта отцы, – а вдруг услышится родное имя, местечко из потайных маминых фронтовых писем, вдруг…
Знали, что зря. В каждом доме уже прижилась "похоронка", но – вдруг?!
Тот день выдался знойным, как бывает в Якутии в середине июля, когда за плюс 30 – ничего, хорошо, искупаться можно.
Этап был большой. Солнце палило нещадно. И я поймала себя на том, что высматриваю, нет ли на ком летных погон – вот уж глупость- то! – и тут странный шумок прошелся по этапу.
Этап уплотнился, плечо к плечу, и в центре его оказался невысокий в выгоревшей одежде человек лет двадцати с чем-то, как мне сейчас видится.
И оказался не просто, не случайно, а словно его выдавил из себя, изгнал плотный непроницаемый этап.
И пронзило меня бесконечное одиночество и обреченность этой хрупкой фигурки с согнутыми в локтях руками, словно изготовившегося к бою и тут же хлестнуло, затмевая всё золото невероятно роскошных его кудрей.
– Закрой рот, – шепнула мне Валь-Тёркина. – Рот закрой! Драка будет.
И тут я услышала тихий низкий, словно нечеловеческий голос:
– Ну, что, Пушкин? Ты всё понял?
Златоголовый молчал.
– Ты понял, что пинать лежачего – не по-русски? Ты пнул. Ты понял, что пинать человека вообще нельзя?
– Понял, он понял! – пронзительно заверещала я голосом 3-летней воительницы, соскочив с забора и, прорвав кордон, помчалась к "Пушкину".
Этап расслабился. Все смотрели на меня. Даже "Пушкин".
– Где твой папка? – спросил меня тот страшный низкий голос.
– На фронте! – крикнула я.
И тут откуда-то появились офицеры, я как-то оказалась за пределами этапа, все зашевелились, построились и снова забились в баржи.
Я не плакала.
Я тогда не умела плакать. Потому, что мне сказали, если плакать, отец с фронта не вернётся.
Меня обнимала мама, прикрывая от всех подолом своего светлосерого платья, и мы стремительно убегали куда-то.
Санкт-Петербург
23 февраля 2020 г.