— А это кто — Людочка или Лидочка?
Шестилетняя Лида досадливо поморщилась — ну как можно быть такими невнимательными? У Людки и косички короче, и волосы темнее, а нее — светлее, и они ни капельки не похожи, двойняшки же, не близнецы. Наверное, одежда виновата, она одинаковая, а бабушки старые и плохо видят.
— Лида, — громко и бойко крикнула она.
Старухи на лавочке заулыбались беззубыми ртами, самая главная и толстая из них, баба Вера, у которой на коленях лежала дряхлая полуслепая болонка, подозвала ее пальцем к себе.
— На-ко конфетку, — пробасила она, протягивая барбариску.
Леденец Лида быстро развернула и сунула в рот, прихлопнув ладошкой, а то придется с Людкой делиться, или вообще отберут родители — они всегда говорят: или поровну, или никому. А так она первая вышла, ей и награда, пока Людка копается в прихожей.
Родители появились через минуту, оба нарядные, мать держала за руку Люду с красивыми голубыми бантами в косах. Они поздоровались, повернув дружно головы направо.
— Девочки-то у вас какие красавицы, — умильно пришептывая, прошамкала со скамейки баба Нюра, надвинув на глаза очки. — А уж похожи, прямо не различишь,
Мама довольно покраснела, как краснела всегда, когда хвалили наглаженные платья или косы дочерей, а папа строго отставил в Лидкину сторону руку и сделал хватающий жест пальцами — нужно подойти и взять за руку, на улицу без родительской руки нельзя. Хотя она, Лида, может и без родителей, они в подготовительной группе уже, в садик сами ходят, хоть он и через двор всего лишь, и родители с балкона смотрят.
— Далёко собрались? — ласково спросила баба Стеша.
— В цирк! — звонко крикнула Людка, опередив Лиду на какую-то секунду и метнув в ее сторону торжествующий взгляд.
В отместку Лида показала ей изо рта кончик красной барбариски. Прежде чем сестра возмущенно разнылась, с хрустом разжевала — все, нечем делиться, даже половинку не от чего отгрызть.
Вчетвером спустились с большой лестницы нового дома и пошли к остановке. Отставая и забегая вперед на длину папиной руки, Лида заметила, что родители и между собой держатся за руки, тогда перестало быть обидно. Раз даже взрослые так делают, наверное, на дороге опасно, а трамваи еще и страшно звенят на повороте.
А в цирке будут слоны и клоуны.
— Проваливай! — Люда содрала с себя и бросила на ступени лестницы дубленку, модную, желтую, хрустящую. — И подарок свой забери, без него обойдусь.
Снежный ветер тут же прихватил ее лопатки, забрался под блузку костяными пальцами пересчитать ребра. А еще говорят, что в пылу ссоры ничего не чувствуешь. Очень даже чувствуешь. Вот глаза почему-то пульсируют, как будто сердце, странно. Они что, плакать собрались? Идиотские глаза…
Васька неторопливо подобрал дубленку, так же неторопливо отряхнул ее от снега, вздернул за шиворот, словно продавец в магазине — товарным нутром лицом, шершавой спиной к себе. Потом так же неторопливо подошел к Лиде, накинул на нее дубленку. Нет, не накинул, а спутал ее, как колючую елку — одеялом, когда нужно ее втащить с лестницы на новый год, и так же на руки поднял, молча. Люда хотела возмутиться, но голоса не было, в горле стоял комок. Так он ее и потащил вверх по ступеням, как елку — прямую, одеревеневшую.
Старухи в толстых чебурашковых шубах, повязанных пуховыми платками по спине, дыша морозным паром молча наблюдали за тем, как Васька пошатывается на скругленных льдом ступенях. Но ничего, дотащил, правда, не отпустил и на землю не поставил.
— Здрасте, — с позорной высоты поздоровалась Люда с бабками.
— А ты кто, Люда или Лида? — строго спросила баба Вера, поднимая рот из обмотки шарфа.
— Люда, — серьезно ответил вместо нее Васька.
И сам же забрал конфету из сморщенной старушечьей руки, чтобы передать своей ноше.
— Большая какая выросла, — восхитилась баба Стеша. — И не узнать, я тебя еще вот такусенькой помню. Как у сестренки дела-то?
— Второго родила, — ответила Люда, пока Васька вежливо стоял, дрожа всем прессом от ее веса. — Мальчика.
— Молодец, — гулко резюмировала баба Вера. — Третьего пусть рожает, непременно третьего, чтобы после осталось больше, а не меньше родителей.
— Правильно, правильно, — мелко закивала баба Нюра, а может у нее просто уже тряслась голова от старости, не разберешь.
Кто-то вышел из лифта и открыл входную дверь, Васька не стал дожидаться, пока захлопнется, проскочил вместе со своей ношей в тепло подъезда, посадил Люду на ребристую трубу возле лифта.
— Слышала? — грозно спросил он. — Больше, а не меньше.
И накрыл ее рот своими губами, горячими, как батарея центрального отопления.
Листья под тяжелым дождем не слетали — падали. Как слезы, вертикально вниз, с глухим шлепком на заасфальтированный пятачок перед лестницей, бетонные углы которой Лида и Люда помнили еще сияющими металлической окантовкой, нагретыми солнцем так, что приходилось под себя подол подсовывать, чтобы ноги не жгло, пока сидишь и ждешь своей очереди прыгать в нарисованных клетках. А теперь проржавели и обвалились железные углы, бетон раскрошился, ступени стали узкими, только носок сапога поставить и сразу следующую ступень брать наскоком, пока не оступился. Непреодолимая преграда для стариков, мелькнуло у Люды. Родители перед смертью потому на улицу и не выходили — не преодолеть им было эту лестницу, ни вверх, ни вниз. А так два лифта в доме, и даже железные рельсы для колясок положили, вроде все продумали, а это — нет. Зато у них балкон был, а скамейка — она всегда занята бабками.
Впереди ждали пустая квартира и тяжелый разговор о нехитром наследстве. Хотя какое там наследство, отец всегда говорил, «не жили богато, нечего и начинать». Ремонт не успели родителям сделать, все как-то уходило на садики, школы, отпуск, болезни, кредиты, все казалось, вот-вот — и наладится, и появятся свободные деньги, да так и не появились. Люда не выдержала, не всхлипнула, а рыднула в перчатку. Лида сестру локтем толкнула — перестань, люди смотрят.
Старухи жалостливо закивали головами на их приветствия, знали о сиротстве.
— Люда и Лида, — зычно констатировала баба Вера в полиэтиленовом дождевике поверх старушечьего выцветшего пальто. — Никак не могу вас различить, кто из вас кто? Ты Люда?
— Лида.
Словно в награду за честный ответ в руке старухи появилась барбариска. Вторую она подала Люде. Та взяла, всегда же брали, да и невежливо отказываться, не хочешь — не ешь, но возьми. Лида свою машинально сунула в карман, чтобы вызвать лифт, пока Люда разглядывала конфету на ладони. Обертка выглядела совсем пергаментной, словно промасленной, присохшей к леденцу намертво, если только размочить отстанет, а так — нет.
— Как думаешь, это те же леденцы, которые она нам в детстве давала, или уже другие? — спросила она сестру, пока лифт мигал кнопками где-то на верхотуре.
— Да хрен знает, — отозвалась Лида. — Наверное, другие. Те окаменели уже бы за столько лет.
— За сколько? Мне в этом году сорок пять. А ей сколько?
— Ну, нам по шесть было, а ей где-то за шестьдесят, потому что родители когда въезжали сюда, она уже жила в доме, на пенсии, а пенсию ведь в пятьдесят пять давали раньше. Значит, сейчас ей…
Лида запнулась.
— Сто.
Люда испуганно воззрилась на сестру.
— А баба Нюра? Она же еще старше, воевала. Медали у нее.
— Ей, значит, сто двадцать, — медленно ответила Лида. — А баба Стеша где-то между ними.
— Как это может быть? Родители вон и до восьмидесяти не дожили, а эти ведь уже совсем старые.
Лида пожала плечами, вошла в лифт и протянула руку к знакомой кнопке. Откуда она знает, как? Понятия не имеет.