Заговор

– На трещины не наступай. На асфальте трещины, не наступай на них, беда, плохое будет.
– Я не наступаю и я шаги считаю. Если шаги считать, то плохое не будет, а если не считать и наступить, то глаз будет – мне Сонька сказала так.
– Что тогда будет?
– Глаз.
– Да не глаз, а сглаз.
– Сонька сказала «глаз», а дедушка сказал, что ерунда всё это, неправда. А бабушка заговоры знает. Я когда с лестницы упал, у меня шишка выросла на ноге, бабушка сучком деревяшки поводила вокруг шишки и сказала: «Небо копчу, землю топчу, порчу в сучок увести хочу», а дальше я не помню, что-то говорила, а шишка потом меньше стала, а потом ушла совсем. Мы потом ещё по телевизору Чумака смотрели, в банки воду наливали, дедушка на бобинный магнитофон записывал, а Чумак вот так руками водил, и мы лечились.
– А Сонька на сколько тебя старше?
– На шесть. А она с ребятами на чердаке духов вызывали. На доске буквы в круге рисовали, цифры, ещё слова «да» и «нет». Нарисовали стрелку на блюдечке. Там ещё свечку зажечь надо. Они духа вызывают, спрашивают его о чём-нибудь и блюдце по доске двигают руками, а Сонька Славке говорила потом, что блюдце само двигалось.
– А ты видел?
– Не. Немножко видел, а потом меня не пустили. Они вызывали Петра Первого, Гагарина и какого-то Семёна, его топором убили.
– Кто его топором убил?
– Не знаю. Сонька спросила его, кто его убил. Я не знаю, кого он ответил.
– А я зимой домового видел. Он маленький по полу бегал и на вещах сидел. Я испугался, когда он на меня смотрел.
– А может это барабашка? Мне тётя Нина говорила, что домовой – он хороший и дом охраняет, а барабашка злой и с колдуньей Бабой Ягой дружит.
– Ягой? Ну ты смешной! Баба Яга – это для маленьких.
– Я уже не маленький, мне уже шесть.

Мир ребёнка наполнен волшебством. Познание природы вещей не даётся сразу. Что не получает объяснения понятными словами, начинает жить колдовством. Любая трансформация становится чудом. В помощь приходят прочитанные сказки и услышанный городской фольклор. Увиденное домысливается детским коллективным диспутом. Глазами взрослого это воспринимается, как фантазия или игра в науку. Но случается так, что колдовство приходит в детство из мира взрослых. В эпоху перемен рациональность зрелого человека потеряла опору, нащупав под развалинами советского мышления языческие пласты культуры – основы быта дальних поколений. Всевозможное русское вуду, что вызревало за границами зримого уклада, вырвалось наружу в форме теле-экстрасенсов, подвальных церквей, «Аум Синрикё», Марии Дэви Христос и неоязычества, хранимого народным фольклором. Как всё первобытное, они питали свои силы приношениями, а именно – отчаянием и стрессом. Так случилось, что и наша семья узнала силу народного колдовства.
История началась с тревожной вести из города Самары, где жила моя сестра. Из телефонного звонка мы узнали, что её пятилетний сын ошпарился кипятком. Вдоль всей ноги ожог покрылся пузырями и сочился жидкостью. Малыш плакал по ночам, постоянно звал маму. Растворы, мази и анальгетики не помогали. Ожог не проходил и всем болезненным видом напоминал племяннику о совершённой оплошности. Когда пришло отчаяние, сестра позвонила своему отцу и попросила совета.
Мы с Лерой дети от разных браков и папы у нас разные. Её отца Корнея видел лишь раз, но слышал, сколь удивительную карьеру он сделал. Получив театрально-хореографическое образование, он параллельно выучился на врача-костоправа. Проработав много лет в театре, переехал в Украину, где завёл новую семью. С открытием границ, оставив и это семейство, переехал в Европу, где, познакомившись с местными знахарями, открыл практику нетрадиционной медицины. Не знаю, чем именно он занимался, приворот-отворот ли, снятие сглаза, наведение ли порчи, выведение сущностей в виде гномиков, но бизнес пошёл. Спустя годы, пересмотрев ошибки прошлого, Корней стал слать вести о себе уже повзрослевшим детям.
Когда Лера рассказала, что его внук мучается от незаживающего термического ожога, Корней сразу объяснил план действий в двух направлениях. Со стороны Леры требовалась некая практика визуализации и убеждения себя и сына, что вода не была кипятком, и ожога не было. Со стороны же Корнея – чтение молитв, заговоров и некая работа в астральном пространстве. Когда до меня доходили новости о методах лечения племянника, я, осознавая всю дикость происходящего, старался сохранять спокойствие. Не желая кому-либо что-то доказывать, лишь ждал выздоровления малыша. Отчаяние обесценивает рационализм.
Совсем вскоре у ребёнка прошли боли, а рана стала заживать и исчезла почти без следа. Сеня сам не мог точно вспомнить, откуда у него эти пятна на ноге. Моя мама взволнованно пересказывала последние новости.
– Ты представляешь?! Помогло же! И говорят, что ожог уже почти прошёл. Как так сработало? Необъяснимо.
– Ну да, это что-то вроде гипноза или нейро-лингвистического программирования, хотя непонятно, как он из-за бугра там… впрочем, не важно. Может лекарства так подействовали с опозданием, не знаю. В любом случае, Сеня здоров, и хорошо.
– А Сеня и вспомнить-то не может, откуда шрам на ноге. Как будто память стёрли, как тебе. Надо же, совпадений сколько! И тоже в Самаре, и лет тебе тогда примерно столько же было.
– Не понимаю, ты про что?
– Ну как тебе память стёрли тогда после аварии.
– Мам, что?
Это случилось в начальной школе, когда я отдыхал у родни на окраине Самары. Жаркая летняя пора, поволжский чернозём, дарящий сочные фрукты. Свой огород, яблоневый сад возле дома – доступный юг для карельского ребёнка. В соседнем квартале был рынок, куда в заветный день пошли мы с бабушкой. Шумный, пыльный, многолюдный центр розничной торговли. На прилавках гнездились пузатые шары вожделенных арбузов и дынь. Рядом железом гремели рельсы трамвайных путей. В тесноте грузных и громко говорящих людей, боясь потеряться, я крепко держал бабушку за руку. Было душно, а запахи от прилавка к прилавку сменялись от сладких до твёрдых и грубых.
Набрав в авоськи фруктов, бабушка решила отвезти меня в центр, сводить в кинозал или на пляж. Мы вышли на остановку, где было не менее людно. Все взрослые были вокруг меня суетливы. Закупив провианта, они громко озвучивали дальнейшие перемещения, споря о расписании автобусов и толкая друг друга. Город заглушал голоса шумом автомобилей и обдавал людей клубами пыли.
Из общего потока машин по диагонали проезжей части выехал грузовой ЗИЛ с едко синей кабиной и белым радиатором впереди. Не сбавляя скорости, он въехал на тротуар. Кто-то успел метнуться в сторону, но несколько фигур с глухим звуком исчезли перед бампером надвигающегося на меня грузовика. Переламывая человеческие тела, ЗИЛ проехал в метре от нас с бабушкой и с резким ударом вошёл в бетонную опору. После секундной тишины прежде ритмичный ропот человеческих голосов теперь поднялся снизу воем. Цвет асфальта обрёл краски раздавленных ягод и чего-то ещё. Бабушка закрыла ладонью мои глаза и бегом повела домой.
– Ба, а что это было сейчас?
– Это… Помолчи... Домой сейчас… Телевизор посмотришь там.
– Бабуль, а что это было? Я видел, там тётя лежала за машиной…
– Помолчи! Не спрашивай, потом объясню.
– Бабуль, я не хочу домой. Можно, я на улице поиграю?
– Дома сиди!
– Ну, бабуль.
– Ладно. Только недолго. Дальше забора не ходи. К дороге ни шагу!
…
– Дед! Дед, слышь, ужас чё делается?! Дурной какой-то грузовик в остановку въехал сейчас, людей поубивал. В двух шагах от нас проехал, не задел. Христос нас уберёг. Страшно-то как, Господи!
– Как так? Сейчас прямо? Внук-то в порядке? Где он?
– Да в порядке он, вона, в окно глянь, с мальчишками в саду играет.
…
– Вы куда, пацаны?
– Слышал, на рынке машина в людей врезалась?
– Я видел, я там был. Там плохое. Это грузовик был синий, он в людей врезался.
– Чё, правда? Побежали, посмотрим.
– Мне бабуля сказала далеко не уходить, не ходить за забор.
– Так это ж рядом, пошли.
– Сейчас, подождите.
На рынке толпа сосредоточилась вокруг остановки и образовала полукруг, в центре которого был разбитый ЗИЛ. Нам с мальчишками не составило труда протиснуться сквозь неуклюжих, находящихся в шоке, людей, к первым рядам кровавого зрелища. Все говорили тихо, лишь с разных сторон слышался плач. Стоя между не замечающими меня взрослыми, я рассматривал лежащие на асфальте тела – неподвижные тучные пожилые женские тела, покрытые летними платьями. Странного цвета кожа, повёрнутые за плечо лица, открытые рты, неестественно вывернутые конечности. Я долго стоял и смотрел, как выглядит человеческая плоть. Сбоку ко мне протиснулся один из мальчишек.
– У тебя что?
– Вон тётя. Чего это с ней? Почему она так?
– Угу. А мужика видел? У него череп весь видно. Сказали, это шофёр.
Слева кто-то крикнул:
– Кто-нибудь, уберите детей отсюда!
Через несколько дней родные стали замечать за мной перемены. Типичные детские боязни приобрели навязчивый характер. Панический страх темноты, страх оставаться одному в помещении, страх чердаков и подвалов. Бессонница и плач по ночам. Мои назойливые расспросы по поводу случившегося взрослые пытались переводить на другую тему. Мои игры в машинки воспроизводили увиденное. Пластмассовые зайцы и солдатики стоят кучкой на столе, движимая моей рукой пожарная машина поворачивает из-за сахарницы, увеличивает скорость и врезается в толпу игрушек. С озвученным моими устами рёвом мотора машина ёрзает по лежащему на клеёнке солдатику и врезается в водяной пистолет, лежащий на столе. Я ставлю игрушки обратно и вновь повторяю сценку раз за разом.
Смущённая моими играми бабушка пыталась осадить меня строгостью.
– Не играй так.
– Почему?
– Боженька накажет.
– Не буду.
Кульминацией психоза стал момент, когда я, проснувшись утром, обнаружил, что все домашние на работе, и я в доме один. Выглянув из-под одеяла, я почувствовал, что всё пространство вокруг меня, каждый тёмный угол проявляет вражду и желает превратить меня в то, чем стали те люди. Вскочив с кровати, я схватил на ходу покрывало и выбежал на улицу. Завернувшись в кусок ткани, я встал в самом освещённом солнцем месте между домом, сараем и огородом и внимательно рассматривал пространство вокруг. Всё, что было в тени, излучало опасность. Так я простоял посреди двора несколько часов, пока не вернулся с работы дедушка.
Чуть более защищённым я чувствовал себя в присутствии домашних питомцев – нашего дворового пса и особенно двух кошек. Несмотря на кажущееся безразличие ко мне, четвероногие друзья будто берегли меня от скверны. В их присутствии очертания становились просто вещами и не излучали вражды. Когда они ложились рядом, мне было легче уснуть. С самых малых лет, окружённый животными, я доверял им и относился как к немножко иным сверстникам.
Когда несколько дней подряд меня находили посреди двора в одной майке или завёрнутым в скатерть, взрослые забили тревогу. Стало понятно, что само оно не пройдёт. Дали внука на лето, а ребёнок сломался. Не за горами сентябрь и не известно, как это проявится в школе. Не знаю, рассматривался ли вариант обратиться к врачу, но, учитывая уровень детской психиатрии в провинции девяностых годов, мне, вероятно, повезло, что меня не стали пичкать феназепамом и галоперидолом.
По рекомендации знакомых было решено вести меня к бабке Зое – местной знахарке, что жила неподалёку. Когда ей рассказали о сути проблемы, та объяснила, что нужно убрать у ребёнка из памяти момент аварии. Нет причины – не будет последствий, что выглядело логично, как диагноз психотерапевта. В методику проведения подобной манипуляции никто не вникал. «Довериться чуду» – это не было примиряющим с ситуацией фразеологизмом, а являлось устоявшейся моделью поведения. Каким-то образом Поволжье сохраняло большую веру в нетрадиционную медицину, которая в советское время ещё была в подполье, хотя оставалась твёрдой альтернативой медицине официальной. Город Самара, несмотря на вполне урбанистический вид, имел почвенный уклад жизни. После крушения государственных институтов близкие земле целители и ведуны имели более понятные простому человеку методики решения проблем.
Меня привели в обычную панельную квартиру и сразу завели в комнату. Некогда красные узорчатые обои, полки с иконами, старыми картонными коробками, связками церковных свечей, книгами, сухими вениками растений. В углах стояли эмалированные тазы, банки с водой и другие предметы быта. У стены – кровать с перинами и кружевами. Комната была наполнена почти деревенским духом. Бабка Зоя – архитипичная морщинистая старушка в платке, шаркая по полу тапками, подошла к столу и начала приготовления. Моя бабушка наказала делать всё как велит знахарка, после чего вышла из комнаты и закрыла дверь. Я не понимал, что происходит, но ничуть не волновался, сосредоточившись на том, чтобы всё сделать правильно и никого не подвести. Бабка Зоя глухими чавкающими слогами велела раздеться до трусов и надеть рубаху, протянув мне домотканую белую сорочку. Это мне пришлось сделать, преодолев смущение. Затем она зажгла несколько восковых свечей, вложив одну из них мне в руки, поднесла пучок сухих трав к другой свече и начала обкуривать помещение дымом, почти шёпотом приговаривая какие-то невнятные, но сложенные в рифмы слова. По комнате потянул сизый дым и запах жженого сена. Затем она взяла в руки домотканое полотенце, вложила в него старую икону, велела закрыть глаза и повторять за ней слово в слово. Бабка снова начала ходить вокруг меня, теперь уже громко проговаривая молитвенные гимны, которые в моих ушах превращались в монотонный гомон. Я же старательно пытался повторять непонятные мне слоги, боясь ошибиться. Но вскоре этот страх ушёл, как ушёл и сам бабкин голос, как исчез и голос мой. Исчезло понимание пространства, исчезло то, что я считал собой. Как при снах во время гриппа, всё стало отслаиваться, отпадать и трансформироваться. Внимание переместилось в край сознания, где наблюдало пустоту. Лишь редкие всполохи мыслеформ появлялись во мраке и шипящей рябью тонули в нём снова. Вся жизнь, всё прошлое и весь познанный ребёнком мир превратился в чей-то краткий сон, перешедший по недоразумению в стадию кошмара. Этот незримый сновидец начал просыпаться, и мир оказался на грани обрушения, но очередной всполох сознания, прозвучавшие откуда-то слова, снова погружение на новый уровень, и мир вспышкой света вернулся вновь.
Я очнулся, сидя на стуле. Рубашка прилипла к телу, ноги погружены в таз, свечи в руках не было, с головы стекала вода. С меня, одурманенного, стянули мокрую одежду, обтёрли полотенцем, переодев в городскую рубашку и шорты, повели домой. В тяжёлом теле, дойдя до кровати, я в той же уличной одежде лёг и впервые за много дней погрузился в самый крепкий сон. В последующие дни процедура повторилась ещё два раза, но я уже был готов к ритуалу. Хронология была та же: ропот, жжение трав, свечи, иконы, потеря внимания, забытье, трансформация, обморок. Я уже привык погружаться в отсутствие контроля памяти и заново обретать мир объектов.
По прошествии ещё нескольких дней я перестал расспрашивать про аварию, спал без кошмаров, спокойно оставался дома и не реагировал на темноту. Меньше играл с машинками, а чаще, надев на голову кастрюлю воина, взяв железку с японским клинком и рукояткой из катушек, носился по крышам сараев, ползая по яблоням, отбивался от условного противника и освобождал из подвалов вымышленных принцесс. В общем, вёл себя, как отважный персонаж геройской саги. Удивительным для окружающих было то, что я потерял память случившегося в тот день. При осторожных попытках расспроса, я упоминал что-то невнятное об аварии, но не осознавал своего присутствия в момент столкновения, потому и перестал назойливо донимать окружающих неудобными расспросами.
О том, что я был на месте катастрофы второй раз, никто из взрослых не знал. В моей памяти детально запечатлён момент присутствия на автобусной остановке с мальчишками, помню, как мы бежали по улице, помню толпу, помню, как долго смотрел на неподвижность лежащих на асфальте тел. И это воспоминание оценивалось телом, как неприятное, но не более того. Делился я им только с другими детьми и подавал порой как хвастливый факт в сентябрьском пересказе «как я провёл лето». Впечатлённая каникулами детвора взахлёб делилась рассказами о приключениях и наблюдениями за прекрасным.
– А мы с Тохой шалаш делали из досок и гвоздей на даче молотком и на лодке катались. Знаешь, как здорово на лодке плавать? Костёр жгли много раз. Зайца видели в лесу. Мой дядя Виктор нас брал на рыбалку и много рыбы поймал. Караси очень красивые, а дядя Виктор порезался ножом вот тут вот до крови.
– А я тоже упала два раза и на гвоздь чуть не наступила. И на море была, видела медуз и крабов. Крабы страшные, а я не боялась их. Медузы, медузы прозрачные и красивые, но их нельзя брать, они жжется могут. А ещё винограда много съела, он зелёный бывает, и красный, и другой.
– А я арбузы ел и дыни. Они все вкусные. Мы с бабушкой их на рынке покупали. Там трамвай ездит. Я потом на этом рынке видел людей мёртвых, их машина сбила. Четыре видел людей и ещё, говорят, шофёр. И ещё у меня там пёс был большой, Рыжий – его так зовут. И две кошки – Сонька и Парфиша, и одна кошка котят родила. Шестерых, они красивые, я с ними играл и молоком с пальца кормил.
Не смотря на инфантильный тон пересказов, дети за лето узнали много нового. Вдоль школьных коридоров очередные третьеклассники пробуют новообретённую игру в «космонавта». Устраивают гипервентиляцию лёгких, задерживают дыхание, прижимаясь к стене, получают толчок ладонями в грудь и с блаженной улыбкой сползают к полу. Через три секунды встают на нетвёрдые ноги и делятся впечатлениями. Всё это происходит на глазах уже ничему не удивляющегося трудовика. Кратковременный эффект потери сознания казался мне нелепым по сравнению с пережитым в квартире бабки Зои экспириенсом. Какие могут быть «космонавты», если этим летом деревенские бабки обкуривали тебя вениками непонятных растений и упарывали иконами, доведя твой разум до диссоциативного состояния? Со временем и этот опыт затерялся в череде воспоминаний об очень странных взрослых, встреченных мною.
Спустя полтора десятка лет, когда похожая история произошла с моим племянником, родители проговорились о моём присутствии на рынке в момент аварии, чему был свидетелем и участником, и почему в то лето ходил к той незнакомой старушке. Сейчас, в сознательном возрасте, имея определённую систему убеждений, важное для себя сформулированное мнение, можно давать любые оценки, объяснения, расставлять категории, говорить о старинных методах гипноза, знахарском НЛП, манипуляции детским сознанием, но меня, как участника этой истории, человека, находившегося внутри ситуации, более всего удивляет факт возможности искусственно исключить у человека кратковременный фрагмент памяти. Не скажу, что мне хотелось бы помнить все детали произошедшего, но обескураживает понимание того, что при всём старании я не смогу полностью восстановить детское воспоминание, а лишь пытаюсь реконструировать его по обрывкам и рассказам родных.
Иногда в подворотнях и на стихийных свалках я сталкиваюсь с обломками старых ЗИЛов. Этих пучеглазых динозавров советского автопрома редко встретишь на ходу. Глядя на их усатые морды, геометрию округлых форм, выцветшие синие кабины с белыми решётками радиаторов, я порой начинаю видеть отслоение формы, словно стекающую картинку, за которой стоит фундамент кошмара. Ни один другой предмет не вызывает столь – нет, не устрашающей, а щекотливо-интригующей реакции, а также понимания того, что рукотворная груда железа и механика намного сильнее человеческой плоти. Некогда белый лист детского сознания, давно исписанный кляксами и помарками, формирует модели поведения и расставляет услышанное по полкам. Глядя на монохромные детские фотографии, я пытаюсь реконструировать ребёнка, которым был когда-то. Вспомнить, каким был голос, что чувствовал ногами после прыжка с яблони, какими на ощупь и на вкус были игрушки. Как выстраивался этот ребёнок, что-то впитывая в себя сам, что-то заимствуя от других, а что получил от намеренного вмешательства со стороны. А может, есть какое колдовское заклятье или старообрядческий заговор, чтобы убрать из себя всё лишнее, что создаёт помехи перед взором, и увидеть этот некогда белый лист?

Землю топчу, небо копчу, всё дурное закопать хочу. Под шершавыми травами, под лишайными кАмнями, под ползучими гадами, под трухлявыми пнями. Береги меня силами от человечьей скверны. Береги мой разум от смуты и мерячения. Не дай мне быть намотанным на колёса машин железных. Не дай мне быть одурманенным людьми алчными. Береги тело моё и здравие близких мне. Дух, что живёт во мраке лба и зрит в мир из глазниц моих.