Весной 1988 го часть жителей нашего захолустного городка запасалась попкорном: сразу три выпускника местной Школы искусств готовились испытать свое счастье в Ленинградском музыкальном училище имени Мусоргского. Об этом мне позже рассказали добрые люди, потому что сама я, в пылу учебы, даже не догадывалась какие бурные дебаты ведутся за моей спиной. Педагоги были весьма невысокого мнения о наших шансах: вот еще бы в Петрозаводск , а Ленинград - куда там с нашим рылом в калашный ряд. Слава богу, я ничего не слышала и не замечала. Я тогда вообще ничего не видела, а очень сосредоточено шла к своей цели. Наверное, это еще одно странное свойство моей личности. Видя цель, я не иду, а лечу, не разбирая дороги и средств, со всем пылом своей души, логикой ума и бешеным ритмом пульса. У самого края, сделав все, что смогла, с неимоверным усилием я замираю, и говорю себе те самые слова, авторство которых приписывают Марку Аврелию, но я впервые узнала о них из биографии Софьи Ковалевской: "Делай, что должен и буть что будет!". Спустя 10 лет, когда я преподавала в десятилетке при консерватории, я поняла, что мои опытные педагоги были правы, а я была лишь самонадеянной девчонкой, упрямо не признававшей очевидность. У нас, действительно, не было никаких шансов: слишком велика была дистанция между миром, в котором я выросла и тем, где жила свои последующие годы учебы. Наверное, хорошо, что тогда я этого не понимала, а просто видела огромную бесконечность, которую мне предстоит освоить, и с азартом погружалась в глубину.
В отличие от меня, моя мама все слышала, и будучи человеком болезненно зависимым от общественного мнения, искала душевного равновесия. А я шатала ее лодку во все стороны. Сначала я заявила, что собираюсь поступать на теорию музыки, а не на фортепианный. Мама слабо представляла себе, что это такое, а папа - в принципе, не вмешивался, предоставив мне самой решать свою судьбу.
- Что это за профессия- учитель сольфеджио и музыкальной литературы? Кому это нужно? Никакого уважения, никаких подработок!... - мама была явно разочарована.
Но спорить не стала, зная о моем тяжелом пороке: я никогда не могла выступить на сцене с ясной головой и в полную силу. Мои сценические потери достигали 70 процентов от классных. Я долго и кропотливо готовила себя к каждому концерту, изучала разные способы аутотренингов, психологические манипуляции, но оказываясь один на один со зрителем, каждый раз проваливалась в какую-то яму. Ум ничего не соображал, пальцы ходили сами по себе, а если застревали - все тело входило в ступор. Я тяжело переживала, расстраивалась, психовала, не спала ночами . Сейчас думаю, что всему этому была какая-то своя первопричина , которую за грузом лет я просто не помню. Меня всегда удивлял тот странный факт, что по натуре я была не чужда эксгибиционизму.
В молодости я любила привлекать внимание, мне нравилось ярко одеваться, говорить с жаром, эксцентрично пронестись легкой чечеткой по устремленным в бесконечность четвертого этажа лестницам нашей консерватории так, чтобы все фланирующие в коридорах повернулись в мою сторону. Я много участвовала в самодеятельности: брала призы на конкурсах выразительного чтения, пела, танцевала, участвовала в театральных постановках и капустниках... и только фортепиано доводило меня до полного отчаяния. Каждое публичное выступление отнимало частицу жизни, погружая все глубже в какой-то хаос мрака. Свой последний фортепианный экзамен я сдала в зимнюю сессию пятого курса консерватории. По счастью мы, музыковеды, играли в кабинете, а не на сцене, я точно знала, что это - конец и неожиданно мало волновалась. А после, выкинув ноты, отправилась отдыхать в санаторий, в настоящую лесную сказку, где проводила пол дня в лесу на лыжах, готовясь к последнему бою - защите диплома.
Мое следующее публичное выступление состоялось спустя 20ть лет. Минувшей осенью я неожиданно для себя оказалась в Грузии, высоко в горах, в усадьбе выдающегося философа и педагога нашего времени Шалвы Амонашвили. Как и зачем я там оказалась - я не отчетливо понимала, но точно знала - мне сюда. Как-то вечером он спросил меня о специальности. Я ответила.
- Ну тогда ты будешь играть на нашем заключительном концерте!
Все знали о преданной любви Шалвы Александровича к классической музыке. Он неоднократно описывал в книгах и рассказывал слушателям о своей покойной жене, открывшей ему прекрасный мир гармонии. Я не могла ему возразить: просто скачала ноты Соль минорной Рапсодии Брамса и каждый день уходила в лекционные перерывы спокойно позаниматься. Деревенский дом моих хозяев в кахетинском селе больше напоминал усадьбу времен американской Гражданской войны, описанную Маргарет Митчелл: белоснежный, с колоннами и инструментом на каждом этаже. На этот раз я впервые в жизни не испытывала ни малейшего страха. Я играла не просто в полном сознании и здравом уме. Мой мир расширился до бесконечности. Превосходно ощущая свои руки и зная каждую мышцу, я только чувствовала и жила в звуках, лившихся из потрепанного и повидавшего виды инструмента. Так, в 45 лет я обрела новый голос.