8 ноября 1938 года я был призван на службу в Польскую армию. Моя служба до начала польско-немецкой войны проходила в небольшом городке Легионово, расположенном в восемнадцати километрах от Варшавы во втором отдельном батальоне воздухоплавателей (на всю Польскую армию приходилось только два таких батальона).
В батальон ежегодно призывались сто сорок четыре человека – по семьдесят два в каждую из двух рот батальона. В свою очередь рота подразделялась на четыре отделения (дружины) по восемнадцать человек в каждом. Я служил в первом отделении второй роты.
Во главе батальона стоял командир – подполковник Селевич, его заместителем был майор Крачкевич, а командиром нашей роты был капитан Михаил Птасинский.
У командира роты было два заместителя – Семашкевич и Вегнеровский, оба в звании подпоручика. Возглавляли отделения (дружины), как правило, плетуновые, это младшее сержантское звание в Польской армии. Заведовал хозяйственной частью роты сержант Отто Мисслер.
Интересен национальный состав нашей роты.
Белорусов было пятнадцать человек, евреев – четыре, немцев – два, литовец – один, остальные – поляки. По образованию: десять человек имели полное или незаконченное среднее образование, тридцать человек окончили по четыре класса, а один человек – немец Феликс Готлиб, уроженец Варшавы, был совершенно неграмотен.
Офицерский состав батальона был представлен поляками. Командир части и его заместитель, уроженцы Виленщины, являлись выходцами из царской армии.
Начальник связи батальона – поручик Лошевский – казак царской армии. По социальному статусу были, в основном, дети мелких землевладельцев.
Вакансии в батальонах аэростатов воздушного наблюдения заполнялись офицерами из артиллерийских или авиационных частей, так как специальной подготовки офицеров по воздухоплаванию в Польше не осуществлялось.
В стране отсутствовали специальные учебные заведения по подготовке специалистов такого профиля.
Срок службы в армии составлял двадцать два месяца. В течение первых трёх месяцев до принятия присяги новобранцы проходили строевую и боевую подготовку. Затем их распределяли по группам и по отдельным специальностям.
Самых способных, прежде всего поляков, определяли в учебную команду для подготовки сержантского состава, плетуновых, остальных использовали в качестве санитаров, метеорологов, пулемётчиков, шофёров, лебёдчиков, «шиковачей» – так называли солдат, которые обслуживали непосредственно аэростаты и проч.
Я имел полное среднее образование к моменту призыва в армию, окончил польскую среднюю школу, что приравнивалось к гимназии. Неплохо знал немецкий язык, а польский язык знал очень хорошо, поэтому я тоже учился в солдатской школе и был подготовлен для дальнейшей службы в качестве плетунового. Получил свидетельство об окончании воинской школы. Правда, приступить к новым обязанностям я не успел, так как началась война.
После окончания школы и распределения попал в группу пулемётчиков, состоявшую из двенадцати человек.
Пулемёты были польского производства, типа «Максим» на треножной подставке с мачтой, которая крепилась в той же подставке. Благодаря такой конструкции огонь по самолётам можно было вести на триста шестьдесят градусов.
Кольцевая мушка позволяла вести прицельный огонь по движущейся цели. Из обученных молодых солдат, совместно со старыми солдатами, сформировали новые подразделения, такие например, как две роты воздушного наблюдения, одна рота воздушного заграждения, хозяйственная рота, служба связи и все другие службы.
После расформирования солдаты должны были служить до конца своего срока.
Пулемётная рота предназначалась для защиты аэростата от самолёта в период военных действий.
Командование много времени отводило на изучение самолётов предполагаемого противника.
Предполагалось, что это должны быть немецкие или советские самолёты. Изучались одиннадцать типов самолётов фашистской Германии, а что касалось самолётов Советского Союза, то материалы о них были изложены в двух книгах. В одной из них были описаны самолёты старых образцов, а другая представляла современные модели.
Некоторые образцы их были совершенно секретными, но поляки имели полное представление о боевой характеристике самолётов, более того, они имели даже фотографии данных самолётов, выполненные во время испытаний.
К сожалению, память человека имеет ограничения, и я многое из данных забыл, но боевую характеристику одного из них хорошо запомнил. Самолёт имел на вооружении двенадцать пулемётов и одну пушку, он мог одновременно вести огонь вокруг себя на триста шестьдесят градусов, скорость его была – триста девяносто километров в час.
Не вызывает ни малейшего сомнения хорошая профессиональная работа польской военной разведки, и в то же время становится понятным то, что подобные сведения поляки могли получать только от высокопоставленных советских военачальников, которые могли знать секретную информацию.
Однако добытые разведсведения о советских самолётах не радовали поляков, они с сожалением говорили, что такой технике «сам чёрт не страшен».
Несколько слов о бытовых условиях службы, питании, обмундировании и дисциплине.
Питание в польской армии было трёхразовое. На завтрак солдаты получали пол-литра полусладкого кофе, не натурального, а зернового, если у кого-то с предыдущего дня оставался хлеб, тот пил кофе с хлебом, если же хлеба не было, то пили без него.
Хлеб получали перед ужином по одному килограмму и двести граммов на одного человека на двое суток.
Обед состоял из двух блюд: на первое был обычно суп, щи или борщ, как правило, первое было невкусное, низкого качества, за исключением борща украинского или супа горохового.
В сезон созревания томатов готовили вкусный густой суп из них, типа рассольника, который называется «зупа помидорова».
На второе чаще всего давали порцию мяса, колбасы или бекона в количестве от ста пятидесяти до двухсот граммов, на гарнир было картофельное пюре с подливой и солёный огурец или помидор. В целом, следует признать, что обед был достаточно калорийным и сытным.
На ужин солдаты получали пол-литра какого-либо супа и столько же полусладкого зернового кофе.
Сельдь была только в дни Великого поста перед Пасхой или Рождеством. Рыба и салаты из свежих овощей в меню солдат отсутствовали. Не было и фруктов, даже в сезоны сбора их урожая.
В первые дни службы молодым деревенским парням трудно было перестроиться в питании на такой режим, но в целом, еды было достаточно.
Часто в расположение нашей части через дыры в заборе проникали польские дети, особенно во время обеда в солдатской столовой.
До сих пор я не могу забыть бедных польских детей, которые часто приходили в солдатскую столовую во время обеда и на ходу хватали объедки с тарелок солдат, худенькие, истощённые, с синими тенями вокруг глаз.
Часто мы отдавали им мясо, бекон, делились с ними всем, чем могли. У многих солдат оставался хлеб, набиралось двести-четыреста граммов за два дня. Этот хлеб мы тоже отдавали детям. Тяжело жилось простым людям в то смутное предвоенное время.
Дежурные офицеры, которым было стыдно за голодных детей, говорили нам, что объедки дети собирают, чтобы ими кормить свиней. Мы же воочию наблюдали, как дети съедали всё, что им удалось получить, не сходя с места.
Немного об обмундировании, так как об этом стоит рассказать. Приезжали мы из дома и сразу направлялись в баню на санобработку, а после бани получали военную форму.
Выдача формы производилась в таком порядке: первым от входной двери становился самый высокий новобранец, за ним по росту по убывающей.
Таким образом, я со своим высоким ростом стоял одним из первых, и получил поношенную потрёпанную шинель с одним рукавом.
Командир моего отделения, увидев шинель, велел мне возвратиться с ним на склад, и возмущённо приказал заведующему складом заменить шинель.
Вторая шинель была с двумя рукавами, но дыр в ней было ещё больше, чем в первой.
Эти шинели были сшиты ещё в двадцатых годах, и представляли собой такую одежду, на которой, как говорится в известной украинской поговорке: «Лата на лати и шва не знати». «Заплата на заплате и не найти шва».
Такого же плохого качества были брюки, мундир и ботинки с подошвой, подбитой гвоздями. Эта рабочая форма защитного цвета была прислана англичанами в качестве помощи ещё союзным польским легионам.
Парадная же наша форма была авиаторская – шинели из синего австрийского сукна.
Старики говорили нам, что видели австрийцев в такой форме. Мундиры и брюки-клёш были стального цвета из тонкого сукна, произведенного в Польше.
К этой форме давались чёрные береты и круглые фуражки. К рабочей форме выдавались пилотки защитного цвета.
Рабочую форму защитного цвета через шесть месяцев носки мы сдали на склад.
А произошло это так: однажды приехала французская военная делегация для осмотра гондолы, сконструированной польскими специалистами, для транспортировки аэростата воздушного наблюдения. Авиамоторы на ней были французские. Для торжественной встречи французской делегации нашу роту одели в новое обмундирование, которое после встречи и осталось у нас, как парадная форма.
Воинская дисциплина была на должном уровне, но не была чрезмерно жёсткой.
За период с ноября 1938 года по сентябрь 1939 года ни один солдат не был отдан под суд, хотя на гауптвахту попадали многие.
Неприятно вспоминать об имевших место, не совместимых с чувством собственного достоинства человека, проявлений антисемитизма и деспотизма некоторых командиров низшего звена. Приведу несколько примеров.
Солдата, не успевшего своевременно выполнить команду «отбой» заместитель командира отделения наказывал следующим образом: заставлял его пять минут лаять или кричать:
«Я – дурак, я – дурак!» Приказывал взять в руки табуретку и присесть и встать с ней до пятисот раз, или пасть ничком и подняться не менее пятьсот раз.
Особенно часто в последнее время службы таким унижающим человеческое достоинство экзекуциям, подвергались евреи.
Так, например, солдат Хаим Дъямент, уроженец города Лодзи, за несвоевременное выполнение команды «отбой» получил наказание от капрала Ендржиевского – дежурного по роте – командира отделения, пятьсот раз присесть и встать с табуреткой.
Невыполнение такого наказания влекло за собой серьёзные последствия, так как расценивалось, как нарушение воинской дисциплины. К сожалению, следует сказать, что практически все командиры батальона использовали эти приемы.
Я хорошо запомнил капрала Скеджинского – уроженца города Воломина Варшавского воеводства, который выгодно отличался поведением от многих других офицеров.
Это был исключительно интеллигентный, хорошо воспитанный человек, никогда не проявлявший по отношению к солдатам никакой грубости. Брат Скеджинского служил на флоте и был, судя по отзывам его подчинённых, таким же интеллигентным офицером.
Командир нашего отделения Каспшик – человек высокого роста и весивший более ста килограммов, в прошлом служил на немецком корабле, длина которого равнялась двумстам восемнадцати метрам. Рассказывал иногда нам о службе у немцев.
Человек он был неплохой и хорошо справлялся с обязанностями командира отделения. Часто жалел нас, солдат, и давал возможность немного отдохнуть. Например, перед офицерами на занятиях по строевой подготовке громким голосом подавал команду и гнал нас в лес.
А там вместо строевой подготовки, мы рассаживались, кто на чём, а он проводил длительную беседу о политике. А когда замечал, что мы сильно замёрзли, поднимал нас и говорил:
«Смотрите, не подведите меня!»
Другие отделения, особенно третье и четвёртое, в которых командирами были капрал Микойчевский и плетуновый Лясоцкий соответственно, по два часа «вкалывали» от звонка до звонка. После таких потогонных занятий солдаты еле ноги поднимали.
Лекции на политические темы читались нам редко, а если и читались, то их содержание сводилось к тому, что Польша – сильная, высокоорганизованная держава, способная дать отпор любому агрессору, тем более с такими мощными союзниками, как Англия и Франция, по мнению поляков, самыми могущественными странами в мире.
Мне запомнилась одна проповедь ксендза в костёле. После длинной преамбулы, в которой он прославлял Польшу и польскую армию, а также славословил союзников Польши, он начал говорить о Советском Союзе. Название страны ксёндз не произнёс.
Он говорил о том, что на востоке от Польши находится огромная страна с большим народом, живущим без Бога, поэтому эта страна и её народ в случае войны, не могут рассчитывать на помощь Божью.
Рядом со мной в костёле стоял в это время мой друг из второго отделения – Чигрин Мефодий, который после слов ксендза наклонился ко мне и тихонько прошептал:
«Ты знаешь, а ведь чистую правду говорит пастырь божий, ведь большевики со своей одноконечной заострённой вверх «будёновкой» должны только одному Богу, а поляки с четырёхугольной фуражкой конфедераткой («рогатывкой» – таково её польское название) задолжали во все четыре стороны света».
На территории нашей части под костёл была переделана бывшая царская конюшня, так как никакого другого костёла в городке больше не было.
На мшу (католическое богослужение) сюда приходили две другие воинские части – железнодорожные сапёры и танкисты, так называемые «бронь панцерна».
Приходили и горожане, не имевшие собственного отдельного костёла. По воскресеньям костёл был заполнен, так как всем солдатам вменялось в обязанность посещение костёла. Исключение делалось только для евреев.
Интересно было наблюдать за поведением польских солдат, которые в течение недели часто выражали недовольство своей религией и даже сквернословили, но по воскресеньям преображались, стояли смиренно на коленях в костёле и держали молитвенники в руках, отбивали неисчислимые поклоны, видимо раскаивались в собственных грехах, совершённых за неделю.
Такое двойственное поведение для нас, православных белорусов, было непонятным. Ясно было только то, что такие люди ненадёжны и вести с ними разговоры, касающиеся религии или политики, следует осторожно.
В костёле во время богослужения (мши) был такой порядок: большинство прихожан стояли и слушали молебен ксендза, во время которого периодически после определённых слов следовало всем присутствующим припасть на колени и поклониться богу.
Понятно, что человек, опускающийся на колени, занимает гораздо больше места, чем стоящий, и в результате все прихожане, кроме находящихся в первом ряду, вынуждены были отступать назад.
Таким образом, в переполненном во время службы костёле, людям, находящимся в последних рядах не хватало места, чтобы припасть на колени.
Мы, православные белорусы, это быстро изучили и всегда старались занять последние ряды, чтобы, во-первых, не припадать на колени, а во-вторых, использовали место для встречи с белорусами из других воинских частей, сапёрами, танкистами, чтобы поделиться новостями, вестями из дома и прочим.
Ксёндз костёла был довольно пожилым человеком с весьма характерным, запоминающимся лицом.
Он не обладал навыками хорошего оратора, у него не было хорошей дикции, чёткого произношения, может быть, поэтому, его проповеди не оказывали на нас должного воздействия.
Мы посещали костёл с надеждой на встречу с земляками. Сразу же за костёлом начинался палисадник.
В тёплое время года мы часто выходили в палисадник, чтобы пообщаться со знакомыми. Другой возможности встретиться с белорусами не существовало.
Время было напряжённое, тревожное, шёл 1939 год. В воздухе всё больше пахло грозой.
Так, в марте месяце немцами была оккупирована Чехословакия.
С этого момента все увольнительные для солдат были запрещены. Лето 1939 года было ещё тревожней, международное положение ещё более обострилось.
В августе 1939 года в Польше была объявлена частичная мобилизация, необычно было то, что в числе мобилизованных находились люди более пожилого возраста, чем это бывало прежде.
Рано утром 1-го сентября 1939 года нескольких солдат, в том числе и меня, разбудили за несколько часов до общего подъёма.
Мы поехали в сторону полигона на грузовом автомобиле, с какой целью – никто нам ничего не объяснял.
За полигоном свернули в лес, и там со склада загрузили в машину ящики с патронами. На обратном пути, когда машина миновала полигон, и была уже на расстоянии примерно двух километров от наших казарм, мы неожиданно стали свидетелями воздушного боя между немецким и польским самолётами.
Недалеко от нас пролетали трассирующие пули. А буквально через несколько минут раздались сильные бомбовые взрывы в направлении города Зэгме.
Как стало известно нам впоследствии, немецкие бомбардировщики бомбили мост через реку Нарев. Не трудно было догадаться, что началась война.
Наше начальство, очевидно опасаясь паники, объяснило нам, что это проводится боевая тренировка с целью подготовки мирного населения к будущей войне. Прошло несколько минут, и мы были у ворот нашей части. Ворота части были открыты нараспашку. Нас ждали.
Командир батальона подполковник Селевич, встречая нас за воротами, сказал:
«Это война, хлопцы!» И в сердцах добавил:
«Сколько же надо ещё поражений проклятым немцам, чтобы, наконец, остановились? Прошло немного времени – чуть больше двух мирных десятилетий и вот опять! Когда же они остановятся?»
На его возмущение отреагировал мой напарник по пулемёту, наш земляк из Пинковичей – Козич Илья:
«Ничего, командир, мы ему зададим перцу!»
Остальные солдаты растерянно молчали. Мы едва успели сдать привезенные патроны, как тут же прилетел немецкий бомбардировщик и сбросил две бомбы на штаб батальона. К счастью, в цель они не попали, взорвались рядом, на стадионе.
Вскоре мы наблюдали за воздушным боем между немецкими и польскими самолётами над нашим городом.
Когда бой шёл на значительном расстоянии от нас, наблюдать за ним было интересно, но когда пули засвистели рядом, мы быстро оказались в траншеях. Благо подготовлены они были заранее. Из наблюдений за воздушными боями сделали неутешительный вывод: польские самолёты гораздо слабее немецких.
Польские лётчики отважно сражались и настойчиво атаковали немецкие бомбовозы, но польские истребители не могли даже их догнать. Разница в их скоростях была существенной, и не в пользу польской техники.
Уступали мы и в количественном соотношении. В первом же воздушном бою было сбито два польских самолёта.
Немцы же потерь не понесли. В первый день войны воздушные бои над Легионово повторялись несколько раз, что объяснялось близостью Варшавы. Завязывалось воздушное сражение, как правило, над Варшавой, а у нас происходила его финальная стадия.
Вот так для меня 1 сентября 1939 года началась Вторая мировая война, которая 22 июня 1941 года превратилась для всех нас в Великую Отечественную.
В первый день войны из части нашего батальона и части призванного резерва, была создана группа для защиты Варшавы воздухоплавателями воздушного заграждения. Нашей группе выдали винтовки устаревших образцов немецких и французских самых различных марок, как говорится в известной польской поговорке – «от Саса до ляса». По получению такого, устаревшего технически и морально, оружия среди солдат, особенно из резерва, начались роптания, негодования и даже прямые заявления, выражающие недовольство против правящих кругов. Солдаты громко возмущались:
«Чем же занималось правительство Польши на протяжении более двадцати лет? Чем мы будем защищать наше Отечество? Эти старые ржавые винтовки давно отслужили свой срок. Где же новое вооружение?»
Первый день войны красноречиво показал, что Польша совершенно не подготовлена к войне.
Вслед за отправкой группы на оборону Варшавы последовал приказ об отправке одной роты воздушного наблюдения на Северный фронт. Северный фронт находился в восточной Пруссии.
Первым изъявил желание выполнить приказ командир нашей роты капитан Михаил Птасинский. Просьба его была немедленно удовлетворена.
Таким образом, наша рота в первый же день войны ночью была отправлена в имение Михалово за город на формирование.
Имение было расположено в трёх километрах от воинской части. Мы пробыли там три дня.
За это время рота получила всё необходимое, что полагалось для выполнения боевых действий на фронте.
До выдачи военного оборудования мы получили итальянские автомашины, марки «Фиат», мобилизованные в Варшаве у частных владельцев, так как собственных автомашин итальянского производства в батальоне было мало.
Когда рота была полностью готова к отправке на фронт, приехал ксёндз, мы приняли присягу и сразу же отправились в путь.
На следующий день к закату солнца рота была на предназначенном ей месте.
В период формирования подразделения среди солдат были недовольные поступком командира, некоторые из них с возмущением громко высказывались:
«Наш капитан хочет отличиться перед начальством, он первым изъявил желание попасть на фронт».
Как потом оказалось, задача перед ним поставлена была несколько иная, чем та, о которой знали мы.
Задание заключалось в том, чтобы наполнить аэростат водородом и на следующий день принять участие в боевых действиях. Рота располагалась в лесу в пятнадцати километрах от передовой. Боевая задача роты состояла в том, чтобы с аэростата, поднятого на высоту двух километров координировать цели для обстрела противника артиллерией. По мере приближения к фронту артиллерийская стрельба всё усиливалась. В направлении фронта виднелось сплошное зарево – это горели населённые пункты в прифронтовой полосе.
Как только мы расположились перед фронтом, с момента наступления сумерек, начала активно прибывать пехота.
До наступления темноты мы слышали только польскую речь, но как только окончательно стемнело, как по мановению волшебной палочки, всех поляков заменили белорусы.
Эти чистокровные белорусы оказались мобилизованными из-под Барановичей.
Братья-белорусы полушёпотом вели между собой разговоры:
«Мы за них «повоюем», мы их «отблагодарим» за тех коровок, которых они у нас позабирали, за все их поборы, за все их издевательства над нами. Мы им припомним «польских полешуков»!
Было абсолютно понятно, что белорусы не хотят умирать за буржуазную Польшу.
Группа белорусов нашей роты собралась на совещание, какую же позицию должны мы занимать в этой войне?
Дело в том, что многие из нас видели, как жестоко буржуазно-помещичья Польша обращалась с белорусами, как устраивала еврейские погромы, как искусственно ополячивала белорусский народ.
Единого решения принято не было. Было ясно одно – необходимо сохранить собственную голову. Мнения высказывались самые разные. Так, например, Чигрин Мефодий говорил, что лучше в плен сдаться немцу, чем воевать за панов.
Козич Илья был категорически против. И пояснил почему. Дядя его в прошлую войну попал в плен к немцам, страшно голодал и выжил только потому, что не был от природы брезглив и смог питаться лягушками. Только это обстоятельство и спасло его от мучительной голодной смерти.
Каково же было моё удивление, когда утром в роте Чигрина Мефодия не обнаружили.
Впоследствии, я узнал, что он не сдался в плен немцам, а ушёл домой.
После прихода Красной Армии в Западную Белоруссию с сентября 1939 года по июнь 1941 он работал в Слонимском районе милиционером и погиб в первые дни Великой Отечественной войны.
На нашем участке фронта у поляков было пятьдесят тяжёлых танков. Танки были английского производства с высокой башней. Внешне были похожи на советские довоенные бронемашины. Считались большой силой в то время.
Некоторую информацию о боевых машинах мне рассказал сержант нашей роты, ведающий боеприпасами. Он не мог скрыть уныния и разочарования, когда по-дружески рассказывал мне о том, что на нашем участке на фронт ушли пятьдесят танков, а возвратились только семь. Судьба остальных ему не была известна.
Мне довелось лично увидеть шесть танков, три из них были совершенно неподвижны, только три были в боевой готовности, что произошло с седьмым – неизвестно. Скорость движения английских танков была черепашьей.
Утром мы узнали, что на нашем участке фронта оборона прорвана, и с этого момента началось масштабное отступление.
Польские земли, граничащие с Восточной Пруссией, во многом напоминали мою родную Брестскую область.
Такой же вековой сосновый бор, мхи, песчаные почвы. На территории в то время находилось много поместий-фольварков. Каждое поместье представляло собой парк-усадьбу.
Отступая, мы последовательно проезжали небольшие польские местечки: Янув, Ядув, Сточек и множество других маленьких селений, названия которых не оставили следа в моей памяти.
Отступление происходило следующим образом: днём мы находились в парках поместий, замаскировавшись от самолётов немцев, а с наступлением темноты, двигались по направлению к центру Польши, но не на Варшаву, а несколько восточнее её, на Рембертов и Минск-Мазовецкий. Добравшись до Минска-Мазовецкого, повернули сразу же на Брест.
На одной из стоянок между офицерами роты состоялся откровенный разговор.
Командир роты капитан Михаил Птасинский перед разговором неоднократно ездил на консультации к высшему армейскому руководству. На встречах с военачальниками никаких указаний он не получил.
Никто из польских военачальников не знал, что необходимо предпринять. Они были подавленными, растерянными, не могли принять каких-то определённых решений, не могли сориентироваться в сложной политической ситуации.
Польское правительство практически самоустранилось от руководства собственной армией, и не давало армейским военачальникам каких-либо указаний, как им вести себя, и что делать с вверенными им солдатами в этой войне. Польская армия фактически была брошена на произвол судьбы.
В создавшихся условиях командир роты капитан Михаил Птасинский принял решение полагаться на свой собственный ум и действовать в соответствии со складывающейся обстановкой.
Собрав подчинённых ему офицеров, капитан Птасинский высказал мнение, состоявшее в том, чтобы всему личному составу вместе с техникой быстро продвигаться к границе Советского Союза.
На границе сдаться в подчинение советских военных, сохранив при этом и солдат, и боевую технику, другого выхода в сложной обстановке капитан Птасинский не мог найти.
Он считал, что из двух зол следует выбирать меньшее, что польским военным следует отдать предпочтение славянам, а не немцам.
Наш командир роты самостоятельно решил, что с немцами самим воевать в таких условиях бессмысленно, можно только погубить и людей, и технику.
Беседа между командирами происходила тайно, в кузове автомашины, а под машиной в это время находился ординарец Михаила Птасинского – солдат Чурай, который поделился услышанным со своим другом, тот ещё с кем-то и получилось, как у Мюллера:
«То, что знают двое – знает свинья».
Спустя короткое время, вся рота знала о состоявшейся «летучке» командиров и о намерении их сдаться большевикам.
Белорусам такое известие понравилось, так как гораздо лучше ехать по направлению к родным местам на автомашинах, чем идти пешком, да ещё и считаться при этом дезертиром. Несмотря ни на что, солдаты всё-таки помнили о принятой ими присяге.
Вот так организованно мы и приехали к Бресту. Не доехав до него сорок четыре километра, повернули на Влодаву.
Во Влодаве в то время находились воинские продуктовые склады. Там мы получили хлеб и другие продукты, погрузили их на машины и уехали по направлению к Малорите.
Проехав через Малориту, свернули в направлении города Кобрина и остановились у маленькой речушки на отдых. Издалека до нас доносились отголоски воздушного боя, но утро было туманное, и что происходило в воздухе, рассмотреть было невозможно. Вскоре прозвучала команда:
«По машинам!» и мы уехали дальше.
Поворачивая на шоссе Брест – Ковель, мы увидели подбитый польский самолёт, это и был итог утреннего воздушного боя, но лётчика в нём не было.
Только автоколонна вырулила на шоссе, как из задних машин по цепочке передали приказ ехать как можно быстрее. Непонятно было нам: куда спешить?
Граница Советского Союза не за горами, ради чего так спешить? Не успели мы это обсуждение закончить, как над нашими головами пролетели два снаряда вдоль шоссе.
Оказалось, что немецкие танки, идущие из Бреста по Ковельскому шоссе, обстреливают нашу автоколонну. Под их огнём мы проехали ещё два – три километра, и на автоколонну налетели ещё и немецкие самолёты.
Колонна остановилась, солдаты спрыгнули с машин и залегли в кювете. Самолёты развернулись и подожгли несколько автомашин, в том числе и машину с водородом.
Самолётами была сожжена и близлежащая деревня – Мокраны. Организованное отступление закончилось.
Многие солдаты и офицеры погибли, после налёта колонны больше не существовало. Оставшиеся в живых солдаты поодиночке разбрелись, куда глаза глядят.
В сумерках, подойдя к сожжённой деревне, я встретил напарника по пулемёту Илью Козича.
У него сохранилась винтовка. Я обрадовался – хоть одна на двоих, так как у меня вообще винтовки не было.
Я был вторым номером пулемётного расчёта, и по штату винтовка мне не полагалась. Мне было положено иметь пистолет марки «Маузер», но в наличии их не было, и я остался вообще безоружным. Пулемёт сгорел и остался в сожжённой автомашине.
Тяжело было потерять нам товарищей и командиров, жаль было загубленной техники, но надо было что-то делать, слезами горю не поможешь.
За ночь мы с Козичем прошли пятьдесят шесть километров по направлению к городу Ковель, понимая, что это нам не по пути, но уж очень не хотели мы попасть в плен немцам.
Ранним утром следующего дня, совершенно обессиленные после такого марш-броска, прошли ещё пять – шесть километров параллельно шоссе по направлению к городу Пинску и решили отдохнуть.
В этой местности к тому времени было множество хуторов.
Поляки стремились повсеместно расселить деревни по хуторам – это было им выгодно. Действовал известный принцип:
«Разделяй и властвуй!»
Увидели вскоре хутор. Зашли, поздоровались, попросили напиться. Хозяин, видя наше состояние, пригласил к столу. За столом разговорились, кто мы, откуда, почему здесь оказались.
Хозяин предложил остаться у него на несколько дней до выяснения обстановки и добавил, что на соседнем хуторе группа солдат несколько дней живёт. Отдохнуть нам было необходимо, да и идти, не зная обстоятельств, было некуда.
Переночевали на хуторе, а утром решили всё-таки двигаться дальше по направлению к Ковелю.
Нам не терпелось узнать, что же будет дальше? По пути часто заходили на хутора попить воды или попросить хлеба.
Когда мы обращались к хуторянам на польском языке, всегда получали отказ. Жители хуторов говорили, что вода у них невкусная, плохая, что в колодце только что кот утонул, что ведра у них нет, и т.п.
Так мы прошли, совершенно обессиленные, терзаемые жаждой и голодом, шесть – семь хуторов, и все попытки получить хоть кружку воды, были напрасными.
Наконец, на каком-то маленьком хуторке хозяйка сжалилась над нами и пригласила перекусить. Мы с радостью согласились.
Мой приятель Илья Козич, вставая из-за стола, перекрестился по православному обычаю. Хозяйка живо отреагировала на это:
«Так вы русские? Почему же вы на польском языке разговариваете? Почему сразу же не сказали об этом? Ведь жители нашей местности страшно не любят поляков. Если вы и дальше будете обращаться к ним на польском языке, вам даже воды никто не даст. Посмотрите, как бедно мы живем, посмотрите на убогие постройки, на нашу жалкую одежду. Не за что нам любить поляков».
Мы ни слова не сказали ей о том, что имеем горький опыт общения с местными жителями. Поблагодарили хозяйку и ушли.
Несколько слов о быте хуторян. Усадьбы их, как правило, имели форму прямоугольника. В одном из углов прямоугольника находилась хата, маленькое строеньице, разделённое на четыре части; рядом со входом в хату находился вход в свинарник, на другой стороне – помещение для овец, коровы и прочее.
На третьей стороне было хранилище для зерна, так называемая «клуня», на четвёртой – сеновал.
Мы спрашивали у жителей, почему свинарник находится рядом с жильём и даже через дверь из дома можно в него войти?
Ответ был неожиданным. Местное население, таким образом, обеспечивало сохранность своего имущества, так как скот, и, прежде всего, свиньи, выращивались не для собственных нужд, а на продажу – как единственный источник денежных средств, необходимых для уплаты огромных налогов.
Для уплаты налогов ежегодно необходимо было вырастить и продать две–три свиньи, воровство свиней у крестьян было распространённым явлением, вот и приходилось ютиться всем вместе.
Внутри жилого помещения нижняя часть стен представляла собой ничем не отделанные бревна, верхняя часть стен чаще всего была побелена мелом, и только очень редко, у так называемых «зажиточных» крестьян, нижняя часть стен была окрашена.
Одежда у крестьян была самодельная, выполненная изо льна или из овечьей шерсти. Зимой носили кожухи, сшитые из овечьих шкур. Ощущался недостаток обуви. Чаще всего люди носили лапти, сплетённые из липового или лозового лыка.
Довелось нам побывать на молодёжной вечеринке. Абсолютное большинство девушек и юношей танцевали босиком. Немногие юноши были в сапогах, а две девушки были обуты в ботинки. На девушках платья были простенькие, ситцевые, фуражки у юношей фабричного изготовления, брюки у них были из грубой хлопчатобумажной ткани, называемой «чёртова кожа».
Рубашки у юношей были самотканые с ярко вышитыми манишками. На Волыни в то время никаких промыслов не было, и люди жили только за счёт собственного хозяйства. Вполне понятной была для нас ненависть волынцев к полякам.
К вечеру 17 сентября 1939 года нам ещё оставалось пройти до города Ковеля около десяти километров. Для нас это было не более чем два часа ходьбы, но в Ковель мы не очень-то торопились.
Мы сошли с шоссе, присели отдохнуть. К нам подошёл человек средних лет, разговорились. Объяснили ему, кто мы и он сказал:
«У меня есть радиоприёмник, и сегодня рано утром я слушал московское радио. Москва передала, что Красная Армия идёт освобождать Западную Украину и Западную Белоруссию. Идти в Ковель нет никакого смысла, идти вам надо навстречу Красной Армии. Посидите здесь, подождите меня, я ещё раз послушаю Москву, правда придётся вам потерпеть, так как вчера польские полицейские рыскали и забирали у людей радиоприёмники, пришлось мне быстро убрать антенну после утреннего радиосообщения. Прошло около часа, прежде чем этот человек появился, подтвердив новость ещё раз.
Мы обрадовались известию несказанно и горели желанием встретить Красную Армию, как можно скорей. С помощью этого доброго человека стали на песке рисовать карту нашего маршрута на Пинск.
Пока рисовали карту, разговаривали и увидели на шоссе двух солдат, идущих, судя по направлению их движения, из Ковеля.
Один из них был высокого роста, другой – маленький. Решили подождать солдат, чтобы узнать новости из Ковеля.
Когда солдаты подошли поближе, я сразу же узнал их. Высокий – Курлович Иван из деревни Святица, а маленький – Михальский Антон из Барановичей.
С этими ребятами в 1936-1937 годах я работал на строительстве нового десятого шлюза Огинского канала. Встреча была радостной. После объятий и рукопожатий мы с большой радостью сообщили им о скором приходе к нам Красной Армии. Они в свою очередь рассказали нам о новостях в Ковеле, о том, что ещё сегодня утром поляки мобилизовали там целый полк солдат в количестве тысячи двухсот человек, на которых выдали только около шестисот винтовок. Половина полка оказалась без оружия.
Поднялся сильный шум, посыпались заявления о том, что без оружия на фронте делать нечего:
«Мы на фронт без оружия не пойдём, куда же девались те огромные средства, которые мы ежегодно платили в виде налогов, штрафов и прочего? Куда вы их девали? Все проели на конфетах? А пришла война – у вас даже винтовок нет?»
Польские командиры успокаивали народ, как умели:
«Вот пойдём в бой, отнимем оружие у немцев, всем хватит, ещё и останется…».
Мобилизованные, взбудораженные отсутствием оружия люди, никуда не расходились, а после обеда последовал приказ сложить оружие на площади города, а мобилизованных людей распустили по домам.
Все разошлись и мы пошли домой. Таким образом, наша группа пополнилась, и вчетвером мы пошли на Камень-Каширский.
Не доходя до города, встретили гражданских, которые рассказали нам, как в городе польские офицеры формируют добровольческие части с целью вывода их в Румынию, отнимают оружие, новое обмундирование. Порекомендовали нам город обойти. Камень-Каширский мы обошли через кладбище и оказались на станции узкоколейной железной дороги Озерко. На станции формировался поезд на Иваново, расположенное вблизи Пинска.
Это обстоятельство нас обрадовало, нам подходил такой маршрут. Решили подождать отправки поезда. Несколько раз спрашивали мы у железнодорожников:
«Когда же отправится поезд?» Каждый раз получали один и тот же ответ:
«Подождите, скоро».
Железнодорожники продолжали быстро грузить какие-то домашние вещи, баулы, чемоданы, ковры, одним словом, какое-то барахло, говоря нам при этом, что на железной дороге уже существует советский порядок. Отправка поезда затянулась до наступления полной темноты.
Поезд состоял, в основном, из платформ. Пока он стоял, на него село огромное количество людей, много было военных, а ещё больше беженцев из Западной Польши – из Лодзи, из Великопольской Познани – все стремились уехать, а поезд, как назло, всё не отправлялся.
На станцию приходили новые люди. Наша четвёрка расположилась на передней платформе.
Поезд подал свисток к отправке, и в тот же момент на задних платформах началась беспорядочная стрельба. Кто и зачем стрелял, так и осталось для нас загадкой, так как сразу все люди стали быстро прыгать с платформ, в том числе и мы. Поезд остановился.
В полной темноте наша четвёрка разбежалась в разные стороны. Я бежал вдоль путей по ходу движения поезда.
Вскоре перестрелка закончилась, и поезд опять двинулся.
Я присмотрелся и заметил, что платформы поезда почти пусты. Поезд ещё не успел набрать скорость, и я легко запрыгнул на одну из платформ. На платформе сидел полицейский, у его ног лежал велосипед. Когда я проходил мимо велосипеда, полицейский судорожно вытащил пистолет и направил его на меня. Я шёл, не обращая внимания ни на пистолет, ни на полицейского.
Полицейский, очевидно, понял, что я не собираюсь его грабить, опустил пистолет, но общаться с ним у меня не было ни малейшего желания, и я сразу же перелез на следующую платформу.
На платформе я встретил Курловича Ивана и спросил его об остальных наших товарищах, но он ничего о них тоже не знал. Зато он видел, кто поднял стрельбу.
Оказалось, что те из солдат, кто миновал Камень-Каширский и сохранил своё оружие, подойдя к поезду, увидели, что пассажиров на нём больше, чем муравьев в муравейнике, и для них места не осталось.
Не раздумывая долго, отошли они в конце поезда в сторонку и подняли стрельбу, чтобы освободить себе место на платформах.
Приехали мы на станцию Любешов. Она была оцеплена польскими жандармами. Солдат собрали, построили, и куда-то увели. Попал туда и Курлович Иван. Мне удалось убежать.
Опять остался я один. Отошёл от станции на безопасное расстояние и наблюдал за тем, что там происходит. Строй солдат куда-то увели, жандармы больше не появлялись.
Долго наблюдал из укрытия за станцией. Поезд стоял. Любешов – это тупик. Из Любешова поезд всегда возвращался до развилки, а там уже поворачивал на Иваново.
Прошло более двух часов, прежде чем поезд отправился. Я решил ехать. Не заметил, как под монотонный стук колес задремал. Доехал до следующей станции, а там – откуда ни возьмись – жандармы.
Делать нечего, попался на этот раз и я, а со мной ещё один солдат, родом из-под Барановичей.
Привёл нас жандарм к пассажирскому вагону и оставил, сказал, что ещё поищет солдат, а нам приказал ждать его возвращения.
Только поднялся он в пассажирский вагон, как мы кинулись, кто куда.
Я выбежал со станции на улицу и увидел, что вся улица заполнена легковыми и грузовыми автомашинами. Я прошёл всю улицу, в машинах люди спали крепко, видно, что они были страшно усталыми. Очевидно, автоколонна держала курс на Румынию.
Никто не заметил меня, пока я не дошёл до конца улицы.
Поразила меня полная беспечность поляков: ни одного поста, голыми руками бери.
И это не в мирное время, а в разгар войны. Зашёл в последний двор деревни над самой рекой Стоход. В дом стучаться не стал, опасался, что там могут ночевать жандармы. Залез в клуню, спать не мог, было слишком холодно, с трудом дождался утра.
Чуть свет, постучался в избу. Хозяева уже не спали. Хозяйка топила печку, а хозяин сидел за столом.
За ночь я страшно продрог, так как шинели у меня не было. Хозяйка налила мне кружку холодного молока. Хозяин спросил у меня, кто я, куда следую, рассказал о том, что вечером в деревне появилось много машин, это было мне хорошо известно.
Как только выпил кружку холодного молока, страшная дрожь охватила меня, и чтобы не испугать хозяев, я поспешил поблагодарить их и уйти.
Встретил на берегу речки рыбака и попросил его перевезти меня на другой берег. Только причалили к другому берегу, я выпрыгнул из лодки, оглянувшись на реку, увидел человека, переходящего речку вброд.
Я подождал, пока он выберется на берег. А вдруг нам по пути, вдвоём легче домой добираться.
Этот человек был намного старше меня, лет сорока – сорока пяти. Уроженец города Сморгонь Виленского воеводства. Отбывал срок в польской тюрьме в городе Хомске за политическую деятельность, а сейчас возвращался домой. Решили мы держаться вместе. Я боялся заболеть после холодной ночи, проведенной в клуне, но организм мой выдержал.
Путь наш лежал к городу Пинску.
Мы подошли к железнодорожному полотну между Пинском и Яновым-Полесским и увидели человека, внимательно осматривающего железнодорожный мост на канале.
Мы приблизились к нему, остановились, разговорились. Человек поинтересовался кто мы, откуда и куда держим путь. Рассказали мы свою нехитрую историю.
Человек посоветовал нам немного задержаться и дождаться возвращения связного из Пинска, который сообщит нам, есть ли в Пинске поляки. Связной ушёл в Пинск, чтобы узнать, сохранилась ли там ещё польская власть.
Если власть поляков сохранилась, то наша задача – разобрать этот мост и тем самым препятствовать вывозу награбленного добра. Выслушав человека, мы отошли метров на тридцать в кусты и стали ждать.
Вскоре на велосипеде приехал связной и сказал, что в Пинске поляков нет. Связной быстро куда-то уехал, а человек, поджидавший его, подошёл к нам и рассказал новости. Посоветовал нам идти в деревню Огово – это его родная деревня и переночевать у него. Утром узнать обстановку и действовать в соответствии с ней.
Этот же человек рассказал нам, что вчера, возле деревни Поречье произошёл бой между колонной отступающих поляков (колонна состояла, в основном, из полицейских и чиновников, военных там было мало) и местными подпольщиками.
Подпольщики намеревались обезоружить колонну, а те открыли огонь. Колонна распалась на мелкие группы, и группы рассеялись по окрестным лесам. При встрече с ними можно ожидать чего угодно. Сказал ещё, что, по каким-то своим соображениям, должен здесь оставаться, а нам посоветовал идти в его деревню и спросить:
«Где живут три брата кузнеца, которые недавно вернулись из тюрьмы, где отбывали срок за политическую деятельность? Любой житель укажет вам наш дом».
И хотя до вечера было довольно-таки много времени, мы согласились с этим человеком, и ушли в Огово. Чувствовал я себя не лучшим образом, навалилась страшная усталость. Переночевали в хороших условиях у братьев-кузнецов, отдохнули, позавтракали и двинулись дальше на Мерчицы.
В Мерчицах переночевали в доме какого-то «американца» и только собрались переправляться на лодке через реку Ясельда, как вдруг по Мерчицам разнеслась радостная весть, что вот-вот какая-то часть Красной Армии будет двигаться через деревню.
Решили и мы задержаться и встретить долгожданную Красную Армию, которую никогда не видели, но столько раз слышали о ней.
Всё население деревни Мерчицы засуетилось, зашевелилось. Кто-то тащил скамейки, кто-то столы, стулья, табуретки, мужчины быстро расставляли принесенную мебель, а женщины тут же накрывали столы скатертями и ставили на них цветы и разнообразную еду. Потребовалось не более двадцати – тридцати минут жителям деревни, чтобы все столы и частично даже скамейки были заполнены всякого рода продуктами питания, которые только можно было найти в сентябре 1939 года в белорусской деревне.
Вскоре появилась первая воинская часть, которая проезжала на танкетках, на повозках, запряжённых лошадьми и верхом на лошадях, следом шла пехота.
Бойцы не задерживались долго у накрытых столов, угощались только яблоками и грушами.
Командиру части крестьяне поднесли хлеб-соль. Командир выступил с краткой речью и в ответ с приветственным словом выступил кто–то из крестьян. Встреча была тёплой, но краткой, как того требовала военная обстановка.
Вскоре воинская часть двинулась в направлении деревни Поречье. Подумал я, что и там люди будут ждать Красную Армию и встречать бойцов Красной Армии цветами и накрытыми столами, и так на протяжении всего их пути.
Командир части немного задержался в деревне. Мы с напарником и ещё несколько человек бывших польских солдат подошли к нему с просьбой зачислить и нас в Красную Армию.
Он рассмеялся доброжелательно, запрокинув голову и обнажив при этом ряд крупных ослепительно белых зубов, потом принял серьёзный вид и сказал, что у него нет таких полномочий, и что призвать нас на службу может только военкомат по месту жительства.
Посоветовал поскорее добираться до дома. Тем, кому далеко, лучше всего добраться до Пинска, а оттуда ехать поездами, а кому близко – немедля отправляться пешком.
Мой попутчик, которому надо было добираться до Сморгони, тут же распрощался со мной и с группой других солдат направился в Пинск, а мне до дома оставалось пройти всего ничего – каких-то сорок километров. Переплыл на лодке через реку Ясельда и в хорошем настроении «махнул» вдоль Огинского канала в родные Выгонощи.
На бульваре вдоль Огинского канала в Телеханах (на так называемом «бичевнике») меня задержал человек, вооружённый русской винтовкой. Это был постовой Красной Армии.
В тот же день, ещё засветло добрался я до родного дома.
Так закончилась для меня польско – германская война, которая явилась началом самой страшной и кровопролитной Второй мировой войны.