Мы живы, но нас нет!

               


                Отрывок из V главы.
     …………..
   – Ты предупредила санитаров? Я пойду сейчас на Корявый скит.
   – Да! Иди! Там один Лёшка Дрыгин. Водки и сала ему дашь  и делай что хочешь. Я подойду туда через час, мне водки оставьте.
  Художник забежал к себе в гостиницу, взял альбом и карандаши. Сунул под мышку припасённый куль с гостинцами, завёрнутыми в газету, и быстрым шагом пошёл в сторону Корявого скита. Выйдя за кирпичную ограду монастыря, тропа пошла через лес, благодаря которому днём не было слышно криков из этой резервации. Хотя в ночи, когда тишина владела сырым озёрным пространством, продирались сквозь дремучие заросли до жителей монастыря отдалённые вопли людей, будто заарканенных и посаженных  в клетку зверей. Тропа петляла между сосен и пихт, которые  мускулистыми корнями, вздутыми как у цирковых гимнастов, держались в скалах. Тонкий слой земли,  собираемый из пылинок, приносимых ветрами с Большой земли, был выскоблен до коренных скальных пород шаркающими подошвами монахов в течение пяти веков. Теперь по этой тропе ходили только три человека: Царёв, Парашка и Лёшка Дрыгин. Санитар ходил за обедами, да иногда, по потребности: заныривал к Парашке в келью, чтобы за ласки, ей подаренные, получить полулитровую бутылочку спирта. А, теперь шёл художник. У Геннадия было ощущение, что он идёт к своему триумфу. В душе щемила тонкая, радостная жилка, которая подсказывала, что сегодня будет удачный рисунок. Он даже забывал, что идёт на встречу с теми, кого прячет Родина от всего остального человечества, только за то, что  стали они беззащитными тварями, защищая её.
   За лесом показалась каменная пустошь, которая сырой серостью плавно ныряла в ленивые волны Карелова озера. Узкий перешеек, сооружённый монахами ещё в далёком средневековье, прочно вписался в рельеф и будто всегда был связной ниточкой отдалённого скита с основным храмом архипелага. А сейчас, для жителей Корявого скита изоляция получалась двойной. Мир, в котором они жили, заключался в вечно пьяном Лёшке Дрыгине.
    Скит сливался с окружением островка. Стены его были под цвет серого камня, на котором он был возведён безвестными монахами. Это было так давно, что память стёрла имена строителей и обитателей этого пристанища. Сейчас оно стало последним приютом для  людей, которые числились ещё в списках живых лишь на прикроватной табличке.  Брёвна стен были покрыты продольными трещинами, словно рубцами от пролетевших осколков, и напоминали лица обитателей этой резервации. Скит был поставлен  так, чтобы бушующие шторма Карелова озера не достигали его стен. Из трёх окон, два были заколочены досками, а единственное, среднее, сквозь немытое стекло светилось белой занавеской, которые бывают  в приёмных покоях сельских больниц. На крыше скита высился развалившийся восьмерик, на котором когда-то восседала главка с крестом. Но время, скорее всего не без помощи людей, превратило главное украшение скита в нагромождение деревянного бруса, который медленно гнил и разрушался. Стены  были срублены из плотно подогнанных брёвен, между которых Геннадий не заметил мшистой прослойки, которой обычно  укладывают для лучшей изоляции – это указывало на великое мастерство безвестных строителей. Перед входом в скит стояла скамья. На ней, опираясь о спинку, сидел Лёшка Дрыгин. Он обсасывал папиросу, докурив её до мундштука. Он уже знал со слов Парашки, что после отъезда Царёва к нему должен прийти художник с подарком. Что он будет здесь делать, Лёшке было всё равно. Он предвкушал выпивку, которую обязательно должен принести этот «мазила» – так его назвала Пелагея.
   Санитар Генку увидел издалека. Перешеек просматривался весь, и Лёшка сразу заметил свёрток под мышкой у художника. Он старался угадать, сколько бутылок завёрнуто в газетном свёртке.
   – Ты, Генка?
   – Я. Парашка говорила тебе, чтобы Царю про меня не сообщать?
   – Я, что? Враг себе? Он меня в цепи закуёт, если узнает. Ты надолго?
   – Дня на три.
   – Плата за каждый день отдельная!
   – Конечно.
   Геннадий протянул санитару свёрток. Лёшка  через слой бумаги почувствовал плотность одной стеклянной бутылки и  немного сник, но подумав, решил, что плата вполне нормальная, если так будет каждый день.
   – Иди, только поменьше с ними разговаривай. На крайней кровати лётчик лежит. Буйный очень. Уже три раза стёкла бил в окнах – ты его не тронь, если спит.
   – Никого я трогать не буду. Я немного порисую и уйду.
   Вход в келью был прикрыт тяжёлой дубовой дверью. Геннадий взялся за металлическую кованую ручку, потянул на себя. Из приоткрытого зева пахнуло дикой смесью аммиака  вперемешку с лекарствами и гноем. Запах застрял в гортани, но первый шаг сделан.
   – Дай! Спирту дай! – послышалось с крайней кровати.
   На скомканных простынях лежал укутанный в кокон человеческий обрубок. Самовар. Провалившиеся глаза смотрели мимо художника. Вытянутые в трубочку губы, будто желая целовать отравленный воздух, выдавливали слова, как зубную пасту из тюбика. На спинке кровати висела фанерная табличка, на которой химическим карандашом было коряво написано: «Потеряев Ф.М. », и  ниже: «Род. 1923 – … ». После года рождения стояла чёрточка и пустое место.
   – Всё предусмотрено, – подумал художник, –  табличка на могилу готова. Они ещё живы, но «акт на списание» уже составлен, осталось поставить дату!
   – Лёшка! – Геннадий выглянул на улицу и окликнул санитара, – Кто это придумал? – и указал на табличку.
   – Я, сам! – улыбнулся санитар пьяно, – Чтоб не копаться потом в документах. Сразу снял, написал время, как помер, прибил на палочку и в добрый путь. Они же просятся туда. Умоляют дать какой ни будь отравы, чтоб сгинуть. Но, я ни-ни. Нельзя. Пусть своим ходом помирают.
  Геннадий понял, что на такую работу другого человека не найти, как этот чёрствый Лёшка. А с другой стороны, он понимал, что судьбу этих инвалидов не изменишь. Возврата нет. Тупик, где нет места развернуться и идти назад. Упрись в стенку и жди конца.
 
   Художник подошёл к инвалиду, посмотрел ему в глаза и сказал:
  – Фёдор, я тебя буду рисовать.
   – Рисовать! Совать… Совать… – залепетал инвалид.
   Геннадий понял, что разговора не получится и, раскрыв альбом начал быстро делать наброски.
   Инвалид ещё шире открыл глаза и уставился вопросительно на художника.  Совершенно новое  явление, которое предстало перед Фёдором, явно внесло  разнообразие в монотонность существования, как открытие чего-то большего, что от них было скрыто за стенами серого скита. Генка был  пришельцем из другого мира, где можно ходить ногами, видеть каждый день солнце, слушать птиц и любоваться женщинами.
   Художник работал быстро. Детально он проработал только лицо. Остальное допишет потом. Благодаря своей памяти не забудет плотно укутанное одеяло вокруг короткого тела солдата, серый треугольник конверта, будто наклеенная марка в потусторонний мир. Останется только поставить штемпель и в «добрый путь».
  Геннадий дорабатывал рисунок, как вдруг из дальнего угла, ломая тишину, раздался вопль. В нём не было человеческих слов, только звериный рык боли  ;  будто пришло время растапливать котлы в Аду, и первый огонь коснулся голого тела обречённого. И так каждый день  ;   огонь затухал, давал успокоение, а на завтра вновь разводили его ухмыляющиеся слуги дьявола.
     ;  Это обожжённые. Их там, в углу трое. Сейчас остальные очнутся, здесь такой концерт начнётся,  ;  сзади подошёл Лёшка. Он говорил так просто, словно речь шла про эстрадных певцов, мол, сейчас соло, а будет трио.
    И в подтверждение, раздался вначале стон, а потом крик  ; будто человек, подожжённым факелом летел в бездну и орал и выл, прощаясь с человечеством. Ясно осознавая, что теряет навсегда покой, жизнь и любовь.  Если бы Геннадий хотел  изобразить «Родину Ада», он начал бы с этого скита. У него эти крики уже просились на бумагу, он знал, что обязан показать этот ужас в своих полотнах. Он не знал ещё, кто их будет смотреть,  на каких выставках, и когда всплывёт этот неземной ужас, но знал,  он должен писать здесь всё, что увидит. Пока нет Царёва, ему нужно успеть многое. Великий Данте померк со своими «Кругами Ада» перед реальностью, которая лежала перед ним.
  Геннадий прошёл в тот угол, откуда раздавались крики. На него не смотрели  безглазые существа. Лиц у них не было, только чёрные отверстия ртов источали рупорный вой. Было страшно видеть, как закрученные в скомканные, серые от гноя простыни, существа извивались и дёргались в конвульсиях. Он несколькими росчерками делал быстрые наброски, ловил мгновения. Вот инвалид лег на спину, выгнул тело, будто стянулись тросы между пятками и затылком, взвыл болевым рёвом. У второго, лицо было сплошным куском горелого мяса. Вдруг разошёлся плотный, бескровный шов рта, будто боль, исходящая изнутри не помещалась в теле и начала выходить в отверстие растянутых обожжённых губ. Третьего били конвульсии, словно электротоком. Он скомкал в единый клубок подушку и одеяло, прижал к груди и дрожал, будто в нескончаемом оргазме с любимой женщиной. Геннадий, человек с крепкими нервами, начал чувствовать, что боль этих людей переходит в его пальцы. Карандаш метался по бумаге, перенося страдания солдат в память для человечества.
   Художник, сделав три наброска, понял, что долго не сможет находиться здесь  ;  это клеймо. Крест, который он взвалил на себя добровольно, не спадёт с него никогда. Нести их всегда  ;   теперь судьба его. Из него высасывались силы, и как он понимал Лёшку Дрыгина, который не был трезв никогда.  Геннадий, проходя мимо санитара, сказал:
   ;   Я, завтра приду пораньше. Они когда просыпаются?
   ;   Кто как. Могут ночь орать, а к утру затихнут. Это ещё лётчик спит, хорошо.
   В это время открылась дверь и вошла Пелагея.
   ;   Ну что, художник,  сделал своё дело.
   ;   Не совсем. Тяжело работать. Завтра ещё приду.
   ;   Царя ещё два дня не будет. Работай. Он педант и если сказал, что уехал на три дня, значит на три, и ни меньше, ни больше. Покажи, что нарисовал.
  Геннадий открыл папку.
  Пелагея замерла.  Общаясь ежедневно с обречёнными, она их воспринимала как простых пациентов. А здесь на неё смотрел истерзанный воин, в нём была вся трагедия войны, её ужас, а главное  ;  одиночество. Даже не одиночество, а покинутость человека среди великой страны, которая в День Победы размахивала тысячами знамён и кричала «Слава победителям!». А победитель лежал, укутанный в серую простынь, которой одинаково ушло на него и на пятилетнего бы ребёнка.
    ;   Ты это покажи там, на материке. Пусть знают, где живут настоящие герои.
    ;    Я это и хочу сделать. Ещё не знаю как, но верю, что люди увидят эту правду.