Бумеранг

                Филановская Лидия

                Бумеранг


                Жизнь моя черновик,
                все удачи мои, невезенья
                Остаются на нем,
                как надорванный выстрелом крик.
                Ника Турбина      




Он подъехал к дому. Пасмурный день. С утра еще был морозец, но теперь в воздухе пахло оттепелью. Оттепель - ему стало скучно. Он взглянул на макушки елок, по ним, пушистым прошелся ветер. Елки, как мутоновая шуба. Да, у Лены была когда-то такая, не зеленая, конечно, коричневая, тяжелая, а на вид очень мягкая и уютная. Когда-то, когда они были бедны, как все бедны, покупали ее в магазине «Рот фронт» по записи или по талонам каким-то, забыл. Это не важно, впрочем, но сутолоку он эту помнит, ажиотаж, атмосферу ажиотаж, это осталось в душе.
Теперь у Лены другая шуба, норковая, и не одна, три уже, последнюю купили в Финляндии. Одна ей, видите ли, длинна, в ней лучше в театр или в гости, другая коротка, холодно в мороз, в ней лучше в машину, третья нужна, на каждый день, чтобы можно было по улице ходить. Нужна скромная, норковая шуба: «Мне нечего одеть». Когда вспоминает это, думает: «Везет же ей. Везет же ей у меня», потом посмеивается так тихо и хитро, «ей у меня» нравится, а «везет» как будто летишь, внутри замирает приятно что-то, с этим замирающим чувством легче и приятнее жить, хорошо, когда у жены есть шуба, даже три.
Он надавил на клаксон. Машина издала резкий звук, словно ослика дернули за хвост. Почему не открыли еще? Нахмурился, сдвинул брови. Брови встали у переносицы, они как тучи, может молния сверкнуть, гром грянуть. Пусть они там все постараются, чтобы этого не было, им положено стараться, - в гневе он страшен, не дай бог. «Неужели не было видно с дороги?» – уже начал нервничать. – «Бездельники» – это на счет охранников. – Сидят, наверное, целыми днями, гоняют видик, порнуху. Да, люди, как собаки, чувствуют слабину и садятся на шею».
Ворота мягко открылись. Он увидел освещенные окна. Огоньки люстр. Окна показались ему неживыми. Эти лампочки днем, они всегда неживые - сегодня пасмурный день. Охранник, Стас, мужик лет до сорока пяти, одетый в куртку и штаны защитного цвета. Это одежда Стаса своя, собственная, он не выдавал ни одному из охранников форму. Какая разница, здесь, дома, пусть ходят в своем, зачем тратиться. Но они почему-то все вместе, сговариваясь или нет, носили защитного цвета куртки; все на одно лицо. Им хочется быть такими, пусть будут, что с них возьмешь, что с ними сделаешь. Разве, что стрельнешь в воздух для острастки из помпового ружья.
Стас стал показывать, куда ехать. В чем дело? Очень скользко? Нет, все вроде посыпано песком, так что заезжать в гараж вполне безопасно. Еще бы, было бы скользко, машину могло повести. Ударилась бы она фарой об угол дома или крылом. Крыло, кажется, дороже, чем фара, хотя, кто его знает. Что было бы со Стасом, да с любым другим, как их там всех зовут, Сергей, Мишка, Юрка. Юрка смешной особенно. Лицо вытянутое, прыщавое. Лет двадцать. Всяких природа создает. Должен же кто-то дом ему сторожить. Он бы этого не делал ни за что. Он-то, Влад, нет, не просто Влад, а Владислав Антонович Донцов, знает, что работать на богатого, совсем не значит самому стать богатым, такая близость к богатым людям ничего не дает. Они не понимают, не поняли еще, или им не нужно ничего. Да, дом у него, Влада, Владислава Антоновича, загляденье. Нет, он бы не мог работать охранником.
Стас машет руками, кистями, к себе, к себе, к себе - осторожней. Выслужиться что ли хочет, показать, что он нужен, без него не обойтись. Вообще-то Стас хороший мужик. Тот прыщавый размазня какая-то. Когда на нем дом, подъезжаешь и думаешь: «Все ли целы, все ли цело?», хотя вряд ли, конечно, будут нападать, но чем черт не шутит. У Стаса семья, кажется, есть, детей несколько. Не повезло ему. Ничего, ничего и для Стаса работенка другая найдется, подождать только надо. Нравиться ему Стас, лицо у него хорошее, открытое, мужицкое. Чувствует людей Влад Донцов, без этого никак.
С машиной покончено, наконец. С ленцой он выходит. В гараже душно. Почему бы это? В гараже, ведь, вентиляция, подогрев. Хорошей машине, хороший гараж. Он улыбнулся опять про себя. Не каждый раз он замечает это, про машину хорошую, гараж для хорошей машины. Сегодня у него настроение игривое. День сегодня был удачный. Когда много денег хочется все больше и больше, он человек азартный.
Вышел из гаража
-Стас, что это в гараже влажно, духота какая-то? Или мне показалось? Ты вентиляцию там включил? – Стас говорит ему что-то издали, готовит дрова для камина. Влажный воздух съедает слова, остаются от них обрывки, как облака - кудлатые, не слышно ничего. Только по мимике, по кивку головы понял, что да, включена. Еще сказал что-то, не разобрать сразу, как и предыдущее. Долетело «…ление …чил». Отопление, наверное, выключил, жарко стало, оттепель. Ладно, что с ним разговаривать долго, сам разберется, это же Стас. Прыщавому, тому долго бы объяснять пришлось, терпеливо, настойчиво. Он бы хлопал своими плотными, белесыми ресницами, а Влад с неприязнью смотря на его розово-бордовые, разлившиеся прыщи, объяснял, объяснял бы, пока тот не понял. Всяких природа создает, такому тоже нужно приткнуться куда-то. Лена смеется над ним, не зло смеется, она зло не умеет, но подкармливает сама чем-то, парень вроде один живет. Ах, сиротинушка, нет ни мамки, не папки. Такой не отобьется, зато никуда. Куда ему деться, собственно? Тут у него теперь и мамка и папка.
Он не хотел входить через гараж, - нужно было проходить мимо сауны, маленького бассейна, подняться по лестнице, которая выведет в центр кухни. Появишься, как из-под земли, удивив и переполошив всех. Он вышел из гаража, поднялся по парадной лестнице, отделанной мрамором и гранитом. Он всегда внутренне радовался, когда проходил по ее плавному изгибу. Подошел к массивной двери, нажал кнопку звонка. Он хотел, чтобы его встретили, услышав звонок, подумали о нем и дальше помнили о нем все время.
Он позвонил. Так и знал, открыла жена, Лена. Дети, их трое. Как интересно у Лены три норковые шубы и трое детей. Ее не назовешь, алчной, жадной купчихой, но три шубы все-таки понадобились, знает толк в дорогих вещих. Хорошо, если знает толк в этом, значит умеет отличить зерна от плевел, умная, значит, умная и мудрая. Что бы она делала, какие бы зерна отличала от плевел без него или если бы он был другой, не такой хваткий. Хотя, что об этом думать, если бы он бы не такой, не вышла бы она за него замуж; так можно клубок раскручивать до бесконечности, - случилось это и три норковые шубы случились, дом, машины, значит, они родились для этого, значит такие им выпали зерна.
Детям, конечно не до него, только собственные интересы волнуют. Она благодарна, понимает, что сколько стоит, помнит сутолоку в «Рот фронте», в обувных, в продовольственных. Теперь нет такого, бери сколько хочешь, были бы деньги. Да, деньги-то не у всех. Ходят вокруг магазинов толпы, облизываются, кто-то на ползарплаты крем покупает для лица, жертвует многим, чтобы хорошо выглядеть. Хорошо, когда есть и то, и то и это, без ограничения, без счета. Она-то понимает, дети не понимают. Зачем уважать родителей, все и так прилетит на блюде, в рот прыгнет, новая рубашка сама на тело налезет и застегнется.
Лена на половину еврейка. Невысокая, не полная, но и не изящная, а в теле, крепко сбитая. Тонкая талия, крутые, широкие бедра. Они с Владом очень разные. Он высокий, русый, голубоглазый, похож на немца, обаятельный. Обаяние, - это очень важно, важнее, быть может, чем красота, - ключик, позволяющий открывать потайные двери. Его нельзя описать и запомнить, оно всякий раз поражает приятно.
-Привет, - вздохнула, взглянула тревожно. Влажный блеск в глазах. Взяла из рук сумку, потом посмотрела на пол, на его ноги
-Вставай сюда, - пододвинула половик, - чтобы не наследить. Сегодня убирали.
Он хотел ее поцеловать, потянулся, но она не поняла. От того поцелуй получился сухой и неловкий.
-Как дела? – спросила она у него.
-Все хорошо. – Это не важно, что не все хорошо на самом деле. Нужно так отвечать ей, чтобы не пугать, не тревожить. Иначе занервничает, начнет приставать с вопросами. Будет еще тяжелей, еще хуже. Если сегодня плохо что-то не получается, то завтра он постарается, чтобы дела наладились, и действительно станет все хорошо. Он, ведь, не хочет ее обманывать.
Заметил морщины у нее на лице: у глаз гусиная лапка, морщинки от носа к углам рта, тоненькие, но ясные, они никогда уже не разгладятся. Почему-то в последнее время он, когда смотрит на нее, видит первым делом эти морщины. Раньше видел обаяние, а теперь их. Наверное, потому, что Лене тридцать шесть, а Алене двадцать четыре. Алена современная девушка, стройная, длинноногая. Он не думал, не предполагал раньше, что женщины могут быть такими узенькими. Ему казалось, что у женщин обязательно должен быть широкий таз, чтобы легко можно было рожать. А у Алены такая узенькая попка, уже, чем у многих мужчин. Алена ходит в облегающих, черных брюках, такой же кофточке, - все его подарки. Волосы у нее длинные, прямые, струящиеся. Ходит она легко, словно летит по воздуху.
-Где дети? Где Дора? – Ему не нравилось это имя, типичное еврейское имя. Но жена настояла. Она когда была беременной, услышала его где-то. Имя запало в душу. Ни с места – Дора и все тут. Фамилия у них Донцовы. Дора Донцова. Звучит хорошо, хотя конечно имя и фамилия из разных опер. Есть еще двое детей. Толстый, с пухлыми щеками, маленьким ротиком, как хомяк, Герман, Гера. Щеки будто набиты чем-то, какими-то припасами. У Германа пепельные волосы, лицо матери, только надутое. У отца есть чувство, что он не пропадет в жизни. Сверстники повзрослеют, поумнеют, наберутся терпения, наживут мудрости, поймут, что человека можно любить, не только из-за внешности, научаться смотреть во внутрь. Некоторые, кто добр и мудр от природы, могут это уже сейчас, у него же есть друзья, но многие злы, дразнят: «Толстый, жирный, поезд пассажирский». Влад и сам когда-то дразнил толстеньких.
Показалась его голова, как тыква, скатилась вниз по перилам лестницы, упала ему в руки, он подхватил
-Привет, Герман!
-Привет! – Герман улыбался, стоял чуть покачиваясь, переминаясь с носка на пятку, с носка на пятку, зацепив большие пальцы за края карманов джинс.
-Как дела? – Влад потрепал сына по плечу, он хоть и толстый, но мил ему, все таки сын, ребенок. – Как дела Герман?
-Хорошо дела, - Герман посапывал. Он всегда так сопел, наверное, потому что толстый.
-Что делаешь?
-В компьютер играю. Андрюша принес игру классную. Знаешь, в нашем компьютере не хватает памяти.
-Неужели. Компьютер-то новый, недавно купили. Когда успел состариться, что памяти перестало хватать?
-Да, компьютер, конечно, новый, но игрушка-то еще новей. Техника вперед идет семимильными шагами. – В этом месте, Влад подумал, что сын слышал эту фразу, «семимильными шагами», где-то по телевизору, или вычитал в каком-то рекламном журнале, не его это слова. – Нужно покупать дополнительную, - сказал мальчик и вопросительно посмотрел отца. Тот положил ему дружелюбно и доверительно руку на плечо. Разделся уже. Жена неслышно прошла на кухню, начала разогревать обед, верней уже ужин.
-Посмотрим, посмотрим, купим, может быть. – Он не любил ничего обещать, особенно сейчас. Забот невпроворот. Пообещаешь что-нибудь детям, они начнут приставать, канючить. Если у Влада будет настроение и возможность он купит новую память для компьютера, а может, и новый компьютер купит, а старый возьмет в офис
-Что обедать? Да, Леночек? – Она улыбнулась ему приветливо, - рада ласковому слову. Стояла у рабочего стола, в полосатых лосинах и темно-синих шлепанцах, ноги расставлены, заканчивала приготовления. Резала хлеб, полная грудь колыхалась под трикотажной, длинной, пестрой рубахой. В этой обстановки, среди дорогой мебели, она выглядела не хозяйкой, скорей как прислуга. Хозяйка, представлял себе Влад, должна была ходить здесь в красивом платье и туфлях. Он сказал ей однажды об этом, Лена не обратила внимание. Он подумал, что, наверное, ничего не сможет с ней сделать, такова ее натура и привычки, к тому же ей так удобнее, и не стал больше заострять на этом внимание.
Вошел на кухню, огляделся. Его ждали - приятное чувство. Салат в салатнице. Куски розового мяса трепещут, лежат на доске, сковородка уже на плите, уже в ней греется масло. Запах борща. Он выхватил из салатницы кусок огурца, половинку зелененького с приятными светлыми семечками, кружка, дольку помидора, кинул в рот, сжевал, проглотил. Надо же, как теперь! Март, а в магазинах во всю помидоры, огурцы, были они и в середине зимы. Раньше первые, длинноплодные огурцы появлялись по весне, на какой-то праздник. Может восьмое марта? Ему казалось, что это были совсем другие огурцы, они пахли свежестью, весной, эти так не пахнут. Они как трава, не первая, какая-то по середине лета, безвкусная, просто зеленая, обыкновенная, надоевшая. Помидоры такие же, как не настоящие, не живые, оранжево-красные. На них не хватает наклейки с надписью «помидоры, вкус помидор», иначе ничего не поймешь, не почувствуешь.
Чьи-то шаги на лестнице. Оглядывается всем корпусом, блеснули как змейки две черные косички, розовое лицо. Дора. Вышла, кивнула головой, кажется, шевельнула губами. Законы жизни. Почему они такие? Он трудиться днем и ночью, обзаводиться сединами, теряет нервные клетки, они гибнут мириадами, как мирные жители от ядерной бомбардировки, старается, в конечном итоге для них, для нее, все равно для них, не для себя, а она только шевелит губами, увидев его, не бросается на шею, не целует рук. Вся благодарность. Почему собственно, дети не должны родителям ничего? Умом понимает это, а сердце злится.




Доре двенадцать, совсем скоро тринадцать. Женечке пять. Когда последний мальчик родился, он пошел уже в гору, заползал на ее верхушку, на гребень. Тогда он не знал, что самое трудное, не это движение вверх, а удержаться на маленькой острой верхушке, где так мало места, невозможно мало места для всех, все стараются друг друга спихнуть, чтобы остаться самому, а оттуда только один путь вниз. Вниз, конечно очень не хочется. Вот бы жизнь была только вверх, без падений, но так нельзя. Все что остается, балансировать, вытесняя других.
А Женечка появился когда он шел к этому гребню. Как упоительно, увлекательно и легко было. Это он теперь знает, а тогда он казался себе Титаном поднимающим гору, небо - все тряслось от усилий и напруги, каждая жилочка и клеточка: выбиться, выбиться, выбиться, во что бы то ни стало, любой ценой. Ах, как упоительны были первые новые пиджаки и штиблеты, настоящие, фирменные, Хуго Босс, Карден, Версачи, часики Ролекс блестят на руке, какой славной была первая иномарка. Это Вольво была. Очень хорошая машина Вольво. Мерседесы появились потом, купил чтобы быть не хуже всех.
Он шел на взлет, он был сияющей ракетой. Теперь ракета обуглилась, почернела, летит по траектории, пока ее не собьют. И всегда придется лететь и думать, что тебя собьют, все равно могут сбить, как бы ты высоко не летел.
Женечка появился, когда он был такой нацеленной в высь, в облака ракетой. Он преодолевал пространство, оставляя внизу птиц, сначала воробьев всяких там, ласточек, потом орлов и кондоров, летел, разговаривая с солнцем, смотря в его ровное, загорелое лицо. Жена осталась внизу одна. Одна она изнывала. Как хочется действия, разговаривать так же с солнцем, разгонять своим воздушным потоком стаи птиц. Но что же поделать – два якоря по бокам, двое детей, сиди, голубушка на земле между кур, которые не летают. Но у каждого должен быть свой полет. Она проводила его взглядом, пока было видно, до облаков, потом что-то было с ней, она не то плакала, не то радовалась, что осталась одна. Он прилетал в дом на часок, был с ней минуты, они были не вместе уже, он превратился в ракету, она трепыхалась среди кур. У нее, правда тоже появились наряды, она ездила с ним в новой машине, ходила в дорогие рестораны, но была одна. Вдруг в руках у нее появился кулечек, пищал, не давал спать по ночам, он перешел спать в другую комнату, те пять, шесть часов отводимые на сон нужно было использовать по назначению.
Дора. Она родилась преждевременно, маленькой, два с половиной килограмма. Он боялся к ней приблизиться. Жена перестала ее бояться быстро, ловко управлялась с красным, напряженным, орущим комочком. Комочек потом отъелся, подрос, стал гладеньким, пухлым, приятным. Влад работал тогда в НИИ, молодой специалист, только что окончивший институт. Жизнь между утренней зарей и вечерней расписана на много лет вперед, до пенсии. У ребенка тоже свое расписание, исполнится год пойдет в ясли, три в детский сад. Папа и мама будут отводить туда ее перед работой, забирать после. Но есть все-таки что-то вне расписания, графика для родителей в этом, радость от этой белой, гладенькой, нежной кожи, миленьких черт, первых шагов и слов. Это было единственное счастье тогда. Да, единственное, настоящее, девяносто девятой пробы счастье. Никакие дипломы и аспирантуры, все это шелуха, нащелканная рядом с этим зернышком.
Дорочка подросла, стала крепенькой, рослой. Ездили они на море, ей три года было или два с половиной. Гера с бабушкой на даче остался. Бабушка, мать его, Зоя Степановна, отпустила: «Так уж и быть, поезжайте». Кстати, она очень не хотела этого имени, Дора. Невестку не любила за то, что она еврейка. За другое любила, за трудолюбие, терпение, а за это нет. Глаза чуть на выкате, черно-голубые, чуть больше волос на руках и ногах, запах какой-то другой, в горле как будто перекатывается горошина. Почему именно к такому неприязнь? Есть ведь вещи и похуже, у кого-то кривые ноги, у нее ровные, стройные, редкие волосы, у нее копна, зубы вперед, как у лошади, у нее как один, блестящие, белые. Внучка Дора, ужас! Но так Лена захотела. И когда мать возражать начала, он в пику ей
-Пусть будет Дора. Будет и все тут. Дора хорошее имя, не избитое.
-Да, как она с таким именем жить-то будет! Вам бы только выдумать что-нибудь.
-Что выдумать? Что ты придираешься! – Он сам кудахтал и выкрикивал, как еврей. Ей это очень не понравилось, она покосилась на него зло, затаила что-то. Отрываешься, мол, совсем, отрываешься. Вот уже и говоришь как-то по чужому.
-Да, задразнят ведь ее. «Дора, Дора – помидора. Мы в саду поймали вора», - слышал? Детский стишок. Дети-то злы, кто-нибудь да вспомнит. Далось вам это имя! А ты, ты туда же, туда же!
-Отстань мать! Что ты, в самом деле. Не задразнят ее. Мою дочь не задразнят.
Он был прав, заговорил ее что ли. Дорочка лапочка была, смышленая, хорошенькая, как куколка немецкая. Все любовались: «Ах, какая девочка! Смотри, какая девочка хорошенькая!» – неслось ото всюду. По воде она бегала - пупсик. Голенькая, без трусиков, ангелочек, он даже видел крылышки. Бесполый ангелочек. Вот она лежит на песочке, попка вверх, ножки в перевязочках, розовые пяточки. Можно целовать розовые пяточки, ножки, не чувствуя ничего при этом, только трепет, движение крылышек за ее спиной. Схватиться бы за эти крылышки и покататься в облаках с ней. Он был счастлив. Он не забыл этого чувства, благодарен ей за него. А может ли он быть благодарен? Ведь мог когда-то.






-Ужинать! – Голос покатился этажа на этаж. – Дети, ужинать! – Он горд, - у него есть несколько детей и они ни в чем не нуждаются.
Женечка выбежал из соседней комнаты, ударился ей в ноги, обнял.
-Мама, милая мама, - как он хорошо говорит, гулит как голубь, искренен в своих чувствах, у него есть милая мама. – Посмотри, что я сделал, - показывает ей конструкцию из «Лего», не то домик, не то зверь какой-то.
-Да, что это, Женечка? – Она улыбается ему, будет рада любому ответу.
-Мне покажи, что это у тебя, а, Женечка? – он выхватывает Женю из рук матери, поднимает над головой. Часть конструкции отламывается, летит вниз. Женечка смотрит растерянно с высоты его рук.
-Зачем ты! Ты же сломал! – в сердцах говорит жена, кидается поднимать разлетевшиеся по кафельному полу пластмассовые кирпичики. Женечкино лицо остается растерянным, он не понимает, радоваться ли ему вниманию отца или печалиться о сломанной поделке. Подходит Герман.
-А где Дора, сынок? – Влад смотрит на сына.
-Сейчас она придет. Я не знаю, что она делает. Вот она, - он искоса, бросает взгляд на девочку, спускающуюся по ступенькам. Она идет, словно несет в руке шарик или что-то другое воздушное. Небольшая девочка, ножки ровные, прямые, как стволы молодых берез, белые, не одетые в колготки, только носочки с какими-то живописными цветами. Они с матерью любят покупать такое, с цветочками, трусики, носки. Платьице пестренькое, не то бордовый, не то коричневый фон, маленькие, желтые цветочки, пестрый цветочный луг. Расцветка не детская, но Доре идет. Ей очень идет этот бордово-коричневый цвет. Две косы довольно толстые, хотя волосы не густые, а скорее пушистые. Волосы на темечке разобраны на пробор. Сами волосы темные, почти черные, а пробор белый, бело-голубой. Щеки розоватые, словно капнули на них клюквенным морсом, и капля растеклась. Глаза голубые, это его цвет глаз, разрез матери, большие, круглые. Волосы ее же, темные, пушистые, ресницы прямые, не загнутые вверх, длинные. Дора любит показывать свои глаза, смотрит вверх через сторону, обычно правую, натягивается кожа на белой шейке, под подбородком. Бездонное небо отражается в глазах. Личико овальное. Носик маленький, ровный. Слава Богу - он не любит больших носов, хотя говорят, что большой, длинный нос хороший признак, значит у человека нестандартное мышление. Носик прямой, кругленький на конце, кокетливый, аккуратный, как сама девочка.
Тело ее, фигура прямая, немного рыхлая, поэтому нежная, тоже сравнение что с ногами – белая березка. Он любит ее схватить резко, сильно, сжать, потрясти, ощутить, уткнуться носом в шею. Девочка ничем не пахнет, она как березка, как ангел. Она прошла мимо него, не смущаясь ни сколько немой сценой по случаю ее появления. Все смотрели на нее, на то как она спускается с лестницы, подходит к столу.
Сели за стол. Герман сидит рядом, толстой рукой держит ложку, ест не много не быстро. От чего же он такой толстый? «Обмен веществ», - Лена говорит. А вот Дора и Женечка худенькие. Герман ест, смотрит на них, на их тарелки, наверное, думает, что он толстый, а они нет, хоть едят столько же. Где справедливость? Дора сидит напротив. Лицо ее отвернуто от него, носик как флюгер, то вправо, то влево, только не на него.
Она молча ела, поклевывала как птичка, манерно держа ложку. Потом они разговаривали с матерью о чем-то, об уроках, внешкольных занятиях, Дора еще занималась гимнастикой. Он-то думал, что дети сейчас занимаются только борьбой, дзю до, ушу, кунгфу, а секций по остальным видам спорта практически не существует. Но Дора захотела заниматься гимнастикой, посмотрела, кажется, фильм «Ох, уж эта Настя», и они отыскали ту, где была любимая Дорой гимнастика.
Вчера он приехал очень усталый. День был трудный, встречи, разъезды, один тяжелый разговор. В голове Инин. Этот Инин встал поперек дороги. Может быть, это именно тот снаряд, который может сбить ракету, Влада Донцова. Как глупо. Шел, шел в гору, и тут Инин: «Не будет моего согласия и все тут. Делайте, что хотите, а мне это не нужно». Повис грозный знак вопроса. Что делать с новым начальником?
Приехал домой. На вопрос жены: «Как дела?», ответил, как водиться: «Хорошо. Все в порядке», изобразил улыбку. Раньше уверенность, что все будет хорошо, помогала ему, подкидывала как трамплин. Он перелетал через препятствие, и опять оказывался на ровной дороге. Сейчас такого воодушевления у него не было. Он начал бояться этого барьера, устал, наверное.
Думы обуревали, тяготили. Надо бы отдохнуть. Может, отдых поможет, вернет силы. Завтра он проснется бодрый и свежий, уверенный в себе как прежде. Сел в кресло, закрыл глаза. Голова тяжелая, бьет озноб. Только бы не заболеть, только бы не заболеть. Болеть сейчас совсем не нужно. Темень вечера в дымке тюля. Горит лампа, оранжево-палевый абажур. Даже есть не хочется, посидеть бы в тишине, в расслабленной свободной позе, одному.
Жена, наверное, догадывается о чем-то, не об Инине, конечно, о том, что случились какие-то неприятности. Он не стал ужинать, прошел в гостиную, закрыл дверь за собой. Она вошла, спрашивала: «Будет ли он есть», он отрицательно мотнул головой. На ее лице была тревога, но она сдержалась, ничего не стала спрашивать, может, не хотела рушить свою надежду на то, что это простое недомогание, которое пройдет.
Дверь распахнулась резко. Кто-то сильно толкнул ее, она ударилась глухо о стопор, оттолкнулась от него, задрожала даже. На пороге стоял Дора, собственной персоной. Секунду смотрела на него, оценивала ситуацию, соображала, что происходит. Ничего не поняла. Просто увидела, отец сидит.
-Ты что пьяный?
 -Нет, не пьяный, Дора. - Он сидел, съехав в кресле, вытянутые ноги перекрещены, без обуви. Тапки, обыкновенные шлепанцы, косолапо стоят рядом. Пальцы руки обхватили лоб, кисть прикрывает лицо. Он посмотрел на нее и закрыл глаза опять, голова болела, давило в висках. Она включила телевизор, сделала громко.
-Выключи, Дора, - он сказал это тихо, но она должна была слышать. Она только покосилась в его сторону. На лице зеленые и красные блики, отблески изображения. Она показывала всем своим видом, что игнорирует его, не шевельнулось ничего ни один пальчик, ни одна складочка на платье. Стояла смотрела. – Ты не слышишь? Выключи, - он отодвинул руку от лица, смотрел на нее одним глазом, другой зажмурил.
-Я хочу смотреть этот телевизор! – У нее был чистый, красивый голос, словно поставленный от природы.
Он понимал, почему она хочет смотреть именно этот телевизор, он большой, огромный новый, объемное звучание, прекрасный, дорогой телевизор, чудо техники.
-Я сказал тебе, выключи, - как было тяжело напрягаться, звук голоса тупой болью отдавался в голове. Она опять не прореагировала, только дернула ножкой, посмотрела на него, заметил ли это непроизвольное движение. Губы – розовый бутон, сжались. – Выключи, - он настаивал. Теперь уже окончательно отняв руку от лица, смотрел строго. Как болела голова, волны боли перекатывались от затылка к вискам и темечку.
-Я тебе сказал, выключи телевизор!!! – он закричал страшно, сорвался, потом схватил папку, лежащую на столе, оставленную тут еще со вчерашнего дня, когда он просматривал документы, бросил в Дору. Он бы ударил ее рукой, но ему было не дотянуться. Тяжелая папка с железными углами ударила девочку. Она даже не взглянув на его перекошенное от гнева лицо выбежала из комнаты.
-Мама, мама! – побежала жаловаться матери. Он слышал их голоса, Дора что-то с обидой ей рассказывала, Лена говорила тихо, успокаивала, наверное, ее. Он напряженно прислушивался, отняв руку ото лба, посматривал на дверь. Наконец голоса стихли, все успокоилось.
Он вдруг почувствовал, что головная боль прошла. Странно, но эта бурная сцена благотворно на него подействовала. Он почувствовал такую легкость, какая бывает после тяжести и сильной боли. «Все у нас получится», - он вспомнил эти слова из социальной рекламы. Да, они правы, все у нас получится. Пошел на второй этаж к себе в кабинет, нужно было сделать несколько звонков. На втором этаже остановился у зеркала. Увидев себя, молодого, обаятельного, одетого в дорогую, стильную одежду, улыбнулся. В кабинете уселся за стол, стал набирать телефонные номера. В нем теперь была легкость и ясность, которую было трудно чем-то замутнить. Даже воспоминания об инциденте с Дорой не могли вывести его из равновесия. Он поговорил со всеми о чем хотел, потом в шутку позвонил жене по другому номеру. Поднял трубку Женечка, он был с матерью на кухне
-Ало, - раздался его детский, нежный голосок.
-Ало, ало, - он говорил ласково. – Позови маму, Женечка.
-Это ты, папа? Ты где? Ты разве не дома? Я же тебя видел.
-Дома, дома, - он рассмеялся. Ему было хорошо. – Позови маму, - добавил, - пожалуйста, - детей все же нужно учить вежливости.
-Да? – Она еще не понимала, кто это звонит.
-Это я Лена, звоню тебе сверху.
-А-а, - Ему показалась, что Лена рассержена на него из-за Доры.
-Слышь, как там на счет ужина?
-Ну, иди же, господи. Все уже давно разогрето было, и остыть успело. Спускайся, я наверх не пойду с тарелками.
-Разогрето было, и остыть успело, - шутливо повторил он. – Хорошо, не ходи, я сейчас сам приду.
Спустился вниз, прошел к столу, как лодка под парусом, быстро. Сел, как обычно схватил то, то, это, сперва откусил хлеб, потом маринованный огурец, затем запихнул в рот дольку помидора. Жена подошла с тарелкой
-Осторожно не облейся ничем. Что же ты не переоделся?
-Да, ладно тебе. Все заметишь и скажешь к тому же.
-Конечно. Мне же это потом гладить.
-Не стирать, машина стирает, так гладить, - он закивал энергично, хватая горячие куски мяса.
Он, действительно, не переоделся, как обычно, хотя в этом всегда был педантичен - как приходил домой переодевался и умывался тут же.
-Что случилось? – Жена вздохнула, села рядом, подперев щеку кулачком, устремила взор своих черно-голубых, матовых глаз на него. Смотрела ожидающе, не мигая.
-Ничего не случилось. С чего ты взяла? – Он был весел почти, все казалось сейчас пустяком.
-Мне просто так показалось – прошел в гостиную, закрылся, никому ничего не сказав. Дору ударил. Что случилось?
-Да, ничего, ничего. Пустяки все, - он ел.
-Значит, все-таки что-то случилось. Что? – на ее лице была тревога.
-Да, что ты. Прорвемся, - он потрепал ее по голому, круглому плечику, она была одета в модную кофточку «голые ручки».
-Все хорошо, так все хорошо, - она, отвернувшись, вздохнула, решила оставить свою тревогу при себе.
-Тебе не холодно? – кивнул он в сторону ее голых рук.
-Нет, не холодно, - голос был грустным, - не холодно, я привыкла.
-Носила бы это лучше летом. А то лето придет, скажешь опять, что ничего нового нет. Если носить летнее зимой, то никогда ничего нового не будет, - он игриво смотрел на нее. – Я тебе ничего нового не куплю, - вытянул шею вперед, вытаращил глаза - так вот, мол. Она поморщилась, махнула рукой, пробурчала что-то, кажется: «Не хочу летом». «Если он ничего не купит, - подумала сама, – значит, будет плохо с деньгами».
Он знал, что она всегда переживает сильно в такие минуты. Он не думал, что это жадность и своекорыстие, что она беспокоится о себе, боится, что не сможет купить новых шуб, дорогих нарядов, что не будет ходить в дорогие рестораны. Больше, конечно, она беспокоится о детях, любая женщина больше беспокоиться о детях в таких случаях, даже если думает в первую очередь о себе, все равно это страх за детей, на самом деле, это все страх за детей.
-Ладно, дай-ка салфетку. – Она послушно встала, принесла ему салфетку.
-А что с Дорой? За что ты ее ударил? – Она уже не смотрела на него, сидела водила вилкой по столу. – Почему ты распускаешь руки? Она же девочка! – Влад услышал скандальные нотки в голосе жены. Он все понял, она напряжена, ее гнетет неизвестность и, не имея возможности разрядиться по-другому, делает это таким образом, ругая и укоряя его за Дору.
-Ладно, ладно. Я больше не буду. Я не хотел ничего плохого. Дора! Дора! – Он хотел позвать дочь и приласкать ее, но Доры поблизости не было, она была в своей комнате, наверное. Влад вздохнул.
-Чем ты в нее бросил? У нее теперь синяк на руке будет! Надо же сдерживать свои эмоции хоть немного!
-Ладно, ладно, не буду, - говорил он. Лена еще поворчала немного. Влад, молча жуя, ее слушал. Лена замолчала. Он подумал, что теперь ей стало легче.
Оставил ее одну посреди большой кухни, пошел наверх, оглянулся на лестнице, чмокнул воздух, передавая ей воздушный поцелуй, потребовал у нее ответного, дождался, удовлетворенный отвернулся и ушел. Она стояла, сияли галогеновые лампочки, свет холодно поблескивал на каменных, гранитных столешницах, шумел, закипая чайник. Пить чай он не стал. Он не любил пить чай после ужина.







Мысли роились как пчелы в улье. Завтра будет контрольная по математике и какая-то проверочная по географии – тяжелый день. По математике нужно знать формулы, уметь решать типовые задачи. С задачами у Доры было плоховато, она запоминала, заучивала наизусть решения, но так как не понимала их, не могла уловить логики, задачи не запоминались, строчки перетасовывались как карты в колоде. Дора нервничала. Нервозность нарастала, болела голова. Было трудно  вернуться в состояние равновесия. Она мяла листы тетради, хотела скомкать и разорвать, но потом все же сдерживалась. Свое раздражение переносила на милые открыточки с зайчиками, кошечками, собачками всегда заполонявшими стол. Рвала эти открытки. Белые хлопья обрывков покрывали ковровое покрытие пола.
«У меня ничего не получается, ничего не получается!» – она стучала кулаками по столу, била себя по голове. Голова болела от этого еще больше. Боль в голове была как вода в аквариуме, перемещалась, качалась от ударов. Наконец после долгих усилий и потраченных нервов с задачами справилась.
Дора вздохнула удовлетворенно, рассмеялась, жизнь вдруг стала такой прекрасной. Мама, папа и братья милыми, добрыми, даже Колька Севастьянов, отпетый хулиган из класса, неравнодушный к Доре, неравнодушный в плохом смысле, дергает за косы, задевает на переменах, а однажды больно ударил в спину, не казался противным, страшным, жидковолосым, долговязым мальчишкой.
 «Маленькая женщина», - говорили о ней окружающие. Мама ничего не замечала. Для нее Дора была дочь, ребенок. Ее грация, милая чопорность как будто была не видна ей, может быть, она к ним привыкла или не хотела видеть, придавать значение, но для окружающих все было по-другому, им в глаза бросалось в первую очередь это. Имя Дора звучало очень хорошо, было милым необыкновенным, потому что такая необыкновенная девочка носила его.
В школе Дора училась хорошо. Гуманитарные науки давались ей, давались и естественные, но точные, математика, с трудом. Она брала усидчивостью, вызубривала, но развивать математически мысль не умела. Эта дверца ей не открывалась, и она всякий раз стучалась в нее, царапалась, безысходно билась, потея при этом, мучаясь и страшно расстраиваясь. Вот бы один раз понять ее логику, а дольше пойдет, пойдет само. Но ей это видимо было совсем не дано, она запоминала решения. Задачи дома решала мама. Хорошо хоть так, многие на ее месте не делали бы и этого.
Осталась еще география. Дора посмотрела бесстрастно на изорванные открытки, на плакат любимых «Иванушек». Рыжий Иванушка, в узких, прямоугольных очках, таким он был в клипе «Кукла», тогда его Дора и полюбила, улыбался своей обаятельной, рыжей улыбкой. За его спиной только праздничные огни концерта, никакой географии и алгебры. На мгновение Доре показалось, что этот луч прожектора, свет концерта, выход на сцену, концерт, такое же испытание для него, как для нее контрольная, но потом мысль исчезла, и она вновь подумала с тоской: «Хорошо ему, никаких уроков. Если бы я была на его месте, жила как он, была бы, наверное, счастлива.
Вернулась к географии. «Такой-то климат, такой-то климат, такой-то континент, такой-то континент. Почему не запомнить ничего? Глупая голова, глупая, содовая. Почему я такая тупица? Вот Лена Смородина наверняка не бьется так над учебниками. Посидит чуток, прочтет максимум два раза, а то и один и знает все. Читает и запоминает каждую строчку, они ложатся в ее головке кирпичик к кирпичику. А  головка у нее аккуратная внешне. Тонкие, светло-русые волосы разобраны на пробор как у Доры, но косички заплетены не внизу и сзади, а сверху и чуть сбоку. Шейка у Лены тоненькая, цыплячья. Она очень миленькая девочка, делит пальму первенства с Дорой в классе по количеству влюбленных в нее мальчиков. Вот только этот противный Колька Севастьянов, Колян, как его называют приятели. Что он пристал к Доре, что ему надо? Доре обидно и стыдно – не к Лене, а к ней, зло, причем, очень пристал. Почему?
В младших классах все было проще, она училась на отлично с легкостью. Некоторые из тех, кто был отличниками в первом классе, сейчас скатились на тройки, Люда Коренева, Саша Ямщикова, например, но Дору это не устраивает, ей обязательно нужно быть лучшей, любой ценой. «Глупая ты, глупая, запомни!» – она опять застучала себе кулачками по голове. Опять открыточки полетели на пол, она не стала их рвать, оставшиеся, просто сбила со стола. Если мама увидит рваные, рассердится, больше не купит. Дора выпрашивает у нее все время какие-нибудь мелочи, ей все время что-нибудь нужно, то открытки, то игрушку, то ручку новую или тетрадку. Мама заругает, не поймет, не сможет понять, как ей плохо. Подумаешь открытки, киски, зайцы, собаки, им же не больно, а Доре больно.
И географию, наконец, она одолела. Уже вечер. Восемь часов показывает ее в круглом корпусе будильник. Долго сегодня просидела. Подруги, Лена Смородина сделали все уроки давно, наверное, гуляют, погуляли уже, смотрят телевизор или играют с Барби. Дора знает, что Лена тоже, как и она играет еще в куклы. Ей купили дом Барби недавно. У Доры лучше и куклы, и дом, семья Доры живет гораздо богаче Лениной семьи, но отчего-то этот факт не греет душу, не радует, не дает чувства превосходства. Как легко и просто все дается Лене, сочинения, задачи, упражнения, диктанты, а Доре тяжело почему-то.  Дора внешне лучше Лены, хотя о Лене тоже можно сказать маленькая женщина. У Доры талант есть, артистический талант. Она в кино, между прочим, снималась. Очень успешно. Два года назад. Доре тогда десять лет было, еще ребенок.
Легла на кровать, поваляться. Мама не любит, когда без дела в неурочный час на кровати валяются. Тем более, она на кухне, занята, не придет скоро, а если придет, то Дора ее шаги услышит, по лестнице подниматься долго. Мебель детская белая, финская, аккуратная, без излишеств. Доре нравится белый цвет. Покрывало на кровати малиновое. Кровать не большая, односпальная. Не купили Доре широкую кровать, как не просила, она очень не любит спать на узком, ей всегда тесно. «Зачем тебе такая большая?» – мать опять не поняла ее, сделала большие глаза в магазине. «Зачем тебе большая кровать? Поспишь на маленькой. Большая кровать, посмотри, вон сколько места занимает», не согласилась, как Дора не просила. Дорино нытье не замечала, отворачивалась, поджимала губы, Дора тоже не очень расходилась, все-таки в магазине, людное место.
Вообще-то маму Дора любит. Маму любит больше чем отца. Моменты с открытками, кроватями мелочи, на них не стоит обращать внимание. Странно, что она об этом вспомнила и подумала. С мамой они живут душа в душу. Бывает облачко на небе, но в целом оно чистое, голубое. Мама нежная, ласковая. Отец грубый. Нет, он вовсе не груб по-человечески, наверное, как раз наоборот, обходительный и внимательный по-мужски, но груб, как груб любой мужчина для ребенка по сравнению с женщиной, с мамой. Никто из мужчин не сможет быть нежным как мама, у них жесткие руки, жесткое лицо, потому что на нем есть щетина. Поцелуи их неприятны. Отец любит целовать Дору в шею, за ухом. А ей неприятно, она кричит ему: «Отойди, отойди от меня. Пошел вон. Пошел отсюда», - а если он не уходит, начинает отпихивать его. Он ходит вокруг, дразнит, улыбается, хотя ему уже не хочется улыбаться, улыбается, чтобы спрятать досаду. Хочет показать, что Дора ему не указ, он сам знает, когда уходить и что делать. Когда он удаляется, она видит его плоскую, широкую спину. Зачем он приходит ее целовать? Он и сам, скорее всего не знает.
Встала с кровати резко, вскочила на ноги: «Надо посмотреть телевизор». Очень хочется посмотреть тот, новый, который привезли недавно. Старый, но тоже большой, современный, перевели на мансарду. Не дали ни Доре, ни Герману, чтобы не отвлекались от уроков, не бездельничали. Дора вышла в коридор. Без тапок, она не любила одевать дома тапки, часто ходила босиком, пошла вниз. Слышала, что как будто приехал отец, кто-то приехал, не была уверена, что он.
Отца видно нигде не было. «Где это он? Может, это и не он приехал, заходил кто-то другой или вовсе послышалось, показалось». Не заходя в кухню, ворвалась в гостиную. Сидящий в кресле, задумчивый, усталый отец было неожиданностью. Она никогда не видела его таким.  «Что же он сидит здесь? Расселся. Как квашня растекся. Он не должен так сидеть, быть таким. Это необычно, поэтому тревожно и неприятно.
После того, как он ее ударил, она пораженная этим и обиженная кинулась к матери. Мать испугалась сначала, но потом, услышав Дорин бессвязный рассказ, в котором, конечно же, он был во всем виноват, она лишь тихо хотела посмотреть телевизор, сказала ей, чтобы она не приставала к отцу, он устал, плохо себя чувствует, возможно, на работе у него неприятности. Мать сама была напряжена и расстроена, она не могла утешать сейчас дочь, все ее мысли были о муже о его делах. Дора обиженно ушла наверх.
Она оказалась в комнате для гостей, в ней было чисто убрано, никаких излишеств. Дора повалилась на пол и приготовилась сидеть долго, очень долго, пока он сам не придет и не вытянет ее отсюда. Но он не приходил и, судя по всему, не собирался, - она слышала, как в своем кабинете он стал разговаривать по телефону, - слышался так же звук загружающегося компьютера, - во время разговора он любил поиграть в тетрис, женская игра. Он не думал о ней, судя по всему, она это чувствовала, не собирался идти, говорить, уговаривать, спорить. Был погружен в свои дела, Дора для него в данный момент не существовала. Она начала злиться и злилась еще больше, понимая, что ее злость до него не доходит.
Она захныкала, легла на пол. С пола ей было хорошо видно небо. Ей очень нравился этот дом, потому что вокруг был лес, не было больших строений как в городе, заслоняющих небо, солнце днем и луну ночью. Месяц сейчас тонкий, тонкий. Дора подумала в связи с этим о Лене Смородиной, у нее были тонкие месяцевидные рыжие бровки, было даже странно, что такие тонкие, аккуратные, не выщипанные, а свои собственные бывают. Дора отвернулась тогда резко от окна, взгляд ее пришелся на щель между полом и дверью. Свет два раза прервался, раздался звук шагов, это отец шел, наверное, вниз, на кухню, ужинать. Она подумала, что хочет чаю, хочет попробовать тех конфет, завернутых в золотую обертку, словно корзиночка, но не хочет встречаться с ним, ничего объяснять маме.
Встала, прошла к лестнице. Стоя на втором этаже, не спускаясь, прислушалась к тому, что происходит внизу. Дверь гостиной была открыта, включенный телевизор работал довольно громко, его кто-то смотрел, переключал то и дело программы. Она подумала, что это может быть отец, значит дорога к телевизору закрыта. Ей вдруг захотелось поговорить, помириться с ним, но она не шла туда все равно. Положив руки на перила, положила на них голову, смотрела на раскрытую дверь гостиной.
Из гостиной вышел Герман (так это был он!) и, не сказав никому ни слова, не обернувшись, не посмотрев на родителей, мать и отец были в кухне, стал подниматься наверх. Дора вздохнула, убежала к себе в комнату. «Не нужен мне никакой телевизор», - стала играть с Барби.



Сегодня, когда Влад приехал в хорошем расположении духа, и открыл ему Стас, сегодня, когда все было хорошо, и время от времени на него находил самодовольный и чуть хитрый смешок, они все вместе сели за стол. Вечерняя темень за окнами, часы на летнее время не переводили еще. Стол большой, длинный, четырехугольный, из черешни, толстенная столешница, стоил огромных денег. Влад, как увидел его на выставке одного дорогого мебельного салона, сразу решил, что стол этот его, и будет стоять на его кухне. Кухня огромная, сорокаметровый зал. Сама кухня только с одной стороны, с другой, можно сказать, столовая. Есть еще настоящая столовая рядом, за дверью, с таким же большим столом, с горкой, буфетом и комодом для посуды. Все как полагается.
Стол не застилали скатертью, было жалко закрывать красоту светлого, отшлифованного дерева, клали сверху пластиковые салфетки. Убирать его так было даже легче. Сегодня все радовало Влада, и этот дорогой стол, а позавчера, когда он приехал с головной болью, стол казался не красивым, а тяжелым, как крест, поднимаемый в гору. Влад в первую очередь тогда вспоминал о его цене и думал, что многие семьи смогли бы жить на эти деньги и год, и два, и больше.
Жена была спокойна, довольна, о чем-то мечтала. Она впивалась своим напряжением, как пикой в него, когда нервничала, когда у него что-то случалось. Когда была спокойна, о нем не думала, уносилась в березовые рощи своих мечтаний, фантазий. Взгляд ее был немного отсутствующим, кажется, она не помнила сейчас даже о детях сидящих рядом. Но вдруг, вернувшись из своего полета, спросила
-Как Инин? Как дела? – Взглянула на него, вцепилась взглядом в его зрачки, не намеренная отпускать, пока не получит правдивого, исчерпывающего ответа.
-Все хорошо. С Ининым вопрос решили. Серега Хвостов, знаешь его? Так вот, он обещался поговорить с Войтенко. На Инина есть небольшой компромат, - он посмотрел на нее, широко открыв глаза, исподлобья, как будто на носу ему мешали очки. – Инин еще не утвержден, между прочим. Как это я о Сереге сразу не вспомнил. Классный все-таки парень Серега. Тогда он мне с машинами помог, - он замечтался словно, вспоминая, как ему помог Серега Хвостов. Жена ухмыльнулась довольно, посмотрела приветливо на него, желая, наверное, тоже разделить его мечтательную задумчивость, но Сереги Хвостого она почти не знала, поэтому стала смотреть к себе в тарелку, потом в тарелки детей.
Влад уже съел салат. Закинув руки за спинку стула, сцепил там пальцы и удовлетворенно потянулся.
-Разберемся. А ты как думаешь? Кто позволит, чтобы из-за одного мудака люди деньги теряли? – Руки его еще были за спиной, он смотрел куда-то, в одному ему ведомую даль, прищурил глаза. На махровые, густые ресницы упал свет, показывая, какие они рыжие. Открыл глаза широко и спросил, – а как там второе?
Жена пошла к плите. Дети сидели тихо. Никто ничего не спрашивал. Дора была такой, как будто ее вообще ничего не касалось. Разговор отца с матерью ее действительно не касался, она, вряд ли, в нем что либо понимала, но она сидела с таким видом, словно ничего не существует вокруг, ей нет ни до чего дела, и не будет ни при каких обстоятельствах. Он посмотрел на нее внимательно, но его долгий взгляд не тронул фарфоровой холодности. Она чопорно отвернула нос, посмотрела на мать, на него: «Что уставился?» мол. Он усмехнулся.
-Мама! – Женечка соскочил со стула, - мама, я больше не хочу! – Побежал к матери, которая суетилась у кастрюль и сковородок, организуя порции для остальных.
-Нет, Женечка, нужно покушать хорошо. Что ты ел? Ты же не ел ничего.
-Я не хочу. Я ел, ел. Дай мне банан.
-Дай лимон, Лена, - Влад больше не думал ни об Инине, ни об Сереге, подошел к бару, взял оттуда бутылку коньяка, пузатый фужер, плеснул в фужер ароматной, жгучей жидкости. Обняв пальцами, ладонью хрусталь, грел ее. Сел на место, откинулся на спинку стула. Он не видел ни жены, ни детей, вокруг него все шло само собой.
У телевизора он окончательно обо всем забыл. Вошел Герман. Герман, выпятив губы, сунув руки в карманы, - они еле пролезли в прорези, так были брюки натянуты на нем, стоял, и серыми, маленькими, затерявшимися между толстых щек и таким же толстым лбом глазками, следил за развитием сюжета какого-то сериала.
-Что, интересно? – отец отвел взгляд от журнала, посмотрел в экран, а потом на сына.
-Угу, - тот даже не повернулся. Не садился и не уходил.
-Как в школе дела?
-Нормально, - мальчик говорил, не глядя на отца.
Влад вздохнул, подумав, что ему нечего больше спросить у сына, что Герман после того неопределенного разговора про компьютер замкнулся и не хочет по-другому, кроме как односложно с ним говорить. У мальчика же в этот момент не было в душе ни тени обиды, он просто слушал диалог героев, знал, что уроки все сделаны, что у него есть новая компьютерная игрушка, что он сейчас пойдет и будет играть в нее, что завтра он пойдет в школу и будет хвастаться новым плеером.
Было уже девять. Лена пошла заниматься с Женечкой, купать его и укладывать спать. Дети и Влад были предоставлены сами себе. Где была Дора, никто не видел. Герман сел читать такую же, как он толстую книгу, кажется, это был Жюль Верн. Влад был доволен, что дети читают такие хорошие книги, на Жюле Верне вырос он сам, наверное, и его отец тоже. Это, конечно, Ленина заслуга. Читал Герман в столовой, сидя на стуле, спрятав как-то книгу между столом и своими ногами. Он частенько читал здесь. В столовой было тихо, пустынно и как-то торжественно, тикали и били каждые четверть часа напольные часы. Когда Влад посмотрел на читающего сына, дернулась какая-то струна внутри него и загудела. Подумал о том, что в юности писал стихи, пробовал писать прозу. На какую-то секунду ему показалось, что он и родился писателем, а обстоятельства заставили его заниматься другим. Было что-то родное, понятное и знакомое в этой торжественной тишине предметов, в шелесте страниц. Но чувство это улетело, пущенным бумажным самолетиком, только молодое, по-юношески пухлое лицо мелькнуло в окне. Было ли это? И если было, то с ним?
Он замер в дверях, не дыша, смотрел на сына. Прочитанная страница хрустнула в повороте. Герман взглянул на отца, а тот пошел в ванну, ему захотелось принять душ.






Когда он проходил мимо ванны второго этажа и услышал голоса Лены и Женечки, он вспомнил, что эта ванна занята, и теперь придется спускаться вниз, в цокольный этаж, где сауна, и там принимать душ. Он вошел к ним. Женечка сидел как тетерев в сугробе, в белой пене. Кудрявые волосы его, он единственный–из детей был по настоящему кудрявый, у Доры волосы просто пушились, были замочены кое-где, распрямились и слиплись. Лена стояла спиной, наклонившись к Женечке, к ванне. Были видны из-под короткого платья все ее худые, по-зимнему белые ноги. Когда он вошел, она оглянулась, лицо было влажным, распаренным, поправила платье, и повернувшись опять к Женечке, продолжила разговор. Женечка не слушал ее, хотя она ему говорила какие-то правильные слова о том, что все дети должны перед сном мыться, что мыться надо обязательно, чтобы тело было чистым, и кожа дышала.
Ребенок играл с пенным сугробом, имеющим причудливую форму курицы. Клюв этой курицы, как только Женечка подносил к нему руку, притягивался, тюкал, словно птица клевалась. Было очень забавно. Влад посмотрел на это, - понадобилась не минуты, секунды, - чмокнул воздух, посылая воздушный поцелуй, вышел.
С полотенцем он пошел не в душ совсем, а сидел в гостиной, смотрел телевизор. В доме все укладывались спать. Хлопали и щелкали замками, открываясь и закрываясь двери ванн и туалетов, бежала вода. Он задремал немного, когда проснулся, часы показывали без двадцати двенадцать. Он пошел наверх. В комнатах детей был погашен свет, жена, лежа в постели, читала. «Сегодня я почти не говорил с ней», - подумал он. – «Надо же, люди могут жить вместе и почти не общаться». Душ окатил его прозрачной, разделенной на тонкие, тугие струи, как волосы узбечки на множество косичек, водой.
«Рано я сегодня ложусь», - подумал он. Сквозь сон слышал, как лаяла где-то собака, не их собака, соседская. Мысли путались, детские воспоминания, – розовый собачий язык рядом, лижет, лижет, - путались в голове, закрутились в мертвый, сонный узел. «Завтра суббота», - было последним, о чем он подумал.





Выехал он не рано, все-таки суббота. Он бы мог и вовсе не работать в субботу, как впрочем, мог бы вообще не работать, в смысле, не выходить каждый день, но чувство долга, ответственности не давало покоя. Он не мог представить себе, как можно не являться туда в положенное время, это время было определено им самим, девять тридцать. В девять тридцать его мать, научный сотрудник, когда-то начинала свой трудовой день.
Он выехал за ворота. Его по отечески проводил Стас, похлопал по крышке багажника напоследок, Влад ему махнул, прощаясь, - хороший все-таки мужик Стас. За ночь опять подморозило. Наст хрустел под колесами. Машина умиротворяюще, тихо урчала мотором. Он открыл окно, мотор стало слышно лучше. Такой звук имеет только мерседесовский мотор, ровный, он дрожит в титановых дисках, но не раздражает, как зуд в зубах, а доставляет удовольствие.
Влад закурил. Машина шла по лесной дороге, укрытой снегом. Наст похрустывал, мотор урчал, молодым медвежонком. Какая тишина в лесу. Бурые елки с травяным отливом стояли, словно ватные или махровые. «Хорошо, что мы живем за городом», - подумал Влад. – «Очень хорошо». Правда, есть в этом кое-какие сложности. Нужно детей возить в школу. Пока есть деньги, а Влад надеется, что они будут и дальше, он даже обязан быть уверен в этом, детей в школу и из школы возит водитель. Сначала пробовала делать это Лена, но машину она водила неуверенно, к тому же день ее получался разбитым. Она начала капризничать, выражать недовольство, потом по справедливому ее замечанию, появлялась проблема с Женечкой. Его нужно было либо таскать с собой, либо оставлять дома одного. И то и другое не шло ему на пользу, последнее так и вовсе было опасно. Иначе нужно было бы брать няньку, но это было полбеды, ведь Лене все равно пришлось бы метаться. Наняли водителя в результате. Все, кажется, были довольны. Да, жизнь за городом имеет свои сложности, но имеет она и свои прелести, которые все эти сложности покрывают, как летнее солнце высушивает следы брызнувшего дождичка.
Проехал лес, оставил позади и чей-то огромный, недостроенный дом. Дом был действительно огромный, раза в два, три больше чем у Влада, хотя дом Влада маленьким не назовешь. Такой огромный дом совсем не нужен, половина помещений остается пустыми, не жилыми, не востребованными, а это делает дом неуютным. Получается дом сам по себе, никому не служащий, никому не преданный. Выехал на шоссе. Тут, пока вливался в поток мчащихся машин, сосредоточенных на своем движении, равнодушных к окружающему, все мысли пришлось оставить. Ему тоже нужно было стать таким мчащимся, сосредоточенным, равнодушным.
Вскоре он привык к темпу дороги, смог отвлекаться направо и налево, видеть много раз виденные придорожные пейзажи и подмечать в них новые, появившиеся детали. Вот, например, появился рекламный щит «Золотая ява», его раньше не было, вчера еще не было, кажется. А у корейского ресторана, в Сестрорецке, почему-то много машин. Утром ведь вряд ли многим понадобилось идти в ресторан. Сходка там какая-то что ли?
Потом он словно отключился, ехал на автопилоте. Способность понимать и чувствовать вернулась уже в городе, на перекрестке, у светофора, у поворота на мост, у «Черной речки». Он повернул на мост, машины теснились, суетливо, пытаясь обогнать друг друга, но были почтительны к Мерседесу. В городе совсем не то, что за городом, грязь, снега нет. Дорога мокрая, грязные бока машин мелькают. Одна, наступив с разбега в выбоину на дороге с водой, обрызгала машину Влада. Он посмотрел на обидчика, - белая девятка стояла в толпе у очередного светофора и помигивала огоньком правого поворота.
«Я маленький человек», - вдруг подумалось Владу. – «Я маленький человек, я как все маленькие люди. Насекомое, муравей под чьими-то ногами. И я очень одинок». Мысль пронзила, потом пришло успокоение. - «Ничего, ничего, прорвемся. Все мы, едущие в машинах, идущие по улице пешком бравые, крепкие молодцы, сверкающие, как выкрашенные золотом атлеты. Нужно быть хозяином жизни, держать в руках ее нити и дергать за них, управляя, получая желаемое. Мысль о насекомом, минутная слабость, не прозрение, а слабость. Слабость это роскошь. Он, едущий в дорогом Мерседесе, еще может себе ее позволить, а тот, кто идет по улице, у кого в кармане денег не больше чем на бутылку пива, не может. Его сразу не будет, поглотит черная бездна.
Добрался до склада, - ехать через весь город, считай. Дал сигнал. Ворота не открыли. Он тогда позвонил по телефону охранникам.
-Да, открываю, - раздался хриплый, нездоровый голос. Ворота быстро открыли. Влад вышел из машины. Ему не понравился этот голос, не понравилось, что ворота сразу не открывали. Он сделал страшные глаза и, устремив их ненавидящий взгляд на охранника, пожилого Семеныча, заорал, изъясняясь путано
-Что ты там делал, дрянь е…чая! Чтоб я больше тебя здесь не видел, на х..й! Еще раз застукаю, убью! – Потом отвернулся и пошел, не обращая внимание ни на кого, к себе в кабинет. Охранники засуетились за спиной, но их суета не могла тронуть его, как суета причала, уходящий пароход.
Взбежал по винтовой лестнице, оказался в коридоре. Помещение отделано не дорого, не так дорого как его дом, но аккуратно, современно. Ему, правда, не нравились эти хлипкие, картонные стены, почти бумажные плинтуса, навесные, безжизненные потолки. Ему казалось это декорациями, или какими-то непрочными, японскими хижинами. Японскими, а значит, чужими, далекими. Но оборудовать офис экстра класс, не имело смысла. У него, в конце концов, был не парфюмерный магазин «Кристиан Диор», а склад.
В кабинете опущены жалюзи. Жалюзи, деталь интерьера, которая ему не нравилась, но без них было никак, - солнечная сторона, юг. Солнце целый день – это его утомляло, а весной и летом становилось вовсе нестерпимо жарко. Пришлось даже установить кондиционер. Он поднял жалюзи. Из серого все сразу стало белым. Было чисто, солнечная пыль не летала. Уборщица, приличная женщина, лет сорока, вида совсем не уборщицы, дело свое знала, убирала тщательно. Она никогда прежде не была уборщицей, Влад был в этом уверен, даже синий халат униформы ничего не мог сделать с ее приветливым, чистым, улыбчивым лицом, с ее длинными белыми пальцами. Наверное, работала в каком-нибудь НИИ. НИИ закрыли, или там годами не платили зарплату. Женщине ничего не оставалось больше. Влада передергивало при мысли, что интеллигентная женщина волей судьбы сделалась подмывальщицей. Ему становилось еще страшней оттого, что судьба злодейка может так обойтись с каждым, с его женой, например. Но он гнал эту мысль, прежде чем она, как летающая пчела, садилась и жалила его. Он гнал эту мысль, отворачивался к окну, закуривал.
Стопки бумаг, документов лежали на столе, были аккуратны и в аккуратности своей напрягали скулы. Он сел за стол чинно, хотел позаниматься делами, но дел у него в сущности никаких не было. Бумажная работа была не его. Бухгалтер и секретарша занимались документами, он занимался иным. Но он все же включил компьютер, проверил счета и только хотел попросить сделать себе кофе, как зазвонил телефон. Он поднял трубку, охранник сообщил, что к нему посетитель.
-Да! Кто это? – голос у Влада был тревожно-серьезный.
-Здорово, Влад. – Это был Вадим Еремин, его клиент.
-Проходи… Пропустите, - буркнул в трубку Влад и дал отбой.
Через минуту Вадим появился на пороге кабинета. Внешность его была примечательно-незаметной. С одной стороны незаметной, - плотный, темно-русый, усатый мужчина, лет около сорока, одетый как многие: зимняя, овчинная куртка до пояса, темная, почти черная, черные брюки, перчаток нет, руки красные от холода. С другой стороны, что-то в этой ординарной, приведенной к общему стандарту, внешности было свое: живой взгляд маленьких, голубых глаз, их разрез, - скошенные к краям, - цвет лица какой-то не мужской, золотисто-розовый. Голос у него был тихий и глухой, рот при разговоре, казалось, почти не открывается, но слова все, тем не менее, звучали четко и ясно. Он своей тихой, глухой и ясной речью словно завораживал.
-Здорово, - сказал он еще раз Владу и зыркнул на него голубыми глазками.
-Здорово, - Влад вздохнул, посмотрел в пол, нахмурился. Вадим пришел с какими-то вестями, он просто так не появлялся. Но вот с какими вестями он пришел? – Что скажешь? – Влад, кивая ему на стул, сел сам, потом вскочил тут же, подошел к двери и крикнул с порога в коридор, - Рита! Рита! Сделай, пожалуйста, два кофе!
-Риты нет, Владислав Антонович! – откликнулся из соседней комнаты женский голос. – Хотите, я сделаю?
-Кто это? Ты Катя?
-Да, я, - Катя, помощник бухгалтера, выглянула из соседней комнаты. Лицо ее сияло как начищенная серебряная тарелка.
-А почему Риты нет? – Влад нахмурился страшно, брови и рот его искривились. – А где Рита? – в голосе была обида, угроза.
Катя, зная крутой, вздорный нрав шефа, стараясь исправить положение и смягчить его гнев, начала говорить быстро, скороговоркой, словно так она могла скорей увести его от точки кипения
-Рита скоро придет. У нее ребенок, кажется, заболел. Она предупреждала вчера, что задержится. Знаете, как врачи приходят, - жди их целый день, тем более суббота. – «Да, суббота ведь», - вспомнил Влад. – «Суббота, на самом деле день не рабочий».
-А что, у нее ребенок есть?
-Да, есть, - Катя говорила с придыханием, опуская глаза и покусывая губы. – Есть, мальчик, Антоша, два года.
-А-а, - Влад подумал о Лене, о Женечке, смягчился, застенчивость и робость Кати действовали на него умиротворяюще. – А у тебя, что тоже есть дети? – он уже был одной ногой в своем кабинете, и лицо его было видно наполовину из-за дверного косяк. Эта половина улыбалась Кате.
-Нет, у меня, нет, - Катя засмеялась, стесняясь, по-детски, пожала плечами. Катя ему положительно нравилась. У нее было белое личико, пепельно-рыжие волосы. Она чем-то неуловимым напоминала ему Дору. – Я вам сейчас сделаю кофе, я умею, - она мило поправила волосы.
-Умеешь? – Он усмехнулся, почти скрывшись в дверях, и скрылся окончательно, дверь прикрыв.
-Что, Вадим, нового? – Влад закурил, пододвинул пачку Мальборо Вадиму, но тот мотнул головой
-Да, у меня есть, - неспешно достал свои сигареты, он курил Белмонт, взял одну, но закуривать не стал, а крутил сигарету в руках.
Влад смотрел на него испытующе, вдыхая дым, выдыхая дым, щурясь якобы от дыма, не желая на самом деле показывать своего напряжения. Он знал, что Вадим скажет ему сейчас что-то об Инине. И оттого, что он ему скажет, очень многое зависит.
-Что Инин? – Влад больше не щурился, а открыто смотрел на Вадима. – Как там дела?
-Ну, как дела… - Вадим оставил свою сигарету, она лежала белой палочкой на плоскости стола около бумажной коробки своих собратьев, образуя с ней натюрморт для какой-нибудь журнальной фотографии. – Как дела… -  опять повторил он с тяжелым вздохом и положил руки на колени, - не очень дела… - В груди Влада что-то оборвалось, наверное, сердце, и упало в пустую и гулкую полость живота.
-А что такое? – Внутри все задрожало, он не хотел, чтобы эта внутренняя дрожь передалась голосу.
-Да, видишь ли, Войтенко, так говорят, - при этом он многозначительно посмотрел на Влада, он должен был сам понять, кто так говорит, - не соглашается Инина убрать. Компромат компроматом, да не все так просто. Кому-то Инин нужен на этом месте, очень нужен.
-Кому же он нужен? – Влад не столько спрашивал, сколько размышлял, смотрел напряженно на сигаретный натюрморт. Во рту пересохло. Как он устал от всего этого.
-Ну, не знаю. Вообще-то можно догадаться. – Вадим не выглядел озабоченным, казалось, он уже давно пережил эту новость, и теперь ничего внутри не болело, не тряслось. Его спокойствие странно действовало на Влада. То ему становилось спокойно так же как Вадиму, то волна паники накатывала на него, отчаянья, отчаянья оттого, что его не понимают, не разделяют его забот.
-Что делать-то будем? – Влад по-прежнему не смотрел на собеседника. Не лицо у него было сейчас, а маска. Он даже не заметил, как вошла Катя и поставила на стол две чашки кофе. Он потом словно очнулся и заметил, что натюрморт изменился, теперь его дополнили две белые, кофейные чашки.
Их диалог был очень краток и немногословен, но за краткостью и бедностью фраз стояла только им известная глубина, только им понятный смысл. Им обоим было ясно, что работать как раньше, по прежней налаженной схеме, которая вот уже как два года приносила им большой доход, они больше не могут, что виноват в этом Инин, он в отличие от прежнего начальника таможенного отдела не хочет играть с ними по прежним правилам. Может, это его амбиции, принципы, тогда еще полбеды, но может за ним стоят структуры типа ОБЭПа, РУОПа и ФСБ, и тогда дела совсем плохи, щи скисают.
То, что Влад теряет деньги, теряет свой основной доход его пугало, но еще больше его пугала пушка, прицел силовых структур. Ничего становилось не надо, никаких денег. Он был стреляный воробей, бывал в переделках, но это его не закалило, не сделало хладнокровным, а сделало нервным, подозрительным, мнительным, и за каждым кустом ему чудился камуфляж, а в каждом происшествии тайный замысел, разработка, паутина, которая должна была его накрыть, спутать. Теперь ему опять стало страшно, сердце было сковано льдом, голова опять заболела.
-Что будем делать? – его губы скривились. Кто бы знал, как может быть жалок, какой испытывать страх, человек выходящий из Мерседеса.
Вадим пожал плечами. «Почему он так спокоен?», - подумал Влад. – «У него прекрасные нервы, или он ничем не рискует? Где он живет? В Веселом у матери? Деньги для него бумага. Есть они у него или нет, для него не так важно. А для Влада очень важно. У него вон как все закрутилось. Деньги для него это дом, семья, это его жизнь. Ему нужна именно такая жизнь комфортная, барская, он для такой жизни создан, на другую не согласен.
-Знаешь, - Вадим пошевелился на стуле. Глаза его зыркнули в сторону окна, стали еще более голубыми. Там на улице вышло солнце, небо расчистилось. – Знаешь, поживем, увидим. Я узнаю, откуда он. Уберем не так, так этак, - он посмотрел на Влада, желая получить одобрение, поддержку. – Я поговорю с людьми. Валерьевич, во всяком случае, говорит, что это не их человек.
-Да, не их? – Влад оживился. Сел на край стола, взял чашку с кофе. – Пей кофе, остынет, - подал вторую чашку собеседнику.
-Да, схема-то была чистая, - отхлебывая кофе, смотря из подлобья, рассуждал Вадим. – Чистая была схема. Комар носу не подточит. Надо же так из-за одного… Не хочет он давать подтверждение и все тут. Он пил кофе, задумавшись, смотрел в окно.
-Так ты говоришь, Валерьевич сказал, что это не их человек? – губы Влада были сложены в такую гримасу, словно он съел что-то кислое. От ответа будет зависеть настроение Влада в эти выходные.
-Да, вроде не их, - Вадим впал в задумчивость, глаза его потеряли блеск, он, не мигая, смотрел в одну точку. – Не из ФСБ он. Хотя черт его знает… Кофе он выпил быстро, не стал его смаковать. Пустая чашка стояла на аппарате ксерокса. – Черт его знает. Да…
Уверенный тон Вадима сначала поднял Влада к макушкам сосен в солнечный день. Что-то из детства, когда они на берегу залива, качались на самодельных качелях, веревки, привязанные к стволам и дощечка между ними. Сомнения же его убивали, Влад слышал выстрелы. Все становилось темно. Он застрял где-то между. Он знал, что ничего ему больше с собой не сделать. Невнятные прощания, и Вадим ушел. Солнца на улице не было. Тени и свет смешались. Он посидел за столом, выпил еще чашку кофе, Катя сделала и осторожно, чтобы не расплескать принесла ему чашку. Потом ушла быстро, перебирая прямыми ногами. Такая смешная и милая. Владу показалось, привиделось, что это Дора принесла ему кофе, поэтому кофе показалось ему особенно вкусным. Он ощущал его всеми клетками своего рта, языка. Даже желудок не жгло, что обычно бывало после второй чашки. Он подумал о молоке, но молока не было. В его безжизненном, картонном офисе не водилось ничего живого.
Сделал несколько звонков. Разговоры были односложные, похожие друг на друга. Ясности не прибавилось, он и сам понимал, что ясности сегодня не будет, и нечего ее искать, выпытывая ответ у других. Над ним повис вопрос, как смог над Лондоном: «Что будет с Ининым? Будет ли он начальником?» Как Влад ни напрягался, ни тужился, но ход событий ускорить не удалось. Он вздохнул. Лучшим было не думать сейчас ни о чем, тем более выходные на носу, уже считай, выходные. Такие, как Влад работают каждый день, но такие как Инин, госслужащие, каждый день не работают. Суббота, воскресенье – штиль – никаких проблем, никаких решений.
В офисе становилось все скучней и скучней. Выглянуло солнце. Перемещаясь по небу, оно перешло от одного края окна к другому, перемещались по полу и стенам солнечные фигуры, параллелепипеды и квадраты. В соседней комнате копошилась с бумагами Катя. Было что-то напряженное, натянутое в ее тихом сидении и копошении за столом. Наверное, она соврала про Риту. Рита так и не пришла. Скорее всего она и не собиралась приходить сегодня. Катя покрывала подругу, ложь ее тяготила, она каждую минуту ждала разоблачения. И чем больше проходило времени, чем дольше Риты не было, тем больше возрастало ее напряжение, тем очевидней становилась ложь.
Наконец, Владу надоела все: скука переменчивого дня, звонки по телефону, свои собственные мысли и боязливое существование Кати за стеной, он посмотрел на часы увидел, что уже два и стал набирать номер Алениного телефона. Гудки кончились быстро, их было всего два или три, Алена сняла трубку.
-Ало, - он узнал ее голос, конечно, он не мог его не узнать.
-Ало! Аленка, привет! Как дела? – Там, за нею, за ее голосом, были звуки маленькой, тесной квартиры, шум бегущей воды в раковине, шипение плиты, звуки включенного радио.
-Привет, - Алена говорила уверенно, как будто даже не радостно, а озабоченно, мол: «Знала я, что ты позвонишь. Куда бы ты делся! Но у меня много еще дел. Я так занята».
-Чем занята? Что делаешь? – Влад подыграл ей.
-Да, так. Дела есть. – Рассказывать, что делаешь, было совсем не обязательно.
-У тебя полчаса. Полтретьего я за тобой заеду. Поедем куда-нибудь поедим, - он помолчал, ожидая ее реакцию.
-Да? Полчаса? – Она как будто была недовольна. – Хорошо… Ты бы раньше позвонил, а то я, понимаешь, даже волосы не успела накрутить.
-Волосы не успела накрутить? Это плохо. Как же ты так? – Влад присел на край стола и смотрел на настенные, круглые часы. Стрелка рывком перешла на отметку две минуты. – Ладно, ближе к делу. Все равно, какие у тебя волосы, ты и с прямыми волосами мне нравишься. Позвонить раньше не мог, потому что был занят. У дома твоего буду полтретьего. Осталось, между прочим, двадцать восемь минут.
-Слушай, на улице холодно? – не ломаясь уже, деловито спросила она.
-Ах, ты, моя маленькая! Замерзнуть боишься? Ты же в машине будешь! Туда и обратно в машине!
-Да?.. – сказала она. - Хорошо. Жду. Пока… Я пошла, а то не успею.
-Пока, - сказал он и тут же дал отбой.






Что делать в эти двадцать восемь минут? Он спустился вниз, прошел к выходу, не замечая охранников, показывая как он на них зол. Завел машину и резко, так что из под колес полетели,звеня, ледышки, рванулся с места и скрылся за воротами склада. Промзона – особый мир. Такие промзоны есть в каждом большом городе. Вот за границей они вынесены за черту, например, в Хельсинки, а в Питере они везде, чередуются с жилыми массивами, как колбаса с хлебом в бутерброде. Здесь, на промзоне, как на краю света - тихо, лежат сугробы, немое оцепенение ворот, ангаров. Там за воротами, внутри ангаров, складиков и складов кипит жизнь невидимая постороннему глазу, царят свои законы. Перетекают со счета на счет деньги, богатеют себе потихоньку Корейки и новые русские.
Преодолев два моста за две минуты, посмотрев как всегда со страхом и радостью на ряды железнодорожных путей, на вагоны, будто забытые навсегда, какие сбившиеся в змейки небольших составов, какие одиноко стоящие на путях, он оказался на шумном и светском Московском проспекте. Рядом была заправка. Он налил бензина, сунул рабочему в синем, фирменном комбинезоне Несте, купюру, чтобы тот вымыл ему стекла. Мыть машину не было уже времени. Ближайшая порядочная мойка находилась в Пулково, он не успевал тогда к Алене. У него был большой, в сто сороковом кузове Мерседес, он очень любил его, любил как живого, наверное, так раньше относились к лошадям. Он знал, что эта машина будет с ним, и попади она в руки другого, не важно с согласия Влада или без него, служить другому не будет, с ней что-то произойдет, она или разобьется, убив водителя, или навсегда сломается.
Таким образом, у него оставалось чуть больше десяти минут, а ему нужно было как-то успеть на Васильевский, где жила Алена. В будний день надеется на то, что успеет, не приходилось бы, а в Субботу машин было относительно мало. Люди отдыхали. Владу представлялась средняя российская семья, праздно сидящая в светлой, с большими окнами комнате и смотрящая целый день телевизор, отвлекающаяся от этого занятия только на завтрак, обед и ужин.
Он ехал по Московскому в центр. Небо в перламутре облаков. Перламутр время от времени отодвигался, показывалось голубое, неправдоподобно яркое для севера небо, и солнце брызгало лучами на все, не считаясь с важностью объектов и персон. Он миновал Обводный. Кто разрешил, интересно, на угловом здании, на крыше, соорудить рекламу Нескафе: надпись и красная, гигантская кружка. Из чего она сделана? Кружка вращалась понемногу, показывая свою ручку, не такую, какая должна быть у фирменных чашек Нескафе, круглую, а какую-то изломанную, рубленную. Вся эта бандура не соответствовала пейзажу, не вписывалась в него. Московский проспект, с домом с башенкой в перспективе, Обводный канал, слева забытый храм, на задворках которого было всегда трамвайное кольцо, реклама казалась убогой, раздражала, коробила. Еще эта ручка на кружке, не родная, которая вовсе опошляла всю идею. Нет, все-таки, кто разрешил такое. Никакого чувства прекрасного, просто элементарного вкуса. Будь Влад на месте отцов города, он бы не разрешил ни за какие деньги. А они разрешили, им или дали очень много, или они не любят свой город, не понимают его.
Влад думал об этом, а сам был уже далеко от того места, на перекрестке Московского и Первой красноармейской, еще немного и он уже возле Сенной, потом на Канале Грибоедова, потом на Невском, Адмиралтейская игла не светла, как во времена Пушкина, на ней налет многолетней грязи и нищеты. Полукруглая, глубокая как небо и серьезная как Александрийский столп, Дворцовая площадь осталась справа, он на мосту и еще чуть-чуть - на Васильевском острове, спешит по Малому на встречу Алене.






Алена жила на Васильевском острове всю свою двадцатичетырехлетнюю жизнь. Люди преданы одному месту, врастают в него, как растения в почву, дающие цветы и побеги. Кроме той квартире, в которой жила Алена с родителями на Малом, была еще одно комната в коммунальной квартире, совсем рядом, на углу Малого и Пятой линии, в доме, где внизу магазин «Рыба». Алена жила на Малом с родителями, а в комнату на Пятой они наведывались с ней обычно после ресторанного обеда, когда очень хотелось спать, но больше чем спать хотелось обладать ею.
Итак, он подъехал к зеленоватому дому, втеревшемуся в плотный ряд своих собратьев, таких же бледных и грязноватых как он сам. Петербургский дом, войди в арку, попадешь в колодец, каменный мешок. В нем, в этом мешке, заключены скука, сон и какие-то болезни, Владу чудилось, что болезни ног, зубов и головы. А вровень с его краями полощется небо. Когда голубое, то с синим оттенком тоски у края. Когда серое, то ровное, как забвение.
Прочь всю эту поэтическую чушь, он, в конце концов, не поэт. Сорвал с держателя телефон, набрал номер. Кнопки мелодично, каждая на свой лад отозвались на его прикосновение. Подняла трубку Алена, кто-то еще вместе с ней снял трубку параллельного аппарата, может, ее отец.
-Привет, - сначала сказала она ему, а потом раздраженно и недовольно, - положи трубку! – там трубку бросили. Алена проглотила горький комок, и сказала, как могла радостно и оживленно – ну что, ты внизу? Я спускаюсь?
-Внизу, внизу, - на лице была улыбка. Хорошо, что Алена не могла ее видеть, а то бы почувствовала себя еще более неловко. – Ты спрашивала как на улице? Прохладно. – Он нажал кнопку отбоя и стал смотреть на улицу, на едущие машины.
Алена не выходила, он включил приемник. На одном канале шла реклама, на другом новости, нигде не было хорошей музыке. Покопался в кассетах, но все ему уже надоело. Он решил было заскучать, но тут взгляд его упал, - это она заставила его посмотреть, ведь взглянул он внезапно, неожиданно для самого себя, - на кругло-прямоугольную прореху подворотни. Раздвигая собой сырость и мрак, шла на своих стройных, длинных ногах Алена. Одетая в пушистый, песцовый полушубок была как цапелька.
Распахнула тяжелую дверцу машины, - он открыл замок, - уселась по-хозяйски, и не глядя на него, а устраиваясь, поправляя волосы, застегивая расстегнутую сумку, сказала
-Поехали. – Он не успел еще ей заметить, что она обращается с ним как пассажир с таксистом, а она повернулась, посмотрела на него внимательно и, выдохнув, спросила – ты меня любишь? – Он округлил глаза, тронулся с места, выехал, потом посмотрел на нее
-Что, что? – он балагурил, не говорил серьезно. А она, похоже, спрашивала серьезно, смотрела ожидающе, напряженно. Внутренняя улыбка сейчас в зависимости от его ответа, проявится солнцем или исчезнет вместе с горьким глотком.
Он был чутким и наблюдательным - полезное качество, помогает увидеть суть вещей, добиваться желаемого. Он подумал, не зря кто-то бросил зло трубку параллельного телефона, услышав его голос. Скорее всего это действительно был ее отец. Говорил ей перед этим, что нечего встречаться с женатым мужчиной, богатым к тому же, «новым русским». «Новый русский» -–это враг, у него нет души и любить он не может. В Алене ему только и надо что лохматый треугольник, больше ничего он в ней не видит и не может оценить. Его душа это холодный звон монет и щелчок пистолета, когда его снимают с предохранителя, и нечего путаться с ним, пока пуля не превратила стекла машины в паутину, а сам паук не скомкался и не влетел в сердце кусочком свинца.
Они ехали, застряли на одном перекрестке. Влад смотрел на ряд машин напротив. Солнце отзывалось в них стальным блеском. Машины в очереди у светофора мигали правым поворотом нетерпеливо, как очередь в уборную на вокзале. Мартовская грязь. Голубей почти не видно. Они слились с грязью или сидят где-нибудь под крышей, ждут настоящей весны.
Она тоже засмотрелась на очередь из машин, на то, как они ритмично и вразнобой мигают, улыбка давно была забыта, оставлена. Оторвалась от машин, взглянула на него мельком, вздохнула. Развлекла себя несколько минут тем, что рассматривала приборную доску, все это время они молчали, потом сказала
-Дай закурить.
Он нашел в кармане пачку сигарет, протянул ей, сказал
-Извини, что не даю тебе прикурить. – Он не отвечал на ее вопрос, делал вид, что поглощен движением на сложном перекрестке.
Курила она много, но держала сигарету не умело, немного неестественно, – между двух наряженных, прямых пальцев, отгибая их назад. Выпускала дым не в окно, я вниз себе под ноги. Дыму так было трудней улетать, он клубился в салоне, едкий, бело-голубой.
-Ну, так как? – она не выдержала.
-Что как? – он делал вид, что обо всем уже забыл.
-Ты любишь меня?
Он взглянул в зеркало заднего вида, он должен был еще следить за обстановкой на дороге, потом бросил взгляд на нее. Он сказал, что думал
-Зачем ты меня об этом спрашиваешь?
Она курила, подносила прямыми пальцами сигарету к губам, вдыхала дым, сжав губы, выдыхала дым себе под ноги, будто пытаясь так спрятать его.
-Кури в окно, - заметил он ей. Но она продолжала свое
-Так полагается, - голос ее дрожал. Ему не нравился дым с салоне, не нравилось что голос ее дрожит, что она накаляет обстановку тем, что задает такие вопросы. С этим со всем надо было что-то делать. На следующем светофоре, он посмотрел на нее и, улыбнувшись, глядя не в глаза, а сквозь, сказал
-Люблю. – Отвернулся потом. Вокруг была сумятица города: люди спешили, переходили дорогу, входили и выходили из магазинов, спускались и поднимались из переходов, покупали что-то в ларьках и на лотках. «Неужели ей стало от этого легче», - подумал он. «Как люди любят себя обманывать. Ведь она не из тех, кому нужны слова, она знает правила игры и должна все понимать». Он нахмурился было, но прогнал подходящий мрак и ласково, он больше не хотел никаких осложнений, спросил
-Куда мы поедем? Проголодалась? Как на работе дела?
-Проголодалась.
-Да-а, ты любишь поесть, я знаю. Обжора.
-Да? – она как-то кудахтнула и посмотрела на него, не в упрек ли ей он это говорит. А он улыбнулся лукаво и закусил нижнюю губу, у него была такая привычка. – Да, люблю. Ну, и что? Вот у нас Ольга Крохина, фамилия Крохина, а сама толстая словно бочка. Я же не толстая, ху-уденькая, по моде.
-Вот будешь есть все время, станешь постепенно такой же как твоя Ольга Крохина. Я тебя тогда любить не буду. – Она опять посмотрела на него внимательно, всерьез он или в шутку. Пепел упал с ее сигареты на юбку, она бросилась стряхивать.
-Как в семье дела? Как на работе?
-В семье нормально. Дети учатся, - и добавил, - в школу ходят, - как будто она не понимала, что учатся, это значит ходят в школу.
С Аленой он познакомился просто, проще и не бывает. Дело было прошлым мартом, как раз год назад. Жена уехала с подругой в Лаппеенранту за покупками, поддалась телевизионной рекламе. По какой-то программе есть передача, которая так и называется «В Лаппеенранту за покупками». Дети остались с бабушкой, его матерью. Домой было можно не торопиться - жена в отъезде, а матери ничего не надо было объяснять. Дел у Влада никаких не было на сегодня, он решил навестить одного своего школьного друга, с которым в последнее время только перезванивался, повидаться все было некогда.
На улице темно и грязно. Снег почти весь съеден весенней сыростью. Свет фонарей, не поддержанный белым, растворялся в сырых сумерках. Влад ехал мимо парка Победы, на тротуаре увидел девушку. Она голосовала проезжающим машинам. Одета, как многие небогатые, скромные девушки: коричневая кожаная турецкая куртка, сапоги, закрывающие икры, какого-то неглубокого, словно смывшегося черного цвета. Белая кисть светилась в сумерках, она и темный рукав куртки были как придорожный полосатый столбик. Влад остановился. Ему очень понравились ее ноги. Куртка была не очень длинная, но юбочка из-под нее не торчала, юбочка была совсем коротенькая. Девушка, наверное, знала свои достоинства и старалась их подчеркнуть. Первое впечатление было от ее ног, оно-то и заставило Влада нажать на тормоз и аккуратно, чтобы не окатить девушку грязной водой лужи, подкатил к тротуару.
Она не стала заглядывать в машину и вести переговоры с водителем, а открыла дверцу и плюхнулась на сиденье, словно повстречала своего знакомого. Пахнуло дешевыми духами, терпкий запах. У Влада был очень чуткий нос. Духи были старые. Только постоявшие некоторое время духи имеют такой крепкий, густой запах, потом все старые духи чем-то похожи друг на друга. Ей не шел этот запах. «Наверное, она взяла их у матери, или какая-нибудь подруга отдала», - подумал Влад.
Делая все машинально, он отъехал от тротуара. Машина была мощной, приемистой, ее приятно вдавило в удобное, кожаное сиденье.
-Куда едем? – Влад рассмотрел ее  теперь более внимательно. Молодая, моложе Влада больше чем на десять лет это уж точно. Шелковистые, длинные, красивые волосы. Он почему-то подумал, что они должно быть шелковистые, приятно ласкают руки при прикосновении. Лицо свежее, тонкое, никаких мешков или синяков под глазами. Тонкий нос, глаза большие, не круглые, а чуть вытянутые. Шатенка. Чем-то напоминает грузинку.
-Мне нужно к подруге, в Купчино, - сказала она.
-В Купчино? – Влад широко открыл глаза, ему было весело играть роль таксиста. – В Купчино, так в Купчино. – А вы не грузинка?
-Нет, - она хохотнула. – С чего вы взяли? – Ей понравилось, что он говорит с ней на «вы». Она села в эту машину плохо соображая, что делает, как овца, - поманили и пошла. – С чего вы взяли, что я грузинка. Ничего подобного. Просто так получилось. – Говорила она нарочито оживленно, он подумал, что ей неловко, и она так пытается выйти из этого неловкого положения.
-Нет, я подумал, может кто-то грузин, бабушка там или дедушка. У нас в институте девушка одна училась, на вас была похожа, наполовину грузинка.
-Нет, я нет. А как эту девушку звали? – Она была явно словоохотлива и общительна.
-Ламара, - Влад казался серьезным и сосредоточенным. – Ламара, - повторил он и, посмотрев на спутницу, спросил, – а как тебя зовут?
-Алена, – она посмотрела на него испытующе.
-Алена, ты садишься в первую попавшуюся машину. Ты не видишь, что это не такси? Ты не боишься? – Она была смущена, кажется, покраснела, хотя он не мог этого точно видеть, потому что в машине было темно. – Что ты молчишь? А?
-Во-первых, - сказала она, - сейчас занимаются извозом многие, не только такси, - осеклась.
-А во-вторых, - продолжил он, - ты хочешь сказать, что подумала, я занимаюсь извозом? Да? – Они переглянулись, Алена молчала, а он продолжал говорить. – Если бы у меня не было денег, совсем не было денег, я бы не занимался извозом, ты же это понимаешь. Я хотя бы сменил эту дорогую машину на более дешевую. Так зачем ты села в машину?
«Душный тип», - подумала Алена. – «Читает нотации. Папик, тоже мне. Что он хочет? На что намекает? Говорила мне мама, будь осторожна, а я не послушалась. Может быть, он думает, что я проститутка. Не может спросить об этом прямо и ходит вокруг да около». Ей было страшновато. Человек, сидящий рядом с ней, явно был богат, а значит, влиятелен и всемогущ. Кто знает, что у него на уме, что хочет сделать с ней. От страха она становилась дерзкой и бойкой. В конце концов, ей нечего терять.
-А вы не боитесь? – Спросила она звонко.
-Чего не боюсь? – он не посмотрел на нее, следил за дорогой.
-Заразиться. Ведь, вы думаете, что я проститутка.
-Ой, - он поморщился неудовлетворенно. – Ничего я так не думаю. Ты куда едешь-то?
-К подруге.
-К подруге, понятно. А чего так поздно? А я тоже еду к другу.
-А чего так поздно? – передразнила она его. Они оба рассмеялись. – У вас можно курить? – она начала осваиваться в его просторной, дорогой машине.
-Кури, - он дал ей сигареты. «Знала бы она, с кем разговаривает», - подумал он. – «Мало кто может так уверенно и дерзко говорить с ним. Жена может, дети, и вот она, подобранная на улице девушка, женщина». – Ты работаешь или учишься? – «Если учиться в каком-нибудь заумном институте, то, пожалуй, знакомство сводить с ней не следует», - подумал он. – «Такие девушки слишком серьезные. Относятся ко всему серьезно. Ему не такая нужна. В конце концов, у него жена есть. Нужна девушка, чтобы была без лишних вопросов и претензий».
-Нет, я работаю уже, - сказала она.
-А где работаешь?
-В фирме одной. – Она сказала в какой, но название ни о чем не говорило Владу.
-А чем занимается твоя контора?
-Торгует... – Алена пожала плечами неопределенно.
-Понятно, - вздохнул Влад. Таких торгующих фирм, дающих какую-то работу, в большинстве случаев никак не связанную со специальностью, было великое множество. Они возникали, как грибы после дождя. Многие, так и не раскрутившись, хирели и исчезали. Молодые люди кочевали из одной фирмы в другую.
-Тебе работа-то нравится?
-Не-а, а потом если бы платили нормально, туда сюда, можно было бы еще потерпеть. А так…
-Понятно, - опять сказал Влад. Ему было понятно то, что ее можно брать голыми руками. Работа или скучная, или тяжелая, а может и то и другое. Надежды, которая она, питала в конце обучения, что будет работать в красивом офисе, выполнять интересную, нужную работу, растаяла. Сколько людей мается так, не в силах ничего предпринять, вырваться из этого замкнутого круга обыденности, однообразия и бедности. Молодые, смазливые девчонки, ждущие своего принца, им кажется, они готовы заплатить любую цену, лишь бы жизнь их была красива и обеспечена.
Дальше они говорили о какой-то ерунде. Он только помнил, что когда она достала из сумки косметику и начала румянить щеки, он ей заметил, что такой цвет румян ей не идет. Она взглянула на него, улыбаясь кокетливо и счастливо. Он ухмыльнулся в ответ, но она была права, она ему нравилась.
Когда он высаживал ее у страшного, грязного, девятиэтажного дома, у него в руках, в ногах, во всем теле было нетерпение, зуд. Это, наверное, нетерпение самца, доставшееся с древнейших времен. Он не мог отпустить ее просто так, в конце концов, он бы глупо выглядел, не такси же он, в самом деле.
-Алена, а какой у тебя номер телефона? – Она улыбнулась, в который уже раз ему, ответила скороговоркой, видно, была готова к этому вопросу, ждала его. – Как? Как? Подожди, я запишу, - он достал из кармана клочок бумаги, вынул из бокового кармана паркер. – Так как ты говоришь? – У него была хорошая память на цифры, она повторила тот же номер, который назвала сперва. «Наверное, не обманула», - подумал он.
Она, действительно, не обманула, и когда через три дня он позвонил по этому номеру, ему ответил молодой женский голос, очень похожий на ее.
-Алена?
-Нет, сейчас позову. – Шаркающие шаги, скрип двери.
-Ле-ена!
-Кто?
-Не знаю. Мужской голос.
-Ало! – она не сказала, а пропела.
-Ало, ало. Алена, здравствуй. Это Владислав. Помнишь, мы с тобой ехали в среду, ты дала мне номер. – Конечно, она помнила
-Да, привет! А я думала, что ты скажешь, это Владислав на мерседесе. – Они засмеялись оба.
-Понятно, - он расхаживал с трубкой комнатного радиотелефона по кабинету. – Кто это к телефону подошел? Голос на твой похож?
-Это сеструха моя, Юля. Старше на год.
-Две, значит вас у родителей, - он подумал о своих детях, подумал о том, что родителям Алены и Юли нужно выдавать двух дочерей замуж, пристраивать их как-то. – Слушай, Алена, я предлагаю встретиться, сходить куда-нибудь, в ресторан, например. А? Как ты на этот счет? – Алена задохнулась от радости, и после паузы, во время которой она сглатывала сладкую слюну, сказала
-Да, пожалуй, можно. – Он представил ее серо-голубые глаза, а в них небо, как в вымытых окнах аккуратного, благополучного дома. Лицо порозовело. Она подумала, что за ней приехал принц. Дождалась наконец. Слава Богу. Сказал ей
-У тебя есть час.
Она займется своим туалетом, будет прихорашиваться, красится, наряжаться. Сладкая дрожь во всем теле. Шаг, и ты окажешься в другом мире, таком заманчивом. Весело и хочется всех любить. Пусть сестра хмурится и не понимает тебя, смотрит весь день телевизор, лениво переключая программы. За тобою приедут на мерседесе и вызовут к подъезду по мобильному телефону. Ты чуть раздраженно и небрежно скажешь: «Сейчас выхожу. Подожди».
Она вышла и, перешагнув через лужу, горделиво, поглядывая на прохожих, ловя их завистливые взгляды, села в большую, дорогую машину.
-Как дела? – спросил он, - дежурный вопрос, чтобы начать разговор. Еще ветерок ходил в машине от хлопка дверцей, и машина переваривала своими внутренностями посадку нового пассажира, он оглядел ее, та же куртка, сапоги. Колготки были другие, телесного цвета. – Ты хорошо выглядишь, - сказал он и тронулся, почувствовал свежий запах духов. Эти ей шли гораздо больше, не мешали воспринимать ее, были сродни ее глазам, серо-голубым, цвета ранней весны.
Когда они сидели в уютном ресторанчике на Можайской и она, поедая салат из креветок, болтала с ним о бланках и бухгалтерских отчетах, это была единственная пока найденная для них общая тема, он решил, что нужно ей купить шубку, нет, не дорогую, а какую-нибудь среднюю, на первое время, полушубок. Негоже такой девушке ходить в куртке с вещевого рынка. В такой куртке как-то неловко садиться в Мерседес и ходить в дорогие рестораны.
Алена поселилась в его душе с этого дня, с той самой минуты, когда он представил ее у телефона, подумал о празднике, о сказке. Она сама не подозревала того, что ее радость и счастье от посещений ресторанов, поездок на машине, покупок новых, дорогих вещей, радость выхода в другой мир, где все ей кажется легко, просто и красиво, становятся его радостью, спасают от обыденности, обыкновенности ощущений тех же самых вещей.
Он сказал ей, люблю, потому что действительно ее любил, она была нужна ему. Но ведь люблю бывает разное, и она об этом знает сама. Бывает тяжелое, как гиря или штанга, а бывает легкое, как бабочка. Но сказанное, сказано, она может себя тешить, воображать себе что хочет.





«Надо кончать этот разговор», - подумал он. – «Так можно далеко зайти. Нужно закончить с ним, как и с этим мартовским, грязным днем».
-Едем в «Корону», - предложил он.
-Едем, - ее голос обрел краски. Ей очень нравилось бывать в «Короне» – дорогой ресторан. Глаза заблестели, язык облизывал с губ воображаемое вино. Она любит красное вино. Многие женщины любят именно красное. В каком-то психологическом тесте, он слышал, что красное вино символ любви, может поэтому?
До самого ресторана они молчали. «Ее интересует, скорее всего, другое, не любовь как таковая, а их отношения, что будет дальше», - думал Влад. – «Но сегодня этот вопрос закрыт. Она не станет ничего спрашивать больше. Слава Богу. Он не любил объяснений с женщинами. Кто любит? Да, и что он может сказать ей, только люблю, ничего больше. Он никогда на ней не женится, не оставит семью. Она маленькая еще, этого не понимает».
Они вышли из машины и, оставив ее, направились к входу. «Корона» находилась в одном из переулков Васильевского. Небо расчистилось. Этот переменчивый день склонился в сторону ясно, на чистое блюдо неба уронили золотую монету солнца. Здание Биржи было почти в тени, только верх колонн и скульптуры на фронтоне были розовыми. Здесь было очень тихо, наверное, потому что рядом мало жилых зданий, только учреждения и Университет. Переулок обрывается набережной. На той стороне Невы какими-то далекими, незнакомыми, нереальными в наступающих сумерках стояли дома. «Завтра будет еще один день, а за ним такой же вечер», - подумал Влад.
Дверь им открыл швейцар в зеленой ливрее, послышалась музыка, далекий, уютный звон посуды, все располагало к приятному отдыху. Их провели к столу. Стол находился в уголке, ниша с диваном. Народу было много, им повезло занять такой хороший столик, он только что освободился. Подошла официантка - традиционный вопрос про аперитив. Влад не пил аперитивов, Алена была готова все выпить и съесть, получить максимум удовольствия. Она выбрала мускатное вино. Густое, желтое, его поднесли в изящном бокале, чуть больше половины.
-Хочешь попробовать? – Алена протянула ему бокал. Вино было сладкое. – Как, нравится?
-Да, ничего, - он оглядывал зал. В отличие от нее, сразу растворившейся в уютной атмосфере зала, завороженной его антуражем, он все видел ясно и четко, замечал все детали и мелочи.
-Хорошо здесь, правда? – Она посмотрела вверх, стала рассматривать медный воздуховод под потолком, ресторан находился в подвальном помещении старого здания, толстенные, кирпичные стены, сводчатые потолки. Глаза от этого раскрылись, стали хорошо видны белки, серо-голубые глаза казались темными и блестящими. Он вспомнил Дору, что она любила так показывать свои глаза, что они у нее светлее, вспомнил их стычку, ему сделалось неловко за себя. «Скоро вечер, - подумал он, - меня ждут дома». Лена представилась ему, она стоит у плиты, готовит еду детям.
На сцене в глубине музыканты играли джаз, пела певица. Он обернулся, чтобы тоже посмотреть, их было четверо: трое мужчин в разноперых, черных костюмах, женщина была в белом, облегающем платье, светившемся в полумраке как Луна. Может, из-за белого платья, может из-за того, что она пела джаз, певица казалась Владу похожей на негритянку. В ее лице не было ничего негроидного, но цвет его в свете бледно-голубых фонарей возле сцены был землисто-серым, черные, вьющиеся волосы коротко, как у негров подстрижены. Что-то заставило заволноваться Влада, тоска кольнула, вспомнился Инин. Он вздохнул, посмотрел на Алену. Алена сидела, уткнувшись в меню, изучала, хотя должна была уже хорошо его знать, они не один раз приходили сюда. Влад подумал, что выбор блюд для нее такое же наслаждение, как аперитив, как сама еда, и не стал подгонять.
Официантка, яркая блондинка, Владу почему-то не нравились блондинки, в белом, с погонами не то кителе, не то френче, Влад не знал, как правильно называется эта одежда. Такую форму носят официанты в дорогих ресторанах, он видел нечто подобное за границей. Он не знал, что она значит, почему официанты одеты именно так, но ему нравилось, он сразу представлял себя на океанском лайнере.
Очень хотелось есть, ей тоже, она видимо экономила силы с утра, предвкушая вкусный ужин, поэтому они вначале говорили мало, потом утолив немного голод салатом, Алена заговорила. Она вообще была любительницей поговорить, порассуждать.
-Слушай, ехала сегодня на такси…
-Да-а, - протянул он, цепляя на вилку лист гофрированной, зелено-красной травы, - ты ездишь на такси?
-Да, - она запнулась, - ездила по заданию шефа в банк. Ему нужно было отдать платежку. Таксист попался прямо философ. Почему у всех наших людей мания пофилософствовать? Всем обязательно нужно изобрести свою теорию. Философию или религию? – Влад смотрел на нее, двигая челюстями, ласково улыбаясь, взгляд его был ясным. Ее ничего не смущало, она продолжала распаляться, видно ей не с кем было особенно поговорить об этом. Он часто замечал, что желание поспорить, яростно отстаивать свое мнение возникает у людей плохо устроенных в жизни, словно они так себя выражали, выплескивали невостребованную энергию.
Она рассказывала ему о таксисте, а он думал о ней, что она сродни таксисту, а таксист ей, ему тоже не перед кем выговориться, что она ему близка и понятна, а на таксиста ему наплевать. Он сказал ей
-Наверное, это потому, что люди наши были без веры в бога воспитаны. Знаешь, зачем религия, вера нужна? Потому что человек так устроен, что ему необходимо философствовать, все объяснять, и чтобы это у всех не вразнобой шло, чтобы люди не разобщились, по этому религия-то и появилась.
-Так что же это плохо, значит? – Алена курила, держа сигарету по-своему в вытянутых, напряженных пальцах.
-Да, нет, не плохо. Ничего плохого. – Он откинулся на спинку дивана, ожидая горячей закуски. – А вот ты, милая, такая же, как таксист. Таксист тебе рассказывает, а ты мне, ничего больше.
Певица пела, кто-то хлопал ей, в основном те, что сидели у сцены. Алена глотала дым, она с обидой думала, что этот человек очень далек от нее. У всех есть своя философия и религия, но у его религии богатый, белый храм, и его философия всегда права, потому что он богат и добился успеха. За горячим она начала рассказывать ему о своей подруге, которая вышла замуж за иностранца, шведа, и уехала с ним в Швецию. Он слушал ее, поддакивал, он немного знал ее подругу, они все вместе ходили в «Тройку». Инна, так ее звали, была дебелой блондинкой, такая обабится потом, потолстеет, но шведу то, что нужно. Ее взгляд с поволокой, бледно-розовые, детские щеки, наверное, сводили его с ума. Для Алены Инна вышла в другое измерение, оказалась у того же белого храма, ее философия тоже была права, потому что ей повезло.
Потом они говорили еще о приватизации, о покупке квартир, Алена рассказала, что ее шеф хотел купить квартиру на Васильевском, на Большом, а дом оказался заражен крысами, они бегают вверх, вниз по перекрытиям. Ничего удивительного, дому лет двести пятьдесят, а может и больше. Потом Алена рассказывала о своих бабушке и дедушке, какие они заслуженные люди, проработали всю жизнь, прошли войну, а жить не на что. В какой-то момент, она так посмотрела на Влада, что ему показалось, она готова обвинить в этом его. Влад отвел взгляд и сказал ей по-доброму, шутя
-Из тебя Алена общественный деятель получился бы или профсоюзный лидер.
-Не знаю, - сказала Алена, смяла в пепельнице свой окурок. «Не знаю» прозвучала как «Возможно». Посмотрела на него, их глаза встретились. У нее был красивый, чувственный рот, помада цвета моченой вишни. Ему захотелось ее, захотелось ее целовать, целовать эти губы, шею, грудь, соски, упругие и тверденькие, спускаться поцелуями все ниже и ниже. Он попросил счет и заторопился на выход, ему не терпелось оказаться с ней наедине в той комнате со скрипучей, жесткой кроватью.






Алена всегда, когда смотрела на этот дом на углу Шестой и Малого, вспоминала, как его ремонтировали лет двадцать назад, Алена тогда была маленькой девочкой. Дом после ремонта стоял аккуратный, светлый, без выбоин и изъянов был асфальт вокруг. Весенним днем она выходила с отцом из сквера напротив и так поразилась этому порядку, что ей удивительно захотелось наследить. Светло-серый асфальт, светлые поребрики, вскопанные газоны, как неживые, молодые, недавно посаженые деревца. В руках была стеклянная, майонезная банка, с которой маленькая Алена играла только что в песочнице. Она с размаху бросила банку об землю, та разбилась, конечно, зеленовато-голубые осколки разлетелись вокруг. Алене сразу же стало неприятно и стыдно из-за того, что она разбила банку, намусорила. Алена до сих пор вспоминала об этом инциденте, когда проходила мимо.
Они вошли в дом. Лестница хоть и с окнами, но очень скучная, серая, пахнет котами, на потолке висят сожженные спички, потолок в пятнах копоти. От ремонта не осталось и следа, одни воспоминания, от сломанных и сожженных почтовых ящиков веяло разрухой. Влад отвык от таких подъездов, он жил в собственном доме за городом и всегда, когда попадал сюда, внутренне сжимался, затаивал дыхание, стараясь поменьше дышать этим зловонным воздухом, ему было неприятно. «Очень многие так живут», - думал он. – «Неужели люди, которые живут в таких грязных домах способны создавать что-то красивое, способны созидать. Они же видят одну грязь, живут в ней, для них это норма». Он еще хотел о чем-то подумать, но они подошли к двери, Алена открыла.
Светлые, бело-голубые обои коридора настраивали на хороший лад, прогоняли меланхолию лестницы. Небольшая, двухкомнатная квартира, соседи не жили постоянно, бывали наездами, приезжали откуда-то из-под Мурманска и вскоре уезжали опять. Алене и Владу это было на руку, сейчас квартира была пустой, когда они вошли скрипнул в прихожей плохо повешенной дверью высокий, тяжелый, угрюмый пенал из ДСП. «Настоящий шифоньер», - подумал Влад, он считал, что шифоньер от слова фанера.
-Проходи, - Алена чувствовала себя хозяйкой. Влад все хорошо знал здесь уже, он снял пальто, повесил на вешалку, старую, деревянную, с резным верхом и держателями, штырьками с круглым концом. Посмотрел мельком на себя в такое же старое, мутное зеркало, ему вдруг захотелось спать. Он зевнул громко, сказал в зевке: «Спать хочу», Алена посмотрела на него недоуменно, открыла комнату и пошла сразу к окну, раздвинуть шторы и открыть форточку.
Влад включил старенький телевизор, сюда свозили все старое и ненужное, усевшись в ветхое кресло, уставился в экран с таким видом, как будто пришел в этот дом как раз для того, чтобы спокойно посмотреть телевизор. Алена сказал с подъемом
-Ну, что? Чаю? Есть кофе, между прочим. Хочешь кофе? – Она знала, что такой настрой, такая поза ничего еще не значат, он встрепенется вдруг, накинется на нее и не отпустит пока не добьется своего. Ушла с чайником. Чайник поскрипывал и постанывал, покачиваясь на ручке. Алена шла по коридору быстро, повиливая своей узенькой попкой, обтянутой черными джинсами. Пришла и, усевшись на тахту рядом с ним, тоже вперилась в телевизор.
-Знаешь что, мне хочется принять душ, - он пошевелился в кресле. – У тебя найдется полотенце?
-Поищем. Ты устал? – Алена взглянула на него.
-Да, есть немного. Поищи, поищи полотенце-то.
-Ну-у, се-ейчас, - она сделала недовольную гримасу, все же встала, начала рыться в шкафу, таком же старом, как все тут, скрипучем, пахнущем нафталином. Полотенце нашлось. – На, и давай скорей.
-Ты что куда-то торопишься?
-Нет, но давай скорей. Что просто так-то сидеть.
-Хорошо, - он усмехнулся и вышел. Ему, действительно, очень хотелось встать под душ, чтобы теплая, бойкая, жизнерадостная струя, приняла его в свои объятия. Он чувствовал себя утомленным и опустошенным, Инин никак не шел из головы, никак было не отделаться от этой мысли. Что-то подсказывало ему, что он на пороге важных и страшных событий, что ему некуда от этого деться, что вся его жизнь может быть перевернута и переиначена.
Чугунная ванна, белая, но с ржавой дорожкой сверху донизу, потому что тек кран, и его некому было починить, была проста, неказиста, без искуса и наворотов вроде гидромассажа, но дело свое знала, приняла на свое дно Влада. Он ступил на ее холодную, чуть шершавую поверхность, включил воду. Горячие струи шумели, к облупленному потолку поднимался пар. Влад на какое-то время забыл все свои горести. «Жаль, нет мамы рядом», - подумал он. – «Она бы как в детстве потерла бы спину и пятки».
Когда он чистый, распаренный, розовый вошел в комнату, Алена улегшись на диване, подперев рукой голову, смотрела телевизор
-Что, вымылся?
-Вымылся, - он был свежий довольный. – Иди сюда.
-У-у, - она поморщилась, продолжала смотреть телевизор. – Не хочу.
-Ты что Алена?
-Ничего. – «Обиделась, наверное, что я оставил ее надолго одну, а сам пошел в ванну», - подумал Влад.
-Иди, иди сюда, - потянул ее к себе.
Она не сопротивлялась, их губы слились. Желание пульсировало в нем, эта венка раздулась, стала плотной и красной. Раздел он Алену моментально. Брюки снялись вместе с трусиками, белая, милая попка поразила как всегда его чем-то. Голова закружилась, он прильнул к ней и стал целовать, целовать, целовать.
Как хорошо было потом. Они лежали, смотрели на потолок. Алена достала одеяло, укрыла. Шерстяное одеяло без пододеяльника кололось, но Влад не чувствовал этого, Алена лежала на его плече.
-Что, малыш, что ты хочешь? Что тебе купить? – он поцеловал ее в носик. Она улыбалась загадочно и довольно
-Я видела платьице, знаешь, такое бордовое, вечернее, - она стала показывать какое платье.
-Где, где видела?
-В Гостинном, на втором этаже.
-Говоришь, бордовое?
-Да, бордовое или вишневое, тут шелк. – Он представил ее в бордовом платье, подумал, что ей очень пойдет такое, этот цвет пойдет к ее волосам.
-Хорошо, купим тебе платье.
-Да, но оно дорогое.
-Ерунда, какая разница сколько оно стоит. Сколько там время? – посмотрел на часы. – Уже девять. Поздно. Нужно собираться, пожалуй.
-Да, давай собираться, - Алена села, розовые соски ее аккуратных грудок смотрели вверх. Она задумалась о чем-то, взгляд устремлен в пространство.
-У тебя глаза в разные стороны смотрят, - сказал он ей со смехом, а сам с тревогой подумал: «О чем она думает? Успокоило ли ее то «люблю», или она ждет от него большего». – Не сиди Алена так, простудишься.
-Нет, не простужусь, - сказала она безразлично и провела руками по одеялу. – А куда ты сейчас поедешь?
-Домой поеду, - он хмурился, понимая к чему она клонит.
-А-а, домой. Домой… - вздохнула. Взялась за свои лифчик и кофточку, начала одеваться. «Молодая очень», - подумал Влад. – «Одинокая тридцатилетняя женщина не будет тешить себя надеждами и иллюзиями, задавать глупые вопросы. Не обтесалась, жизни не знает». Он подумал еще, что станет для нее именно тем камнем, об который она должна обтесаться, поморщился. Он любил ее, ему было хорошо с ней, но бросать семью было невозможно. Кто же виноват, что ему понравилась молоденькая, узенькая, свеженькая девочка, а не женщина не первой молодости. «Когда-нибудь мы расстанемся», - эта мысль явственно вдруг прозвучала в его голове, кратко и четко, как выстрел. Он посмотрел на нее пристально, мысль об Инине тут подоспела, навалилась в общую кучу проблем.
-Что смотришь? – сказала Алена грубо, застегивая брюки, - не видел что ли?
-Почему так грубо?
-Отстань ты, - она отмахнулась и надула губы. Они ни о чем не говорили больше, только вместе выключали везде свет, закрывали двери. Лестница на обратном пути не показалась Владу такой уж убогой и страшной. «Ко всему человек привыкает», - подумал он. – «Вот я отвык и тут же привык снова».
-Тебя подвести или так дойдешь? – Идти было два шага, перейти через улицу и наискосок ее дом. – Родители твои не знают, что мы бываем здесь?
-Не знают, не знают, можешь не волноваться.
-Ничего, скоро куплю квартиру, сделаю там ремонтик, не будем ходить в эти трущобы. – Она посмотрела на него с обидой.
-В трущобы… Ты об этом уже не первый месяц толкуешь, а дело ни с места.
-Хорошо, не сердись. Я поехал, позвоню, завтра или там послезавтра, когда время будет, - не поцеловав ее на прощанье, только сделав ручкой он уселся в машину. Машина теперь Алене показалась чужой, далекой, сердце ее сжалось. Плавно Мерседес отъехал от поребрика и, помигивая игриво красными огнями, скрылся за поворотом. Алена секунду еще постояв, сглотнув горький комок, пошла восвояси домой.



Алена была обыкновенной девочкой из обыкновенной семьи. Верней, с виду она была обыкновенной, в школе не хватала звезд с неба, стояла по росту в середине, внешность у нее была хоть и симпатичная, но не яркая, но в душе она была царица, хотела быть лучшей и первой, только это у нее не всегда получалось. Она страшно завидовала отличницам и активисткам тем, кого выбирали старостами и звеньевыми, но учиться отлично не могла, авторитетом особым не пользовалась. В детстве ей очень хотелось иметь дорогих кукол и хороший складной велосипед, но родители, скромные служащие, жить не умели, дом их был неуютным, дорогих игрушек у Алены не было, складного велосипеда тоже. Зависть Алены проявлялась в том, что она, видя сначала такие дорогие игрушки, велосипеды, а потом шикарные машины на улицах, в них разряженных, холеных женщин, думала с тоской и обидой: «Почему не я? Почему не у меня? Чем я хуже?», и обида эта была на родителей за то, что не умеют жить, на тех, кто в дорогой машине, будто они отняли что-то у Алены, на весь свет, на бога, что он не сделал ее богатой.
Но тут же начинала работать фантазия. Она представляла, что это она едет в Мерседесе рядом с загорелым, статным красавцем, он в солнечных очках, а она такая же загорелая, довольная, ее солнечные очки подняты вверх, как обруч поддерживают волосы, и нет у них никаких дел, - вечные каникулы, праздник, - и забот только поездки на Мерседесе и прогулки. Сердце Алены замирало от восторга, на крыльях своей мечты она летела, как на качелях. Дорогая машина, уезжала далеко, исчезали грезы, Алена оставалась одна посреди грязной улицы, на душе было пусто. Она поправляла на плече дешевую сумочку, встряхивала волосами и шла куда-нибудь, или посидеть в душном, заплеванном и загаженном голубями и людьми сквере или перекусить, в пирожковую.
Алене хорошо запомнился один эпизод. Отец купил ей плеер, она шла по улице с ним и слушала песню «Мальчик хочет в Томбов», ей очень нравился заводной, веселый мотив. Как только запись кончалась, она перематывала ее на начало и слушала снова. Вдруг она увидела дорогую машину, большой темно-синий Мерседес. Алена так любила Мерседесы, что даже выучила их классификацию, это был Мерседес S-класса. В машине были двое, мужчина и женщина. Женщина, сидя танцевала, руки двигались в такт мелодии. Внимание Алены было настолько поглощено разглядыванием машины и сидящей в ней женщины, что она даже остановилась. Тут неожиданно Мерседес замедлил ход и подрулил к тротуару. Мужчина зачем-то вышел. Когда открылась дверца, Алена услышала того же «Мальчика из Томбова», она специально выключила звук у своего плеера. Так эта молодая женщина, дама, тоже слушала эту песню! Алену что-то кольнуло больно. «Я слушаю и она. Как для нее звучит эта музыка? Несравненно лучше, наверное», - подумала Алена.
Женщина тем временем выключила магнитофон, сняла переднюю панель, убрала ее в бардачок и начала выходить. Сначала показались ее ноги, обутые в черно-белые, на высоком каблуке туфли, потом она вся ступила на пыльный, желто-серый весенний асфальт. Алена ее рассмотрела. Она была молодой, если и старше Алены, то не намного, внешности некрасивой, пожалуй, но особенной, нежной, запоминающейся. Одета, видно, очень дорого, светлое, палевое пальто, так хорошо сочетавшееся с темными ее волосами было расстегнуто, коричневая юбка, такого же цвета шелковая, атласная блузка, на руке изящная, лакированная сумочка. У Алены даже голова закружилась. «Скромное обаяние буржуазии», - вспомнила она название виденного ей когда-то фильма. – «Так вот оно какое, это обаяние».
Внимание женщины привлекли продававшиеся на улице цветы. Она подошла к разноцветным букетам, выставленным в белых, пластмассовых вазах на стенде, стала рассматривать, выбирать, Алена подошла тоже. На пальцах обеих рук у женщины были кольца с брильянтами, брильянты уверенно и равнодушно переливались на солнце, их свет покалывал глаза разноцветными, блестящими иглами. «Правда, красивые цветы?» - совершенно не ожидая от себя, вдруг сказала Алена ей. Женщина, можно было бы ее назвать девушкой, но правильней было бы дамой, посмотрела на Алену непонимающе, но приветливо, как иностранка, сказала: «Да, да», улыбнулась. Она выбрала лилию, цветок упаковали, заплатив, она ушла в машину. Мерседес уехал, а Алена еще долго рассматривала цветы. Белые лилии с красными, как кровоизлияния, пятнышками ей никогда раньше не нравились. «Лилия самые красивые цветы», - подумала она. С этого дня они стали ее любимыми цветами. Она хотела купить себе тоже цветок, но денег от полученной две недели назад скромной зарплаты оставалось так мало, что если бы Алена купила его, ей, пожалуй, пришлось день или два поститься или отказать себе в запланированном новом лифчике, она решила, что цветок ей не нужен и, вздохнув, пошла дальше.
«Что такое жизнь из окон Мерседеса? - думала она. – Не видно грязи, не слышно бранных слов, всегда солнце. Не устаешь, не плачешь, ни о чем не печалишься, потому что все имеешь. Я должна жить так, обязательно должна. Это мое, мое».
Она любила покрасоваться перед Мерседесами. Если переходила дорогу, и на перекрестке стоял какой-нибудь, поглядывала на него, словно ожидая похвалы или знака внимания от водителя, спрашивала всем своим видом: «Какова я? Хороша?» и просила: «Возьми меня».
Но дни шли за днями, один год сменял другой, замуж Алена не выходила, а было ей уже двадцать четыре. Окончив институт, она не могла устроиться по специальности, специальность гидрометеоролог никого не интересовала. В фирму KSB Алену взяли помощником бухгалтера, работала с утра до позднего вечера, приходила домой усталой и раздраженной. Душное, не ремонтированное помещение, - их офис, - рутинная работа, нужда – так мало поводов для радости и счастья. А потом она была одна - друга не было. Она с тоской смотрела на витрины дорогих магазинов, где в томных лучах стояли манекены, облаченные в кутюр, и сквозь было видно, как выходят из примерочной и идут на кассу, и думала, все время думала: «Почему не я? Почему?» И снова мечтала, что это она выходит из примерочной, покупает понравившееся платье, неважно сколько оно стоит - будет еще не одно такое - потом они, она и он, заботливый, мужественный, нежный, садятся в машину, - обволакивающая музыка, кожаные, удобные как диваны сиденья, - едут в ресторан, там ужин при свечах.
С этими видениями она доходила до дома и, поднимаясь по лестнице, иногда плакала, когда очень уставала, или оставалось мало денег, и не на что было купить понравившейся джемпер или помаду. У дверей утирала слезы, она не хотела, чтобы отец с матерью увидели ее плачущей, от их понимающих взглядов ей становилось еще тяжелее, она чувствовала себя обреченной. Родители привыкли считать гроши, они не останавливаются у витрин бутиков, ни о чем не мечтают, Мерседесы ездят для них в другом измерении.





Тот день, когда она познакомилась с Владом, был памятный. Суббота. Началось все как обычно с позднего по выходным подъема, скудного завтрака топ-модели, кофе йогурт и яблоко, потом ванна. Рабочая неделя как никогда утомила, Алене очень хотелось развлечься, хотелось впечатлений, ощущений, праздника. Развлекать себя она не умела, не могла ничего организовывать, собирать вокруг веселую, интересную компанию, поэтому стремилась всегда сама попасть в такую. Никому не позвонила заранее, ни с кем не договорилась, когда начала звонить, то оказалось, что уже никого нет дома, унылые длинные гудки слышались и там, и здесь. Оставалась только Таня. Она тоже из тех, кто мается по выходным, как Алена, не умеет отдыхать, не знает чем занять себя. Не интересно с ней, она запасной вариант, когда ничего другого не остается. Алене сегодня ничего другого не осталось. Таня ждала ее. Алена купила в ларьке шоколадку к чаю и поехала к ней.
Таня толстая девушка одного с Аленой возраста, одинокая, как Алена, не следила за собой почти и имела такую внешность, что лет ей можно было дать хоть двадцать, хоть тридцать, хоть сорок. Висящие, как пакля волосы, лицо надутое, без морщин, но в рытвинах, на курносом носу очки, за очками, маленькие, добрые глазки. Таня дома носила замызганные халаты, а когда выбиралась в общественные места облачалась в трикотажные, шерстяные костюмы, длинную, прямую юбку и такой же прямой, без вытачек и пояса жакет, что делало ее фигуру еще более тяжеловесной, а ее саму старой.
Когда Алена смотрела на Таню, сердце ее сжималось, подкатывала тоска. «Как так можно?» – думала Алена. – «В высшей степени человек махнул на себя рукой. Как она не боится этого засасывающего болота. Почему ей не хочется быть красивой и женственной?» Алена в эту минуту боялась за себя и печалилась о своей судьбе. Ей казалось, что и она если будет жить, как живет, так же как Таня опустится. «Это и мой удел. Я стану такой же. Мне будет ничего не нужно», - думала она. – «Как тоскливо, как страшно и безысходно».
Но сама Таня как будто об этом не думала, не видела ничего безысходного в своем положении, оно ее не томило, не угнетало. Жила она одна, самостоятельно, занимала две комнаты в коммунальной квартире у Парка Победы. Свободная, ленивая, неторопливая жизнь ее вполне устраивала. Толстой она была из-за того, что много ела, любила поесть и не могла отказать себе в этом удовольствии. Пирожки и пирожные не переводились на ее столе, она без конца пила с ними чай.
Когда-то, в школьные годы, Таня была увлечена фантастикой. С присущей ей живостью и страстью могла часами говорить об этом. Соратники по увлечению становились ее лучшими друзьями, любовь вызывали те, кто просто мог ее выслушать. Когда она говорила о Снегове, Венегуте, Азимове маленькие, серые глазки ее блестели, обнажающиеся в улыбке крупные, передние зубы, делали лицо забавным, похожим на заячью мордочку. Увлечение фантастикой прошло постепенно, но увлечение литературой осталось. Таня вечно читала какие-то непонятные для Алены умные книги, рассказывала взахлеб о них, Алена слушала ее и думала о своем.
Что их объединяло? Почему они дружили? Танина доброта, способность найти общий язык с каждым и в каждом увидеть интересное. Алена же поддерживала отношения с Таней лишь потому, что та все время была дома и могла приютить, составить компанию в такие вот выходные дни, когда никого другого было не сыскать.
У Тани сейчас жило три кошки. Добрая душа, она стремилась приютить у себя брошенных животных, давала им кров, пристраивала в хорошие руки. Алена животных не очень любила, скорее терпела, и когда приходила к Тане и чувствовала запах котов, досадовала на нее.
У Тани было не прибрано, вещи валялись тут и там, нестиранные, не глаженные, глядя на них было трудно поверить, что эти вещи еще можно привести в такой вид, что не стыдно будет одеть и выйти в люди. Жилище Алены не отличалось особой чистотой и уютом, но комната Тани, как всегда, неприятно поразила ее хаосом и неустройством, еще этот кошачий запах. Алена тяжело вздохнула и уже пожалела, что пришла, уж лучше бы осталась дома, сидела бы спокойно на чистом диване, а не на таком покрытом кошачьей шерстью и смотрела бы телевизор программа за программой.
А Таня была рада ее видеть, она прошлепала в кухню, поставила на огонь замызганный алюминиевый чайник, начала собирать на стол.
-Таня! – сказала Алена строго и задиристо, она уселась на диван, тоненькая и хрупкая была как изящная статуэтка в куче хлама. – Таня! Почему ты совсем не следишь за собой! Переоденься сейчас же! Зачем ты одеваешь этот страшный больничный халат. На тебя же смотреть неприятно! – Улыбающаяся все время Таня покосилась на нее, на миг погрустнела, но не обиделась.
-А ерунда. Так удобней, - улыбнулась приветливой, обезоруживающей улыбкой. – Так удобней. Что, хороший халат и в нем тепло. Тут с котиками все равно весь в шерсти будешь.
-Да уж, с котиками твоими. Ты бы о себе подумала. Не с котиками надо сидеть, а кавалера заводить. Думаешь, ты кому-нибудь понравишься такая? – Таня опять немного нахмурилась. Алене показалось, что Таня в этот момент должна была подумать, что хоть Алена и не ходит во фланелевом, больничном халате и не держит в квартире котов, но она тоже одна. А Таня ни о чем таком не думала, сказала опять: «А, ерунда!» и начала рассказывать Алене о новой прочитанной книге. Как водится, Алена слушала ее в пол уха, смотрела за окно, на улицу. Было видно только серое, однообразное небо и худые ветки берез.
Потом они пили чай, Таня все говорила, а Алена все сидела с непроницаемым лицом, с таким видом, как будто она из милости разрешает потешить себя рассказом, на самом деле ей это все не интересно. Наконец ей окончательно все надоело, жидкий чай из грязной кружки, Танина болтовня, Алена начала маяться, подумывать, как бы ей улизнуть отсюда поскорей и чем заняться в оставшееся до ночи время. Тут еще наглый кот сделал кучу под самым носом. Таня сказала: «А ерунда», задвинула черную колбаску под диван. Алене стало тошно и противно, ей опять в голову пришла та мысль, что она скоро может быть станет такой же как Таня, неухоженной, ленивой, равнодушной ко всему окружающему. Таня на самом деле не была равнодушна только к одному, к литературе. Но Алене это было непонятно и недоступно, быть такой как Таня значило для нее одно – жить в непролазной грязи и нищете.
-Ладно, Таня, - сказала Алена, наконец, - я сейчас. Мне позвонить нужно. – Соскочила с дивана и, стараясь не наступать в кошачьи лужи и кучи, пошла в коридор звонить. Она вспомнила про одну свою шапочную знакомую Олю, с которой познакомилась на недельных курсах машинописи, которой как-то звонила и обещала заехать, подумала, что может она сейчас дома, и можно напроситься в гости. Оставаться у Тани Алена больше не хотела.
 Оля к счастью оказалась дома, если бы ее не было, Алена все равно сбежала б, пошла бродить одна по улице. Спускалась по лестнице, ей было горько: «Вот моя жизнь», - думала она. – «Повеситься что ли? А Таньке все ни почем. Живет как свинья». До метро было далеко, настроение плохое, Алена решила его хоть как-то поднять, прокатиться до Купчино, где жила Оля на такси или частнике, кто подберет, подошла к дороге и стала голосовать.





Когда он первый раз позвонил ей, она поняла, что это судьба, почувствовала, что что-то огромное стоит на пороге. Послышалась приятная музыка, привиделся мягкий свет ресторанов и кафе, ласковые улыбки продавщиц.
Когда он привел ее в меховой магазин и уверенно, важно, с улыбкой, как положено настоящему богачу и хозяину жизни сказал продавцам: «Подберите этой девушке шубку, пушистую, белую, такую, чтобы она была довольна и улыбнулась», Алена испытала чувство похожее на оргазм, может быть, это и был оргазм. Алену влекло к Владу, - память об этом чувстве не давала покоя, ей хотелось еще и еще таких ощущений.
Как-то Алена, стремясь повысить свой образовательный уровень, пошла на курсы английского языка. Преподавательница попалась особа интересная и говорливая, «новые русские» были для нее объектом для подражания, теми на кого нужно держать равнение. Она учила своих учеников, а в основном это были ученицы, не только английскому, но и жизни. По ее мнению подружка «нового русского» должна была быть девушкой молоденькой, свеженькой, смазливой, этим качествам Алена соответствовала, должна много знать, следить за всеми новостями. Она своеобразный справочник, энциклопедия, программа «Новостей», которую он не успел посмотреть, вливает в уши своего, важного, занятого друга информацию из всех сфер жизни, журча словами, легко и ненавязчиво, как ручеек. У него, бедненького, нет времени для самообразования, а она этот пробел восполнит, отблагодарив его тем самым за любовь, внимание и щедроты.
Если они ехали на машине, Алена что-то рассказывала Владу без конца, так что у самой голова кружилась. Когда проезжали мимо Марсова поля, напоминала, что оно раньше называлось Царицин луг, когда мимо Инженерного замка, что это резиденция царя Павла, в которой он, несчастный жил недолго, рассказывала, как его убили, что цвет стен замка, это цвет перчатки одной из фрейлин и так далее.
Алена вспоминала все это вдруг, откуда-то из недр ее памяти информация поднималась, как газ, ум работал четко и напряженно, как на экзамене. Алене это нравилось, кровь быстро бегала по жилам, никакого застоя, уныния, лени.
Сидя у Тани в гостях в те выходные, когда они по тем или иным причинам не встречались, Алена, давясь сладковатым чаем, игнорируя булки, потому что всерьез теперь следила за своей фигурой, слушала ее рассказы о прочитанном. Когда Таня замолкала, начинала Алена, она говорила не о книгах, поэзии или прозе, говорила о нем, о том, как он посмотрел на нее, что сказал, рассказывала о ресторанах, в которых побывала, что ела там, о дорогих магазинах, и что в них купила. У Тани был свой мир, у Алены свой.
-Видишь, Таня, - говорила Алена подруге, мечтательно глядя в потолок, - когда человек что-нибудь очень хочет, о чем-нибудь мечтает, это обязательно сбывается. Или нет, не так. Просто я родилась для такой жизни, красивой - это мое. И весь организм мой, мой мозг, чувствовал это, знал, что так будет, маялся и страдал без этого и расслабился, почувствовал себя хорошо, когда получил. – Таня смотрела на нее своими маленькими, серыми, добрыми глазками, улыбалась, понимала и не понимала ее.
-Алена, - как-то сказала она простодушно, по-доброму, - Алена, ведь он женат. Ты думала о том, что будет дальше с вами, с тобой?
-Не-е зна-аю, - Алена скривила губы и напряглась, уши ее покраснели. – Не-е зна-аю, - махнула рукой. – Все равно, я так счастлива. – Она отгоняла эту мысль. Зачем опять собирать тучи, когда только выглянуло солнце. – Лучше скажи, тебе нравится моя кофточка?
-Нравится, - Таня улыбалась, - очень нравится. – Кофточка, действительно, была красивой, модной яркой расцветки, зеленые и оранжевые полоски. Она в сочетании с черными, облегающими джинсами очень шла Алене.
-Я так рада за тебя Алена, что ты счастлива. – Таня положила свою пухлую руку на плечо подруге. – А то страдала все, больно было смотреть. – Алена на самом деле очень изменилась, похорошела, в глазах появился живой блеск, стала вести себя более раскованно, уверенно, свободно. Она, сидя с ногами на диване, поиграла плечиками, спела какой-то веселый мотив, засмеявшись, плюхнулась на спинку
-Скорей бы он позвонил. Он мне, между прочим, обещал поездку в Париж. Да, вот так вот.
Но в Париж они все не ехали, Влад то был занят, то сам куда-то ездил. Он не говорил ей куда, но дело было летом, и Алена подозревала, что ездил он с семьей на море, наверное, Средиземное, наверное, на Канары, а может быть на какие-нибудь острова, вроде Сейшельских. То, что у него есть семья, Алена поняла с самого начала, но когда узнала, что у него трое детей, что-то неприятно кольнуло ее в сердце. Трое детей – это очень сложно. Жена, как говорится, не стенка, можно и подвинуть, но когда столько детей, такую стенку двигать чрезвычайно сложно.
Нельзя сказать, чтобы Алена ставила своей целью стать его женой, ей просто нравилась красивая жизнь, но странное чувство ей овладело однажды. Они сидели в открытом кафе, у озера, в Екатерининском парке. Был май. Деревья в зеленом дыму. Весело плескалась озерная вода. Алена купалась в теплых лучах, подняла наверх солнечные очки, подставила лицо весеннему солнцу. Он, поцеловав ее пальчики, встал и пошел купить напитки. Внимание Алены привлекла одна пара. Мужчина и женщина, не молодые, Алена не могла точно определить их возраст, где-то между сорока и пятьюдесятью, оба хорошо одеты, он с радиотелефоном, по всему видно, что муж и жена. Сидели за столиком неподалеку, разговаривали, пили, он апельсиновый сок, она кофе. У нее на руке был массивный золотой браслет, три кольца сплетенных между собой из золота разного цвета. Алене очень понравился этот браслет, она хотела б иметь такой же. Вдруг она подумала, что Влад ей никогда не купит такой браслет, что такие вещи покупают только женам, а она не жена, она так, любовница. Тут подошел Влад с двумя пластиковыми стаканчиками кофе, увидел, что Алена напряженно и хмуро куда-то смотрит, спросил
-Ты что Алена?
-Нет, ничего, - у нее было уже плохое настроение. «Я просто занимаю чужое место», - подумала она. – «Нет, я утеха, когда жена надоедает, как сменная пара перчаток. Нет, я любима, потому что моложе, может быть даже более любима, чем жена, но никогда не буду его женой, равной ей, а следовательно ему. У меня никогда не будет такого браслета и еще многого из того, что положено иметь жене, а главное благополучной, спокойной жизни».
Тем временем нашли тучи, поднялся сильный ветер. Вода холодно блестела, озеро казалось мрачным. Мрачно было на душе у Алены. Прогулка была испорчена. Алена молчала всю дорогу, и Влад молчал, он конечно, ни о чем не догадался, подумал, что Алена плохо себя чувствует.
«Нужно закрыть эту дверь», - решила Алена. – «Так нельзя, так можно без всего остаться». Она ее закрыла на время. Но где эта дверь, она теперь знала и знала, как она открывается.







Однажды, отец, открыв дверь Алене и увидев ее счастливое лицо, спросил
-Как дела?
-Хорошо дела, - сказала Алена, прошла прямо на кухню, отломала черного хлеба и начала с аппетитом есть. Глаза ее сияли, от нее пахло хорошими духами, веяло свежестью, силой, жизнью. Он догадался в чем дело.
-Ну и как его зовут? – хотел зайти в туалет, но задержался в дверях, смотрел на нее и улыбался. Глаза и седина его одинаково поблескивали.
-Влад.
-А сколько ему лет?
-Много, - Аленин голос стал жестче. – Какая тебе разница?! – она чуть не подавилась хлебом.
-Мне большая разница, - отец все так же стоял перед туалетом, ни туда, ни сюда. – Он что, женат?
-Да, женат! И что с того?!
-Все ясно, - он нахмурился, смотрел ни то волком, ни то медведем.
-Что тебе ясно?! Ну, что тебе ясно?! – Алена кричала все сильнее и сильнее.
-Мне все ясно, - отец стал совсем мрачным, Алену эта мрачность бесила.
-Дурак! Ты ничего не понимаешь!! – прокричала Алена зло и раздраженно, выбежала с кухни, толкнув стоящего на пути отца, направилась в свою комнату, хлопнула со всей силы дверью.
-Я все понимаю, - сказал отец. – Все понимаю, - и вошел, наконец, в туалет.




Потом, узнав от матери или сестры, что Влад «новый русский» отец и вовсе не стал давать Алене проход. Поливал мужика, то есть Влада последними словами. Алена пробовала что-то объяснить отцу, говорила, что теперь люди живут по-другому, иначе смотрят на жизнь, отношения изменились, не так как раньше, - прошелся под ручку по улице, в кино сходил и в ЗАГС. Отец орал, что она дура, что ничего люди не живут по-другому, говорил про Влада, что пусти козла в огород, грозил, что пусть он только на глаза покажется. Алену эти сцены нервировали, выводили из себя. Она злилась на отца за то, что он не понимает ее, но когда спор с ним прекращался, спор в котором она яростно защищала Влада, отстаивала их отношения, болели голова и сердце, и Алена уже чувствовала обиду и злость на самого Влада, ведь все это было из-за него.
Алена хотела сказать отцу, что Влад любит ее, только ее, что ему недостает любви, что жена его, толстая еврейка, ошибка его молодости, но отец видел в этом что-то низкое, страшное. «Дело совсем не в любви и не в ошибке молодости», - говорил он. Самые светлые Аленины чувства он опошлял, загрязнял своим мраком.
Алена смотрела на него, сидящего на маленькой, убогой кухне, грязной, заставленной пустыми, трехлитровыми банками, на его дырявые тренировочные, болоньевую куртку, которую он почему-то любил одевать дома, из-под тренировочных видны были пестренькие трусы, крик и слезы рвались из груди – это было отчаянье. Отчаянье оттого что они так живут, что ему ничего не объяснить, что он ничего не может сделать, для того чтобы Алена была счастливой, и ей не дает быть счастливой.
И после всего, когда они с Владом встретились, она села в машину и, увидев его улыбающееся светлое лицо, вдруг подумала: «А любит ли он ее на самом деле? Что между ними происходит? Зачем она ему?» Зачем он ей это понятно, чтобы приблизиться к красивой жизни, получить пропуск в волшебный, сверкающий мир роскоши и комфорта. Она будет любить его любого за это. Но что дальше, что будет с ней дальше?
Когда они лежали и отдыхали на скрипучей кровати, укрытые шерстяным одеялом, Влад о чем-то думал или мечтал, а Алена чувствуя, как колет ее шерстяное, незаправленное в пододеяльник одеяло, думала об их отношениях. Вдруг представился ей отец. Вот он идет по улице с авоськами, возвращается из магазина, входит в арку их дома, не по годам старый, ссутулившейся, уставший от жизни. Сразу на память пришел эпизод из детства. Алена вспомнила, как однажды они все вместе, Алена, сестра Ира, мама, стояли летним вечером у дома – гуляли в сквере сначала, потом подошли к дому и ждали с работы отца. Шелестели тополя, переливались на вечернем свету их блестящие, пыльные листья, каркали вороны, взлетали с обрушившихся, таких же серо-черных, как вороны куполов. Увидели отца, он бодро переходил улицу, молодой, подтянутый. На нем были светлые брюки, белая бобочка оттеняла загар. Шел с работы, был усталый, но веселый. Все вместе они пошли домой, стали ужинать. Почему этот летний, городской вечер так запомнился Алене?
Еще вдруг вспомнила Алена свою бабушку Веру, которая жила раньше в этой комнате и которая умерла пять лет назад. Она была неугомонная хлопотунья, любила наводить везде порядок. Любила она также пить чай, ставила на стол, на подносике два чайника, один с кипятком, другой с заваркой, пила по две, а то и по три больших чашки. Шоколадную конфету разрезала на много частей, ела по маленькому кусочку, растягивая удовольствие.
Сейчас, лежа с Владом на кровати Алена вспомнила все это, и стало ей так горько, что захотелось плакать. Ей было жаль отца, бабушку, этой комнаты, этих вещей - Влад не сумеет никогда оценить их, для него они не более чем рухлядь. «Он так далек от меня», - второй раз за этот вечер подумала Алена. Он сейчас соберется и уйдет к своей жене, в свой шикарный дом. Я останусь одна с отцом, который кричит, ругается, но любит и никогда не бросит, со своими воспоминаниями и слезами».
Чувство защищенности и счастья начало уходить от Алены, как пришедшейся не ко двору человек, молча, ссутулившись, показывая свою темную спину.







Пятый урок окончился в два. Дора должна ждать еще час, у Германа сегодня шесть уроков. Она оделась, вышла на крыльцо школы. Черная «Волга», - на этой машине их привозили и увозили из школы, - уже приехала, стояла неподалеку. Разноцветно одетая детвора высыпала из школы, слышался писк, визг, то высокий звук, который висит как туман по утру над озером, над скоплением детворы. Колька Севастьянов, одетый в скучного серого цвета пальто с мутоновым, черным воротником, в такую же ушанку, словно маленький ЗК или питомец какого-нибудь казенного дома, выбежал из дверей, ринулся вниз по лестнице и, пролетая мимо Доры, больно ударил ее мешком. Дора хотела дать сдачи, но он увернулся, замахнулся опять, не попал. Не попав, решил больше не связываться, ускользнул – противный, юркий, долговязый.
Дора обиделась, слезы резали горло. Почему он пристает к ней? Почему именно к ней? Не радовало даже то, что за ней приехала машина. Она уже не смогла, как всегда, горделиво и спешно подойти к ней и, усевшись на переднее сидение, крикнуть что-нибудь задиристое и веселое проходящему мимо однокласснику. Сегодня ее очередь сидеть впереди, потому что она вышла первая. Может, Колька бьет ее как раз из-за этого, из-за того, что она, так по-хозяйски садится в машину, а потом бойко и радостно перекликается с проходящими. Ни за кем больше не приезжают. Кроме того, Дора всегда лучше всех одета, скромно, как полагается в школе, но вещи дорогие и это видно. Как Колька однажды рассматривал ее ручку!
-Хорошая у тебя ручка, - он подошел вдруг к Дориной парте, и стал миролюбиво рассматривать ее школьные принадлежности.
-Обычная ручка, - Дора не видела в ней ничего особенного. – Обычная ручка, - повторила она, - как все. – Колька взглянул на нее с завистью, сглотнув слюну, сказал
-Подари.
-Если я тебе ее подарю, мне нечем будет писать сегодня, - благоразумно заметила Дора.
-Я тебе отдам свою, - предложил Колька.
Дора вдруг вспомнила, как он ставил ей подножки, как дергал за косы, посмотрела на его руки, покрытые коростой.
-Не нужна мне твоя ручка, - затрясла головой, - иди на место. Вон, учитель вошел. – Колька ускользнул быстро. Дора поняла, что он обиделся.
От своих мыслей и воспоминаний Доре стало неприятно, она почувствовала себя одиноко. Ни капли радости не осталось в ней, она подошла понуро к машине, тихо в нее села. Водитель, дядя Стас был добр и приветлив. Он улыбался, Доре казалось, что он всегда улыбается, что другого выражения и не бывает на его лице.
-Что, Дора? Ты не проголодалась? Герман сегодня в три кончит? Так вы и ждете друг друга, то ты его, то он тебя. Устала? Давай-ка я тебя свезу в МакДональдс, съешь там котлетку. – Дора кивнула, она действительно хотела есть. Пока еще брат выйдет, пока еще они доберутся до дома.





Приехали домой, было почти четыре. Субботний день кончался, начинался субботний вечер. Дора вдруг поняла, что ей абсолютно нечего делать. Уроки она решила оставить назавтра, к тому же задано на выходные немного. Чем занять себя сейчас? Подруги далеко. Никого они не привезли на выходные. Мама в следующий раз обещала взять Лену Смородину, но это в следующий раз, не сегодня. Брат занят компьютером, ему никто не нужен, а нужно, чтобы ему не мешали. Помогла приготовить маме ужин, поиграла в Барби.
-Дорочка, поедешь с нами в магазин? Герману нужно купить сапоги. А то видишь, что он со старыми сделал? – Мама распахнула по-хозяйски дверь ее комнаты. Стояла на пороге, большая, грудастая, в желтой футболке и черных лосинах. – Как у тебя душно, открой окно.
Доре никуда не хотелось ехать. Не хотелось и все. Она заупрямилась. Исподлобья наблюдала, как все собираются. Мама на нее поглядывала, пытаясь понять причину ее плохого настроения, но Дора ничего не говорила ей. Наконец вся орава собралась, высыпала на крыльцо, по ступенькам скатилась вниз, Дора следом, хотя была не одета.
-Ну, не едешь? Решай. – Мама все еще ждала.
-Не еду. Я пойду погуляю. Лыжи возьму.
-Не скучай, не скучай. Все хорошо.
Стас уже был готов. Машина стояла у ворот.
-Возьми ключи, не забудь, - напомнила мама. Дора ничего ей не сказала, может, не услышала. Стояла на крыльце - маленькая, живая, теплая девочка среди гранита и камня огромного дома.
Машина уехала тотчас, все звуки поглотил лес. «Зачем я осталась, не поехала с ними!» Одиночество собирало свою стаю, словно волки выходили из зимнего леса. «Мне не страшно», - сказала себе Дора и чуть не заплакала. Посидела потом немного в передней, послушала тишину, подумала, что ей делать. Выглянуло солнце, лизнуло оранжевым языком стену над лестницей, пол. Стало светлее и веселей.
«Покататься на лыжах неплохая идея», - дрожа от страха и одиночества, Дора собиралась быстро. Взяла лыжи, – отец купил всем новые, дорогие, как будто кто-то собирался заняться лыжным спортом всерьез, - вышла на улицу, захлопнула дверь, вышла за ворота, калитку, не калитку, конечно, а дверь в кирпичной стене, закрыла, ключи забыла.
Оделась, встала на снег, пошла по целине, оставляя за собой робкий, неровный след. Наст иногда проваливался, но она не сдавалась, шла вперед. Хорошая погода поднимала настроение. Дора очень любила природу, сейчас она любовалась красотами зимнего леса. Лесная, нехоженая просека. Девственно белый снег. Когда еще тени могут быть такими синими, а небо голубым, как не в марте. Белые облака, словно льдинки в реке. Дора глотала холодный воздух, сосала эти льдинки. Она шла вперед все время чего-то побаиваясь, лихих людей, наверное, и диких зверей, но в большей степени ею владело другое чувство. Она представляла себя путешественником, первопроходцем и с любознательностью первооткрывателя смотрела на все вокруг.
Там птица качнула ветку. Что это за птица? Наверное, какая-нибудь редкая. Такую никто кроме Доры не видел. А тут чьи-то следы. Неужели зайца? Дора обязательно расскажет дома, что видела заячьи следы. Она шла вперед и вперед. Солнце скрылось за облаками. Зимний лес был белым, но не тем белым, когда белый это синий, голубой и желтый, а белым как вата, глухим.
«Сколько же время?» – подумала Дора. – «Так стемнеет, и не замечу. Пойду-ка назад». Чувство беспокойства и страха стало брать верх над чувством первооткрывателя. Она вернулась по следам, хотя хорошо знала дорогу, пока дошла до дома, начало смеркаться. Небо расчистилось, в его сине-голубой воде купался месяц. Дома никого не было, Дора это поняла сразу, - темные окна, ворота наглухо закрыты. Как все дети, растерявшись, она первым делом подумала: «Где мама? Хочу к маме» и затосковала. Только сейчас вспомнила, что мама говорила ей что-то про ключи, а она по привычке, привыкла, что всегда дома кто-то есть, их не взяла. Огромный дом стоял неприступной крепостью. Дора даже не могла войти на их территорию, дверь-калитка была закрыта, ею же самой захлопнута.
Что же делать? Дора растерянно озиралась. Как же мама могла так беспечно оставить ее в лесу одну. Когда они все приедут? Где отец? Впрочем, на него надеяться не приходиться, он приезжает, когда вздумается, живет по неписаным законам и по одному ему ведомому расписанию.
Рядом было еще несколько домов. Не такие большие, шикарные, как их дом, простые загородные, деревянные дома. В одном из них, ближайшем, жили круглый год, в остальных только летом. Инстинкт или какой-то жизненный опыт, подсказывал девочке, что нужно со своей бедой идти к людям, к соседям, просить у них помощи. Дора, однако, знала, что отец не в ладах с соседями, что между ними бывали конфликты. Соседи, муж и жена, возраста Дориных родителей или чуть постарше, не разрешали прокладывать рядом с их участком трубы, противились тому, чтобы вода из их бассейна сливалась в реку, потом они предъявляли претензии, что грузовые машины, возившие землю для сада, испортили дорогу, - они все-таки жили здесь много лет. Дорин отец ужасно злился, ругался, его лицо краснело, казалось еще немного и он бросится на них с кулаками, начнет яростно молотить, грозился, что взорвет их дом, если они будут чинить препятствия. Дора раньше не подозревала, что отец может так грубо ругаться и быть таким свирепым. Она тогда начала побаиваться отца, словно открыла в нем страшное, словно в чаще знакомого ей и приветливого до ныне леса, вдруг наткнулась на дикого зверя.
Дора это все вспомнила, но чувства тоски, одиночества, страха, в эту минут были сильнее в ней, чем стыд и гордость, она пошла к соседям, думая, что они сжалятся и приютят на часок, не оставят на улице. Дора подошла к их калитке, калитка была закрыта. Лаяла, заливаясь, собака, черный ризеншнауцер не то, гневаясь и прогоняя непрошеную гостью, не то раздражаясь тем, что его посадили на цепь. Их машины, рябинового цвета шестерки, на месте не было, только свежие следы от колес – они тоже уехали. Дора была одна, совсем одна, если не считать собаку. Одна под сине-голубым, высоким небом, в котором купался месяц.
У соседского забора лежали аккуратными стопками кирпичи. Они были только что привезены, снег не успел еще припорошить их. Сняв лыжи, Дора сначала просто присела. Было холодно, надрывалась собака за забором. Делать было нечего: совсем стемнело, прогулки по окрестностям исключались. Рядом валялись куски рубероида; Дора положила рубероид на кирпичные стопки и устроилась сверху. Девочка немного посидела, собака, кажется, ее звали Джером, привыкнув к ней, успокоилась, замолкла. Дора прилегла на свою лежанку, и как так получилось, заснула.
Проснулась от какого-то шума. Открыв глаза, никак не могла понять сперва где она. Увидела черную «Волгу», заезжающую в ворота их дома. Это приехали мама и братья из магазина. Свет фар, упиравшийся сначала в закрытые ворота, осветил потом, когда они плавно открылись, их дом, высокое, отделанное гранитом крыльцо. Мальчишки уже высыпали из машины, мама что-то громко говорила, объясняла Стасу, когда Дора подошла.
-Дора! Где ты была?! Где ты была, спрашивается?! – Мать обрушивала на девочку поток своего возмущения. – Звоню тебе, звоню. Думала, что ты сидишь у себя в комнате, не слышишь телефон. Когда увидела черные окна, сердце оборвалось! – У Доры в одной руке были лыжи в другой палки. Ей было очень холодно, левый бок на котором она лежала ломило.
-Я…я гуляла, а потом здесь вас ждала, - сказала она, опустив голову. Чувствуя, что мать рассержена и ей может попасть, девочка не стала говорить лишнего, рассказывать, как несколько часов провела лежа на холодных кирпичах.
-Быстро, быстро! Раздеваться, умываться! – командовала мать. – Женя не ходи в обуви по дому! Дора оставь лыжи на крыльце пока, потом уберем.
Усталый Женечка капризничал. Мама наперво стала заниматься им. Дора ушла в свою комнату, чопорно сжав губки-бутоны и поведя обаятельным носиком, закрыла дверь перед братом. Вышла однажды на кухню, покопалась в холодильнике. Нашла докторской колбасы, сделала себе большой бутерброд, съела, запила водой из-под крана.






Несмотря на обещанный накануне вечером ясный день, утро воскресенья было серым, хмурым и темным. Темные елки, серое небо, серый снег – очень скучно. Проснулась Дора поздно, по дому ходили вовсю, бегал по коридору Женечка, слышался его голосок. Дора встала, хотя вставать не хотелось, чувствовала себя необычайно тяжело, словно на спину положили огромный куль, и не было никакой возможности от него избавиться.
За завтраком кусок не лез в горло, Дора давилась рисовой кашей. Мама подгоняла всех и пичкала, у Доры даже глаза покраснели и стали слезиться, так не хотелось есть. После завтрака еле поднялась из-за стола, пошла к лестнице, ведущей на второй этаж, налево по коридору туалет. Девочка вдруг почувствовала страшную тошноту, еще немного и вырвет, побежала скорей в туалет и едва она успела склониться над унитазом, масса еще недавно бывшая кашей, куском хлеба и чаем вырвалась из нее. Страшная слабость после, хочется упасть. Болят руки, ноги, все тело.
-Дора, что случилось? – мама показалась в дверях, большая, теплая, ухватистая. Доре стало немного легче от ее присутствия. Она даже попробовала улыбнуться. Вытерев рот рукой, сказала
-Мне что-то нехорошо, - и уже виновато, - меня только что вырвало.
-Та-ак…Вырвало… - мама не выглядела растерявшейся и напуганной. – Съела какую-нибудь гадость в школе, руки не помыла. Говоришь вам, говоришь, все без толку, не понимаете ничего. Не мыла руки? Ну, правильно… Вот так вот… Пойдем-ка, сделаю тебе слабый раствор марганцовки, выпьешь.
А Дора чувствовала себя плохо, кажется, состояние ухудшалось с каждой минутой, не было сил стоять, она опустилась на край унитаза. Мама взглянула с тревогой уже.
-Что такая бледная-то, Дора? Иди, иди, ляг. Я сейчас принесу тебе воды.
Дора побрела к себе в комнату, она чувствовала себя очень больной. Никогда еще лестница не казалась ей такой крутой и длинной. Она легла, не понимая, как еще минуту назад могла идти и стоять. Мама принесла воды чуть розовой от марганцовки. Дора глотнула, ее вырвало фонтаном, она не могла сдержаться. Мокрые пятна от брызг остались на ярко голубых обоях. Девочку колотило. Мама помогла раздеться и лечь в постель. Через полчаса температура была уже тридцать девять и пять. Беспрерывная рвота, начался понос, ей было так плохо, что казалось, она умирает.
Утро Влада началось позже, чем утро Лены и детей. Он завтракал в одиночестве, последний.
-Что ты бегаешь? – обратил он внимание на беспокойную суету жены.
-Доре плохо. Желудок. – Лена, взгромоздившись на стул, искала что-то в недрах верхних кухонных полок, какие-то травы. Один цибик рассыпался, Лена чертыхнувшись, начала собирать засушенные, колкие травинки, тряся своими большими грудями.
Влад смотрел телевизор, пил не спеша чай, он еще не проснулся толком, чувствовал себя разбитым. Вчерашние чувства, переживания отступили, в душе была пустота, как песчаный пляж после отлива. А Лена нервничала, покрикивала то на Женечку, то на Германа, носилась туда сюда по лестнице, шелестя своими шлепанцами.
-Доре плохо, не знаю, что делать, - она опустилась, наконец, на стул, в руках была телефонная трубка, набрала двузначный номер. – Занято.
-Что случилось собственно? – Влад словно проснулся сейчас, и пробуждение было недобрым.
-Доре плохо!.. Что случилось!… Эти школьные буфеты!… - в голосе была паника и раздражение. – Конечно! Они должны ждать друг друга после уроков. Вот и нахваталась всякой гадости!
-Что ты предлагаешь?! – Влад, защищаясь, тоже переходил на повышенные тона.
-Ничего не предлагаю! – Лена была в разметанных чувствах, на лбу выступил пот. Видно было, что она еле-еле держит себя в руках, еще немного и потеряет способность трезво оценивать обстановку и действовать, но мысль о том, что она мать и должна помочь своему ребенку вытаскивала ее из пучины паники и беспомощности. Она, стерев со лба пот, набрала опять номер. Там раздались длинные гудки, она встрепенулась
-Алло! Скорая?! Ребенок, двенадцать лет. Плохо. Понос, рвота, высокая температура! Какая? Тридцать девять и пять! Подождите, я запишу номер, куда перезвонить. – Она перезвонила. – Машину обещали прислать через полчаса. Нужно их встретить. Что ты сидишь? Живем еще в такой глуши. Коснись какое дело… Столько проблем сразу. Скорой даже не приехать. – Она встала, держась за потный лоб, пошла делать Доре питье.
-Кажется, нужно зверобой, - подсказал Влад.
-Уйди, я без тебя знаю, что нужно, - она тщательно мыла чашку. Груди ее тряслись, между блестели капельки пота.
Влад пошел к Доре, он еще не мог поверить в то, что случившееся серьезно, он не видел дочь толком со вчерашнего вечера, да и вчера видел мельком. Может быть Лена зря накаляет остановку, все обойдется, - легкое отравление, - такое случается. Полежит девочка день, два, поголодает, поест рисовой кашки на воде, все и пройдет. Но когда он увидел девочку, то же беспокойство и волнение овладело им. Дора лежала укрытая по самый подбородок одеялом, не похожая на себя, - лицо землисто-серое, щеки ввалились, пересохшие губы не имеют цвета. Она дремала, пробовала дремать. Когда отец вошел, приоткрыла глаза, посмотрела. Сухой огонек в них. Не девочка лежала в детской спальне, маленькая старушка. Еще немного и смерть может сгрести ее, как пучок травы и срезать.
-Тебе плохо, Дора, - отец сел на край постели. Она кивнула, вынула руку из-под одеяла, Влад взял ее в свою. Рука была горячей, как топящаяся печь.
-Все будет хорошо, ты не переживай, - он погладил ее по голове. Она слабо кивнула в ответ. Перед ней сидел ее отец, сильный, могущественный. Она как будто только сейчас осознала это. Тот человек, который построил великолепный, большой дом, которого беспрекословно слушаются дядя Стас, дядя Юра и много других дядь, Дора помнила, как он яростно сражался с соседями, недававшими строить бассейн для детей, и добился своего.
-Ты поможешь мне? – спросила Дора, четко не понимая, почему она так говорит. Наверное, как раз потому, что он могущественный и сильный и может помочь всем и ей может, только он в такой ситуации. Он чуть улыбнулся на это и снова стал серьезным
-Конечно, помогу, Дора. О чем ты? Какие могут быть вопросы.
-Мне хочется пить, во рту пересохло. Пью, и все идет обратно. Мама сказала, обезвоживание организма.
-Не беда, не беда, - он сжимал горячую руку. – Наверное, съела что-нибудь, - пробовал он подражать известной миниатюре. Получилось плохо, неловко, он погрустнел, опечалился, не то от своего неумения, не то от серьезности положения, сказал
-Сейчас доктор приедет, поможет тебе.
-Меня заберут в больницу? Не хочу в больницу, папа. Там плохо. Сделай так, чтобы меня не отправляли туда, - она слабо капризничала, голос был как треснувший колокольчик.
-Хорошо, - он опять сжал ее руку. Тут вошла Лена, неся Доре питье.
-Влад, поезжай или Юру отправь, может, они уже к станции подъехали.
-Что, Юра сегодня?
-Да.
На прыщавого, неяглого Юру Владу надеяться не хотелось. Он собрался быстро и выехал сам. Путь до станции показался долгим, монотонное урчание мотора, слышавшееся сквозь открытое окно, сырой воздух, мелькание темных елей. В какой-то момент Влад подумал: «Когда же будет солнце?» «Не будет солнца, - ответило ему что-то из глубины. – Солнце уже не солнце, чужой мячик».
У станции, конечно, никого еще не было. Влад сидел в машине, наблюдая из окна редких прохожих, проносящиеся по сырой, шумной дороге машины, проходящий товарный состав, длинный, тяжелый и нудный, как мартовский, пасмурный день, в котором еще заболел ребенок.
Лена сейчас не думала, наверное, не помнила, - для нее это просто перестало существовать, - об Инине, о неприятностях, затруднениях Влада, которые угрожали их благосостоянию, все отступило на второй план. До горизонта простиралось лишь одно – Дорина болезнь. Для Влада же были и Дора, и Инин, и Алена. Словно камни один за одним складывала чья-то невидимая, безжалостная рука ему на спину. «Ни о чем вообще не думать, - решил он. – Шаг за шагом решать все проблемы, не думая о них, не принимая близко к сердцу».
Их было всего двое, докторша и водитель. Водитель, грузный, усатый не в счет. Докторша неказистая, кургузая, в коротком халате. Создавалось впечатление, что медицину она не знает да и знать не должна, что роль ее состоит в том, чтобы ездить на машине «Скорой» и забирать больных. Для нее, конечно, не было ничего странного и страшного в состоянии Доры: «Энтерит или дизентерия. Дети, хватают, что попало». Она не обращала ни на что внимание, не удивлялась дому, только спросила, где можно вымыть руки. Вымыла их, чуть дотронувшись до полотенца, смахнула влагу, прошла размашисто, по-хозяйски в Дорину комнату .Влад и Лена следом. Влад заскучал, глядя на нее, подумав, что его дочь попадет в руки таких вот докторов.
Докторша не стала Дору смотреть (зачем мыла руки?) только спросила жалобы и сказала, что нужно ехать в больницу. Идти девочка не могла, Влад снес ее в машину на руках. Дора жалобно похныкивала
-Не хочу в больницу…
-Ну, ну, Дора не расстраивайся, это не надолго. Тебя посмотрят доктора и отпустят. – Но Дора чувствуя, что это надолго, - раз берут в больницу, то так просто из нее не отпустят, - все больше хныкала, на лице тянулась гримаса, - нарисованный черным скорбный полумесяц рта на бледном лице.
Лена рвалась поехать. Она была возбуждена, разгорячилась. Лицо влажное, в поту или в слезах. Влад еле от нее отбился
-Оставайся, оставайся, Лена! А как же дети?! Да, да, я обо все договорюсь.
-Только ты договорись, чтобы ее положили в отдельную палату, чтобы можно было навещать. – Врачиха покосилась неприветливо. Лена сунула мешок, в котором было что-то собрано для Доры, кажется халат и туалетные принадлежности. Раздетая, как была в желтой футболке и черных лосинах, разгоряченная пошла провожать машину до ворот и еще долго стояла около и смотрела вслед.






Больница располагалась хоть и в центре города, но была будто на окраине, - вокруг промзона, пустыри, - редкие дома (разве в них живут люди?), рядом кладбище, не веселые мысли возникают в связи с этим. Красное кирпичное здание приемного покоя, черные глухие ворота, можно было подумать, что это фабрика. Что там, за этими воротами? Ряды одноэтажных, барачного типа зданий. «Скорая» на которой привезли Дору, скрылась за воротами. Влад остановился около, вылез из машины, подошел к калитке. Она была закрыта. Есть еще дверь сбоку, ведущая во внутрь. Влад вошел. Старушка, лет семидясити, похожая скорее на кухарку, а не на медработника, охраняла вход.
-Вы куда? – прошамкала она беззубым ртом. Не смотрела на Влада, а если бы и смотрела, кажется, что ее прозрачные, потерявшие цвет глаза не увидели бы его.
-Мою дочь только что привезли сюда. Я очень беспокоюсь. – Влад старался быть вежливым. Он видел ей все равно, кто он «новый русский» или старый бомж, словно переступая порог больницы, все люди становятся одинаковыми, больными и голыми.
-Кто ваша дочь? Как зовут? Сколько лет? – она уже смотрела свой журнал.
-Дора Донцова. Двенадцать лет. Ее у вас нет еще, наверное, машина только что подъехала.
-Как вы говорите, зовут? – старушка не поняла сразу, имя было редкое.
-Дора Донцова. Дора. – Старушка посмотрела на него, он на нее, она опять уткнулась в свой журнал, стала водить по строчкам пальцем, что-то шепча сухими губами.
-Только что привезли, говорите. Нет еще здесь пока. Вещи-то взяли? Можите оставить. С чем она?
-Отравление, наверное. – Влад потер подбородок, шурша щетиной. – Очень высокая температура, рвота, понос.
-А-а, вот оно в чем дело, - разочарованно и понимающе протянула старушка. – К этим нельзя. У нее возможно дизентерия или гепатит. Нельзя к этим, не положено. – Влад хотел сказать, что ему все можно и все положено, но промолчал. Постоял секунду, подумал. Нечего было ей объяснять, что ему нужно поговорить с врачом, договориться о том, чтобы дочь положили в отдельную палату. Он полез в карман за бумажником. Старушка скользнула по нему своими невидящими, седыми глазами: золотой браслет, перстень, часы, взор ее, казалось, на мгновение ожил. Влад достал банкноту, положил перед ней на прилавок. Бело-желтое лицо старушки порозовело
-Не надо, не надо. Что вы, – она отодвинула деньги, накрыв бумажку сухой плоской ладонью, потом наклонилась зачем-то и из-под стола буркнула ему, - идите, идите. Она в пятом, наверное, Дора ваша. Дверь прямо по коридору. Как выйдите из нее, по дороге второе здание слева.
-Да, хорошо, - Влад пошел, деньги он не взял обратно, конечно. Пошел уверенно по длинному, пахнущему больницей коридору, не обращая внимание ни на кого. Очутившись на улице, увидел, что у второго здания слева стоит машина «Скорой» и заторопился туда.
Отделение было таким, вероятно, как и десять, и двадцать лет назад, останется оно таким же скорее всего и через много лет после. Крашенные окна, двери, стены, линолеумные полы, белый шкафчик, белый стол дежурной медсестры, дерматиновые диваны. Может быть, настольная лампа будет другая, не эта на гнущейся ножке с зеленым колпаком, а может останется прежней. Из одной палаты вышла толстая, косолапая женщина в белом халате, не врач, сразу видно, медсестра или санитарка. За ее спиной Влад увидел лежащую на кровати, укрытую страшным, рваным одеялом Дору. Она тоже его увидела, слабо окликнула
-Папа.
-Дора! – он направился к ней, чтобы ободрить.
-Мужчина! Что вы тут делаете?! Кто вам разрешил сюда входить?! – У этой женщины, тетки, бабы был очень громкий, звонкий, вибрирующий голос. Скандальные нотки резали ухо. Влад напрягся, он не выносил, когда с ним разговаривают в подобном тоне.
-Я бы хотел поговорить с врачом. С главным врачом, - подчеркнул. Его голос был грозным и холодным. Он понимал, что не имеет право хамить ей, что нужно быть как можно более вежливым и располагающим, но эта женщина, ее скандальный голос, плохо действовал на него, он еле сдерживался.
Она пошла по коридору восвояси, косолапя ноги и тряся задом. Пошла, поперла, как ледокол, вздымающий льды. На ходу начала орать, не глядя на Влада, не оборачиваясь, что расходились здесь, что все теперь можно, что некоторым порядок не порядок, закон не закон, что это инфекционное отделение. Влад багровел, он чувствовал, как Дора страдает там, сжимается под своим ватным, рваным одеялом, как плохо ей и хочется плакать. На шум из дверей одного из помещений показался мужчина в белом халате, крупный, усатый. Сначала выглянул, как из-за дерева, потом вышел навстречу. «Этот врач, точно», - подумал Влад, направился к нему, протягивая для рукопожатия руку.
-Донцов Владислав Антонович. – Рука врача была большой и горячей.
-Виктор Станиславович Острин. - Он не выглядел удивленным и рассерженным, держался спокойно, уверенно. Владу на минуту полегчало, он сам почувствовал себя спокойным и уверенным, мысль: «С Дорой будет все хорошо», легла прохладной простыней на горячее тело.
Влад объяснил, что он хочет, чтобы дочь его положили в отдельную палату, чтобы врачи вплотную занялись ею. Доктор Острин слушал внимательно, смотрел на Влада и не видел, не обращал внимание, казалось, как и та старушка при входе на его длиннополое, синее, кашемировое пальто, Ролекс, браслет, перстень.
-Если вам что-нибудь нужно позвоните, - Влад достал маленький блокнотик, вырвал листок, написал на нем телефоны. – Вот, номер радиотелефона на всякий случай, я целыми днями занят, жена, впрочем, дома. Доктора ничего не удивило и не обрадовало.
-Нужны лекарства, - только заметил он. – Лекарств у нас мало, родители покупают сами.
-Где покупают? – осведомился Влад.
-В аптеках, - Виктор Станиславович изъяснялся коротко и ясно.
-А у вас есть что-нибудь в наличии?
-Что-нибудь и у нас есть. – Влад полез за бумажником, доктор был спокоен.
-Вот, на лекарства, - Влад сунул ему деньги. Тот взял своей горячей рукой, - очень просто, как будто так и нужно, - опустил в карман халата.
-Хорошо, - вдруг оживился. – Я сейчас распоряжусь, чтобы вашу дочь положили в отдельный бокс. Отдельных палат у нас нет, вот в чем дело.
-Да, да, - Влад согласно кивнул головой.
-Вы посидите здесь пока, - сказал Острин, кивнув на дерматиновые диваны, а сам скрылся куда-то.
-Да, да, - опять проговорил Влад, сел, он не хотел никуда уходить, покуда не убедится, что с Дорой все в порядке.
Напротив того дивана, где он сел была дверь в другую палату. Дети разных возрастов были в ней, в основном мальчики, человек десять. Почти никто не лежал в постелях, все слонялись по палате, только один карапуз, на вид около года, томился в своей кроватке с железными прутьями. Один мальчик, уже совсем большой, лет четырнадцати, пятнадцати не помещался на своей кровати, маленькой не по росту. Лежал на спине, читал, поднятые ноги положив на спинку. Под кроватями у всех стояли горшки. Влад представил, как они делают свои дела в эти горшки на виду друг у друга. Ему стало не по себе, подумалось сразу о тюрьме.
Один маленький мальчик, очень бледный, с худыми, синеватыми ножками, без штанов почему-то, в одной фланелевой рубашке, не прикрывающей его мальчиковые причиндалы, подошел к двери и, глупо засмеявшись, стал писать в угол. Другой мальчик, постарше, в серых шортиках и маячке, шустрый и юркий, выбежал в коридор и крикнул в даль
-Марина-а Вадимовна-а! А Субботин опять писает на стену!
Марина Вадимовна, так звали кургузую, косолапую тетку, не то медсестру, не то санитарку, вышла из боковой комнатки, там среди кафеля стен и пола, среди блестящих контейнеров для шприцов было, вероятно, ее убежище. Вышла и начала с места в карьер орать на глупого бессовестного мальчишку, шлендрающего без штанов и писающего не в горшок , а в угол.
-Субботин! Дебил! Ах, дебил! С этими детдомовскими всегда что-нибудь! Что ты делаешь?! А?! Дрянь ты этакая! Я тебя заставлю все это мыть! Ну, я тебе задам! – Она заводно, зло орала. Схватила мальчишку за руку, шлепнула звонко, потрясла, пихнула к кровати, а сама пошла, не обращая внимание на сидящего и смотрящего на нее Влада, мимо, красная от гнева и возмущения. Принесла тряпку, стала вытирать пол расторопно и быстро, необычайно расторопно и быстро для ее тучного тела.
Тут вышел врач, Виктор Станиславович и, не глядя, и никак не реагируя на происходящее в палате, стал говорить Владу, что у дочери его сейчас возьмут все анализы, что ее положат отдельно и даже дадут белье поприличней. Влад тут вспомнил, что все время держал в руке мешок с Дориными вещичками.
-Я оставля ей вещи? – спросил он. – Тут халат, полотенце, зубная щетка, мыло.
-Хорошо оставьте, - отозвался врач. – Только потом, дома все прокипятите. – Говорил он это уже в пол оборота, сам устремился в палату, где лежала Дора. Влад пошел следом, ему хотелось еще раз взглянуть на дочь.
Доре брали кровь из вены. Она была очень бледная, сухое лицо, сухие губы. Казалось, она плохо понимает, где находится, и что происходит с ней. Когда в ее руку вонзилась игла, она слабо поморщилась, но в выражении этом, в самой его слабости было столько страдания, что Владу стало самому больно. Душевная боль пронзил сердце, как та же игла, холодная, толстая, со срезанным наискосок кончиком. С ними ли это все происходит? Дора ли это? Ведь еще вчера ничего не предвещало беды. Инин, Алена, Дора – События нанизывались в тяжелые, каменные бусы. Сейчас, конечно, главное Дора, остальное можно пока забыть.
Он перенес девочку на руках в соседнюю палату, в отдельный бокс. При нем еще Дорочке сделали укольчик. Он уехал с тяжелым чувством, что оставляет ее одну с этими людьми, которых он про себя сразу прозвал пугалами. Больница никогда не была веселым местом. «Как все хрупко, - думал он. –Благополучие их жизни мирной, счастливой. Только что Дора находилась в своем доме с бассейном, зимним садом, вокруг были любящие родители, братья и вдруг очутилась здесь, в городской, детской больнице, убогой и нищей по сравнению с их домом, и нет никаких средств переменить положение, избавить девочку от мук и страданий, хотя бы облегчить их».
Воскресение. Четыре часа дня. Домой ехать Владу не хотелось. Он никогда не был домоседом. Позвонил Лене, рассказал, как устроил Дору. Связь была плохой, в трубке постоянное эхо. Лена нервничала, от того, что плохо его слышала нервничала еще больше.
-Как там Дора?! Ей очень плохо?!
-Ничего! Она держится! Я договорился, ее положили в отдельный бокс!
-Что?! В палату?!
-Нет, в бокс! Палат у них нет отдельных!
-Что врач говорит? Что с ней? Это опасно?
-Ничего не говорит. Он не знает пока! Позже будет известно, когда сделают все исследования!
-Когда к ней можно будет предти?!
-К ней нельзя, не пускают. Инфекционное отделение!
-Что?!
-Инфекционное отделение! Лена, приеду, все расскажу!
-Когда ты приедешь?
-Вечером. Дела еще есть!
Дел в сущности не было. Воскресенье – законный день отдыха для всех. Дел не было, но их можно было придумать. Влад позвонил Полякову, договорился с ним встретиться, передать документы и взять деньги.
Встретились они как обычно, на Пушкинской улице. Влад подозревал, что Поляков где-то рядом живет, иначе, почему они все время встречаются в этом месте. Но Поляков ему ничего никогда не рассказывал о своей жизни. «Странный человек он, - думал Влад, - в чем-то открытый, излишне болтливый, а в чем-то чересчур подозрительный, скрытный. Ведь все шито белыми нитками. Узнать, где он купил квартиру проще простого, даже если она записана на жену или тещу. Прячет, как страус голову в землю. Только почему он выбрал такое место? Дома, конечно, здесь красивые, старинные. Огромные, господские квартиры с каминами, с лепниной на потолках. Но как запущено все – дома, лестницы, сама улица. В этой ветхой, дряхлой старухе, грязной, неухоженной нельзя разглядеть былую красавицу, гордую, блестящую фрейлину. Так ведь и весь город, как износившийся старец, пыльный, грязный, запущенный, изломавшийся кусками асфальта, осыпавшийся штукатуркой, выцветший красками. Как тяжело тебя любить такого, нет жизни в тебе и огня, слабый пульс бьется. И разве эти люди, старые душой как ты сам, уставшие от жизни смогут дать тебе жизнь, смогут стать твоим огнем, наполнить тело жизнью, чтобы кровь весело играла в жилах, чтобы сердце-мотор работало, не переставая и не уставая наращивать темп. А я смогу, такие как я. Подожди еще немного, и мы вытянем тебя из твоего вечного болота, затянувшегося дневного сна на берегу поросшей ивняком и осокой холодной, широкой реки.
Пока Влад думал, подошел Поляков, сел в машину. Несколько ничего незначащих фраз, бессвязный рассказ о поездке в Литву. Все это сквозь непрерывные зевки и потягивания.
-Ты что не выспался? – Влад не смотрел на него, а смотрел на улицу. Маленький скверик около памятника, чахлые деревца, не сквер даже, а островок. Летом деревья зазеленеют, но не они будут главными здесь все равно, а эти обшарпанные дома, дворы колодцы. Мутные стекла еле-еле отражают небо и солнце, как старческие глаза.
-Нет, выспался. Разве выспишься? Погода такая, в сон клонит. Эх, бросил бы все к чертям собачьим и на острова какие-нибудь, где солнце, океан, все зеленое.
-Острова, - усмехнулся Влад, - ты и так на островах.
-Какие это острова. Мрак один. Нет, надо ехать, просто собраться и ехать, - Поляков все потягивался и зевал.
-Ладно, - Влад заторопился, - я поехал, ты меня совсем раззеваешь. Держи хвост пистолетом. Пока.
-Пока.
Поляков ушел. От общения с ним у Влада осталась зевота, чувство поламывания в суставах и видение далекого, зеленого острова в океане.
Поехал в казино. Казино размещалось в здании бывшего кинотеатра. Огромное здание, фильмов здесь больше не крутили. Фильмов снимают теперь мало, к тому же кино можно смотреть не выходя из дома, по видео. За границей, говорят, кинотеатры другие – удобные, мягкие кресла, объемное звучание, кондиционеры. Если бы наши были такими, возможно народ не сидел бы дома, у телевизора, ведь фильм увиденный по большому экрану производит более сильное впечатление. Вообщем, не выгодно делать кинотеатры, делаем казино, не выгодно продавать одежду, перепрофилируем магазин, скажем, в строительный, - все строят, улучшают свое жилище, спрос на стройматериалы огромный. Везде так – сегодня одно, завтра другое. Влад был доволен, что не занимается торговлей, торговля дело тяжелое, хлопотное, нестабильное. Вот, только Инин, все в него упирается, не перекрыл бы он золотой кран, а то, глядишь, придется и торговать. Значит, снова взбираться в гору, хватит ли сил.
За столом стояла девушка крупье, высокая, худая, аж суставы выпирают, движения как у водоросли, флегматичные, плавные, струящиеся, чуть сутуловата. Что-то, может быть это флегматичное струение имеющее волнующий привкус сексуальности привлекло Влада. Он представил ее в постели, представил, как поднимает платье, обнажая ноги. Интересно, волосы на лобке у нее такие же светлые как на голове? Как она там пахнет?
Девушка поглядывала на окружающих безо всякого интереса, нижняя губа обиженно выпячена, всем своим видом она говорила: «Вот, я здесь стою, а вы не подходите. Вам ничего не нужно, и мне теперь ничего не нужно». Влад хотел поиграть, но потом передумал. Выпил виски со льдом, расплатился и, не глядя больше на водорослеобразную девушку, ушел.
Дома еще раз все подробно рассказал Лене, рассказал, что Доре сделали укол от температуры. Лена спросила
-Ей было больно? Бедненький мой… - Сказала она это каким-то неприятно-участливым тоном. Владу было самому жаль Дору, душа его болела, но он отмахнулся
-Да, нет, не больно, - а потом добавил с раздражением, - что ты задаешь вопросы! Завтра съезди к ней сама. Детей… - запнулся, - …Геру, из школы привезет Стас или кто там завтра Юра. Привезет их, его и накормит, а ты на машине сама поедешь. Лена притихла, жар ее души поостыл, покрылся тоненьким слоем неуверенности в себе, как жиром остывший суп – завтра ей придется самостоятельно управлять автомобилем, а она делает это плохо, сама почти никогда не ездила за рулем.
-У меня нет времени завтра возить всех! – огрызнулся Влад на ее замешательство. – Съездишь, съездишь, ничего страшного, у меня действительно много дел. – Перед ним замаячил предстоящий день, как гора на горизонте, с белой вершиной, недосягаемой, холодной.
Лена потом звонила в больницу.
-Состояние средней тяжести, - ответили ей.
«Средней тяжести. Что это такое? – подумал Влад. – У нас у всех сейчас состояние средней тяжести. Тяжесть эта тянет к земле, словно в руках груз, руки становятся длинными, как у обезьяны, а у Доры состояние тяжелое. Бедная девочка. Разве можно забыть ее бледно-землистое личико, ту слабую гримаску, передающую страдание лучше, чем любой крик». Переживать все не хватает сил, еще виски со льдом и еще. Все как тени расходятся по своим комнатам. Пора спать. Женечкин писк – болезненная кнопочка. Дом засыпает. В углах дремлет тревога.
Следующий день начался как обычно, может быть только кофе казался более горьким, а сыр пресным, невкусным. Дорога. Мелькание табличек с названиями знакомых мест, Репино, Солнечное, потом Сестрорецк. День, в котором так много нужно успеть, но это не дела, а обрывки дел, они потом, постепенно, как мозаика из кусков смальты сложатся в одно целое. Встречи, разъезды. Был на Васильевском, у Пименова. Сергей Анатольевич Пименов, для Влада просто Сергей, молодой сравнительно человек, но уже начальник серьезного ведомства. Работал бы Влад здесь, был бы тоже начальником, он птица высокого полета. Влад с Сергеем прекрасно понимают друг друга возможно потому что язык на котором они говорят это язык денег. Пименов любит деньги, Влад и подавно. Деньги это все, деньги это жизнь. Пименов не может в открытую пользоваться деньгами, потому что работает в госструктуре, он должен скрывать свое материальное благополучие, хитрить, как лиса, петлять, запутывая след, скрываясь от охотников. Живет он не на зарплату, а зарплата такая, что концы с концами еле будешь сводить, на еду-то не хватит не то что на машину, на Мерседес. А Мерседес у Пименова есть, это Влад точно знает, хотя тот и скрывает его ото всех. В гараже стоит новенький, белый, блестящий. Жена Пименова, ее Светлана зовут очень любит на нем кататься, но ездят супруги Пименовы на своем белом Мерседесе только по выходным. На работу Сергей Анатольевич Пименов приезжает на стареньких Жигулях, показываться на Мерседесе на работу нечего и думать, сразу уволят. Конечно, многие догадываются, что начальник такого отдела не на зарплату живет, сами, кто здесь работает не на зарплату живут, может и у них в каких-нибудь дальних гаражах по Мерседесу стоит, но есть негласный закон, правило – не выделяться, быть скромным, как подобает простому служащему.
А Влад может не таиться, он предприниматель, и часы Ролекс может покупать золотые, с бриллиантами, а не хромовые, серенькие, чтоб в глаза не бросались, костюмы от Кардена в магазине что у Астории и в них являться на работу. Про машину уже было сказано. А обедает Влад в ресторанах и не в каких-нибудь забегаловках типа бистро, а в самых хороших. Иногда Алену берет днем. Алене это очень нравится, она прямо сияет от счастья. Сверкающие бриллиантами часы, сияющая чистотой машина, улыбкой девушка, все один к одному.
Поработали они с Пименовым на славу. Влад что? – купи, продай, но на этом не разбогатеешь особо, труд это кропотливый, повезет или нет, неизвестно. Что будет через десять, двадцать лет, когда капитал скопится, а жить хочется сейчас, полной грудью дышать, всю полноту жизни ощущать.
Пименов за работу свою, долю получал, а делал он всего то, что левые декларации в базу заносил и на телетайпы подтверждения давал о том чего нет, - растоможились машины, разгрузились, в Москву, например, уехали, а на самом деле уехали они, да не растомаживались и не разгружались, конечно. В плане правоохранительном целиком и полностью полагался на Влада, думал, если прихватят их, Влад поможет, Владислав-то Антонович большой человек, связи имеет, все схвачено. Владу, конечно, лестно, что Пименов и такие как он о нем думают как об авторитете, но на самом деле нет этого - понт один, показуха, глянец, лоск, грозный вид. Однако от этой приятственной мысли, ощущения собственной значимости тоже прок есть. Если считают его авторитетом, то нужно им становится, добиваться изо всех сил, мосты наводить. Русский человек деньги любит, любит, когда вдруг они на него с неба начинают сыпаться, казалось бы ни за что, да нет, есть за что, потом это ясно начинает видиться, за свое положение, место, вес.
Хвостов тот же, Валерьевич. Есть, конечно, сомнения у Влада, вечный страх. Пришла беда – отворяй ворота. Бог не выдаст - свинья не съест. Как не хочется, чтобы съела. Должны помочь, никуда не денутся, иначе всех сдам. Да не так все просто. Если попадешься, говорить ничего нельзя, чем больше скажешь, тем больше дадут. А они это знают. Вот почему страх у Влада все время, чуть кого-то дернут – продадут, каждый свою шкуру спасать станет, не знаем, скажут ничего, ничего и никого не знаем. Так что, на Богово надейся, а сам не плошай.
А страх клюет, чем страшнее, тем быстрее бежишь, а бежишь-то в гору, к вершине. Влада весь город, считай, знает, со всеми в деле, в доле, в компании. На дне рожденье недавнем все только и говорили: «За долгое сотрудничество». Нравится всем Влад Донцов, обаятельный, удачливый, щедрый. Кто думает, что бесплатный сыр в мышеловке бывает, свет денег нежит, манит, застит взор, словно забвение, розовый туман. Хорошо, когда деньги есть, всякий хочет жить по-человечески, а дальше больше, не просто по-человечески, полный достаток нужен, жизнь на широкую ногу, по-барски.
Бизнес-то не хитрый, но не всякий рискнет. Где деньги, откуда их черпать, спрашивается? Один из каналов, государственные средства. Льются они потоком в бюджет, так можно отвести от этого потока маленькую струйку и к себе в карман направить, чтоб не государству все досталось, а и тебе чуток. Схема проста, любой додуматься может, если, конечно, будет мыслить в таком ключе, то есть в ключе личной выгоды, где и что можно в свою пользу обернуть.
А вообщем, так сложилось у Влада, с Пименовым он повстречался, Владу в голову пришло, поняли сразу друг друга что к чему, пошло поехало, дальше больше, не что-нибудь себе, а все, все бери, рви пока есть возможность. По честному – долгий путь, да ведь все до конца честно не бывает, у нас не может быть, налоги какие, менталитет опять же, привычка, общее настроение. А в чем собственно проблема – такая у Влада работа – мало ли каким путем деньги пришли, все равно они заработаны.
Не у всех голова на плечах, а некоторые и догадываются да кишка тонка, духу не хватает. У Влада вроде хватает, чтобы шаг этот сделать, а потом как на льдине крутишься по реке – страх – ты вне закона. Государство ополчается, щетинится пиками, ты против него, оно против тебя теперь. А там, с той стороны, за пиками человеческие лица мелькают, а лицо это чувства, слабости, обаять человека можно, расположить к себе, доверие вызвать, заинтересовать. Это Влад умеет. Вот, считай, одну пику вытащили, а за ней другую. В деле Влада главное показаться открытым и честным, он таков и есть в сущности, открытый и честный, это очень подкупает. Ничего что с честным видом делаешь нечестные дела, а человек-то верит, любит, предан, служить готов.
Простая схема, кажется мороки не много, но это на первый взгляд, а на деле всех расположить нужно, убедить, организовать, нет, нет, да кто-нибудь и взбрыкнет, то ли денег мало покажется, то ли совесть начинает мучить, да какая к черту совесть, страшно становится, или попадется на пути мудак принципиальный обходи его, решай вопрос. Но если бы можно было дело делать хладнокровно и невозмутимо, а ведь душа есть, сердце, нервы. Какого интересно цвета нервы у людей обычно? Белого? У Влада они красные, воспаленные, дотронься и боль, страх, смятение. Да, кто бы знал, сколько страха в человеке выходящим из Мерседеса.
Все это хорошо, конечно, Хвостов, Валерьевич тот же самый, но Литейный Владу не пробить, нет никакого хода, неприступный бастион прямо. Там народ серьезный, идейный в своем роде, они не любят организаций вроде той, что Влад создал. Пименов был как-то в компании с Овсянниковым, начальником отдела борьбы с контрабандой, так Овсянников прямо так и сказал: «Донцов мне как бельмо на глазу. Я его суку на чистую воду выведу придет срок» и на Пименова так выразительно посмотрел. Пименов трус тут же в штаны наложил со страху, но деньги-то он любит, прильнул к заветному соску, как теперь его бросить.
Овсянников – полбеды, таможня все-таки, а таможня, считай, дом родной, свой человек Влад там, а вот Литейный это проблема. Ходит слух, что в длинных тех коридорах склоняют фамилию Донцов. Страх один изматывающий. Знает Влад, не будет спокойной жизни, по определению не будет. Все время ждешь плохих новостей, как ножа в спину. Мрак тогда, тянет жилы огромная, сокрушающая, беспощадная сила, рвет на части, вот-вот с ума сойдешь, разрушишься, перестанешь существовать. А в сознании что-то мечется, как золотая рыбка – дай выход. Звонишь одному, другому, нити дергаешь, всех на ноги подымешь, кто-то слово замолвит, деньги возьмет, с нужным человеком сведет – разрядка, прямо пар идет, благодать, успокоение, счастье – выкрутился, победил. Сколько так можно, можно ли вообще всегда так или есть предел за которым мрак превращается не в свет, а в кровавое месиво больного сознания.
Обеспечивать прикрытие очень важно, но это чрезвычайная ситуация, а есть дела текущие в них важен контакт с рабочими лошадками, с теми без кого этот бизнес не может осуществляться. Это Пименов. Нравится Владу Пименов, хотя и боягуз он, мнительный к тому же, сомневающейся во всем. Говорит, как же мы в день по пятьдесят машин перегружаем, разве так может быть, ведь внимание это привлечет, начнут интересоваться что и как, и пойдет клубок разматываться. А что Влад может сказать, он ведь и сам боится, но если платят, то хоть сто машин в день перегрузиться может, главное деньги, остальное уже не имеет значение. Все покупается, страх тоже, бойся, а делай.
Есть еще Егоров, начальник станции, куда обычно приходят вагоны с товарами, которые должны пройти через таможню, это в том случае, когда дело касается железной дороги. Если же по каким-то причинам интересующие вагоны прибывают на другую станцию, Егоров, пользуясь своими связями, делает так чтобы все прошло гладко, нужный человек взял документы без лишних вопросов. Егоров смешной мужик, манерный, на начальника товарной станции совсем не похож, на артиста из какого-то водевиля скорее, но тем ни менее соображает все с ходу. К тому же это именно он познакомил Влада с Поляковым и Григорием, которые стали самыми активными клиентами, теми кто хочет прогнать свой груз через склад Влада, занижая или не платя совсем пошлин.
Влад всеми правдами и неправдами таможенный пункт у себя на складе организовал, сколько он порогов обил, с каким количеством людей переговорил одному Богу известно, но добился-таки своего. Станция, Пименов это отдельная тема, прибыльная, конечно, но любому ясно – ничто не вечно под Луной. Опять стресс – так хорошо, деньги лопатой, а знаешь, все в один прекрасный день оборвется, хорошо еще если без больших потерь, никому не надо будет котлетки баксов засылать.
А свой пункт тоже хлеб, курочка по зернышку клюет, клиентов это привлекает, груз на склад поместили и тут же растоможили, никуда ездить не надо, двести, триста баксов за честное оформление тоже деньги, опять же и левоту легче прогнать, надзор меньше, никто на мозги инспектору не капает, только ты и есть, знай налаживай личный контакт. Хотя мороки с этим пунктом, то дают инспекторов, то забирают, то к одному посту прикрепляют, то к другому. Влад даже привык к этой нервотрепке, но изматывает она, душу точит, как короед дерево, ударь по нему в один прекрасный день и рухнет, труха одна осталась.
Как знакомился Влад с Новожиловым. Пришел на встречу, тот сидит никакого интереса в лице, ни искорки, казенное выражение. Артист в своем роде, знает как и с кем себя держать. Щеки его почему-то Влад запомнил, будто припудренные скукой. Влад включил свое обаяние на полную мощность, аж пуговицы на костюме засветились, на лице улыбка, взгляд открытый, приветливый, уверенный голос и где-то за плечом бульдозер стоит или танк, только знак дай, все преграды возьмет.
Начался разговор мало-помалу, такие наши планы, перспективы, возможности. Видит, лицо у визави потеплело, глаза заблестели, пододвинулся ближе, аж жаркое дыхание слышится. Почувствовал запах денег, и не просто каких-то там шальных денег добытых на большой дороге, а все чин чинарем, по серьезному, официально. Влад что? Человек он честный, щедрый, за дружбу и услуги звонкой монетой платить готов, а дружба и услуги такого человека как Новожилов ох, как ему нужны, городская администрация все-таки. Влад сам по этой лестнице не прочь пройтись в будущем, у него во всем дальний прицел.
А Новожилов ничего оказался, человек дела, он Владу и с лицензиями помогал, и с пунктом таможенным. Лоскут за лоскутом вот уже Влад сам большой человек, только бы бог не выдал. Инин – вот сейчас вопрос номер один.
Пименов был зол на кого-то. Его грозный голос, рокочущий как камнепад в горах было слышно издалека. Влад подошел. Когда Сергей его увидел, выражение на лице сразу изменилось. Белозубая улыбка прорезала холстину угрюмого выражения
-А-а! Владислав Антонович! Проходи, проходи, - после крепкого, братского рукопожатия, поднял руку, как будто хотел обнять, увлек к себе в кабинет. Влада все любили, где он там и клад, он приносит счастье, то есть деньги. Он как золотая жила – будь рядом и блеск золота никогда не пропадет из виду. А пальцы у Пименова пухлые, теплые, им так хочется подержать монетку.
Сам он высокий, плотный. Хоть и безусый, но лицо его чем-то неуловимо напоминает те лица, которые Влад видел однажды, когда был на выставке парадного портрета в Русском музее, - Лена затащила. В безликом, евростандартном кабинете – новое здание построили во дворе старого – Сергей Анатольевич выглядел, как медведь в будуаре, большой, в поношенной, синей форме.
-Хочешь кофе? – Кофе сделал сам. Что там делать? Нажать на кнопку электрического чайника и сыпануть в кружку растворимый кофе. Кофе невкусный, кислый. Влад не любит такой, поэтому просит своих девочек варить ему. Но от угощения неловко отказываться, он делает глоток, другой и деликатно ставит кружку на стол.
-Как дела? Что нового? – Пименов косится. Он все знает лучше Влада, просто хочет узнать его реакцию.
-С Ининым-то что делать? – Влад не моргая смотрит на собеседника, не напряженно, но открыто и внимательно. Пусть знает, что ему ничего не страшно.
-Да, вот Инин, - Пименов обнимает себя. – Инин. Что я могу сделать? Это же не в моей компетенции, ты же знаешь. Не хочет он, видишь, не хочет…
-Да знаю, понимаю, - в глазах Влада отражается небо, тот маленький, голубой кусочек, который виден из окон, которые выходят в тесный двор.
-С Кенгессепом-то проблем нет?
-Нет, все нормально. Узнай там, Сергей, кто он и что. Дачу-то сделал?
-Ой, не спрашивай. Где взять столько денег, ума не приложу. – Влад смеется, растягивая губы в нитку.
-Да, уж и не говори.
-Это нужно, то нужно. Жене видите ли итальянская кухня понравилась, прибалтийская ее не устраивает, - говорящий сделал такое лицо, как будто только что пукнул, осекся. – Тише! – сказал громким шепотом, - а то я ору. Так вот, увидела кухню, говорит, что все жизнь о такой мечтала. Уперлась рогом, как бык. Кухня… А сантехника всякая… Да-а…
После был Жаров в ресторане. С ним Влад утрясал проблему рентгеновской установки, которую требовалось поставить на склад. Внешность Жарова соответствовала его фамилии, был он толстый, краснолиций, жаркий. Пунцовое лицо, серый костюм, белая рубашка, серо-синий галстук все хорошо сочеталось. Костюм дорогой, но Влад был хитрее, он смотрел на часы, часы так себе. Жаров хоть и был старше и на вид солиднее Влада, но держался подобострастно. После нескольких фраз, сути проблемы и ее решения перешли как водится на болтовню, ничего не значащую и пустую на первый взгляд, но имеющую целью сблизить и породнить.
Жаров клал на язык тонкий ломтик ветчины, такой же розовой и влажной, как сам язык, заедал ее ломтиком помидора, смеялся, давясь смехом и едой. Духота и пыль были в складках портьер. Худой и длинный официант, одетый в белую рубашку изгибался над столом как торшер. Влад подумал рассказать Жарову про Инина, просто так, по-дружески, но потом не стал.
Ездил в больницу. К Доре его не пустили. Нельзя и все. Толстая как мешок, румяная тетка, со щеками прямыми, как обтесанные бревна не хотела ничего понимать и ничего брать. Горланила как иерихонская труба. Влад на повышенных тонах объяснял ей, что он имеет право хотя бы узнать, что с его дочерью, в каком она состоянии. Тетка голосила, что состоянии у Донцовой средней тяжести, и больше знать ему ничего не нужно, будет впускной день, беседа с врачом, тогда и узнает. Влад страшно хмурился, из бровей еще чуть-чуть и сверкнула бы молния, грянул гром, но тетку это не пугало, не смущало, она была здесь хозяйка. Гром не грянул. Влад ушел, зло огрызнувшись на последок, ушел с тяжелым сердцем. Ему хотелось отомстить этой бабе. Сев в машину, отдышавшись, посмотрев на мигающий светофор, он набрал Аленин номер. Если плохо, то до конца. Ему хотелось сейчас лезть на рожон, сделать себе больно. «Алена взбрыкнет опять, как норовистая лошадь, ударит в грудь копытом, а я засмеюсь», - подумал Влад.
Погода выла ранневесенняя по-питерски, сырая, пасмурная, мглистая. Невский в задумчивой дымке, оцепенел. Люди, как тени, под ногами каша, звуки глухи и неясны, только звонок почему-то бой часов на башне Думы. Алена, в песцовой шубке, влажная, в каплях оттепели, села в машину, принеся с собой тревогу красного света светофора, который только что был за ее спиной. Улыбнулась, обнажив свои выпуклые, почти белые зубки, посмотрела потом испытующе-выжидательно.
-У тебя ресницы черные, а волосы светлые, - сказал ей Влад.
-Ну и что, - Алена повела плечом. – Некрасиво, когда белесые ресницы.
-Угу, - Влад уже отъезжал от края тротуара.
Они были в ресторане, Влад второй раз за этот день. Есть ему не хотелось, ресторанная еда не лезла в глотку. Алена держала себя чуть заносчиво, как будто Влад перед ней в чем-то провинился, и она раздумывала, простить его или нет. А Влад и не думал извиняться, он поглядывал на нее с задорной улыбкой. Наконец Алена не выдержала
-У моей знакомой одной, друг каждый раз снимает номер в «Астории», - она оторвалась от еды и, округлив глаза, посмотрела на Влада. Врала, но тут же сама поверила своему вранью, и была поэтому уверена в себе и напориста, но Влад не прореагировал
-Подумаешь, - сказал только.
-Что подумаешь? – Алена не сдавалась, она прекрасно знала, что в отношениях с Владом нужно держать карты открытыми. – Не плохо было бы, а?
-Ты хочешь, чтобы я снял номер? – Влад сделал гримасу неудовольствия. – Хочешь, так снимем, - сам прикидывал в уме, сколько это может стоить. – Если сдадут, конечно, на одну ночь, я не знаю. – Он пожал плечами, не смотрел на Алену, рассматривал остальных посетителей ресторана.
Алена пожелала номер в Европе. Им сдали на одну ночь, как ни удивительно, но Влад не собирался проводить в отеле целую ночь, ему нужно было домой – Дора больна, необходимо решить с Леной, как поступать дальше. Номер оказался современным, уютным, а вообщем, обыкновенный номер пяти-звездного отеля, с полагающимся джентльменским набором комфорта. Алена была в восторге. Она нежилась на огромной, двуспальной кровати, как кошечка на постели королевы, позволила Владу войти во все свои дырочки, проникнуть в попку, чего он так хотел всегда, и что ни разу прежде не позволялось. Он мял ее молодое, белое, упругое тело, целовал во все места, сосал розовые соски, обладал ею каждый раз с ненасытной, неослабевающей страстью, но время подошло и упало со звоном, как монета на железное блюдце кассирши.
-Алена, нам нужно идти. Все, все собирайся, - сказал он ей после краткого отдыха. На стене висела гравюра, сделанная под старину, плывущие по Неве корабли. Алена взглянула на них, черно-белые парусники, скучные паруса, не алые, приплыли из других морей, из других времен в них и вернетесь.
При выходе, она потянулась в тот коридор, где был магазин Ананова.
-Только посмотреть.
-Что там смотреть? Нечего смотреть. Пошли, мало времени. – Влад пытался отвлечь ее от ювелирного магазина. Она покраснела с досады, щелкнула языком, а потом увидев, как из дверей салона выходит пара расфуфыренных иностранцев, сузила глаза – искорка зависти проскочила. Влад чуть вздохнул – ненасытная – взял ее за плечи и увлек к выходу. На улице уже стемнело, желтый свет фонарей утекал в черный рот ночи. У филармонии толпились люди. «Элисо Вирсаладзе. Фортепианный вечер. Гайдн, Шуман, Шопен, - прочла она. – Кто такая Элисо Вирсаладзе, - подумала, - А я сейчас буду дома».
Когда Алена опять была у Тани, сидя на крашенной табуретке в коммунальной кухне, смотря на то, как Таня готовит винегрет в честь прихода гостьи, Алена похвасталась ей, что они с Владом поедут весной в круиз по Средиземному морю. Алена соврала, она не была лгуньей, но тут ей очень захотелось выдать желаемое за действительное.
-Мы были в турагенстве, выбирали каюты. Каюта, конечно, люкс. Я забыла, как называется теплоход. Отплываем из какого-то Черноморского города, кажется Одессы. – Алена думала, что если она расскажет о поездке, то все обязательно сбудется, воображаемое станет реальностью.
-А-а, хорошо, - Таня покосилась на Алену, но взгляд ее был иным, чем обычно, не то доброе, мягкое, выражение человека готового все понять и простить, а испытующее, словно она надавила взглядом. Алена заметила эту перемену.
-Алена, - сказала вдруг Таня, - он с твоими родителями познакомился? – Алена взглянула на Таню зло. «Дурочка, домоседка, - подумала она, - никого не было у нее, - девственница, - а смотри-ка все знает, знает, что если мужчина серьезно настроен, то он с родителями стремится познакомиться, с друзьями твоими сойтись поближе. В книгах своих что ли вычитала», а сама сказала
-Нет, не знакомился. И что с того? – выпрямилась, потянулась лениво, желая этим движением показать свое равнодушие и пренебрежение к данному вопросу.
-Где будем есть? – спросила как ни в чем ни бывало Таня, - здесь или в комнате? – Алена взглянула на грязную раковину, пыльную и жирную плиту, заставленную кастрюлями, в одной что-то бурлило, наверное, суп, в помещении было влажно, Алена сама сидела вся в липкой испарине.
-Давай уж лучше в комнате, - сказала она.
Они ели винегрет, а надо сказать никакие салаты, в том числе винегреты Алена не любила, ковыряла вилкой разноцветную кучку. Овощи были нарезаны крупно, неприятней всего выглядел лук, глянцевые, зеленоватые стружки. Их Алена выковыривала в первую очередь, еще дряблые огурцы и водянистую капусту. Она пригорюнилась было, подумав о Владе, потом о круизе, в который она не ехала, об отце, который так нелестно отзывался о ее друге и был против их встреч. «Может в действительности все существует только в моем воображении, красивая жизнь, а в ней круизы, прелесть поездок на дорогих машинах, магазины, рестораны и прочее, а на самом деле есть только Влад. Я люблю его? Нужен ли он мне сам по себе? Нет, я люблю его не самого по себе, а как человека имеющего золотой ключик от волшебной страны. Я его совсем не люблю, может быть, мне нужен только этот ключик. Он, стало быть, Буратино. Ха-ха!» Алена ухмыльнулась.
-Что улыбаешься? – спросила Таня, откусила большой кусок от толстой краюхи, сейчас за ним последует ложка винегрета.
-Нет... Так… Ничего… Ерунда… - Аленино лицо было напряженным, серым.
-О чем ты думаешь Алена? Как у тебя с ним? – Таня смотрела на подругу.
-Нормально, - Алена вдруг почувствовала себя несчастной и, посмотрев в Танины серые глаза закрытые толстыми стеклами очков, оттого маленькие, невыразительные, подумала: «Хорошо ей – ничего не нужно. А тут болтаешься на ниточке между небом и землей, как паук, - унесет, не унесет ветром. Тянешь что-то, вытянуть не можешь. Не по зубам мне этот орешек».
-Знаешь что, - сказала Таня, - у меня скоро день рожденье. Приходи, конечно, приходи с ним. – Алена состроила гримасу и промолчала. Как она могла привести Влада в этот сарай.
А дома отец опять приставал к ней
-Где твой мужик?!
-Нигде мой мужик, - отрезала Алена, а потом взвилась, взвизгнула, - не смей так говорить!! – Хлопнула дверью, ушла к себе и, чувствуя, как комок подкатывает к горлу, повалилась на тахту и, зарывшись с головой в подушки, не плакала, а со стоном вздыхала.






Клиенты разбегались, как тараканы по углам, когда включаешь свет, становились тенями. Влад видел одну такую тень на улице, - Григорий, один из самых прибыльных клиентов, не подошел даже, издали махнул рукой, и сев в машину, скрылся из вида. У Влада внутри похолодело. Он ехал по улице, смотрел на свой город, он, седой старик казался ему дряхлей чем обычно, вспоминалась, расфуфыренная, напыщенная, как купчиха Москва. Сколько их таких забитых, обнищавших, жалких стариков–городов рассеянных по России, все Россия. Они просят подаяния и смотрят, смотрят с тоской и печалью на нее румяную, благополучную, богатую. Кто виноват, что она одна богатая, славная, а все остальные бедны. У нас прав тот, кто богат. Быть богатым во что бы то ни стало, любыми средствами, вот самое главное. Потом можно сказать, что заработал это богатство, не важно, что нечестно, об этом уже никто не вспомнит, главное, заработал, значит прав. А кто такие те, кто говорит, что так нельзя. Им завидно, ведь они так не могут, им что-то мешает, говорят, что совесть. Да, они просто не умеют, не способны ни на что, бездари, лентяи, слюнтяи и болтуны. Слово «совесть» прикрытие только, фиговый лист. Не важно, где крутятся средства, кто имеет к ним доступ, а кто нет. Я богат и значит я прав, и имею право на все, а имея право на все, стану еще богаче и вас оберу, а вы бедны, вы ни на что прав не имеет.
В конце концов, семья, дети, дом, все нужно содержать. Все привыкли к комфортной, обеспеченной жизни, несколько раз в год поездки за границу, Владу даже лошадь предлагали, не какую-нибудь там клячу, а хорошую, породистую, Эрна зовут. Как от этого отказаться? Безумных миллионов не нужно, правда от десятка другого не отказался бы, но безумных не нужно, просто чувствовать себя человеком.
Вечером пили. Пименов зачем-то притащил жену. Необыкновенного ума женщина говорил он о ней. А внешне она была так себе. Такую внешность могла иметь самая заурядная особа. Разрез глаз как у жены президента, крупная, тучная, когда сидела напоминала снежную бабу сложенную из трех шаров. Руки пухлые, если дотронешься, утонешь, как в пуховой перине. Ела она много и с аппетитом, пила и не пьянела, смеялась только больше, а смех у нее был приятный, не громкий и мелодичный.
-Не их это человек, - Пименов совсем осовел от выпитого. Спиртное не развязывало ему язык, а напротив. Он спешил сказать Владу все, что хотел, пока совсем не лишился дара речи. Сам он размякал, Владу казалось, что размякал и его мозг, плескался в голове, как убитый спрут, а язык, наверное, становился маленьким, непослушным, неповоротливым, как обрубок. – Не их, я узнавал там. Легче с одной стороны, конечно, но с другой…не Болотова ли он ставленник. Тебе бы с Болотовым общий язык найти, а?
Болотов конкурент Влада, занимается примерно тем же самым, имеет склады, пункт оформления. Воевали они с Владом время от времени, бодались как два молодых бычка. Та гора, Влад балансировал все время на пике, но теперь почувствовал себя где-то внизу, у подножья, смотрящим вверх, на белую, снежную вершину. Значит опять Болотов. Вот где клиенты-тараканы, протоптали дорожку в логово конкурента. Им что клиентам, у них свои семьи, свои дела, свой расчет, какая им разница Болотов или Донцов. Надо делиться, вообщем. Делиться, конечно, не хочется, но чтобы не потерять всего придется пойти на это. Задушил бы Болотова, заразу. Все время что-то мешает спокойно жить. Интересно сколько лет можно протянуть в такой нервотрепке, не сорваться, не грянуться о земь в какой-нибудь подворотне с разорванной аортой. До старости не дожить точно.
А если Болотов упрется. Тут главное самому не оплошать. Да куда он денется, впрочем. Влад не лаптем чай щи хлебает.
ФСБ. Да, пожалуй дело не в этом. Инин как на стопор встал, нет и все, ничего не нужно. Как не подъезжал к нему Влад все напрасно. Дело не в идее, все правильно, не идейный он, просто купленный другими, Болотовым, ставленник его, - для Болотого делает, для Влада нет. Вечный спор между ними, между Владом Донцовым и Игорем Болотовым, то один берет верх, то другой, сейчас пока сверху Болотов.
-Я бы никогда не смог убить человека, - сказал вдруг Пименов, смотря пьяными, мутными глазами на свой фужер с коньяком, как будто это была лампада. – Никогда.
На него все только мельком взглянули и отвели глаза, словно он сказал что-то малозначительное или глупое. Пименов молчал дальше всю дорогу, это было последнее, что он произнес за этот вечер, говорила его жена. «Он взял жену, чтобы она говорила за него», - подумал Влад. – «Правильно, что толку в пьяных разговорах. Вообще-то все это как-то странно и смешно. А жена его похожа на купчиху с картины Кустодиева». Она говорила, говорила, говорила о никелированных дверных ручках, кранах, держателях, об унитазах, ваннах, биде, диванах и шторах. Пестрый поток ее мыслей обволакивал Влада, спеленывал, оборачивал вокруг словно сари.
Влад виделся еще с Вадимом. Глазки Вадима, как две блестящие рыбки в реке. Сказал глухо, но очень внятно, словно проводил сеанс гипноза, что узнал от Валерьевича, Инин точно не их человек.
-Я знаю, - сказал в свою очередь Влад. – Мне уже доложили, Болотого это человек скорее всего.
Вадим зыркнул, брови у него были светлые, густые пушистые.
-Болотова? – задумался, стал как изваяние, ни кровинки в лице. Интересный он все-таки человек – чувства есть, но они на большой глубине. – Плохо, что Болотова.
-А что тебе-то? - дразнил его Влад. – Какая тебе разница от кого услуги получать от меня или от него?
-Есть разница, - Вадим закурил, выдохнув дым, сказал, – трения у нас с ним были, разногласия, еще по тем делам. – Взглянул на Влада, ожидая жеста понимания. Влад кивнул.
-Нельзя мне к Болотову. Инин…вот пень суковатый… Выкорчевать и все. Что вокруг да около ходить. – Влад сделал недоуменную гримасу, по-лягушачьи растянув рот и округлив глаза.
-Договориться надо, - пожал плечами.
-Договоришься с ним… У тебя пять тысяч есть?
-Зачем тебе? – Влад не хотя, но давал в долг обычно. А сейчас, когда положение было шатким, неопределенным деньги следовало считать.
-Надо…Нужны мне деньги, - Глухой голос Вадима словно программировал, сам он о чем-то задумался, казалось. Влад посмотрел на него внимательно, пытаясь понять скорее не столько то, на что он собирается потратить деньги, сколько отдаст он их или нет.
-Хорошо, привезу завтра, - Влад решился.
-До завтра тогда. – Вадим не любил разговаривать по долгу. Он ушел, растворился во мгле мартовского вечера.




Дома мокрое от слез, рыхлое, как пропитанная водой губка лицо жены. Никакого вопроса «Как дела», открыла дверь и отвернулась, закричала на Женечку, было понято, что она расстроена, взвинчена. Не стала ничего говорить мужу, как обычно виться вокруг, приглашать к столу – ее поглотило горе, Влад знал ее черту, он всегда все принимала очень близко к сердцу.
-Что случилось? – Влад устал, но был готов взять на себя еще один камень.
-Они ее погубят! – У Лены в момент расстройство лицо делалось каким-то незнакомым, странным, утрачивало свое обаяние и женственность. – Угробят они ее! – опять повторила она исступленно. – Ничего не нашли по желудочно-кишечной части, а ребенок умирает лежит! Что ты не знаешь, ничего никому не нужно сейчас. Еле прорвалась в эту больницу несчастную! Не палата, богадельня, тюрьма. Подхожу к ней, а она лежит, мне показалось даже, меня не узнала, а они ходят вокруг, ничего сделать не могут. Врач этот – толстый индюк, функционер, а не медик. – Лена не смотрела уже на мужа, отворачивала исплаканное лицо, показывая так свою обиду, побуждая его вмешаться и защитить.
Владу стало вдруг страшно, так подействовал на него голос жены, ее нервное состояние. Он побледнел и осунулся, но решил не поддаваться панике.
-Больница как больница, ты не права на этот счет, Лена. Не пяти-звездный отель, я согласен. Почему ты так настроена? Я же разговаривал с этим врачом, Виктор Станиславович его зовут, кажется.
-Если у нее ничего не нашли, то она там еще заразы какой-нибудь подцепит. А что у нее?! Они знают?! И не пытаются ничего узнать! – Ленино лицо было мокрым и красным, покраснела даже шея. – Женя, прекрати ломать комбайн! Сколько раз я тебе говорила, не лезь туда! – закричала она пронзительно, не своим голосом.
-Что ты предлагаешь? – Влад взялся за лоб. – Что ты хочешь, чтобы я сделал? – а сам подумал: «Она ведь добьется своего, я сделаю все так, как она скажет, даже если сам буду считать, что так поступать не следует. Мужчина, наверное, в конце концов всегда поддается женщине, будто она не только мать его детей, но и его мать».
-Ее нужно забрать оттуда, как ты не понимаешь! Вон, помнишь, у Юлии дочь умерла от гриппа! – Опять полоснуло, и опять из души как из разрезанного мешка посыпались зерна тревоги и страха.
-Что ты меня запугиваешь?! – Влад встал и заходил по комнате. – Меня не надо запугивать! Ты просто, дорогая моя, зажралась. Забыла, как все люди живут, оторвалась от реальности. А ты спустись с небес на землю! Больница ей видите ли не нравиться! Конечно, после такого дома, палата инфекционного отделения не показалась! Тебе нужно все супер, особенное, элитное. Нет такого здесь! Нет!
-Что ты говоришь?! При чем тут это?! – Лена поправила лямку лифчика, лицо казалось чужим, напряженный и вместе с тем недоумевающий взгляд. – Условия!... Я не столько про условия, некрасивые кровати там, одеяла, постели. Чтобы вылечили только! Так ведь никому дела нет! – Всплеснула руками, взялась за лицо, показывая крайнюю степень расстройства.
Влад вздохнул, он понимал, что положение серьезное,– Дора в тяжелом состоянии, – но все же дело обстоит не так, как его рисует Лена. Дору никто не собирается губить, ее будут лечить. Плохо, конечно, что нельзя навещать ее все время, и уход может быть не самый лучший, но дал же он в конце концов врачу денег. Хотя это может быть и плохо как раз, вдруг тот обиделся, взял деньги, но обиделся. Он ее будет лечить, но настроение не то. Да плевать на настроение, главное чтоб дело делал. А вообще плохо, когда человек сам не знает, что хочет, вроде и денег мало платят, но и денег не берет, мучается только. А Влад всегда знает, что хочет, с ним легко поэтому. Тревожно то, что пока не ясно, что с Дорой, а ее ведь лечить нельзя в таком случае, пока не поставлен диагноз.
Лена в штопор вошла. На нее все эта обстановка произвела тяжелое впечатление, вот она и голосит теперь, бьется, как рыба в сети. Спасти дочь для нее значит первым делом забрать ее из больницы. Если что-нибудь случится, не дай бог, во всем будет виноват Влад. И как подтверждение его мыслей, Лена тут же сказала
-Ты ничего не хочешь сделать для детей! Палец о палец не ударишь!
-Конечно!! Конечно! – Влад взорвался. – Я ничего не делаю для детей! – Лена осеклась, посмотрела на него с опаской. Он взял тут же себя в руки, сбавил тон. – Ладно, съезжу завтра в больницу, поговорю с врачом. Может, удастся ее забрать оттуда. – И снова повысив голос, - а как ты дома собираешься ее лечить?! Тоже мне, профессор!
-Господи! Как лечить! Не дизентерия у нее, не гепатит, это главное. Позовем Александровича, такой хороший врач. В конце концов, сделаем обследование в Американском центре. Сиделка нужна, медсестра.
-А где я тебе сиделку возьму?
Лена только всплеснула руками, мол «Опять ты», ладонями шлепнула звонко по ляжкам.
-Хорошо, хорошо, поговорю с ним завтра. А что Доре по-прежнему так же плохо?
-Да, плохо, - ответила Лена коротко, она показывала, что больше не хочет разговаривать.
Влад сел к телевизору, у него было странное ощущение, что в голове рой пчел, и эти пчелы жужжат все время, от этого голова становилась тяжелее и тяжелее.
Где взять сиделку? Можно было б наверное обратиться в какое-нибудь агентство типа агентства по найму нянь или домработниц, но Влад не хотел терять время. Он поехал в больницу, там он рассчитывал найти женщину, опытную медсестру, которая бы согласилась поработать сиделкой при Доре.
Темный вечер без снега, Луны и звезд. Больница на отшибе, кирпичное здание приемного покоя, как неприступная крепость, ни один огонек не может ее тронуть. Ветер. Голые деревья качались, рвали в клочья, сырой тяжелый воздух. Влад увидел, как из ворот кто-то вышел, какая-то женщина за ней еще две. Он вышел из машины и подошел наугад к первой.
Женщина видимо была погружена в свои думы, и когда Влад возник перед ней, лицо ее не сразу прояснилось, а некоторое время сохраняло задумчивое, мечтательное выражение. Сколько ей лет, сказать было трудно, может быть сорок. Влад почему-то сразу решил, что она одинокая. «Не молодая уже, а мечтает как девушка», - подумал он.
Вообще лицо у нее было, как у монахини, которая много молится, а может быть, как у мадонны, оно светилось в темноте, и казалось, никакая тьма не сможет поглотить этот свет. «Мне повезло, - подумал Влад. – То что нужно. Настоящая сестра милосердия».
-Простите, вы медсестра? – спросил он у нее, сам внутренне улыбаясь.
-Да, - голос у женщины был тихий и кроткий. – Медсестра. – Она даже не спрашивала, что ему нужно, ничем не была удивлена. Он посмотрел на нее секунду и как мог приветливо сказал
-У меня к вам деловое предложение. У меня заболела дочь, ей двенадцать лет, она сейчас здесь, в больнице. Мать очень хочет забрать ее домой. Нам поэтому нужна опытная сиделка, медсестра. Вы ведь медсестра? Вы не согласитесь поработать у нас? В деньгах обижены не будите.
Женщину и сейчас ничего не удивило, словно она была готова к подобному предложению, ждала его или ее просили о чем-то подобном часто.
-Да, хорошо, - быстро сказала она, опустив глаза. – Хорошо. – И Влад опять подивился, какой у нее кроткий голос. Он слушал его, как самую красивую музыку.
-У вас такой кроткий голос, - сам не ожидая от себя, сказал он ей. – Вы, наверное, идеальная жена, - ведь он сам недавно про себя решил, что она одинока, но не хотел ее обидеть этим. Она улыбнулась ему, но потом опять стала серьезной и погрустнела.
-Нет, - тряхнула она головой, - я не замужем. Могу располагать своим временем, не зависимо ни от кого.
-Тем лучше. Вы где живете? Давайте я вас отвезу, а дорогой договоримся обо всем.
Она послушно села в машину, не испугалась. Скромное, серое пальто, отороченное песцом, вязаная шапочка. «Махнула на себя рукой, - подумал Влад и ударилась в религию». Они тронулись.
-Вы случайно в секте ни в какой не состоите? – осведомился он.
-Нет, что вы! – лицо ее сделалось испуганным, немного возмущенным, но не утратило, тем не менее, своей главной особенности, того кроткого сияния. – С чего вы взяли?
-У вас лицо такое, религиозное что ли.
-Да, - она усмехнулась. Круглые, серые глаза, выражение их не задорное, живое, а живое и печальное, сострадательное, правильный овал лица, кожа бледная, без румянца, неяркие губы, грустная, молчаливая линия. – В бога верую, - покивала головой, - но секты… нет… это нет.
-Ну и правильно. А то развелось их как собак не резанных… Как вы считаете?
Она лишь недоуменно повела бровями, потом вздохнула
-Свобода совести. Каждый верит как умеет
Влад ее уже не слушал, думал о своем.
-Когда вы сможете приступить? Вы работаете ведь сейчас? Вам нужно взять отпуск.
-Да, да. Я возьму за свой счет. Как вы думаете надолго?
-Вот сам не знаю. – Влад вспомнил вдруг лицо Доры, землистое, глаза со смертельным, сухим блеском, бесцветные губы, внутри опустилась какая-то гиря. – Не знаю…заболел что-то ребенок, и что случилось неизвестно. Как это у детей бывает, сегодня здоровый, прыгает, бегает, смеется, а на завтра встает больной хуже некуда. – Она закивала, брови ее встали в печальный, скорбный домик.
-Простите, а как зовут-то вас?
-Ольга…Ольга Васильевна, можно просто Ольга.
-Меня Влад, Владислав Антонович. Живем мы за городом, в Комарово. Знаете такое место? – Она кивнула. – Но вас это не должно беспокоить, есть водитель. А потом вы будите все это время жить у нас. Вы не против?
-Нет, - скорбный домик остался, не проходил. – Не против, - она стала смотреть в окно. Так они доехали до ее дома на Гражданке.
-Я позвоню вам завтра же, - сказал на прощанье Влад. – До свидания, будте готовы.
-До свидания, - она задержалась возле машины. – Вы не думайте, я не из-за денег. Вы попросили, у вас беда случилась, я не могла отказать. – Влад посмотрел на нее, задержался, какой-то вопрос возник у него, и он думал как разрешить его.
-Простите, задержитесь на минутку, вы ведь можете задержаться? – он подался в сторону открытой пассажирской двери, почти лег на сиденье, она наклонилась в свою очередь к нему, в таких неудобных позах они продолжили разговор. – Вот вы говорите, что в бога веруете, в религию, значит, ударились, а ведь это от слабости бывает, когда человеку ничего более не остается, он прячется от жизни так, ничего-то у него не получилось, не сложилось, или еще того хуже беда какая-нибудь стряслась, вот он в бога-то и поверил, да еще у бога что-то и просит, вымаливает.
Ее как будто поразили эти слова, словно такие мысли никогда не приходили ей на ум, и теперь Влад открыл ей горькую истину. Но смятение продолжалось недолго, она сделалась опять спокойной, тихой, опять тот же кроткий свет полился от ее лица.
-Напрасно вы так думаете, что это от слабости. Я ничего ведь у бога не прошу, только благодарю его все время. Сначала, может быть, действительно от слабости, но потом человек ведь необыкновенно сильным делается, поверьте мне.
-Ладно, верю, - мигнул ей Влад. – Хорошо, до встречи. – Махнул рукой приветливо, а про себя подумал: «Странная она какая-то, уж больно милосердная, праведная, а впрочем, это-то как раз хорошо. Возможно добросовестная на столько же насколько праведная. Посмотрим на нее, если что возьмем другую».




Больнице к мукам физическим прибавились муки моральные. В палате Дору определили на кровать, которая была короче ее роста. Ноги приходилось держать поджатыми. Одеяло было таким же маленьким, для маленького ребенка, в такие ватные одеяла заворачивают новорожденных младенцев и выносят гулять.
В палате было восемь человек, в основном девочки, девочки разных возрастов, Дора, кажется, была самой старшей, и два мальчика, один совсем маленький, годовалый, другому было лет пять, шесть. Под кроватями стояли горшки. Ходить разрешалось только на горшок. У Доры болел живот, был страшный понос, она с высокой температурой, мучаясь, обставлялась стульями и так делала свои дела. Страшная слабость, было тяжело дышать. Рот был сухой, словно она подышала горячим воздухом пустыни и пожевала накаленный солнцем песок.
Их медсестра была молодая, красивая женщина. Наверное, она была весьма недовольна своим положением, тем что должна была выполнять грязную, тяжелую работу, не хотела возиться с больными детьми, а может быть просто не любила детей, делала все больно и резко, без жалости и уговоров.
Пришла со шприцом делать укол, но не Доре, другой девочке. Девочка покорно легла, вокруг все собрались поглазеть. Она как будто не стеснялась, только плакала. Укол видно был болезненный.
Доре было плохо, сильный жар, тошнота, казалось ее ничего не должно было бы тревожить, но сердце ее при виде этой картины сжалось, и душу царапнула тоска. «Такие тут нравы и порядки, - подумала она опять. – Со мной будет так же. Больничная жизнь, что поделать – напоказ то, что обычно скрывается».
Потом Дора в коридоре увидела отца. Он договаривался о чем-то с врачом. Мысль о том, что она будет на особом счету, опять заставила ее пережить приступ тоски. «Не надо ничего, не надо, - сказала она тихо, он не слышал, конечно. – Нельзя выделяться. Будет еще хуже. Будут потешаться показывать пальцем, смотреть», - думала она. Мысль дрожала еле-еле, как погибшая муха в паутине, исчезала, едва успев родиться, налетал зной болезни. Дора погружалась в забытье.
Дору перевели в отдельный бокс, взяли кровь. Она всегда боялась, не любила, когда у нее брали кровь из пальца, а тут еще кололи вену. Как плохо болеть. Острые дела на этом не закончились. Пришла медсестра делать укол. Отец стоял рядом, смотрел, как будто не понимал, что Дора стесняется.
На следующий день пришла мама. Она была одета в темно-синее платье, отделанное спереди люрексом. В руках у нее был пакет, она открыла его, опустив лицо вниз, словно изучала содержимое, плохо зная сама, что там находиться, извлекла оттуда апельсин, яркий, оранжевый.
-Женщина! Кто вам разрешил свидание с дочерью?! – голос старшей медсестры, той, толстой тетки с круглым лицом чухонки, был крикливым, скандальным, словно дело было не в детской больнице, а на рынке, около прилавка.
Мать посмотрела на нее, вспыхнула, засуетилась со своими пакетами, а потом вдруг неожиданно таким же скандальным голосом заговорила, верней закричала
-Я имею право навестить своего ребенка! Что это за больница такая, строгого режима, скажите пожалуйста! – Лицо ее было искажено, сделалось каким-то чужим и безликим.
-Нормальная больница! – медсестра за словом в карман не лезла. – Порядков не знаете! Все можно теперь! Это инфекционное отделение. Разнесете заразу по всему городу!
-Никакую заразу я не разнесу! Вы разнесете!
Они сцепились. Мать еще что-то говорила о том, что в больнице не лечат, а калечат, что не по своей воле она отдала ребенка сюда, поддалась по недомыслию, что ноги ее здесь не будет и ребенка она заберет. Дора, зная характер матери, поняла, что та, произнеся эти слова, себе в этом поклялась, и крепость, неодолимость этой клятвы страшно подействовали на девочку, как не хотелось ей вырваться отсюда, она подумала про себя: «Уж лучше б все было, как было. Теперь мне будет только хуже. Она вечно ходит в чужой монастырь со своим уставом. А мне здесь этого не простят».
Мать, демонстративно взяла стул, села рядом с постелью Доры. Напряженно посидев так под ненавидящими взорами медперсонала, ничего не сказав дочери, только нервно пожав ей руку, вскочила, вымыла Дорину кружку, поправила постель, ушла. Дора лежала, как высушенная рыбка, ей было очень плохо, хотелось плакать, но плакать не было сил. От невыплаканных слез, от этого желания становилось еще тяжелее, она мучилась, что-то черное надвигалось на нее.




Двенадцать человек пришло к Тане. Алена опоздала, пришла последней, была тринадцатой. Танин день рожденья праздновали в субботу. Обычно суббота была святым днем для Алениных с Владом встреч, но тут Алена сказала Владу: «Не могу», первый раз сама отказалась, если они не встречались раньше, всегда по причине Влада. Алена не столько стеснялась приводить его к Тане, ее убогой обстановке, сколько действительно не хотела видеть его. Темная завеса раздражения и неудовлетворенности опустилась на все, прежней радости и упоение не было, Алена чувствовала, что вряд ли удастся восстановить былую гармонию в их отношениях. Она пошла к Тане, хотела показать этим что-то Владу, свою независимость, свою холодность.
Принесла ей подарок, чайную чашку, большую, фарфоровую и одну чахлую гвоздику, розово-дымную. «Зачем ей цветы? – рассудила Алена. – Она их, кажется, не любит, не оценит дорогого, большого букета. Не буду тратиться на это, поэкономлю».
Но к удивлению Алены Тане принесли очень много цветов. Большие букеты роз стояли в вазах и в банках, потому что не хватало ваз. Особенно поразил Алену один букет, розы на длинных стеблях, темно-красные, лепестки как бархатные, изумрудные листья в каплях влаги, были они до того совершенной формы, что казали неживыми. «Кто это ей подарил? – размышляла Алена, оглядывая оценивающе гостей. – Наверное, вон та молодая, супружеская пара. Одеты они неплохо, деньги, видно, водятся. Решили побаловать подругу».
То что у Тани собралось так много народу, удивило Алену не меньше, чем обилие роз. Алена-то считала Таню затворницей, а оказывается она душа компании, к ней тянутся, ее искренне любят, только за что, этого Алена понять не могла. Кого привлекает эта полная, не погодам обрюзгшая девушка, махнувшая, кажется рукой на свою внешность. Что друзья в ней находят, почему так любят? Значит, есть за что любить ее. Алена была не то обрадована этим, не то растеряна, не то уязвлена.
-Алена, ты вовремя. Мы еще не садились. – Таня на кухне резала хлеб, заправляла салаты майонезом.
Алена было хотела сказать, в шутку конечно: «Попробовали бы вы без меня начать», но не стала, поняла, что шутка будет неуместной, она здесь была как видно не главная гостья, были люди гораздо ближе к Тане. Тане помогали две девушки, одна старше, такая же крупная как Таня, у нее были длинные, пушистые волосы, они только еще больше подчеркивали ее тучность, звали ее Зоя. Другая, напротив, маленькая, востроносенькая, как птичка, с живыми, черными глазами. Она вытерла руку о свои джинсы и по-мужски, с рукопожатием, представилась
-Сима.
-А как полное имя? – поинтересовалась Алена.
-Серафима, - девушка взглянула на Алену хитро и весело.
«Странные они все люди, - пронеслось в голове у Алены. – И имена-то у них особенные, не как у всех».
Пока они заканчивали приготовления, а Алена стояла курила, на кухню вошел молодой человек, молодой мужчина скорей, было ему на вид лет тридцать с небольшим. Волосы красивого, темно-каштанового цвета, глаза не большие, немного узкие, лукавый разрез, добрый взгляд, обаятельный рот, кожа чуть смуглая. От него веяло теплом. Чуткая, чувствительная Алена ощутила эти флюиды, посмотрела на него внимательно, проникновенно так, как обычно посмотрит женщина, когда хочет обратить на себя внимание мужчины. Но он как будто не заметил ее взгляда, не придал ему значения, был не внимателен или его это просто не волновало. Он явно пришел на кухню с какой-то целью, и этой целью было поговорить с Таней.
Он закурил, посмотрел на девочек, как они режут и месят, потом после вступления типа: «Ножи тупые у тебя Таня. Я заточу», начал рассказывать, как ездил с друзьями на байдарке по Вуоксе этим летом, описал подробно те места, рассказал, как плыли они однажды, подняли голову, а на утесе, на самом верху, стоит лось, грибов и ягод там видимо не видимо, и собираются они ехать следующим летом куда-то далеко в Среднюю Азию и там сплавляться по рекам.
Таня слушала, улыбалась, но была в то же время какой-то очень серьезной. Алена никогда не видела у Тани такого выражения на лице. Саша, так звали молодого человека, поведал компании также о том, как работал в студенческие годы проводником пассажирского поезда на маршруте Ленинград – Сочи. Истории из жизни поезда дальнего следования не столько позабавили Алену сколько напугали и возмутили, ей было неприятно слушать о пьяных пассажирах и о пройдохах проводниках. А Таня была внимательна, невозмутима, спокойна, все понимала, ко всему как всегда относилась по-доброму. Под конец Саша сказал
-А я Татьяну с собой возьму в следующий раз. Поедешь со мной Таня?
Алена взглянула на Сашу в этот момент, а он внимательно, ожидающе смотрел на Таню.
-Поеду, - Таня сказала это очень просто и легко, без всякой многозначительности в голосе, без смешка и иронии, а Саша продолжал на нее внимательно, испытующе смотреть.
Остальные девочки делали свои дела, не переглядывались, но Алена заметила одобрительные улыбки на их лицах.
«Неужели ему нравится Таня? Как такая может понравиться, что он нашел в ней? Не может быть. А этот прекрасный, дорогой букет, уж не он ли его принес!» – Алена недоумевала. Ревность когтистой лапой тронула ее душу и запуталась в ней. Саша понравился Алене, было в нем что-то очень притягательное для нее – мягкость, теплота, добросердечность. Не только Алена, конечно, любит и чувствует это, другие женщины тоже подвластны действию сердечного тепла, обаяния, которым обладал Саша, но извечное ее «Почему не я? Почему она?», а затем «Куда она лезет?» отбили свою телеграмму и заставили действовать.
Гости сидели за столом, шумно и весело беседуя. Алена давно не бывала в таких сплоченных, веселых компаниях. Все поедали с аппетитом угощения, крупно нарезанные салаты обильно политые майонезом, плохо очищенную щекочущую костями селедку, пили дешевое вино и коньяк, напоминавший по вкусу подкрашенный спирт. Алена отвыкла за год знакомства с Владом от таких напитков и явств, не пила ничего и не ела. А лица вокруг нее краснели, все более расплывались в пьяных улыбках. Наконец Таня принесла жареную курицу, большие, жирные куски как раз по ее аппетиту и вкусу. Алене досталась ножка. Показывая свои хорошие манеры, она ела курицу ножом и вилкой, когда как все остальные ничего не стесняясь, ели руками, только слышалось: «Таня дай салфетку!», «Где салфетки я не вижу?», «Мне еще положи, пожалуйста, очень вкусно»
Алена сидела сначала с краю, но потом после перекура, действуя как можно более дипломатично, перебралась поближе к Саше. Ей не терпелось поговорить с ним, ей обязательно нужно было ему понравиться.
Саша как все пил много, но почти не пьянел. Пухлое лицо его только словно бы размягчалось. От него заметно пахло спиртным. Алена терпеть не могла этот запах, не выносила его, человек, если от него несло перегаром, становился отвратительным ей. Но сейчас она переборола свои чувства. Ей обязательно нужно было добиться своего, стать лучшей, стать первой. «Как это так! Таня, эта размазня, претендует на что-то. На что она может претендовать вообще. Если есть Алена, все должны обращать внимание только на нее».
Алена заговорила первая. Что-то малозначительное, не то о погоде, запоздалой весне, не то о каком-то якобы понравившемся блюде. Он поддержал разговор. Алене показалось, что в его глазах блеснул огонек интереса. Потом они вместе пошли курить. Стояли друг против друг в дверях, он все что-то говорил, Алена даже не слушала, иногда отключалась, начинала думать о своем, - речи его были очень длинными и подробными. Алена между прочим заметила, что он много говорит о себе, о своих привычках, увлечениях. «Это хорошо, - подумала она. – Он хочет показать, какой он есть. Так делают многие мужчины, когда хотят понравиться, завоевать расположение женщины».
Потом они танцевали. Правда, на следующий танец Саша пригласил все-таки Таню, ушел с ней на кухню потом, они о чем-то говорили там, обсуждали общие темы, он расспрашивал об общих знакомых, звал опять в поход. Алену это злило и не злило. «Конечно, он так сразу не может переключиться, - рассуждала она. – Может быть, ему действительно нравится Танька, какое-то чувство к ней, привязанности там, осталось. Не все сразу. Но мне кажется, я перетяну его. Мужчины, чтобы они не говорили, падки до красивых, обаятельных женщин».
Что было дальше подробно рассказывать сложно. Гости как гости – передвижение картин – то за столом, то перекур на лестнице, вместо пепельницы у одного банка из-под пива, то песни под аккорды неумелого гитариста, народные всем известные и известные только в этой компании, танцы еще, медленные парами, а когда быстрые, то в кругу. Саша был рядом. Когда Алена вставала и шла куда-то, он шел за ней. Ей было приятно чувствовать позади себя тепло, исходящее от его тела, от его прекрасной улыбки.
Когда они сидели и слушали песни, Алена не пела, она никогда не пела в компаниях, не имела музыкального слуха и голоса, поэтому стеснялась, не хотела глупо выглядеть, он впрочем, тоже не пел, взял ее руку в свои. У него были мягкие руки, чуть влажные, - может быть так действовал выпитый алкоголь. Хотя рука сама не изящная, не маленькая, не женская, хорошая, большая, мужская рука, кожа гладкая, шелковистая. «Чем он занимается, – мелькнуло в голове у Алены, - что у него такие холеные руки? Не рабочий видно». Это мысль мелькнула и растаяла в неге, том чувстве которое охватило Алену при его прикосновении. Таня вошла, он убрал руку, стал задумчиво смотреть в окно. Алена посмотрела на него, уставилась мечтательно в окно тоже. Там была капель. Вечер со смешанным голубым и сером, кое-где в тучах небе.
Они уходили вместе, оделись и вышли за дверь с одной парой. Таня посмотрела простодушно, но в краешках серых глаз была тревога.
-Я тебе позвоню, - Саша сжал ее две руки в своих.
-Хорошо, - она вмиг ободрилась, тревога исчезла. – Звони. Пока. Он поцеловал ее в щеку.
В лифте, Марина, та девушка с парой которой они выходили, сказала, лукаво глядя на Сашу
-На Таню-то нашу приятно смотреть, преобразился человек.
Саша усмехнулся и стал смотреть в пол. Он проводил Алену до дома, Взял ее телефон. Алена потом, поднимаясь быстро по лестнице, думала: «Это судьба», а когда запыхавшись встала у двери и, держась за перила, согнувшись резко, словно у нее заболело что-то, рассмеялась: «То судьба и это судьба. Клюют на нее мужчины, клюют».




Дору привезли домой. Влад дал в больнице расписку, что забирает дочь под свою ответственность. Температура у девочки была по-прежнему высокая, чем она больна так и не выяснили. «Кишечной инфекции нет, и это главное, с остальным разберемся, - рассуждал Влад. – Средства, слава Богу, пока есть. Будем лечить дома. Сиделку уже нашли. Есть, в конце концов, современные медицинские центры, как например Американский на Можайской, правильно вспомнила о нем Лена, будем делать обследования там».
Врача пригласили по совету своих друзей, Александровича. Он педиатр, практикующий врач с огромным стажем, светило медицины, лучше и не бывает. Врач пожилой еврей, лысоватый. Лысину на яйцевидной голове прикрывают зачесанные назад, длинные, седоватые волосы. Пучки волос торчат из носа и из ушей. Очень добрые глаза, взгляд их чуть лукавый и грустный, как у Энштейна на известной фотографии. Нос крупный, мясистый.
Лена сразу прониклась к нему. Подобралась, без лишней суеты и эмоций встретила его, проводила наверх, к Доре, дала все что он просил, полотенце, ложечку, блюдце.
Смотрел он Дору бережно, долго. Влад тоже присутствовал, переживал за Дочь. Врач осматривал ее всю, щупал животик, смотрел кожный покров, горло, лимфоузлы, потом достал старенькую трубочку, коротенькую с раструбом на конце, стал слушать сердце и легкие. Когда он приставил трубку к Дориной белой, худой спине, где косточки позвонков так выпирали, что становилось страшно, казалось можно взять за них и отделить от спины, сразу понимающе закивал, что так, мол, и думал.
-Пневмония, цветущая пневмония, - сказал он тихо, почти шепотом, так что стало страшновато.
-Двухсторонняя?! – Глаза Лены расширились от страха, она схватилось рукой за лицо, показывая так свое смятение и одновременно желание действовать.
-Нет, не двухсторонняя, левосторонняя, - успокоил врач. - Но с этой тоже помучаемся.
-Что же теперь делать? – Лена от этих слов еще больше встревожилась, рука теперь была прижата к груди, как будто ей самой было больно.
-Лечить, - доктор вздохнул и погрузился в свои мысли. – А в больницу вы категорически не хотите? – посмотрел на супругов, повернувшись к ним всем корпусом.
-Нет, не хотим, - Лена сказала сразу, не раздумывая. Влад посмотрел на нее, но она не смутилась. – Извините, я не доверяю больницам, особенно сейчас – никому ничего не нужно, зарплаты маленькие, все хорошие специалисты уходят. Что проку сейчас в больницах. – Врач размышлял о чем-то своем, нахмурившись.
-Может все-таки в больницу, случай-то не из легких, сразу вам говорю, а в больнице и обследования и уход. Вы правы, конечно, сейчас не лучшие времена, но не все так плохо, вот, например, в той больнице, где я работаю… - но он не договорил, Лена перебила его
-Да что вы, что вы! Какой там уход, обследования! Ребенок пять дней лежал в инфекционном отделении вместе с больными дизентерией, в полубессознательном состоянии, а они даже примерно не выяснили, чем она больна. Вы же вот выяснили сразу, а они нет. Нет, вы знаете, в больницу нет. Пусть лучше ребенок дома, на глазах, условия все создадим, мне так спокойней, в конце концов. – Доктор погладил Дору по руке
-Ну, воля ваша. Если вам так спокойней…
-Да конечно. Вы не беспокойтесь, - стала уверять его Лена, глаза ее заблестели, в лице появился румянец. – Лучше чем дома ухода нигде не будет. Мы и сиделку уже нашли, а анализы будут на дом приезжать брать. Если нужны будут какие-то дополнительные исследования, мы на машине девочку отвезем, укутаем потеплей и отвезем. Душа ведь болит, мочи нет.
-Да, - понимающе вздохнул врач, - душа она на то и душа, чтоб болела. Значит, сиделка есть у вас? Медсестра, надеюсь?
-Да, да, конечно, опытная медсестра, - Лена не знала, впрочем, наверняка опытная медсестра или нет, но ее нашел муж, а она привыкла иметь дело со всем самым лучшим, высококлассным, поэтому решила, что медсестра опытная, иначе она себе и не представляла.
-Будете делать девочке уколы, - он посмотрел на Дору, вытянув шею вперед и округлив глаза, мол: «Так то вот, брат», стал выписывать рецепты, на отдельном листе назначения. Все рассказал подробно после.
С достоинством приняв деньги, уехал, Влад подвез его до станции.
-Вот видишь, - сказала потом Владу Лена, - настоящий врач, во всем сразу разобрался.
-Пневмония, - Влад задумался. – Это серьезно, Лена, - посмотрел на нее вопрошающе. – Как ты считаешь, справимся?
-Справимся, - Лена была уверена. Полнотелая, жаркая, энергичная, она всегда давала Владу силы, заряд оптимизма.
-Надо потом свозить ее куда-нибудь к морю погреться, как ты думаешь?
-Конечно, - она уже начала заниматься Дориными назначениями.






Видавшая виды, цвета мартовского снега копейка, успешно миновав КП двигалась по направлению из города. Ночь. Весенний дождь, съедающий снег и умножающий темноту, свет фар, жидкий, ненадежный, унылый. Ехали сначала долго по шоссе, потом в обозначенном месте свернули на дорогу идущую через лес и долго еще крутили по тропам, то скользя, то утопая в рыхлых, тяжелых сугробах.
Вышли двое. Один огромный, как бегемот с маленьким носом и ушами, с оттопыренной нижней губой, производил впечатление человека не то чтобы недалекого, а попросту тупого и даже слабоумного. Другой его напарник, напротив маленький, долгоносый, щуплый. Одет он был в коричневую, облупленную кожаную куртку и спортивные брюки с полосой, поблескивающей в темноте в свете фар.
Сильный дождь, ветер. Ночь. Темный лес. Двое тряслись, страдали от непогоды, мечтали поскорей попасть в теплое жилище. Открыли багажник, вынули два больших, черных, полиэтиленовых мешка, такие используются для мусора, один мешок был полнее, другой почти пустой. Пошли вглубь леса молча, изредка чертыхаясь и матерясь, когда проваливались и увязали в долговечных, лесных сугробах. Отошли от дороги на порядочное расстояние. Вдруг один, тот что был похож на бегемота сказал
-Слышь, фары-то надо выключить. Увидит кто-нибудь, следом пойдет. П…ц нам тогда.
-Да кто пойдет сюда. Никого нет, - голос маленького был высокий, блеющий. Ему явно не хотелось возвращаться.
-Сходи… Давай, давай. От греха подальше. – Им было почти не видно друг друга, о присутствии они узнавали по голосу. – Лучше фонарь включим. С дороги видно. – Второй пошел выключать фары, толстяк продолжал движение вглубь леса со своей ношей. Он и правда включил электрический фонарик. Пока маленький шел обратно на этот свет, большой уже начал работу, он рыл яму, чтобы положить, похоронить в ней свой мешок.
-Что уже роешь? – Маленький дрожал всем телом. Толстый покосился на него недоверчиво, отчего тот дрожит от холода и сырости или от страха. Сам он страха почти не испытывал, так ему казалось, но мандраж напарника неприятно действовал на него, что-то поднималось из глубины, урчало и грозило, как дикий зверь.
-Да, рою, - отозвался он. – И ты начинай, - кинул ему лопату.
-Косой сказал, вместе не зарывать.
Деревья мрачно шумели, кажется все вокруг умерло и было вымочено в черном дожде.
-Пошел на х…й твой Косой. Он-то х…и валяет, а нам тут. Чего встал?! Давай работай! – Толстый рыл землю с силой и упорством экскаватора. Мерзлая земля поддавалась с трудом.
-Говорил я, паяльную лампу нужно было взять, - прохныкал, проблеял маленький.
-Какая тут на х…й паяльная лампа. Втыкали бы мы ее куда? Тебе в жопу? – Маленький замолк и стал рыть землю тоже.
Они выкопали небольшую яму, бросили туда свои мешки. Один мешок раскрылся. Увидев содержимое маленький попятился, да так, что зацепившись за торчавшую из под снега корягу, повалился. Толстый только шмыгнул носом, выругался, обозвал своего напарника, выключил фонарь и в кромешной темноте стал зарывать яму, которая должна была стать безвестной, лесной могилой.
-Сжечь его надо было, - сказал он в конце, когда все уже было кончено. – Сжечь… Чего попусту мараться. – Не говоря больше ни слова, пошел к машине, сначала ошибся направлением, но потом выправился, нажал на кнопку специального брелка, отыскал машину по писку сигнализации.
Дальше в машине была бутылка «Пятизвездной». Они откупорили ее, отхлебнули, мокрые, грязные, руки в земле. Вымыли руки снегом, потом еще отпили, прикладываясь прямо к горлышку. Пьяные отъехали от этого места по шоссе в сторону города, далее завернули опять на какую-то проселочную дорогу, остановили машину у обочины, не заглушая мотор, прикорнули.
Вернулись утром. На посту ГАИ гаишник остановил машину ехавшую перед ними, стал проверять документы. Их не тронул. Мигающие огни осветил лица стоявших около аквариума КП.






Саша позвонил Алене. Она не сомневалась, что он рано или поздно объявится.
-Привет, привет, - сказала Алена. За щекой у нее был Чупа-Чупс, она сидела с ногами на своей тахте и красила ногти. – Как дела? Что нового? – Она вела себя так, словно Саша был ее закадычным другом. Никакого трепета первого чувства, нервной дрожи ожидания не было у Алены, голос ее не заходился от нечаянной радости. Тон был спокойным и деловитым, она готова была слушать целый час и сама целый час говорить.
-Хорошо дела, - он тоже был спокоен и невозмутим, у него был очень приятный тембр голоса, будто в глубине зарождался звук моторной лодки, разрезающей водную гладь большого озера или Вуоксы.
Несмотря на то, что Алена готовилась и располагалась к долгой непринужденной беседе с ним, к пустому и милому телефонному разговору, желанию ее не суждено было сбыться. Приятным своим голосом Саша сказал, что не любит болтать по телефону и звонит Алене, чтобы пригласить ее погулять по вечернему Питеру.
В Алене напряглось вся, словно лошадь потянули за вожжи, она поняла, что дав согласие, она совершит поступок, какого еще не совершала раньше в своей жизни. Лица двух людей, Влада и Тани стояли перед ней. Быть может, сами эти персоны Влад и Таня не придали бы этому поступку, даже если узнали о нем такого значения, но для Алены он имел значение очень большое, потому что все делалось у нее не просто так. Она имела неопределенные чувства, - к Саше неопределенно хорошие, к Владу неопределенно плохие, - и это могло образовать совершенно определенные, далеко идущие планы. Алена проглотила боль, вздохнула, на вздохе расправила плечи и сказала Саше, стараясь делать свой голос как можно более приятным, веселым, располагающим
-Да, давай, конечно, погуляем. Я всегда мечтала погулять по вечернему городу в хорошей компании. – Она чуть хохотнула, представив, как он там, на другом конце провода улыбается, как блестят его темно-карие глаза.
Они встретились у метро Канал Грибоедова. Алена отвыкла от встреч в метро, Влад всегда заезжал за ней. Люди толпились около лотков с журналами, много было таких же как Алена ожидающих. Наконец он пришел. Показался ей опять очаровательным и обаятельным, четко очерченные, не пухлые губы сложены в полуулыбке. Есть! В руке его была роза! Темно-красная, с лепестками словно из бархата, на изумрудных листьях влага. Одет так себе, небрежно. О таких людях очень сложно судить по одежде, быть может она все, что у них есть, а быть может небрежность лишь тон, манера, не умеют они по-другому носить одежду, не знают какую купить и где и вообще наплевать на все это – денег куры не клюют, можно купить целый магазин с директором и продавцами в придачу.
Они выбрались на улицу, пошли по каналу в сторону Спаса. Алена было подумала и его начать просвещать, как Влада, открыла уже рот, глотнула сырого, холодного воздуха, скользнула взглядом по Саше, - пухлый, улыбчивый, мягкий, сейчас его голос набежит как волна, шум мотора прогулочного катера. «Нет, ничего я не буду такого ему говорить, - решила Алена. – Зачем?» В его присутствии ей не хотелось напрягаться и делать усилия, изображать из себя что-то, чего-то достигать добиваться, выглядеть лучше чем есть на самом деле, становиться лучше. Все казалось простым, легким, естественным. «Зачем быть лучше, когда она и так лучше всех».
Они шли, он говорил, Алена слушала. Она сложила губки бантиком, старалась быть кокетливой, чопорной и более чинной. Видела, так шла одна молодая девушка с парнем, бравым усачом. Усы рыжие, сам похож на казака или моряка, боцмана, каким его изображали в старых фильмах. Девушка была невысокая, стройная, даже изящная. Короткая юбочка, прекрасной, совершенной формы ноги. На голове узел из волос, большой чуть не с голову величиной. Эта парочка необычная и обаятельная так запомнилась Алене, что она захотела сейчас изображать их, быть такой же как эта девушка. Ноги у нее были, пожалуй, не хуже, волосы быть может не такие длинные и богатые, кички величиной с голову скорее всего не получилось бы, но тоже красивые, красивые по-своему, темно-русые, шелковистые.
Саша говорил, а Алена то слушала его, то не слушала, опять как тогда, когда они курили стоя в дверях друг против друга, наверное, это был хороший признак, ей в его присутствии хорошо мечталось и думалось о своем. Временами Алена уносилась в мир своих грез, ветром струилась, колыхая цветы фантазий, временами опускалась с небес на землю. Льдинками тогда кололи ее сердце отблески фонарей. Правильно ли она делает, что встречается с Сашей? Никто не узнает об этом и если узнает, что будет? Алена тогда взглядывала внимательно на Сашу, словно искала в его глазах ответ на свой вопрос. Он улыбался ей только в ответ, не понимая ее, не чувствуя ее состояния. «Что с того, что мы встретились и погуляли вместе?» – был бы его ответ.
Вскоре пошел дождь.
-Погода не балует, - заметил Саша. – Пойдем куда-нибудь, - предложил он.
-Куда? – Алена думала, он позовет ее в кафе или ресторан, она привыкла к такому времяпрепровождению.
-Куда? Да к Тане, например, завалимся. Купим тортик какой-нибудь. Как ты думаешь?
Алена была немного обескуражена. Она-то считала себя чуть ли не преступницей, видела перед собой как немой укор лица Тани и Влада, а для Саши оказывается это ничего не значит. Она было хотела разочароваться, но сами мысли и постоянные тревога и беспокойство о том хорошо ли она поступает, так утомили и вымотали ее, что предложение Саши потом, после удивления в первую минуту и тени разочарования во вторую, принесло облегчение.
-Пойдем, пойдем к Тане, - заторопилась она. – Можно и вина купить.
У Саши зазвонило что-то в кармане, он извлек оттуда радиотелефон и стал говорить с кем-то. Говорил коротко и громко, как обычно разговаривают по радиотелефону. Алена приятно удивилась: «Надо же! У него тоже есть мобил. Не лаптем щи хлебает. Интересно, есть ли у него машина и какая? Где он работает?»
Когда они ехали в метро, и за черными стеклами мелькали штрихи редких фонарей, Алена смотрела то на них, то на рекламу лекарств и бульонов приклеенную над дверью, перевела взгляд на Сашу, сосредоточилась на его лице, на своих мыслях, и пытаясь смотреть ему в глаза спросила, где он работает. Он сказал ей не громко, она даже сначала не сразу поняла
-В РУОПе.
-Где, где? – Алена подставила ухо.
-В РУОПе, - повторил он, приблизя свои губы к ней, она почувствовала его дыхание. - Региональное управление по борьбе с организованной преступностью.
Алена отшатнулась тут же, чуть покраснела даже, будто чего-то испугалась или устыдилась, будто была не чиста перед этим управлением, будто бы Влад был причастен к чему-то по линии организованной преступности, а ее отношения с ним и Алену делали причастной к преступлению. Но в следующее мгновение она решила: «Это совсем не так. Я ни в чем не виновата. Дела Влада это только его дела. Пусть все, что он дарил мне приобретено на какие-нибудь нечестные деньги, это меня не касается, мне нравятся эти вещи и они мои».
-Знаешь, - сказала Алена, - а я в глубине души так и думала. Знаешь почему?
-Нет. Почему же? – Красивый рот всегда чуть улыбался.
-Ты с одной стороны кажешься мягким и сентиментальным, - Саша хмыкнул, услышав это о себе, - а с другой стороны ты производишь впечатление человека надежного, со стержнем. Глядя на тебя, приходит на ум выражение «морально-волевые качества». У тебя они высокие, эти морально-волевые качества. Именно таких, как мне кажется, всегда отбирали в органы. А как ты туда попал?
-Да, ты права, - ответил Саша. Больше он ничего не сказал, не успел, потому что они приехали на нужную станцию или не захотел, понять было трудно.
-Не жалеешь? – Алена продолжала свое, она вдруг расцвела вся, стала томной и женственной.
-Не жалею, - Саша был очень серьезен в этот момент.
-А у тебя есть машина?
-Есть. А почему ты спрашиваешь? Хотела покататься?
Алена даже засмеялась
-Хотела. – Они уже поднимались на эскалаторе, стояли лицом друг к другу. – Интересно покататься, конечно. А какая у тебя машина.
-Тойота.
-Старая? – Алена почему-то думала, была почти уверена, что новой, дорогой машины у него быть не может.
-Да не очень. Девяносто второго года. Выглядит она хорошо. Вообще в хорошем состоянии все, движок, ходовая. Тебе понравится, я думаю. Девушкам, обычно нравятся японские машины.
Они пришли к Тане. Алена жалко было отдавать ей свою розу, но пришлось, этого по ее мнению требовали правила приличия. Таня, увидев на пороге Сашу и Алену, обрадовалась, но потом, осознав видно, что они вдвоем, словно сжалась, окаменела, не понимая, что это значит. Взгляд ее серых глаз стал строгим, как будто невидящем, глаза круглые, лицо было как неживое. Алена взглянула на Сашу, ища поддержки. А он держался невозмутимо и просто, вручил Тане торт, сказал, что любит пить чай и есть торт только у нее, уверенно прошел к ее вешалке в передней, стал снимать мокрую от дождя куртку.
Таня, ободренная и успокоенная его улыбкой, сбросила маску холодности с лица эту тонкую корочку льда, ее голос потек живой горячей струйкой. Полная, она была неповоротливой и неуклюжей обычно, но сейчас с приходом Саши, стала проворной, прямо порхала на кухне, готовя чай.
Потом они сидели за узеньким Таниным столиком, не пошли в комнату, пили чай на кухне. Саша не умолкал, развлекал девушек разговорами, смотрел все время на Таню, но Алену этим было не обмануть, она знала, чувствовала, что между Сашей и ней есть нити, и с Сашиной стороны они явственней и прочней, что их не так просто уже порвать, и что Саша совсем не собирается этого делать, напротив желал бы их упрочить и сократить расстояние. Алена же вела себя скромно и незаметно, как впрочем, всегда вела себя в гостях. Она посмеивалась шуточкам Саши, а Таня цвела, как роза. Алене даже показалось, что Таня вдруг стала красивой. У нее были нежные, розовые губки, на щеках румянец, она теперь облачалась дома не в халат, а в платье, рукава были засучены, руки обнаженные до локтя хоть и полны, но красивы и женственны, глаза блестели, Таня, смеясь, все время кокетливо откидывала челку со лба. «Что с людьми делает любовь», - подумала Алена, тут же злая искорка сверкнула в ее глазах. Алене захотелось затушить эту любовь, грубо и просто, как окурок в пепельнице.
-Алена вон вспотела от чая, - заметил Саша.
-Да нет, я так просто, - Алена улыбнулась и, выпятив вперед нижнюю губу, подула вверх, на челку. Она вспотела в этот момент не от чая, а от своей злобы.
Уходили от Тани они с Сашей вместе. Алена мысленно на прощанье махнула рукой своей розе, поставленной за неимением узкой вазы в бутылку.
-Саша, проводи Алену до дома, будь джентльменом, - сказала на прощанье Таня будто в шутку, вернее она хотела обернуть это шуткой, говорила она серьезно.
Саша взглянул искоса, он завязывал на куртке пояс, улыбнулся. Все отчего-то думали, он не будет здесь улыбаться, поэтому особенно обрадовались улыбке. У него были очаровательные улыбка, губы тонкие, красиво изогнутая линия.
-Я джентльмен на службе, – сказал он и потом после паузы, в которой было Таня попыталась вставить слово, добавил, - шучу, провожу, конечно, какие могут быть разговоры.
-Заходи, - Таня запнулась, - заходите вместе, - голос звенел, лампочка под потолком лила неживой, тревожный свет.
-Зайдем, - Алена уже вышла на лестничную площадку, она сделала вид, что не заметила ничего, ни Таниной тревоги, ни этой поправки. Она была в своем песцовом полушубке, длинноногая цапелька.
Саша ее проводил, конечно. Расстались они у парадной. В подъезде полумрак. «Могли бы и поцеловаться», - подумала про себя Алена. – «Хороший момент, хотя пожалуй старовата я для поцелуев в парадной, нужно для этого место посолидней». Поднимаясь, она смотрела все время на рельефный кантик посредине стены, нижняя половина которой была зеленой, того зеленого цвета, который не то цвет травы, не то танка, а верхняя белая, меловая, и когда уперлась взглядом в свою, цвета испражнений дверь, подумала: «Есть в этом что-то – один нувориш, другой из РУОПа и я между ними. Кто победит?»





Они встретились как обычно, он за ней заехал и как обычно это было где-то между двумя и тремя часами дня. Машина была чисто вымыта, сам Влад в белой рубашке и при новом галстуке. «Что-то готовится», - подумала Алена. Эта мысль развлекла ее, ведь она представить себе не могла, что готовится может что-то плохое.
-В «Корону»? – Она отогнула козырек и рассматривала себя в зеркало. Ей очень нравилось это зеркало, подсвеченное мутными, уютными огоньками.
-Нет, не в «Корону», - Влад загадочно, как ей показалось, улыбнулся. – Есть другое место, я тут как-то без тебя его разведал. Очень симпатично. Давай сходим туда, попробуем?
-Давай туда, - Алена не любила перемен, но согласилась. Лучше насиженного места для нее ничего не было, она любила получать удовольствие - вдруг новое ей не доставит его в той мере как старое, проверенное. А удовольствие она могла получать в компании с Владом, с ним и благодаря ему. Он по существу нужен был ей только для этой цели.
Ресторан был, судя по всему новым, только что открывшимся. В гардеробе их разоблачили, молодой человек, тонконосый, с редкими усами, с прозрачными, желтыми глазами и улыбкой чеширского кота. Глядел он не так, как обычно глядят гардеробщики горделиво и надменно, а ласково, даже немного заискивающе. Алена взглянула на него и опять подумала: «Что-то готовится», но уже с легкой тревогой и трепетом. Из зала повеяло прохладой, будто открыли окна, и полетела занавеска. «Что-то сейчас улетит навсегда», - подумала Алена и озябла.
Их провели за столик. Положив на колени салфетки, Влад и Алена дружно из рук метрдотеля взяли меню. Влад стал его изучать, Алена оглядываться вокруг. Потолки сводчатые, толстенные стены, окна тонут в их толщине, поэтому получаются широкие подоконники. «На таком подоконнике можно лежать, - подумала Алена, - свернуться калачиком, как кошка и смотреть на белый, зимний день».
Вид из окон был на Неву. Выпал снег накануне ночью. Белый свет дня делал все праздничным, торжественным, необыкновенным, дружил с белым цветом скатертей, накрахмаленных, отглаженных, ажурных по краю. Черные стулья с гнутыми, круглыми спинками, прозрачное стекло бокалов, блеск приборов и посуды. Влад закурил. Голубизна дыма придавала всему легкий оттенок печали. Звонкими и очень чистыми были звуки рояля. Посетителей было немного, кроме Влада и Алены еще одна пара. Музыкант играл для них все равно.
Алена поежилась. «Не хватает меховой накидки на плечи, горностая, - подумала она. – Мне бы очень пошло. Ну и что, если так сейчас не носят. Я бы носила, но мне не купят, ведь я не жена».
-Как дела идут? – Спросила Алена, сама закурив. Сигарета в тонких, длинных, прямых пальцах. Влад взглянул на нее, оторвался от газеты, он теперь читал газету «Пульс», такие издания лежат в ресторанах, как бесплатное приложение к меню. Он взглянул на нее мельком. Взгляд серо-голубых глаз оставил незаметную, быстро исчезнувшую черточку на щеке. Она этого не заметила. «Это не наша с тобой игра, - хотел сказать он. – Так разговариваем мы с женой», а сам вслух сказал, буркнул
-Нормально, - и уткнулся опять в журнал.
А за окном шел снег. В помещении было светло и прохладно. Алена представила себе то, что не могла видеть сидя здесь, за столиком у стены, дальней от окна, Неву покрытую льдом, с полыньей, в которую падает снег и тает в темной, едкой воде. На краю полыньи птицы, отсюда они видятся черными точками, вздрогнут и опять сидят неподвижно, слушая, как падает снег.
Начали есть.
-Смотри, Влад, ты влез в масло, - Алена указала ему ножом на лацкан пиджака, испачканный маслом, - жирное пятно.
-Ничего отдадим в химчистку, - Влад ей хитро улыбнулся.
-Мой салат кажется пресным. А тебе как?
-Нет, у меня, пожалуй, ничего. – Несколько малозначительных фраз, чтобы создать видимость разговора.
-У тебя дочь больна, ты говорил. Ей лучше? Вообще, что с ней?
-Да больна. Воспаление легких, пневмония, - его лицо стало по-настоящему серьезным и первый раз за сегодняшний день показалось Алене живым, неравнодушным. – Лечим ее дома, сиделку наняли.
-Ну и как сиделка? – Алена пила коктейль.
-Хорошая, набожная только, - Влад опять стал умиротворенным и равнодушным на вид, лицо как масло, ничего не занимает, ни газета, ни еда, ни девушка, ничего не волнует и не печалит.
-Набожная это хорошо, - Алена была уязвлена его равнодушием. Нотки разочарования портили ее голос, как игра на расстроенном инструменте пьесу.
-Почему хорошо? – газета зашелестела в его руках.
-Совесть есть, значит, - она глядела на него сквозь стекло бокала.
-Да, совесть это полезное качество, - подумал секунду, - для нанятых медсестер, - подмигнул лукаво, - но не для всех нужное.
-Это ты о себе? – Алена была чуткой, она все замечала и понимала.
-Да, о себе, - чистосердечно признался он. – Я Мальчиш-плохиш.
-Трудно, наверное, быть плохим?
-Нет, - он смотрел газету, явно не хотел сейчас развивать эту тему.
-Пасха скоро, - сказала Алена, уже приготовившись зевать. В душе была досада и раздражение. «Что-то готовится», - опять подумала она, но теперь эта мысль имела совсем другую тональность, не романтическую, а обыденную, постылую.
-Пасха, - повторил Влад. – Я не слежу за этими праздниками. В моем календаре остались старые, день седьмого ноября, например.
-Ты чтишь коммунистические даты? – Алена оживилась нарочито, она так хотела оживить весь разговор.
-Не-ет, - Влад протянул неудовлетворенно. – Не-ет, просто привычка.
Замолчал надолго. Алена тоже молчала, обиженно молчала.
Подали горячее. Алена только хотела оживить разговор какой-нибудь новой репликой типа «Говорят, если ранняя пасха, то будет ранняя весна», как Влад посмотрел на нее внимательно и открыто. Держа небрежно нож и вилку, но не трогая кушанья он сказал
-Алена, я хотел с тобой поговорить серьезно. - У Алены вытянулись вперед губы, пересохли, напряглись, она была как рыба выброшенная на берег. «Вот оно, то что готовилось! Не ошиблась!»
-Алена, - продолжил Влад, почти не делая пауз, мысль в голове у Алены пронеслась моментально – вспышка быстрее молнии. – Алена, ты должна понять и уяснить себе, иначе наши отношения не смогут продолжаться. Я женат, у меня есть семья, трое детей. Я люблю тебя, но жену я не оставлю, я уважаю ее, многим ей обязан.
В висках у Алены стучало. Она положила в рот кусок мяса. Мясо было великолепным, сочным, ароматным, мягким, но Алена не ощущала его вкуса, оно казалось ей пресным и сухим. Почему-то в первый момент, в первую секунду и она потом не сможет себе простить этого, она держалась спокойно и даже непринужденно, сделала вид, что это известие ни сколько не взволновало ее, что она все это знала и понимала сама и теперь ничему не удивилась и не расстроилась. Она не то хмыкнула, не то усмехнулась, пожала плечами, сказала что-то типа того
-Да, да, конечно, по-другому и не могло быть.
Но в следующую секунду горечь и боль, выбравшись откуда-то из глубины, покинув свои черные, потайные пределы надвинулись на нее, на весь ее организм, и уже стало трудно дышать, тело словно сдавили ремнями, тяжело каждое движение. Ситуацию Алена больше не контролировала, слезы побежали из глаз, текли по щекам и по носу, падали в тарелку. Она больше ничего не ела и не пила. Влад тоже не ел, посмотрел на нее внимательно, закурил, куря, отвернулся, смотрел в окно, иногда поглядывал на нее, но мельком, отворачивался снова, все смотрел туда, где снег падал в черную воду полыньи.
Подошла официантка. Алена плакала, закрывшись рукой от посторонних глаз, официантка, звякнув приборами, взяла тарелки.
-Что-нибудь еще? Кофе, чай, десерт?
-Нет, ничего не нужно. Счет. – Голос Влада был внешне спокоен. Он и сам был как будто спокоен уже, не переживал ни о чем.
У Алены скатились слезы, быстрые и горячие: «Ничего не нужно. Счет. Ему все равно. Не болит душа. Это событие очередное из очереди событий дня, будут другие. Не стоит ни на чем останавливаться подолгу, ни о чем не стоит переживать. Какой он все-таки бездушный и черствый. Деловой человек. Такие они все, равнодушные к чужой боли».
Они вышли, оделись, Алена не помнила как. Он довез ее до дома. Раньше, когда они ехали назад, Алена всегда умоляла время течь помедленнее, ей так нравилось ехать в дорогой, комфортабельной машине. «Еще только полпути, - думала она. – Только половина, осталось еще столько же, можно долго наслаждаться. Теперь осталось проехать квартал, целый квартал, можно еще успеть дослушать любимую песню». Теперь Алена не могла наслаждаться дорогой, она действительно умоляла время подождать, не торопится, но не потому что хотела подольше побыть в обществе Влада, а потому что ей не хотелось предстать заплаканной и расстроенной перед родителями. Они не поймут ее, а если поймут, то обидят, оскорбят этим еще больше.
О чем думал Влад? Действительно ли он был равнодушен к слезам Алены? Нет. Он знал, что так будет, девочка будет плакать, был готов к этому. Ощутил вдруг, что там, под пиджаком, под рубашкой, в области груди, слева выпирает бугорок, каменный, серый, слепой и гладкий, как валун, вместо сердца у него теперь камень. Он вздыхал тяжело, но Алена этого не услышала, она слышала только хлюпающий звук своих рыданий, видела его лицо, спокойное выражение не то удовлетворения, не то усталости, которое было на нем обычно. А ему было тоже больно, сердце-камень было тяжело и давило на грудь. Хватит ли сил сбросить этот камень. Цепь повседневных дел, это конечно верно, одно следует за другим и не стоит ничего принимать близко к сердцу, но не порвалась бы цепь вот именно в этом месте. Вдруг он подумал, мысль эта посетила его внезапно, и образ был четким и явственным, поэтому она слышалась как предсказание, что с Аленой они расстанутся, это начало их расставания, что пора искать новую девушку с ослепительной, восторженной улыбкой. Влад даже вспотел от нервного напряжения. «Девушка, конечно, найдется, обязательно найдется», - но что-то его тревожило, угнетало.
Алена плакала сильно, горько, беззвучно. Он понял, день поломан, ее нужно везти домой и после не показываться неделю, а может и две. А пока она привыкнет к этой мысли, смирится со своим положением, затоскует, соскучится по нему, и когда он вновь объявится, вылетит ему в объятья веселой, жизнерадостной птичкой. Только Влад успокоился, как обрушились на него дела с Дорой, с Ининым, и он ухнул как с моста в пропасть.
Дома Алена постаралась скрыть свои слезы, прошла в комнату, ничего никому не сказав, сидела там тихо, делала вид, что читает. На следующее утро воскресенья она проснулась и, проснувшись, вспомнила, что произошло, пустота и горе сжали челюсти. Она пыталась утешить себя, говорить, что ничего особенного не случилось, но сухопарая, молчаливая старуха истина караулила ее у двери и говорила все время: «Случилось. Случилось. Это тебе урок».
В чем собственно урок? Алена сидела за столом перед книгой, не читала, не могла читать, не видела слов, не понимала, что написано. Она плакала. Плакала весна вместе с ней, лил холодный, весенний дождь – вчера еще снег был, сегодня дождь. Мутные, как слезы капли оставались на прозрачных стеклах, - мать уже успела вымыть окна, не мечтала вечно, не сидела без дела, как Алена, с нее бы брать пример.
Алена только сейчас заметила, что почки на ветвях набухли, и листы готовы были вот-вот появиться. Если не будет холодов, они проклюнутся. Эта весна будет без него. Очередная пустая весна в одиночестве, как многие другие, томительные с горьким привкусом слез, только одна была как праздник, только одна.
Лекарством от тоски для Алены всегда была кулинария, она любила печь безе. Сейчас она этим и занялась. Долго взбивала белки, специально долго, не миксером, а вручную, венчиком, потом долго выкладывала тугую, белую массу на противень, сидела у плиты, наблюдая, как меренги потихоньку созревают, покрываются золотистой корочкой.
Алену не спасло это, не излечило от мрачных дум. Она думала о том, что потеряла. Она считала, что потеряла, словно забывая сейчас, что и не имела этого никогда. Она думала о красивой жизни, о «Мерседесах», ресторанах, дорогой одежде, еще о чем-то не ясном ей до конца и поэтому-то сладостно приятном: О комфорте безграничном, от одного края горизонта до другого, о роскоши. Виделись ей виллы на берегу Средиземного моря, сады вокруг. Она не представляла точно, как все это выглядит, но была уверена, что красиво, волшебно. Вот где рай, счастье, и пути туда больше нет. Для Алены все кончилось. Как же ей жить теперь без ее мечты, вокруг бедлам, убожество. Почему так? Ну, почему? Почему не она, а та толстая тетка, - Алена видела как-то на фотографии Лену, - имеет все это. Чем Алена хуже?
Алена плакала не по Владу, она оплакивала свою жизнь, свои разрушенные мечты, несбывшиеся надежды.
Родители сидели тихо, они чувствовали, что у дочери что-то случилось, она переживает, но не могли ей помочь, не знали как, ведь Алена на любые вопросы попытки заговорить, узнать в чем дело, отвечала резко: «Отстаньте, не ваше дело! Ничего не случилось».
Мать занималась своими делами, отец сидел хмуро смотрел телевизор или не смотрел, просто глядел в экран и ничего не видел, думал о своем. Когда Алена смотрела на отца, то весь его вид, напряженный, хмурый взгляд говорили ей: «Видишь, я предупреждал, до добра это не доведет, наплачешься. Вот сиди теперь, лей слезы». Алена съеживалась от этого взгляда еще больше, тоска кусала ее сердце, слезы резали горло. Алена вспоминала, как однажды яростно, остервенело спорила с отцом, который не хотел ее понять, специально перечил, упрямый вздорный, досадный. Алена кричала с пеной у рта, что он отсталый, что жизнь ушла вперед, что сейчас все по-другому, у людей новое мышление, а он мерит все старыми мерками, взгляды его отжили. На что отец стал вдруг серьезным и спокойным, таким серьезным и спокойным каким никогда не был раньше в разговоре с Аленой и сказал ей
-Алена, для маленького человека во все времена ничего не меняется, никакие законы, все остается по-прежнему.
Алену поразило это тогда, она даже прекратила свой спор с отцом, но еще больше поразило это ее сейчас, когда она вспомнила, глядя на отца, их разговор. «Так она маленький человек, она действительно маленький человек и никуда от этого не денешься. Стоит чуть высунуться, тебя сразу ставят на место, нет никаких средств изменить положение, королевой нужно родиться».
Алена пошла к Тане, ей хотелось выговориться, - Таня выслушает, поймет, она всех понимает. Но у Тани была в гостях подруга, та востроносенькая, темноглазая девушка, которая здоровалась с Аленой за руку, обтерев ее предварительно о брюки. Алена поняла, что ничего при ней рассказывать не будет, к тому же взглянув на Таню, отметив на ней новое платье, аккуратную, делающую более миловидным и женственным лицо стрижку, подумала, что ничего говорить и нельзя, нельзя ни в коем случае, - Таня может что-то заподозрить, если Алена разойдется со своим другом, не обзаведется ли она новым, не станет ли этим новым Саша.
Они сидели в комнате, на том диване, застеленном ветхим покрывалом, устланным к тому же кошачьей шерстью, пили чай, фирменный Танин, бледный и в большом количестве. Девушки, Таня и Сима не умолкали как две птички по весне, беседовали о театре. Алена как всегда сидела с немного отстраненным видом, молчала; то прислушивалась к разговору, как пловец выныривала на поверхность во время гребка, то вновь погружалась в свои мысли, уходила в глубь. Она не понимала, зачем она здесь сидит, хотела уже распрощаться, но тут зазвонил телефон в коридоре, позвали Таню. Таня ушла из комнаты, Сима и Алена остались одни. Алена пригубила чай, поставила чашку на блюдце, звякнув фарфором и, спросила у Симы
-Сима, а ты видела на дне рожденье у Тани, Саша был? Правда Таня изменилась да? Это что Танин друг? – Сима посмотрела на Алену внимательно, в этом Алена сразу усмотрела недоверие и подозрительность.
-Друг, - сказала Сима медленно и пока произносила, рот ее расплылся в улыбке. – А ты не знала? Друг, первый у нее – дождалась. Прочим ей его в женихи.
-Я так рада за нее, - Алена повторила Танины же слова, когда та узнала о Владе. – А то больно было смотреть. – Она просто не знала, что сказать, не могла быть искренней в эту минуту.
Сима кивнула, смотря не на нее, на картинку на стене напротив, она видно не хотела ни о чем говорить за спиной у Тани.
Таня вошла тут же. Алена ушла от нее через полчаса, на улице из автомате позвонила Саше. С Сашей они ходили в кафе. Небольшое, неказистое кафе, в полуподвальном помещении, показалось Алене очень уютным. Почему это? Потому что рядом был Саша? Она пила свой кофе, водянистый, горький, пахнущие не кофе, а скорее подгоревшими семечками, ела пирожное, корзиночку из жесткого песочного теста с яблочным, приторным джемом и кремовыми застывшими как жир в морозилке цветочками, и смотрела на Сашу. У него был очень красивый профиль, - она только сейчас обратила на это внимание, - римский нос с маленькой горбинкой.





Обыск пришли делать трое. Не успел еще Влад прийти в себя после того, как рыжая, веснушчатая девица одетая в темную куртку напоминающую издали ватник вручила ему повестку, как к воротам подъехала легковая машина, кажется, это была восьмерка, хотя Влад был настолько ошарашен, что вряд ли теперь мог уверенно утверждать это. Их было трое, молодые парни с решительными, строгими лицами. Блеснув грозно и зловеще своими книжечками, они прошли в дом. Один приметный, чернявый с усиками, живые, крупные глаза, Влад почему-то подумал, что он должно быть быстро продвигается по службе. Дальнейшее общение с этой троицей подтвердило его предположение, не старший по возрасту, он был старший над ними.
Один показалось Владу, был новеньким, он исполнял все четко, но действовал уж очень по букве закона, словно боясь оступиться. Третий был крупный, коротко стриженный, если бы Влад его увидел на улице или за рулем БМВ, у него не было бы сомнений, что малый из бандитов.
-Что случилось? Кто это? – Лена как испуганная наседка заметалась по передней.
-Обыск, - глухо ответил ей Влад. Она притихла, сердце провалилось куда-то вниз, побледнела. Он тоже был бледным, это было видно даже в сумерках.
Осматривали все быстро. Влад, застыв у двери, наблюдал, как бравые молодцы профессиональными жестами, действуя даже как-то легко и изящно, отодвигали книги на полках, перебирали страницы, книги шелестели, раскрываясь веерами, сдвигали предметы, посуду в горках, белье в шкафах и комодах, отодвигали диваны, кровати. Просили ключи от запертых дверей, отмыкали замки так ловко и умело словно знали их всю жизнь и каждый день открывали именно это двери именно этими ключами.
Один раз, когда тот чернявый, кажется, его звали Олег, открыл ящик комода, в нем лежало Ленино белье, белоснежное в основном, и с краю черное и красное, все в кружевах, Лена вздрогнула, дернулась, будто ее ударили плетью. От нее сразу чем-то повеяло на Влада, словно она, не имея возможности вслух попросить о помощи, передала так ему свою боль, свое беспокойство. Влада чувствовал, что надо обязательно в этом месте что-то сказать, вмешаться, но не мог ничего сказать, все было бы бесполезным, он выглядел бы смешно в их глазах. Влад молчал, сначала его бросило в жар, в краску, потом капли холодного пота скатились по вискам.
Ничего не нашли, слава Богу. Ружье. Так на него у Влада было разрешение, потом оно помповое, гладкоствольное. Свой револьвер он понятное дело дома не хранил точно так же как и крупные суммы денег. Документов никаких не было левых, уж к бумагам они присматривались изо всех сил. Вообщем уехали, не соло нахлебавшись.
Влад опустился на диван и, застыв, погрузившись в полумрак комнаты, как в сумерки своих мыслей, думал о том в связи с чем это могло быть и главное, как выходить из создавшегося положения. Лена была рядом, она присела на краешек кресла, разметав свои полные ноги, как будто это были и не ее ноги, а какие-то изломанные палки. Вид у нее был отрешенный, широко раскрывшимися глазами она смотрела в пространство комнаты. Влад представил себе, что по вискам у нее течет пот и нос потный, лицо белое, а капли холодные.
А Лена все время вспоминала ту сцену, когда уверенно открыв дверь, троица споткнулась о порог комнаты, где лежала больная Дора. Медсестра как раз в этот момент, сосредоточенная, сильная и бережная в пальцах, вставляла ей иголку в руку для капельницы. Дверь открылась, Ольга подняла голову, была удивлена, испугана, но тут же в выражении лица появилась какая-то стоическая гордость, решительность, какая было верно на лицах староверов, когда сжигали и разоряли их скиты. Бравые парни помялись, один все-таки подошел к Дориной кровати и, как казалось, сгорая от неловкости, пошарил у девочки под подушкой и матрасом. Дора была безразлична к происходящему, как была уже безразлична ко всему, что с ней делают.
Лена положила руку на грудь. Полная, женственная рука прикрывала сейчас черную дыру в этой груди, в которую утекали все мысли и чувства, оставляя только страх и боль.
Они просидели неподвижно секунды или часы, никто не ощущал времени.
-Что случилось? – Выдавила из себя наконец Лена.
-Ничего страшного, не беспокойся, - Влад старался быть хладнокровным, спокойным, уверенным, хотел передать свое спокойствие и уверенность ей. – Я знаю из-за чего все.
-Из-за чего? – Лена перевела взгляд на него.
-Из-за финна этого сраного, - голос все же дрогнул.
-Из-за какого финна? – Сейчас у нее будет паника.
-Из-за Эско.
-Эско! При чем здесь Эско?!
-Видишь ли, я ему груз не отдавал со склада, а он наверное в консульство пошел или х…й его знает куда.
-Ну почему?! – В глазах жены было горе.
-Он ведь дом нам сдал на три месяца позже сроков!
-Да ну и что!!
-Да как это ну и что! Сколько он денег взял!! Три дома можно было построить! Все деньги же тут закопаны, Лена!
-Все деньги закопаны! А куда ты раньше смотрел?!
-Куда раньше смотрел!! Сюда же и смотрел. Да они должны были за несколько месяцев все сделать!
-Как можно за несколько месяцев успеть!! Тебе денег просто стало жалко, жаба тебя задушила, что ты ему столько отдал, показалось, что много, дай назад заберу!
-Да, показалось! А что ты предлагаешь делать?! Не уложился он по срокам, пусть неустойку платит. Я видите ли за все должен платить! Сколько нервов одних истрачено!
-И что теперь нервов меньше?! Что ты добился?! – Они оба кричали. Звуку было раздольно и весело в большом зале. Лена дернула нервно головой и отвернулась, Влад молчал, глаза расширились, словно он все больше погружался в темноту, шаг за шагом он уходил в ее темную, необъятную воронку. «Это не возможно, не возможно все переживать. Ничего не случилось. Все пустяки. Ха». На этой ноте он встал, почти подпрыгнул, бодр и весел. Жена посмотрела на него с испугом, с мольбой: «Прекрати. Умоляю, прекрати, сделай так, чтобы этого ужаса не было, чтобы все стало как прежде легко и просто».
А ему было все уже легко и просто, он не обратил внимание на страдальческое выражение ее лица, на ее боль. Он пошел по лестнице вверх быстро, переступая через две ступеньки. «Где дети? Где Женечка? Герман?» Он заглянул в их спальню, там горел яркий свет. Женечка сидел спиной к нему, на полу, на ковре, занимался со своей железной дорогой. Когда Влад открыл дверь, ребенок обернулся, улыбнулся ему открыто и весело
-Папа, иди сюда! Иди поиграй со мной!
-Сейчас, Женечка, приду, подожди чуть-чуть.
Заглянул потом в спальню Германа. Мальчик лежал на кровати и, уткнувшись лицом в одеяло, рыдал. Светился дисплей компьютера, игра была остановлена, невиданный по силе и ловкости воин застыл, держа в руке свое всепоражающее оружие.
-Герман. Ну что ты, старик. Что ты. Ничего страшного не случилось. Все в порядке. – Влад подошел к сыну и нежно коснулся его плеча.
Герман перестал плакать и повернулся к отцу. Влад не выдержал этого взгляда, полного боли и страха. Он вышел из комнаты, в темноте коридора он вновь почувствовал приступ паники, голова как будто загорелась. «На воре шапка горит, - подумал он. – Вот что это такое». Пошел быстро к себе в кабинет, но не усидел на месте и пяти минут; собрался спешно, уехал.
В РУОПе он провел целый день. Два следователя, верней три, один разговаривал с ним в начале, два других весь остаток времени, молодые, бравые парни под стать тем, кто приходил в дом с обыском. Первый кажется Минин, старше остальных, скорее всего старший по званию, задавал вопросы четко и ясно, голос словно жесть по жести, требовались такие же четкие и ясные ответы и конечно правдивые. Было видно, Минин знает, какими должны быть ответы и желательно проговаривать их таким же четким и ясным голосом. Влад тоже знал, какие ответы нужны Минину, но это была западня, веревка с петлей, говорил он не то, не тем голосом. Минин щупал своим жалом, как подлетевшая оса, огромный монстр похожий на осу. Влад чувствовал, пока он не сделает того, что ждет от него Минин отсюда не выйдет, вспотел. Липкий, холодный пот по телу, жмет галстук, тяжелы золотые часы с браслетом, сухой рот. «Нельзя ничего говорить. От всего отрекаться. Уйти в отказ, так кажется это называется».
Минин, наверное, тоже потел, но не от страха, а от злости, от того нервного напряжения, которым он пытался давить на допрашиваемого. Еще достаточно молодой, на лице уже есть морщины, у глаз, на лбу, как на карте реки, неровные, а у рта напротив четкие и ясные. Белесые волосы и усы, цепкий, жесткий взгляд, малороссийский акцент. «Кто он? – думал Влад. – Как он попал в этот город, в эти структуры? Приехал учиться из украинской глубинки в какой-нибудь технический ВУЗ, был отобран и приглашен работать, с радостью согласился? Активный комсомолец, комсорг, не чувствующий фальшь и тлен коммунистических идей, следующий традициям, не видящий скуки и пустоты, преданный делу, почитающий справедливость и закон. А может быть, он просто троечник, посредственность, сразу понявший, что высот в выбранной профессии ему не добиться, честолюбивый, озлобленный, завистливый, готовый приравнять всех к одному знаменателю.
Так или иначе, но господин, верней товарищ, а еще верней гражданин Минин сидел в кабинете вида совершенно не презентабельного со старой, почти поломанной мебелью, посреди стоит башня из упаковок с напитками Пепси, Миринда.
-Это что конфискованное, - поинтересовался Влад.
-Изъятое, - не глядя на него, ответил Минин. Он писал протокол. Дал потом прочесть Владу. Влад нашел грамматические ошибки, но решил не показывать их Минину – пусть думает, что он самый умный.
Далее было еще двое. Влада по существу протащили сквозь цепь допроса по ощущениям напоминающего контрастный душ, то горячий, то холодный. Горячей струей, верней теплой, разнеживающей, успокаивающей и по замыслу приводящей к излиянию души, то есть к признанию был Александр Викторович Кокошкин, обаятельный малый, с пухловатым лицом, низким лбом, темно-каштановой шевелюрой, тонкими, но красиво очерченными губами и красивым, римским носом. Рокочущий как моторная лодка голос. Такой выхлоп чувств был у Влада при общении с ним, что он был чуть не готов обнимать следователя допрашивающего его, но держался, усилием воли обрубал все чувства, был ровен, спокоен; глаза пустые, как два стекла без отражения и в уголках рта злая улыбка. Не поддался он Кокошкину. Тот виду не подал, но Влад заметил, что следователь раздосадован поражением, когда выходил, пытаясь закурить, бросил об пол испорченную зажигалку.
Второй был Зимин, жесткий, агрессивный, жестокий. Глаза зеленые, желтые зубы, серый костюм, усы с рыжинкой – дьявол сводящий с ума. Запугивал и травил не хуже Солнцевского бандита. В перерывах между накатами напряжения и паники Влад успевал подумать: «Где он так надрочился давить на людей? Этому учат?» Осаду Зимина, горнило общения с ним Влад выдерживал и словно растерзанный, обессиленный старик падал в руки Кокошкина. Но опять нужно было терпеть, не поддаться, не потечь соплями в жилетку, не говорить ничего, только: «Нет, нет, не знаю», иначе крах.
Его отпустили поздно вечером. Когда Влад вышел от них, сел в машину, он чувствовал себя совершенно больным. Чередование страха и напряжения с успокоение, радостью даже восторгом в общении с РУОПовцами совпали с собственным состоянием Влада, наложились на него и усилились. На него находила то волна паники, напряжения и ужасной, непереносимой тревоги, то вдруг наступала разрядка, он чувствовал подъем и радость, хотелось лететь, словно вырастали крылья, мир становился цветным, ярким, звонким.
Он ехал по городу, машинально управляя автомобилем. Что со мной? Что со мной? Это крах! Хотелось рвать волосы на себе от ужаса, голова горела, вот-вот не выдержит сойдет с ума – страх, тревога нестерпимы. Но вдруг все кончается – прояснение, подъем. Что же я в самом деле? Все в порядке. Это только финн. Ерунда конечно. Ничего они не могут сделать, вот и мурыжили целый день. Хорошие они все-таки парни - Минин, Кокошкин, Зимин. А потом снова атомный взрыв.




«Вот оно началось! Пришла беда, отворяй ворота! – Лена не находила себе места. – Очень ты хорошо жила, подруга, слишком хорошо, думала, так всегда будет. Ан нет, получай свой пуд соль», - она разговаривала с собой, и этот второй голос, взволнованный, разгоряченный, похожий на голос матери, был голос совести. Мерседесы, бриллианты, шубы. Забыла, как люди живут, от зарплаты до зарплаты копейки считают – оторвалась от реальной действительности, а теперь обратно, обратно, мордой в грязь. Расплачивайся за все – бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Болезнь дочери, неприятности мужа – вот тебе. Кончилась твоя счастливая жизнь, началась нормальная».
Как Лена была напугана! Она рыдала уткнувшись лицом в диванную подушку, потом отнимала лицо от подушки, показывала его, мокрое, красное, свету, будто свет ей мог помочь чем-то. Но апрельское солнце пряталось за облака, серые, словно глаз покрывался бельмом. Не будет ни откуда ни помощи, ни утешения.
В перерывах между приступами плача Лена начинала вспоминать свою жизнь и чем больше она об этом думала, тем больше ей казалось, что случившееся отнюдь не случайно, что кто-то там, на небесах, всесильный, справедливый и безжалостный задумал так и шаг за шагом осуществил свой замысел, подвел к такому концу. Хотел проучить, преподать урок и не только ей но и всем окружающим, знавшим их семью, чтобы не повадно было отрываться от действительности, жить не так как все, когда народ бедствует забывать нужду.
Познакомились они с Владом в институте, сошлись вернее, учились в одной группе. Влад был первый парень на деревне, статный, голубоглазый, обаятельный. Девушек было вокруг, как бабочек около цветка, и каждая норовила как бабочка, легко и тихо садящаяся на плечо, следовать за ним повсюду. Влад знал о своей способности нравиться. Он не только внешностью брал, он еще учился отлично, кроме того играл на гитаре прекрасно, талантливый был во всем талантливый, яркий.
А Лена была первой девчонкой. Не красавица, пожалуй, полная, не так как сейчас, не сильно пышная скорее, но очень чем-то привлекательная, притягательная своей душой, энергией. Огромные глаза, как магниты, взглянешь в них - не оторвешься, звонкий голос и смех. Хохотушка она была, неугомонная заводила. Вокруг Влада была свита, вокруг нее тоже. Взоры парней становились влюбленными, каждому хотелось кусок этого смеха, радости, жизни. Бойкая, деятельная, открытая, рядом с ней никогда не бывало скуки, с каждым она находила общий язык. Была у нее тогда длинная коса, круглые, белые руки, высокая грудь казалась мягкой и нежной как пуховая подушка. Она не была в его вкусе, тем ни менее никого не удивило, когда они стали ходить вместе. Он первый и она первая, так естественно было соединиться.
Теперь вместо косы прическа, не девочка уже, взрослая женщина. Трое детей – не могло быть иначе. Ее деятельной, кипучей натуре не мыслимо было сидеть без дела. А как, спрашивается, быть? Работать негде. Разве пойдешь за двести долларов, даже за пятьсот – глупо. Такие деньги она может не задумываясь потратить в один заход. Домработницу наняли только когда в этот дом переехали, всегда все сама делала. Были у нее и другие таланты, кроме таланта хозяйки. Но была Лена разумной, сговорчивой. Кому нужны сейчас актрисы – занималась всегда в драмкружках, неплохо на фортепьяно играла. Могла бы быть учителем в школе, дети бы ее любили без памяти. Но жизнь по-другому повернулась – домохозяйкой, так домохозяйкой, богатством тоже нужно уметь распоряжаться.
 Ей казалось, что это благополучие продлиться вечно, она жила отгороженная высоким, каменным забором от остальной жизни. Разумная, энергичная женщина, но деньги, словно кандалы приковали ее к дому, как вата были вложены в уши, как шоры надвинуты на глаза. Она никогда не задумывалась по-настоящему, как станет жить, если всего лишиться. Она очень боялась этого, но страх парализовал ее, не давал задуматься о своем положении. «Только бы все оставалось как прежде», - это было ее единственной мыслью о жизни.
Что же будет теперь с ними? Эта мысль всплывала постоянно, пугала, терзала мозг. Помочь своему ребенку, вылечить Дору, спасти ее, вот та ниточка за которую следует держаться, ступая в потемках. Но почему так страшно и мрак надвигается все ближе, и ночь неотвратима как смерть. Никого не спасти, умрет Дора. Почему она была так беспечна всегда. Ведь это драгоценное время можно было потратить с толком и денег скопить побольше, не тратя бездумно их, не бросая на ветер. А сейчас нет ничего, один страх.



В офис он приехал как обычно, пол десятого. Обычная суета дня, звонки, посетители. Несколько раз ударял кулаком по столу, так что рука потом болела, орал на подчиненных, вены на шее вздувались, начинали душить, как толстая веревка перекинутая петлей. На складе все как всегда. Рабочие тупые и заторможенные, пришлось одному дать в челюсть, он отлетел на два метра, упал на коробки, без слов выбрался, встал на ноги и пошел ссутулившись, на полусогнутых ногах выполнять свои обязанности. Потом была ругань с таможенниками. Они, хитрожопые устрицы, знай норовят набить свои карманы и не подставиться. А Владу что? Для него они пешки, винтики в налаженном механизме добывания средств. Не они, так другие. Этих выкинет, на их место поставит других, более сговорчивых и менее умных. Правда, все это требует напряжения сил и нервов, но что поделаешь.
Девочки, Катя и Рита, словно эльфы кружились вокруг, крылышками прозрачными трепеща, остужали горячку и пыл. «Что угодно Вам? Кофе? Эту папку, ту? А может открыть окно, а то душно?» Все исполнялось, только ветер стоял от быстрых движений. Предупредить желания, предупредить гнев, ведь им так нравится, когда начальник улыбается. У него красивые глаза, красивая улыбка, он умеет быть ласковым и нежным. Эта нежность обжигает и запоминается надолго, даже если выражена одним взглядом, жестом, беглым объятием за плечи.
Он тут царь и бог и воинский начальник. Не выходил бы за пределы терминала. Но чтобы быть здесь царем, нужно постоянно быть в курсе происходящего, налаживать отношения, поддерживать связи. Силы, силы еще раз силы на все, но удивительно хочется быть всемогущим. Кружится голова, это в тысячу раз слаще, чем оргазм – это длительный оргазм, полет, вечный кайф. Женщина нужна…или не нужна, даже не понятно. Может быть уже и не нужна, нужна не так и не затем чем раньше.
-Катя! – никто не отозвался. Он говорил громко, но двери были закрыты, все знали, он любит тишину, когда сидит за компьютером в кабинете. – Катя! – нет ответа, и он набрал номер. – Катя зайди.
Она вошла. Серое платье на ней, сверху облегает, юбочка клешоная до колена. Грудь у нее есть – два выпирающих бугорка. Соски, наверное, светлые, а сами груди остренькие, как козьи мордочки. Белая тесьма пришита к подолу платья, очень мило и смешно одновременно. Зачем она пришила к подолу белую тесьму? Ей казалось, что так ее облик станет более романтичным? Волосы – рыжие волны, море волос, можно в них утонуть, вдыхая запах, похожий на запах травы и дыма. Ноги, как две косы, лодыжки немного дугой наружу, но вообще красивые ноги, зря она не носит короткое, а только до колен. Колени худые – две перевернутые чашечки.
-Вы меня звали, Владислав Антонович?
Этот взгляд широко раскрывшихся глаз ни с чем нельзя спутать, восторг, трепет, ожидание в нем, взгляд любящего, влюбленного человека. Почему он не видел этого раньше?
-Да, звал, - руки в карманах, раскачивается с носка на пятку, с носка на пятку. – Ну как, все сосчитала?
-Все, - Катя порозовела, румянец светится ярко на ее белой коже, стала отворачивать голову, сейчас спрячет глаза. Вот, они уже смотрят вниз, а пол серый, линолеум.
-Знаешь что, Катя, - шевельнулась, взглянула и снова спрятала глаза, - поедем-ка мы с тобой обедать. Время-то подошло. – Катя стала совсем красной, растерялась, испугалась, покрылась испариной.
-Поедемте, - поправила волосы, они от ее движения только еще больше растрепались, прядь легла на прядь, встала торчком. Он взглянул
-Поедем, поедем, собирайся, - она пошла к двери нерешительно, медленно, словно плохо умела ходить, хотела сказать, фраза крутилась на языке, вот-вот слетит, что они обедают с Ритой, приносят суп по очереди в литровой банке, греют его в микроволновой печи у себя в комнате, - не зря же им Владислав Антонович микроволновую печь купил, - но сдержалась. Это опять потребовало от нее напряжения.
В своей комнате за шкафом оделась, Рите сказала, что они с шефом куда-то едут, куда неизвестно. Говорила невнятно, Рита не расслышала, пошла за ней к двери, выглянула в коридор и пронаблюдала две удаляющиеся фигуры – шеф в длиннополом, синем пальто шел уверенно, широко и Катя за ним семенила, вытаскивала на ходу из карманов перчатки.
В машине она молчала, сидела словно дитя, неуклюже и мило, перекрестив ноги, обутые в недлинные, широкие в ложыжках сапожки. Недорогая, коричневого цвета дубленка, цвет ее очень шел к волосам, полы распахнуты, из-под было видно серое платьице отороченное белой тесьмой. Свет ласкал ее шейку, она посматривала на Влада, смущалась.
-Скоро весна, - сказал он. Машина стояла на перекрестке, он щурился от света, глядя на светофор, ожидая зеленого сигнала.
-Уже весна, - Катя улыбнулась нежно и ласково. «Слава богу, - подумал Влад, - хоть показала свои чувства».
В ресторане она вела себя так же скованно, разглядывала напряженно обстановку, выбрать ничего не могла, заказала все то же что и Влад. Пошла мыть руки в туалет, но вернулась и сообщила, что не знает как открыть кран. «Он какой-то странный, как штурвал, одна ручка». Влад улыбнулся, посоветовал ей потянуть эту ручку вверх, подумал, что она скоро освоится, каких-нибудь несколько посещений и будет чувствовать себя здесь как дома. Как будто все так и надо: любезность и предупредительность официантов, с мясом красное вино, с рыбой белое, накрахмаленные салфетки на коленях, напоследок изысканный десерт и кофе.
Потом они возвратились назад, в офис. Он завел ее в свой кабинет, секунда – дубленка расстегнута, он трогает шершавую ткань серого платья, трогает белую, тонкую шею, целует эту шею, пока она не обвивает руками его плечи. А после еще секунда сняты колготки с трусами, как просто сейчас все у женщин.
-Катенька, милая моя девочка.
Она не сопротивлялась, держала его, обнимала деревянными руками, смотрела куда-то вверх. Когда он вошел в нее, вскрикнула. «Сколько ей лет? Девятнадцать? Еще девственница». Ей было просто больно, а его опьяняла кровь на ее белье. Он перенес ее на стол и, прильнув губами к телу, долго целовал, слизывая кровь, как вампир, вдыхал ее запах, запах крови, выделений, волос таких же рыжих, тот же запах травы и дыма.
-Катенька, я схожу с ума по тебе. Какая ты прелестная, волшебная. – Ему давно не было так хорошо, головокружительное ощущение упоительного счастья – нечеловеческое ощущение, доступное только на грани чего-то огромного, непонятного, страшного как смерть.
В десять часов был дома, часы как раз пробили на камине. Тихо, только два приглушенных голоса, как наваждение или галлюцинация. Он бы так и подумал, но взглянул из-за угла передней, посмотрел, что делается в кухне. Так и есть – Лена и медсестра Ольга сидят за столом и говорят о чем-то, у Лены глаза опущены, руки сложила как школьница. Когда он вошел, подняла глаза, лицо красное, заплаканное, раскисшее как осенняя дорога. Медсестра посмотрела тоже, поздоровалась, даже хотела встать, но Лена ее удержала, мол, нечего прыгать, вытерла лицо платком. Все же она красивая, полная, большая, всего в ней много и тела и чувств. А глаза-то какие – душа в них, за глаза он, наверное, ее полюбил, не ошибся. Прильнуть бы к этой большой, спелой груди, толстому животу, ногам. Сколько бы не смотрел на нее, а все хочется.
Когда она узнала первый раз, что он изменяет ей? Банально, как многие, разбирая грязные вещи, нашла испачканный чужой помадой платок в кармане брюк. Не поняла ничего сначала, хохотнула даже: «Испачкал платок. Подумать только!» Потом пошла пить чай и за чаем прозрела. «Помада-то цвета какого. Ей бы такой цвет не пошел. Чужой цвет. Чужая женщина непохожая на нее. Господи, изменяет что ли?» Пошла к окну, посмотрела, как играют дети во дворе и разревелась, расплакалась как девочка.
Пока дети не пришли, привела себя в порядок, чтобы не видели следы слез. А когда муж не явился к назначенному часу, а позвонил и предупредил, что задерживается, дел видите ли много, пришел заполночь, поняла все окончательно, где был поняла и с кем.
«Не любят меня. Не нужна я» облако этих мыслей и чувств расплылось бы по дому, но Лена могла мыслить трезво. Грусть, конечно, осталась, и слезы прорывались. «А как ты думала? Мужик-то с деньгами, может себе позволить иметь не одну».  Она как будто купила породистого петуха и, узнав о всех его повадках, смирилась с этим. «Что поделаешь, таковы они есть. Главное дети».
Влад однажды проснулся среди ночи. Одеяло рядом стояло домиком – Лена лежала, согнув колени – колыхалось как будто чуть-чуть. Он претворился спящим, не стал обнаруживать себя. Вдруг Лена застонала в сладостной истоме, забилась, задвигалась, откинула одеяло. Она ласкала себя, ей было мало его ласк, ей их не хватало, она перестала кончать в близости с ним, когда узнала о его изменах.
-Ты есть будешь? – Их диалог-пароль, – как дела, все нормально, - был забыт, откинут, убран, как убирают на чердак ненужные безделушки, атрибуты праздника, благополучных дней. Теперь об этом нечего спрашивать, ясно, что дела неважно, то есть совсем плохи.
-Не буду есть, - он был недоволен их посиделками. – Что устраиваешь богадельню, - кинул резко сумку на стул. Ольга опустила глаза, сжалась. – Барыня, называется.
-Ничего, Оля, не обращай внимание, - Ленино лицо светилось от слез и от чувства воодушевления, она готова была встать на защиту своей новоиспеченной подруги.
Влад разделся, ушел к себе в кабинет, лег там на диван. Лежал на спине, согнув руки в локтях и положив ладони под голову, смотрел в потолок. Вошла Лена. Увидела его в парадной одежде, синие брюки, тонкой шерсти, белоснежная рубашка, все дорогих фирм.
-Ты бы переоделся, - лицо было заплаканное, но она казалась полной сил и энергии. Расторопно подошла к столу, взяла лист бумаги и ручку. Он хотел заорать на нее, даже бросить тапкам, его раздражала ее уловка с бумагой, не бумага нужна ей была, но сдержался, сказал только
-Принеси соку со льдом.
-Какого тебе?
-Апельсинового. Что Дора?
Лена махнула горестно рукой, и было видно, что она сейчас начнет играть роль несчастной матери, что за этим она пришла сюда и ждала этого момента.
-Плохо Дора. Никаких улучшений. Температура спала, но процесс-то идет. Написала вот список лекарств, которые нужны, пошлю завтра кого-нибудь. Плохо Дора… Анализы сделали... Идет процесс… На рентген опять надо везти... – Он вдруг испугался, голову сжало как железными тисками.
-Развела богадельню! Как барыня с приживалками! Юра этот е…ный карась, Ольга б…кая! – шваркнул все же тапком. Тапок в Лену не попал, попал в бюро, отскочил, плюхнулся, разинул пасть.
Лена не то удивилась, словно на нее никогда не кричали раньше, не то расстроилась сильно, так сильно, что не хотела показывать своих чувств, приложила руку ко рту – горе! – и вышла быстро из комнаты, шелестя белым листом.
Он лежал, вспоминал свое пребывание в РУОПе. Здание на Чайковского, старинный особняк, лепнина, зеркала, камины. Сколько таких бывших княжеских домов скрываются стыдливо под вывесками учреждений, как комар в дождь под листиком. Для кого-то, пенсионеров, клерков, держателей безобидных фирм, инженеров и учителей - маленьких людей это здание не оплот государства, порядка, режима, орудие устрашение, как бейсбольная бита в руках у следователя, просто красивое, старинное здание, они никогда не бывали внутри. Влад поймал себя на мысли, что завидует этим людям.
Зеркала, лепнина. Кажется, в кабинетах должны сидеть белоручки, но от этих парней идет крепкий дух, не то собственный запах пота, пролитого в напряженных, многочасовых беседах, не то принесенный подследственными сидящими в КПЗ, переданный всему, воздуху, их рубашкам, волосам, душам. Опять идти к ним. Скоро душа Влада будет смердеть как разлагающийся труп.
Спать. Сон напряженный, прерывающийся, во всем теле дрожь и постукивание, словно едешь в поезде, а в голове кипящий котел. Разломить голову, вылить содержимое, как кипящую смолу и умереть.




Александр Викторович Кокошкин прожил свою тридцатитрехлетнюю жизнь, меря ровными шагами каждый день. Получалось не больше не меньше, а те же тридцать три года. На них он и выглядел, как тридцатитрехлетний мужчина был силен, крепок и опытен. Самое большое в мире счастье быть золотой серединой. «Золотой ты мой», - всегда говорила о нем бабушка. В школе он был середняком, не отличником, не двоечником, всегда на хорошем счету, в плохие истории не попадал. Смазливой внешностью бог наградил. Он еще в первом классе нравился девочкам, они дарили ему подарки на двадцать третье февраля, он им всем на восьмое марта, не потому что всех любил, никого особенно, а потому что был добрым и вежливым.
Школу закончил с одной тройкой. На выпускном вечере был в синем, вельветовом костюме. Одна девочка, Ира Суханова, призналась ему в любви, даже плакала. Он, широко раскрыв глаза, испуганный, пораженный, смотрел на нее. Потом они встречались две недели. Целовались в подъезде, ходили на дискотеки, потом она поступила в институт легкой промышленности, уехала в колхоз, он поступил в корабелку, тоже уехал в колхоз, больше они не виделись с тех пор. У него от этих встреч остался лежать где-то между белья платок с вышитыми ею его инициалами.
В институте уже ему предложили идти в органы, он не отказался. В нем было врожденное чувство справедливости, потом он был добр, кому-то поэтому мог показаться сентиментальным и мягким, но был на самом деле стоек и терпелив.
Что понравилось ему в Тане гадать не надо, он сам бы не смог точно ответить на этот вопрос. Понравилась и все. Добрая она. Знает много. С ей всегда интересно. Что понравилось ему в Алене догадаться не трудно. Такие женщины нравятся многим. В период знакомства с Владом Алена расцвела, приоделась, стала более уверенной в себе, в своей красоте и поэтому более красивой. Тонкие женщины, своенравные, капризные, злые привлекают мужчин. К Алене его тянуло по-мужски, ею хотелось обладать, быть в ней. С этим ничего нельзя было поделать. Он ловил себя на мысли, что очень хочет целовать ее туда. Не видя никогда Алену нагую, он представлял строение ее тела, каждый изгиб, каждую черточку и складочку, каждую ворсинку и волосинку, ощущал запах и цвет. Его поглотила, всосала воронка под названием Алена.
С работы приехал как обычно в семь. Старенькие «Жигули» оставил у дома, за такие не страшно, не украдут. На работу на Тойоте не ездил, хоть и не новая, но зачем лишний раз тигра за усы дергать. Нет у него ничего – квартиру снимает – все взятки гладки, хотя на самом деле как без них. Можно назвать эти деньги как угодно, гордо сказать, что я их заработал, кто оспорит, что доходы не трудовые, очень даже трудовые, ведь трудился же. Но деньги это не честные, не зарплата.
Саша работал по тихому, не высовывался. Не середняком был, золотой серединой. Все успевал, дела вовремя сдать, во время рабочего дня отлучиться куда-то, не задерживался никогда. Что-то было в этом женское, к дому его тянуло, к друзьям. Друзей было много, со всеми отношения успевал поддерживать. Женщины тоже были, на одну ночь. Ему не то чтобы хозяйка не нужна была, он влюбиться хотел – жена не случайная женщина в жизни. Влюбиться хотел – опять вроде женский признак, но в действительности самый что ни на есть мужской, многие просто скрывают. Любить все хотят, он ту девочку, Иру Суханову, верней чувство то между ними помнил, сладкое оно было как мед, яркое словно солнце.
Таня. В компанию эту его друг привел, Серега. К Тане могло быть чувство, уже зарождалось, мед вот-вот выступит, рассеяет маленькая искра, но Алена появилась. Таким как Алена все и сразу.
Сидели они недавно в одном клубе ночном, «Метро». Он помнил, когда-то в здании этом на втором этаже ателье хорошее было. Мать в нем юбку себе шила. Одно время были в моде узкие, длинные, черные юбки. Мать тогда еще стройной была, это теперь она потолстела, погрузнела очень, словно водой налилась. И лицо как пузырь, когда улыбается, широкие губы растягиваются еще немного и лопнет. Юбку хорошо сшили, сидела она как влитая, материал подобрали отличный. Юбка была как фирменная. Впрочем, тогда ни о каких фирмах почти не слышали, в магазинах не было ничего, что получше в ателье шили. Это теперь покупай не хочу, были бы деньги. Вместо ателье ночной клуб сделали – нужно развлекать молодежь, чтобы разные ненужные мысли в голову не лезли.
Саша не танцевал рейва. Когда-то, лет десять назад на студенческих вечеринках они, трудясь, до седьмого пота, отплясывали твист и рок-н-рол под зажигательную музыку «Браво». Тогда накат старой волны шестидесятых был передышкой, паузой, затишьем перед бурей, взрывом новой культуры рейва. Современные мальчики и девочки казались инопланетянами.
Алена тоже не танцевала. Рейв пати тоже были не ее стихией, впрочем, она не танцевала почти никогда, стеснялась, но любя общество, шумную компанию, стремилась посидеть возле танцующих. Наблюдая за раскованными, свободными движениями людей она как будто раскрепощалась сама, на душе становилось легко, появлялся восторг, упоение, сладостное возбуждение, подобное вдохновенью.
И так, они сидели за маленьким, круглым столиком, Алена тянула через трубочку какой-то сладкий, оранжевый, мутный коктейль, он пил пиво из огромной кружки, смотрели друг на друга, изредка переводили взгляды на движущихся под музыку людей. Аппаратура работала на полную мощь, чтобы услышать друг друга приходилось напрягать голос.
Алена курила сигарету за сигаретой, смотрела на людей на площадке. Какая-то девица, толстая, смешная, похожая чем-то на Таню, одетая в короткое платье, жирные ноги смело открыты, двигалась в такт музыке, исполняя какой-то свой собственный, придуманный танец. Возможно, она была в подпитии и плохо понимала, что делает. Кто-то из сидящих тоже обратил внимание на нее, уже раздался смех, аплодисменты, выкрики. Алена посмотрела на девицу с насмешливым и высокомерным выражением, ухмыльнулась и повернулась к Саше, ища в нем союзника, но в глубине души копошился червячок зависти. Зависти о том, что кто-то может вот так, не обращая внимание на косые взгляды и смех, ничего не стесняясь, быть самим собой.
-Как дела на службе? – спросила Алена
-Что-что? – Саша не слышал ее.
-Как на службе дела идут? Успехи есть? – она почти кричала.
-Ничего, - он курил. Зажмурил один глаз, дым попал в него. – Нормально дела, - покрутил коробочку с сигаретами. – Людей вот пытаем.
-Пытаем людей?! – У Алены глаза полезли на лоб, она никак не думала, что добряк Саша может кого-то пытать. На мгновение ей стало страшно и она зауважала его.
-Нет, не пытаем, конечно. Это я так, фигурально выразился, допрашиваем.
-И кого же вы допрашиваете? – Алена сама не знала почему, вдруг почувствовала сильное сексуальное возбуждение. Эта тема раззадоривала ее, распаляла в ней жар. Глаза загорелись, она облизнула пересохшие губы и поерзала на месте. Саша был спокоен, даже равнодушен.
-Подозреваемых допрашиваем, - он по-прежнему играл пачкой, смотрел на площадку, где танцевали люди, и двигались прямые, плотные, яркие лучи. Резко повернул голову и, посмотрев на Алену, сказал хмуро
-Не веселая это доля быть подозреваемым. Не хотел бы я никогда оказаться по ту сторону баррикады.
-И это ты говоришь? – Алена смотрела на него испытующе. – Ничего себе следователь. – В голосе ее слышались злые, задорные нотки, но он не отреагировал на них.
-Ну а что здесь такого. Моя задача не засадить человека всеми правдами и неправдами, а выяснить истину, наказать виновного, а вдруг он не виноват, что тогда. – Алена пожала плечами. Ей не хотелось думать о том, кто виноват, а кто нет и как решить дело по справедливости, ей нравилась та тема, с пытками и она хотела вернуться к ней. Она снова облизнула губы, и вцепившись в Сашу взглядом, спросила
-А кого ты допрашивал в последний раз, например? Что это был за человек? – Она сама не знала, почему допытывалась об этом, почему ей так важно знать, кто этот человек, представлять его себе хорошо. Ей было приятно смаковать подробности, это ее возбуждало, она трогала эту тему своими вопросами, как трогала бы пальцами гениталии.
-Мужика одного…Приличный мужик, бизнесмен, нувориш, конечно, но не пойман, не вор.
-А как его фамилия? – Аленины губы были влажными от слюны, она закусила нижнюю, выжидательно смотрела и улыбалась. Ей было по-прежнему очень плохо слышно Сашу, громко играла музыка, предыдущие его слова она, можно сказать, угадывала, читала по губам, теперь она как могла, приблизилась к своему собеседнику, облокотилась, почти легла на стол.
Саша не собирался ничего говорить, не имел даже права, но почему-то сказал, наверное, чтобы Алена отстала с вопросами
-Донцов, кажется.
-Как?! – Алена почти закричала.
-Донцов!
Эффект был подобно эффекту разорвавшейся бомбы. Алена замерла, остолбенела, широко раскрытые глаза смотрели не на Сашу, а сквозь.
-Имя как? – тихо проговорила она, не то боясь развязки, не то страстно желая ее и радуясь ей.
-Владислав Антонович. Ты что его знаешь?
Потрясенная Алена закивала часто-часто, будто сбрасывала с волос водяные капли. Посидела так какое-то время, не слыша ничего вокруг и ничего не видя, потом ожила, щелкнула зубками, в глазах появился злорадный блеск. Видно в эти минуты в душе шла борьба добра со злом, чувств хорошего отношения к Владу, преданности ему, благодарности, любви, наконец, и зависти, боли, ненависти. «Я ненавижу его», - таков был итог этой борьбы. «Я бедна, пусть и он будет беден. Мне не везет, пусть и у него будет все плохо. Почему одним все, а другим ничего».
-Слушай, а почему его арестовали?
-Его не арестовали. С чего ты взяла? Даже подписку не брали. Обыск только был, но не нашли ничего. Допрашивали двенадцать часов. Ничего мужик, выдержал, многие ломаются.
-Многие?
-Не то чтобы многие, но бывает. А ты, что его знаешь?
-Знаю, - сказала Алена гордо и заносчиво, словно знала его как облупленного, словно был он ей ровня.
-Откуда? – Сашу не интересовало в этот момент ничего, что могло бы хоть как-то повлиять на ход дела, он был задет тем, что Алена могла знать его близко, быть его подругой.
-Познакомились, представь себе, на улице, - Алена вела себя как человек находящийся в центре всех дел, и чванящийся своими связями и знаниями.
-Ты знакомишься на улице? – Саша явно думал не о том, о чем думала Алена. Она только отмахнулась.
-Знакомлюсь. Ну и что? Как он тебе? Ничего?
-Ничего, я же тебе уже сказал.
-Ну и как там дела? В чем он подозревается? Я так и знала, что он этим кончит. Такие хорошо не кончают, - Алена состроила гримасу. Вид у нее был надменным и циничным.
-Почему ты так и знала? – Саша даже потянулся к ней. Говорить было трудно, очень гремела музыка.
-Да потому что! – Алена вспылила. – Все они так кончат… наворовали…
-Ну, он еще положим не кончил, - Саше этот разговор стал наскучивать.
-Так в чем его подозревают? Его посадят? – Алена была словно во сне, она где-то не верила в происходящее, так неожиданно все открылось. Состояние смешения страха и радости было у нее. Страха от неожиданности происходящего и радости, что случилось такое совпадение, что она знала Влада, что Влад попался на крючок к органам, а в этих органах как раз работает ее новый друг Саша.
-Да ерунда, вообще-то. Финну он одному отказался груз выдать. Финн тот в консульство пошел, жалобу написал. Декларации-то заполнены, пошлины оплачены. – Алена ничего не понимала в бумажных делах таможни, она только понимала, что компромата на Влада нет, что поймать его не на чем.
-Что улик нет? - Она опять курила, держа сигарету по-своему в вытянутых, прямых пальцах.
-Нет, - видно было, что Саша не хочет совсем об этом говорить, не собирается быть откровенным.
-Ну так вы никого ни за что не возьмете, - Алена махнула досадуя на него рукой.
-Возможно, он ни в чем и не виноват. Чего мужика зря гонять.
-Ни в чем не виноват! – возмутилась Алена. – Откуда такие богатства, скажи мне?! – Саша поморщился.
-Мало ли откуда. Ты очень агрессивно настроена, Алена, - он улыбался теперь, он хотел смягчить ее гнев.
-Да, - Алена распалялась все больше, - такие как он живут в роскоши, а честные люди еле-еле концы с концами сводят! – Алену понесло.
-Ладно, хорошо, успокойся, - Саша не хотел обсуждать с ней эту тему не потому что был излишне лояльно настроен к таким как Влад, а потому что не имел обыкновения обсуждать служебные дела с кем бы то ни было особенно с женщинами. Алена как-то исподволь вынудила его к этому разговору, он теперь жалел об этом, к тому же его тревожило, что Алена близко знает Влада Донцова.
-Жалеешь ты его, - зло прошипела Алена. – Он бы тебя не пожалел. Он человек жесткий.
-Хорошо, пусть я жалею его, пусть он не пожалел бы меня. Тебе что с этого? – Саша усмехнулся, взял ее руку в свои, выражая так намерение помириться и закончить спор, но она отдернула руку.
-Того мне с этого, - в душе кипела злоба. – А если бы у тебя, у вас были нужные бумаги, вы бы его могли посадить?
-Сажать это не наше дело, задержать могли бы.
В голове у Алены зрел план, как отомстить Владу за все. За что за все? За то что он дарил ей подарки, ласкал ее, возил по дорогим ресторанам? Нет, этого Алена не помнила уже, только обида, зависть и ненависть остались в ее душе, только эти чувства определяли отношение к Владу. Хорошего она не помнила. Он так обидел меня, так унизил. Чем унизил? Тем, что он богат, а я бедна, тем что он всего добился, а я нет, тем что он умеет быть счастливым, а я не умею, не хочу, не стараюсь, не хочу стараться.





Инин был убит, Влад понял это сразу, когда Поляков, легкий, вертлявый, взбежав по винтовой лестнице, ведущей с первого этажа, где сидела охрана, на второй, где был кабинет Влада, сказал ему, что Инин де пропал без вести, что не было его две недели на рабочем месте, сначала ничего не знали, думали, болеет, потом от начальства узнали, им верно из органов сообщили, жена обратилась туда сразу, конечно, что пропал, ушел из дома и не вернулся. Поляков казался воодушевленным от этого известия, был на подъеме. Конечно, единственное препятствие в их совместной работе с Владом было как будто устранено, он же не знал, что это человек Болотова, а Влад это знал.
Голову сразу будто облили кипятком, он почувствовал, что весь мир сжимается, накаляется и вибрирует, сейчас он взорвется, а Влад завертится на месте, как огненный волчок, воя от дикой боли и страха. «Убит. Убит. Нет сомнений. Заплечных дел мастера. Кто? Зачем?» Он и сам не мог понять, почему ему так страшно от этого. А Поляков-то идиот, обрадовался. Никакой апатии, лени, зевоты, собранный, готовый к действию, легкий и тренированный как балерун. Было в нем что-то неприятное, отвратительное для Влада теперь, как у балерунов обтянутые лосинами яйца, балетные позы и жесты, наделанные, слащавые.
-Что ты радуешься? – глухо спросил Влад, на лице была гримаса душевной боли.
-Я не радуюсь, - Поляков сидел на краю стола и болтал весело ногой как ребенок. У него было на душе легко и безмятежно – теперь проблем не будет, можно опять купаться в золотой реке. – Когда можно приносить документы-то? – Влад сидел, будто его хватил паралич, на лице гримаса, как скомканная бумага, она никак не могла расправиться.
-Документы? Да, хоть сегодня. – Ему очень хотелось спросить, кто убил Инина, но Поляков не ответил бы никогда на этот вопрос даже если бы знал, на такие вопросы ответа не было, его не стоило и задавать, чтобы не выглядеть глупо.
Когда Поляков ушел, Влад бессильно лег грудью на стол, его словно придавила каменная плита, сердце стучало часто, в глазах темнело. Он понял, чьих это рук дело, он ведь был чутким, внимательным, умным, человеком с хорошей интуицией. Он сразу вспомнил, конечно, разговор с Вадимом, вспомнил, как тот попросил у него пять тысяч – цена человеческой жизни. Вадим мразь, животное, ему терять нечего. Что у него за душой? Только пачки денег. Ни семьи, ни дома толком. Как он тратит деньги? Никак. Для него они не жизнь, просто цель, увлечение, азартная игра. Кто-то встал на пути – нужно убрать, ведь человеческая жизнь, это и не жизнь вовсе, только деньги, пять тысяч долларов. Можно потратить эти пять тысяч, чтобы иметь большее. Если бы деньги для него были жизнью, он не смог бы убить так просто, ведь жизнь его была б отравлена убийством, все купленное приобретенное имело бы запах крови. Все его страсть не любовь, а нажива, он не по человеческим законам живет, без любви живет, страшный он человек, мертвый человек. Что он наделал. Теперь  ведь у Влада через него все в крови будет, нет больше покоя и руки развязаны – одна смерть или десять смертей все равно убийца.
-Катя! – крикнул он в коридор, звук пространство словно поглотило, разинуло рот и съело. – Катя! Катенька! – крикнул он снова, пугаясь, что его никто не услышит, что он останется один.
-Да, Владислав Антонович! – Катин голос, высокий, чистый, переливающийся как капля росы на солнце, раздался, успокоил вдруг, умиротворил. Волосы ласкали лучи света, ворошили. Лицо белое, округлое, гладенькое как яичко – девушка будто светилась. Владу стало внезапно легко, радостно, беззаботно. – Катенька, иди сюда, - протянул он к ней руку, позвал. Она подошла покорно, опустила голову, потупила глаза, покраснела. Он почувствовал ее запах, легкий как будто пахло цветами, какой-то травой. Его тряхнуло, словно включили ток, он увлек ее в комнату, закрыл дверь, все молниеносно.
Девушка была напряжена, но не сопротивлялась. Трусики у нее были смешные, в розовый горошек, к ластовице прилеплена гигиеническая прокладка. Такого кайфа он не испытывал никогда. Сомнительно, чтобы она чувствовала что-нибудь кроме боли, но была покорна. В таком состоянии он не способен был ничего понимать, только сладость чувств, эйфория, он даже стонал от наслаждения. Ему было все равно, что чувствует она, возможно, он полагал, что ей так же хорошо как и ему. Потом он прижал ее к себе, долго гладил, целовал волосы, запах его дурманил. Он говорил ей что-то тихо, кажется, повторял все время одно и тоже: « Моя милая девочка, моя дорогая девочка».
Она была кроткой и покорной, как овечка. Когда он об этом подумал, то сразу вспомнил, как режут барана, видел в одном фильме. Ему сделалось страшно. Паника опять сжала его голову и грудь. Сладостное чувство прошло, затуманилось, как будто в чистый ручей спустили грязь. Он вдохнул глубоко, ему показалось, что так будет легче, страх уменьшится. Страх не уменьшился, был как белый краб, смотрел выпученными глазами.
Он отпустил Катеньку, поправил на ней платье, а то она бы так и вышла от него в задранном на половину, не заметила. Была она в том же, сером с белой каймой.
-Скоро поедим обедать, - шепнул он ей. Она кивнула, улыбнулась стеснительно, тихо ушла. Он остался один, ничего не делал, не мог делать, сидел понурившись, смотрел в пол.
Во время обеда в придворном ресторане на Подольской, где в окнах мерцали вмонтированные между рамами лампы дневного света, а не сам дневной свет, а шарики люстр над столами были несмелы и робки, боялись зажечься и рассеять, все казалось Владу незнакомым и странным, предметы выпирали из картинки увиденного, накрывали своими образами, как жаркая шуба. Хотелось куда-то деться, выйти вон из пространства, нестерпимое, сводящее с ума чувство. А между тем нужно было держаться, не показывать своего состояния, говорить нужные слова в нужный момент, быть любезным и обаятельным, не дать усомниться в собственной силе.
Катя оттаяла, она что-то рассказывала, глядя с любовью и нежностью, а он смотрел на нее, видел ее лицо реальнее чем в реальности и не узнавал его. Вошли какие-то люди, потревожив зыбкий воздух, холодная стрела долетела до Влада, затем жжение, дискомфорт в голове и вдруг мысль - убить Вадима, нужно убить Вадима, - он поперхнулся коньяком, закашлялся. Мысль эта была словно взрывом в мозгу, как будто разорвался, лопнул шар наполненный мелкими блестками, они разлетелись, переливаясь и тонко звеня, страх спустился куда-то в грудь, в сердце, вышел наружу, обратился уродливым ребенком, сел на колени, прильнув и скаля отвратительный рот.
Влад понял, от этой мысли ему никуда не деться, он попробовал даже дружелюбно подмигнуть ей, усмехнуться, попытаться расположить к себе, но войти с ней в контакт было также немыслимо как с бешеной собакой, она впилась, безумная, неуправляемая, не знающая усталости и пощады.
«Что это такое? Что со мной», - подумал он. Предметы стали ярче, но они теперь не покидали своих абрисов, все успокоилось – благодать морского штиля после бури. Когда они с Катей одевались в гардеробе, и усатый гардеробщик он же по совместительству и охранник аккуратно и со значением подавал им пальто – Влад перед, как всегда сунул ему мелкую банкноту. Охранник пробовал шутить, а Влад ответил ухмылкой, его поразили черные-черные усы охранника, он словно первый раз его таким увидел, он знал в этот момент, что убьет Вадима, верней он не знал, не осознавал, что должен фактически сделать – лишить человека жизни, совершить преступление, тяжкий грех, и как это переживет его душа, его разум, что будет с ним после всего, с его семьей, с его судьбой, какими станут взаимоотношения с окружающим миром, с людьми. Эта мысль существовала сама по себе, как мысль о празднике или назначенной на завтра войне, она была сильнее всего, сильней и важней самого праздника и войны, она распространялась и жила вокруг невидимым полем, пронизывающим эфир, была как дух, как Бог, ей можно было радоваться, ее можно было бояться, но уйти от нее никогда.
Они вышли на улицу, сели в машину. Стемнело. Влад завел мотор, он делал вид, что прогревает его, хотя в этом не было необходимости, не начинал движения. Катя о чем-то рассказывала, кажется, а он сидел с улыбкой, как будто слушал ее, а сам смотрел на аллею, дома напротив, вглядывался в зажженные окна, пытаясь увидеть в них людей и представить, как они живут. Ему то казалось, что мысль, засевшая голове, распространилась от него невидимой глазу волной и в эти дома, квартиры, коснулась людей, что она для них существует так же как и радиоволны вокруг, реально и независимо от их сознания с другой стороны ему виделось, что дома эти пусты и свободны от нее, а мысль сосредоточилась только в нем самом, вызывая нечеловеческое напряжение, дикий страх. И он убьет Вадима, а эти люди будут жить как жили и ничего не узнают, в их мире ничего не изменится. От этого становилось одиноко, охватывало отчаянье. Нет, я не убью, я не могу, не смогу! Ты сделаешь это и это неизбежно, ты должен через это пройти. И опять напряжение, отчаянье, страх.
Следующий день выдался дождливый, холодный. На Загородном Влад притормозил у магазина «Диета», хотел купить что-нибудь Доре, соки, фрукты, какие-нибудь сласти. Вдруг неожиданно столкнулся с Валеркой Гориным. Валерка Горин, высокий, широкоплечий, нескладный, длинноногий и длиннорукий, бородатый, рыжий, очкастый к тому же школьный друг, самый близкий и лучший друг.
Умница, голова светлая, закончил ЛЭТИ, работал программистом в одном НИИ, ценнейший сотрудник, защитил диссертацию сразу. Но вот те раз – перестройка, конверсия, НИИ кое-как работало, зарплату не платили совсем. Валерка скитался по разным фирмам, работал, что называется, по найму, свое дело открывать не хотел, сколько Влад ему не предлагал, «нет, - говорил, - у меня коммерческой жилки», да потом в профессию свою был влюблен. Есть же еще на свете чудаки. Жил на Декабристов, у Театральной площади, недалеко от ресторана «Дворянское гнездо», где так любила бывать Лена, семья ютилась в коммуналке, в одной комнате. Женился три года назад. Жена попалась хорошая, трудолюбивая, терпеливая, не капризная и не завистливая. Родила ему ребенка. Девочке Даше было два месяца. Валера Горин был почти счастлив. Когда Влад с ним общался, у него отдыхала душа.
Косматый Валерка был без зонтика, совершенно промок. На серой куртке на плечах и спине было сплошное, влажное, темное пятно. Ботинки заляпаны грязью. В бороде серебрились мокрые капли дождя. Он как раз выходил из магазина, когда Влад собирался туда войти. Встреча друзей была радостной, расспросы о семье, о делах. Шел сильный дождь, у Валерки в руках был торт, коробка намокала.
-Ты что здесь? – спросил Влад друга.
-Да, я работаю рядом. Дашеньке сегодня два месяца, вот торт купил.
-Как с работой?
-Да все нормально, платят.
-Платят, ну и хорошо.
-Жена благодарит тебя все время за коляску. Хорошая очень коляска, удобная.
-Да. Лена выбирала. Я заеду к тебе как-нибудь на днях, мне нужно взять кое-что. Слушай, а что мы мокнем. Давай я тебя до дома подброшу, по дороге и поговорим. Мне только кое-что купить тоже надо. Знаешь, Дора больна. Воспаление легких.
Влад отвез Валерку домой.
-Может, поднимешься, чайку выпьешь?
-Да нет в другой раз, дел много. Знаешь что.., - он задумался на мгновенье, - вынеси мне пушку. Я подниматься не буду. – Валерка посмотрел внимательно, но вопросов задавать не стал, наверное, решил, что тот хочет ее перепрятать.
У Валерки, у лучшего друга, человека в высшей степени честного и бескорыстного Влад хранил деньги, ту сумму наличности, которая не была положена на личный счет в банке, в Хельсинки, а оставлена на всякий случай, на черный день, на непредвиденные расходы, всего тысяч сто долларов и пистолет, настоящий, огнестрельный, пистолет ТТ. Валерка принес, Влад спрятал его на груди. Распрощались.
Когда Валерка скрылся во мраке подъезда, и за ним захлопнулась, скрипнув, дверь, жена смотревшая в окно, ее силуэт был виден, - ярко горела люстра, - махнув Владу, отошла от окна, - пошла открывать дверь мужу, - Влад почувствовал себя одиноко, в душе была пустота. Вновь навалилось. Предметы вылезли из пространства, пододвинулись, сжали локтями, окаменели, сделались скучными, неприятными, какими-то неполноценными. И опять разрыв, блестки, высокий звук, как у тех трубочек у Лены на кухне, отпугивающих нечистую силу – убить Вадима. Я скоро убью Вадима. Я знаю зачем я это сделаю, я знал, знал и забыл, надо снова вспоминать, тянуть ниточку. Кто такой Вадим? Он мой клиент, тот кто растомаживал грузы через меня, естественно делал это по левому. Появился новый начальник таможенного отдела, к которому прикреплен мой склад, Инин, он не хотел играть в эти игры, не желал помогать, да Бог с ним помогать, не хотел закрывать ни на что глаза. Он не был сверхчестным, не был из органов, он ставленник Болотова, конкурента, промышляющего тем же. Инин мешал, мешал Владу, мешал Вадиму, тот не мог обратиться к Болотову, потому что был его врагом, Вадим убил Инина. Он запятнал меня кровью? Он избавил меня от тяжкой проблемы? А я был не готов, я привык к этой тяжести и без нее сломался не под тяжестью, а без нее? Это еще более тяжкий груз, знать что ты косвенно, но причастен к убийству? Он убил человека, и мне теперь можно, развязаны руки?
Я убью Вадима, так легко стало поигрывать этой мыслью, как ключами от машины, крутя их на пальце, вот сейчас в этот момент, когда нужно открыть замок. Влад посидел немного в машине, пытаясь прейти в себя, хоть как-то пригладить, собрать вместе водоросли ощущений и чувств. Нужно было бы еще встретиться с несколькими людьми по текущим делам, съездить к Пименову, наконец, может он знает подробности об Инине, но ничего не хотелось делать, силы ушли, ушли туда, где  столбом в пустыне была мысль – убить.
Дома он слышал, дверь в кабинет была открыта, как Ольга молится в своей комнате богу, молится за Дору, стоя на коленях, смотря на образок, прилаженный над кроватью. Его это раздражало, но он терпел. Потом ужинали в тишине. У Ольги было лицо серое, глаза круглые, казалось, видят они только Бога. Они с Леной ели какое-то специально приготовленное блюдо, шел пост, последняя неделя, впереди была Пасха. Лена только что наплакалась. Влада теперь раздражала ее способность пускать слезу по любому поводу, будь то радость или печаль, ее излишняя чувствительность, избыток души в ней затоплял его.
-Что ты ревешь сидишь?! – закричал он на жену, хотя она и не плакала в эту минуту. – Что мы тут как в могиле все?! Музыку включите, телевизор! Сидят богомолки! – Он кинул вилку, она звякнув о тарелку, брызнув остатками соуса, отлетела к правому краю стола.
-Ну что ты орешь? Что ты бесишься-то? Не поинтересуешься даже как ребенок. Ей же плохо. – Последние слова она проговорила уже еле-еле, сквозь слезы, и закрывшись рукой начала опять плакать.
В этот момент Влад опять почувствовал напряжение – Инин убит – я убью Вадима – как топот копыт, пронесшегося мимо табуна. Влад нервно дернул головой, мысль на мгновение исчезла, махнув на прощанье хвостом искаженного помехой звука, а потом опять появилась, прояснилась, звуча тихо, но явственно. Влад застыл в напряженной позе, прислушиваясь к ней.
Тут вдруг Ольга подняла голову, взглянула за плечо Влада, удивленно и испуганно проговорила
-Дорочка, девочка, зачем же ты встала?
Влад обернулся. Укутанная в плед, ночная рубашка до пола, растрепанная коса, шла Дора меленькими шагами, быстро идти она не могла, задыхалась. Она изменилась до неузнаваемости, это была не девочка – маленькая старушка. На висках у Доры выступил пот, на щеках румянец.
-Мама, что ты плачешь? Не плачь.
-Укройся получше.
-Мне жарко, грудь болит. – Она опустилась на стул. – Можно я посижу с вами. Тетя Оля, что вы едите? Давайте не будем делать больше уколов, я устала от них. Папа скажи…
-Да, обязательно… Пойдем, пойдем, Дорочка, я отнесу тебя.
-Пусть посидит, чего уж там, - Лена вытирала слезы. – Покушает может что-нибудь.
Владу было больно смотреть на дочь. Гримаса страдания была на его лице. «Это теперь мое лицо – такая маска». После ужина он одел наушники, слушал музыку. В какие-то минуты ему казалось, что он может забыть все свои беды, но та навязчивая мысль о Вадиме, не давала покоя, сверкнув поражала в темя ударом молнии, он почти стонал и ждал, когда музыкальная волна хоть немного успокоит душевную боль.




Все было совершенно просто, она так и представляла себе это. Встретились они вечером, после работы, доехали на стареньких «Жигулях» бренчащих и пахнущих внутри бензином до дома, блочного, девятиэтажного не по годам старого. Блочные девятиэтажки во всех районах города похожи, как близнецы. Вылезли, Саша, громко хлопнув дверцей, стал закрывать замок, завозился. Алена полюбовалась на деревца тем временем, скоро они зазеленеют совсем. Они вошли в подъезд. Подъезд страшный, вонючий, в лифте была лужа человеческой мочи, лежали две досочки, чтобы можно было стоять. Они не стали входить в лифт, поднялись на шестой этаж по лестнице.
Саша снимал двухкомнатную квартиру. Она была довольно хорошо обставлена для квартиры сдаваемой в наем, мебель хоть и отечественная, но не дешевая, к тому же новая, на полу паласы, ярко-цветные, но подобранные в тон к обстановке, хорошие портьеры на окнах. На одной стене Алена заметила картину, не гравюру, а именно картину, выполненную маслом, грустный арлекин на ярко-синем фоне.
-Хорошая у тебя квартира, - сказала Алена, оглядываясь, снимая куртку.
-Ничего, для одного человека вполне достаточно, - ответил Саша.
-Для одного… а для двух? – Они переглянулись и улыбнулись друг другу. Саша помог Алене раздеться, они прошли в кухню.
Алена села к столу, начала курить, Саша, засучив рукава, взялся за дело. Он сначала почистил картошку, поставил ее на огонь, потом взялся за рыбу, копченый палтус.
-Обожаю такую рыбу, - руки его лоснились от жира, он разложил кусочки на тарелку. – Хочешь? Попробуй, ешь. – Алена попробовала, ей понравилось, она начала есть, чуть не съела все, во время остановилась.
Картошку ели с сардельками, был еще салат из помидор и огурцов.
-Ужин холостяка, - сказала Алена.
-Да, холостяка, - подтвердил Саша. – Но я надеюсь, что когда-нибудь и даже скоро будет ужин в семейном кругу. – Он улыбался, глаза его блестели. Рокочущий, приятный голос, как звук моторной лодки на Вуоксе. Алена хмыкнула, осклабилась, отвела глаза, но по всему было видно, что ей приятно. Она думала, была уверена, что он ее и ни чей больше.
-Ой, постой, я забыл! – Саша кинулся к холодильнику. Появилась в его руках бутылка шампанского.
-Шампанское с фруктами подают, - Алена жеманничала, она опять курила.
-Да, есть какие-то, - Саша порылся в нижнем ящике холодильника, достал пару яблок и нектарин. – А курить тебе надо меньше. Вот ужо я за тебя возьмусь.
-Включи музыку, - попросила Алена.
-Да, сейчас. – Он принес магнитофон с вертушкой для компакт дисков, поставил своих любимых Квинов.
-Ой, не люблю я это, - закапризничала Алена. – Есть у тебя Иглесиас?
-А-а, - понимающе усмехнулся Саша. – Сейчас найдем… есть, кажется. – Поставил Иглесиаса.
Алена пила шампанское, о чем-то мечтала под музыку. Смотрела на лампочку. Лампочка была простой, без всякого абажура, но Алена все равно смотрела на нее и мечтала. Потом она посмотрела на Сашу, укусила себе нижнюю губу и провела по ней зубками, оставляя влажный след.
Как они оказались на кровати, она не помнила, помнила только, что раздел он ее очень быстро, а сам раздевался как будто долго. Они сразу оказались обнаженными. В этом для Алены было что-то неприятное, становилось ясно, что они будут сейчас заниматься сексом, что для этого разделись и, может, для этого и встретились, а Алена любила, чтобы получалось все невзначай, внезапно как по любви. Пожалуй, так с Владом было.
Еще заметила Алена, что у Саши бедра полные, но не от того, что жирные, а плотные, как у велосипедиста или у спринтера, что грудь у него совсем без волос, зато обильная растительность на лобке и ягодицах. А вообще, она пришла к выводу, что мужчины очень похожи в сексе. Вроде и гладят по-разному и целуют, но финал-то один, другим он быть не может. Ей на мгновение стало скучно от этой мысли, а потом спокойно, даже весело.
Саша ее повернул спиной к себе тогда, прижал, обнял, чтобы согреть, стал целовать в затылок. Алене сделалось приятно, захотелось ощущений. Они полежали немного. После Саша опять вошел в нее, теперь сзади. Только он начал свои движения, как Алена почувствовала, как-то сладостное чувство, которое называется оргазмом, выкатывается из глубины. Она задвигалась, застонала, перевернулась. Он целовал ее.
Потом они смотрели телевизор «Новости», потом по видео какой-то боевик. Алена позвонила домой, стала объяснять матери, что не придет сегодня, что останется ночевать у своей подруги Тани. Мама недоумевала сначала и наказала хорошо закрыть дверь и никому не открывать.
Алена не была любительницей долгих, ночных посиделок перед экраном, она забралась в постель, стала дремать. Саша в соседней комнате смотрел фильм, то и дело звук прерывался, раздавалось журчание ускоренной перемотки, это Саша перематывал неинтересные ему места. Алена лежала под одеялом, вдыхала запах чужой постели и свыкалась с ним. «Пусть все так и будет, - думала она. – Ведь есть поговорка – лучше синица в руках, чем журавль в небе. Журавля мне не поймать, как видно, а синица ничего себе, подходящая».
Как-то она оказалась у Тани. Весна была в самом разгаре, первые по-настоящему теплые дни. Мать-и-мачеха на газонах, первая травка вылезла. Хотелось мороженного. Когда принесла его к Тане, было шоколадное молоко в коробке, а не мороженное. Таня взяла дар, убрала в морозилку.
-Как у тебя душно. Ты бы окно открыла.
Алена села на краешек стула, аккуратно сложила ноги. Была она в коротенькой, черной юбочке и белой блузке. Волосы распущены, лежат волосок к волоску.
-Как поживаешь Таня? Что нового?
Таня работала продавцом в книжном магазине том, что у Сенной, рассказывала что-то Алене про это. Алена слушала плохо, но поддакивала.
-Где там мороженное? – вспомнила она о том, что принесла.
Таня достала мороженное, разложила его по блюдцам. Алена съела ложку, вдруг сказала
-Ты ведь не будешь обижаться, Таня? Тебе-то он зачем? Мы с Сашей встречаемся. Ты не знаешь еще?
Алену поразило лицо Тани в этот момент. Таня дернулась, дернула головой, посмотрела на Алену, брови ее поднялись, сошлись у переносицы, рот приоткрылся. Алена бы испугалась за Таню и пожалела о своих словах, но Таня внезапно переменилась, махнула рукой, начала даже улыбаться
-Ерунда. Встречаетесь и молодцы. Что уж теперь.
Она немного дрожала потом. Алена посмотрела на нее, пожала плечами
-Я думала, это тебе интересно. – Таня взглянула искоса. – То есть я думала, это тебя волнует. – Алена будто оправдывалась в чем-то. Она чувствовала, что сделала нехорошо, даже подло и жестоко, но слова были уже сказаны, она не могла не сказать их, потому что тогда, когда еще собиралась их говорить была беспечной, легкомысленной и черствой, она осталась такой и сейчас, но муть боли поднявшаяся со дна, которую она не ожидала, неприятно поражала, мешала.
Таня потом все больше молчала, ничего не рассказывала ни о книгах, ни о театрах, смотрела вокруг словно удивлялась окружающему, словно все в первый раз видела. Глаза ее как будто стали больше, Алена заметила в них подступившие слезы. Алена не знала о чем говорить теперь, начинала разговор было, но он иссякал тут же, терялся в тишине, как река в пустыне.
Она ушла, постукивая каблучками по лестнице, о Тане она старалась больше не думать. Дверь закрылась, и Алена оставила неприятные мысли о ней. Как только за Алена ушла, Таня, толстая, грузная, упала на пол и начала кричать, словно рядом был кто-то и мог все это видеть и слышать.
-Мамочка! Мама! Что же это! – Она то ломала себе руки, то сжимала кулаки так, что ногти впивались в ладони, оставляя красные лунки. – Что же это такое?! Мамочка! – Она рвала на себе волосы, полные руки хватали и рвали жесткие, сальные у корней пряди. – Зачем ты меня родила?! Зачем?! – Она смешно подпрыгивала на коленях и опять валилась на пол. Слезы брызгали из глаз, очки валялись где-то в стороне. Она то била себя по голове кулаками, то сжимала голову. Падала, поднималась, опять падала, рвала волосы, кричала. Она как обезумела, мир рушился для нее, горел, взрывался, плавился.
Иногда, на секунду она приходила в себя, словно туча отходила от солнца и оно вновь озаряло землю. Но жаркие, яркие, немые лучи прошедшие сквозь стекла, улегшиеся на полу, утомляли тут же. Таня опять хваталась за голову, опять кричала, ломала руки. Она была одна в это время в квартире, соседка ушла. Только коты, один серый, пушистый, испугавшись бурной сцены, выбежал из комнаты, другой черный с белым жался на подоконнике, смотрел. Испуганная мордочка стала острей, треугольней, глаза как будто светлей и круглее.
Таня затихла, полежала на полу, осматривая свою комнату снизу, потихоньку переводя взгляд то на один предмет, то на другой. У нее не было никаких сил, словно она сейчас потеряла их все и знала, что они никогда не возвратятся к ней. Вдруг ей почему-то стало чудиться, что вообще у нее ничего нет, совсем ничего. Она увидела свою жалкую комнату, солнечный свет освещавший ее душил, не хватало воздуха. «Я такая некрасивая, - подумала Таня, - я просто урод. Вокруг меня пустота, и никогда ничего не будет. Все что было я придумала себе сама. На самом деле одна пустота кругом». Это открытие было страшным. Оно ее поразило, пригвоздило к земле, как огромное, брошенное чьей-то безжалостной рукой копье. Именно эта мысль о себе, а не о Саше, о том что она его потеряла, что он переметнулся от нее к другой. Дело не в Саше, а в ней самой, в этой вот пустоте вокруг. Из этой пустоты никогда ничего не образуется, никогда не будет у нее жениха, сердечного друга и в этом виноват ни кто-нибудь, она сама.
Таня пошла к буфету, старый, дубовый, достался от бабушке, он пах валерьянкой и старыми сухарями. В буфете, справа, на второй полке, за дрожащим, неплотно вставленным стеклом лежали лекарства. Она не могла думать ни о чем больше. Та мысль так ее поразила, что все остальные, которые только могли придти в голову, казались бы всегда ничтожными, несущественными. Она ослепила, разрушила все и выжгла как ядерный взрыв.
Среди лекарств оказался назепам. Пузатая, стеклянная, цвета ржавчины бутылочка. Лекарство неизвестно зачем и когда было куплено, никогда не употреблялось, но вот теперь пригодилось. Таня открыла бутылочку и высыпала таблетки на стол. Пятьдесят штук лежали белой горкой. Таня плеснула воды из чайника в кружку и начала глотать таблетки, сначала по одной потом, поняв, что так будет долго, по несколько штук сразу. На полпути она остановилась, ей сделалось страшно, она подумала о том, что сейчас будет делаться с ней, как лекарство, смертоносная доза, начнет действовать на ее организм, убивая и отравляя его. А что, вдруг она не умрет, а останется после всего инвалидом, ее жизнь будет только ужасней. От страха она стала плакать, слезы катились по лицу, она поскуливала тоскливо, страшно. В тишине существовал только этот звук, словно голос смерти. Но несмотря на свой страх, она продолжила, она не могла иначе, жить ей больше не хотелось, она не могла больше жить.
Наконец не осталось ни одной таблетки перед ней. Таня заплакала еще пуще. Она встала из-за стола, сходила в туалет, переоделась. Облачилась в свое новое платье, в котором была на дне рожденье. Что сейчас будет? Как это происходит? Лекарства уже начали свое действие, по-видимому, Таня успокоилась, страх и отчаянье вдруг ушли. Она взяла книгу, Пушкин «Евгений Онегин», легла и стала читать. Сознание отключалось постепенно, ступенчато, момента, когда она уснула Таня не запомнила, не помнила она и того, что читала, какую именно главу. Потом она скажет одной из своих подруг, что смерть это совсем не страшно, момента смерти не осознаешь, поэтому не осознаешь и саму смерть, как-то незаметно переходишь из жизни в небытие. В этом и суть смерти.
Соседка, Антонина Васильевна, пришла около девяти часов вечера. В квартире было тихо. Сперва, она подумала, что никого нет, потом заметила, что дверь в Танину комнату приоткрыта. Спит, наверное, или лежит читает. Только почему в темноте?. Она поставила сумки. Шумел, работая холодильник, через раскрытую форточку кухонного окна доносились с улице звуки: голоса, шум проезжающих машин, прошла женщина, зацокали каблучки. Антонина закрыла окно, стала разбирать сумку.
Пришел вдруг на кухню Танин кот, тот пушистый, серый, Барсик, сел посреди кухни, напротив Антонины и замяукал требовательно, громко, словно просил есть.
-Не дам я тебе ничего, хозяйку проси иди, - Антонина хоть и относилась к котам терпеливо, но кормить чужих не собиралась. А кот, желтые его глаза, не уходил, мяукал настойчиво. Наконец ей надоел этот концерт, она подошла к Таниной двери и громко в нее постучав и не услышав ответа, крикнула
-Таня! Кот хочет есть! Корми Кота!
За дверью была тишина. Ни шороха, ни звука в ответ. Антонина было пошла прочь, но все же что-то заставило ее остановиться, что-то ей показалось не так. Подействовала на нее беспрестанное, требовательное и как теперь казалось тревожное мяуканье кота, тишина за дверью, глухая как вата. Полоска голубого света идущего сквозь щель приоткрытой двери казалась зловещим знаком.
-Таня! – соседка просунула голову в дверь. Она уже начала бояться происходящего, едва не дрожала. – Таня! Ты здесь?
В густых сумерках предметы казались все одного цвета, темно-серого, почти черного. Печально на все смотрело окно, лило со своего лика слабый, голубоватый свет сумерек. На кровати Антонина различила фигуру Тани, бесформенная гора, рука выставилась, была как сломанный шлагбаум. Валялась рядом книга, именно валялась, а не была положена, – упала, раскрылась, страницы замялись.
«Что-то не так. Что-то не так», - сердце билось громко и часто в груди у Антонины.
-Таня! Проснись! Ты меня слышишь?
Включила свет. Подошла, подлетела. Таня была без чувств, ее лицо словно снег, как бумага. Другой кот сидел рядышком, раздраженно подергивал хвостом, испуганно и зло смотрел на вошедшую.
-Что с тобой, Таня!
Антонана слабо похлопала ее по щекам. Таня что-то невнятное пробормотала. «А может быть все хорошо. Она просто спит, - пронеслось в голове у соседки. – Зря я беспокоюсь». Но в следующее мгновение она вновь упала духом. «Нет, надо все же скорую вызвать. Пусть разберутся. Наркотики? Не похожа она вроде на наркоманку. Чудная немного, правда, но что с того».
Очнулась Таня в больнице. Утром пришла за ней мама, на такси увезла домой. Таня не умерла. «От такого лекарства, да еще такого количества, умереть нельзя, - просветила ее соседка по кровати, старушка с разбитым лицом. – Печень только можешь испортить». Таня не плакала, не страдала, состояние безразличия ко всему и апатии овладело ею. Мать что-то ей говорила все время, что-то о том, что поменьше нужно читать книг, что это она книг своих начиталась и сорвалась поэтому.
-Хватит тебе в твоем книжном магазине работать. Конечно, все вокруг тебя придуманное, книжное и на работе и дома, настоящего ничего нет. Пойдешь ко мне в кафе. Знаешь как там... Набегаешься за день, домой придешь, до кровати бы доползти. Зато никакой ерундой маяться не будешь. Зарплата опять же повыше. Похудеешь, может, - тут она хохотнула даже. – Из-за чего ты, Таня? Нет, не понимаю я… Из-за книг из-за своих… не из-за чего больше… В облаках поменьше летать надо, тогда жизни-то настоящей и не испугаешься.
Слова матери были для Тани как отрыжка. Ей было муторно, скучно. Что-то шевелилось в ней неприятное. «Может, мать права. Так и надо сделать. В кафе целый день в делах, некогда присесть, нет места пустым фантазиям и мечтам, голова не забита всякой чепухой. Движение, действие вот в чем спасение». На минуту Тане показалось, что она нашла выход, но после ей вдруг сделалось так обидно за свою прошлую жизнь, за свои интересы и увлечения, которые кому-то показались бесполезными, даже вредными, за друзей, которые поддерживали и понимали ее. «Нет, я это не брошу, - решила она. – Не брошу и все». Пустой день в ее комнате маячил впереди, книги лежащие тут и там, два кота и разговоры, разговоры, разговоры. «Я останусь в этой комнате, в этом доме, как Фирс в покинутой усадьбе». Таня с тоской и грустью смотрела на все.




Алена встречалась с Владом. Позвонила сама, редко это делала, всегда объявлялся он. Нельзя сказать, что она была уж очень уверена в нем, в его чувствах и поэтому не звонила, просто она не хотела навязываться, осторожничала, думала, если станет его преследовать, он чего доброго даст тягу. Но тут она позвонила. Уверенность ей придала та мысль, что теперь она звонит ему не потому что любит, скучает и хочет во что бы то ни стало видеть, а что есть у нее к нему важное дело, тайное дело.
Встретились вечером. Было ветрено. Ветер мел по улице оставшийся с зимы песок. Деревья качались. Хмурились дома. Их встреча была прохладной, - ничего другого она и не ожидала. Просто встреча между людьми когда-то близкими, а теперь понявшими, какие они разные и нет у них ничего общего и друг другу они ничего не должны. Потом, когда они с Владом уже расстались, и она выйдя из машины, пошла вдоль по Шестой по направлению к дому, ее взяла ужасная обида за этот холод, она, конечно, обвиняла во всем его.
-Привет.
-Привет.
-Как дела?
-Да, нормально дела.
Но Алена-то сразу заметила, похудел, побледнел, осунулся. «Нет, не сладко тебе. Врешь. Так тебе и надо. Будешь знать, как высовываться. Вот тебе и фунт лиха. А то думал богаче всех, круче всех». Улыбнулась, а сама все думала про себя: «Знаю, знаю, как тебя на Чайковского трепали, даже знаю, кто трепал. А ты, Аленушка, Аленушка, трахал меня, шубки покупал, колечки. Не нужны мне твои подарки».
-А как у тебя дела?
-Тоже все нормально.
«Вот у меня действительно все хорошо, - думала она. – Я человека хорошего встретила. Пусть он не крутой, да свой. Не крутой, да голову тебе свернуть может, а я ему помогу, потом и порадуюсь»
Выпили кофе в Кероллсе на Восстания. Не повел ее в ресторан. Да, конечно, зачем. Не его это дело теперь, Алену развлекать, ублажать, – интереса нет. Но когда Алена подумала, что другая у него есть, – обязательно есть кто-то, он без этого не может, – что-то больно ее укололо. Она пила кофе, жеманничала, кривлялась, отворачивалась, а он и не смотрел на нее, думал о своем.
Сели в машину. Вот она, заветная папка, черная с блестящим зажимом сверху, лежит на заднем сиденье. Дурачок, ничего не прячет.
-Влад, я хочу мороженное Марс, нет, лучше Сникерс, пожалуйста. Они остановились как раз у перекрестка, пробка, а на углу Алена заметила лоток с мороженным. Взглянула, рублем подарила, прежняя любовь и нежность в глазах. А она-то про себя думала, что притворяться и лгать не умеет, очень даже умеет, когда нужно.
Влад удивился: «Что это вдруг мороженное, ведь кофе пили только что». «То кофе, - сказала она ему, тая от нежности, - а то мороженное, Сникерс. Я очень тебя прошу». Он пошел покупать ей мороженное. Алена взглядом его проводила: «Джентльмен». Глаза тут же стали злыми. Быстро папку схватила, из нее первый попавшийся лист. «Кажется, важная бумага. Отдам ее Саше, пусть посмотрит – вдруг это улика нужная в деле». Руки тряслись, дрожала все телом как осиновый лист. Никогда ничего не крала. «Это из-за него все. У-у, гад! Из-за него она красть должна, из-за таких как он». Скомкала лист, спрятала под шубой. Никакой постели сегодня, даже если умалять будет, на колени встанет, ведь на теле документ спрятан. Так перепсиховала, что не догадалась лист в сумку переложить.
Влад быстро вернулся. Ни о чем не говорили больше, никакой постели он ей не предлагал. А все же тоска на сердце, последняя встреча и такая. Довез он ее до дома, высадил около церкви. Ушла она, не поцеловались даже, махнула только рукой на прощанье издали. Боль внутри. «Подожди, я тебе отомщу. Это еще не все. Вам всем отомщу, жене твоей, клухе». Ветер песок гнал, засыпал лицо. Она побежала через дорогу скорее от ветра, от Влада, от всех, посидеть в комнате наедине со своей болью.




Работал Влад мало, не работалось ему, не мог себя никак в руки взять. Странное, тяжелое состояние овладело им – то вдруг плохо все кажется, мир рушится, земля из-под ног уходит, горит, голова трещит, разрывается, то вдруг все прекрасно, уютно так делается, мир сияет красками, полон звуков, распахнул объятья, - так хорошо, что ничего не нужно, ни забот, ни хлопот, и над всем этим, как небо, как воздух над тенью, над пропастью в горах, над светом, залитыми солнцем вершинами одна мысль – убить. Она разрывает мозг, выползая омерзительным чудовищем в те минуты, когда сгустившийся мрак становится нестерпимым, и исказившийся мир поражает, раздражает, изводит, насилует своей неполноценностью. Мысль тонко поет, успокаивает, нет просто существует никак не трогая и не напрягая во время разрядки, но лишь до поры, а потом опять напряжение, и все повторяется снова. Влад не предполагал, что состояние это – болезнь. Возникнув, появившись однажды состояние чувствовалось, переживалось так словно было всегда, без него Влад себя не представлял, жил с ним, как с козлом в одной комнате и не знал, что от него как-то можно избавиться.
Приезжал тем ни менее каждое утро на работу, сбегал из дома. Там был натуральный лазарет, постоянные врачи, разговоры только о лекарствах и болезнях. Ленино страдальческое лицо. Ольга как монахиня, кроткая, смиренная, блеклая. Она постилась, потом на Пасху пекла кулич, красила яйца. Делала все ночью, потому что днем с утра до вечера была занята с Дорой.
Дора не поправлялась, временами ей становилось как будто лучше, но потом делалось плохо, еще хуже чем было. Все это было похоже на приступы Влада. Лена каждый раз обнадеживалась, каждый раз снова и снова, забывая печальный предыдущий опыт, а потом опять приходила в отчаянье, плакала то тихо, то в голос, когда Влад срывался и начинал орать на нее, а то и замахиваться чем-то. Приходила в отчаянье как будто для того чтобы снова обнадеживаться, обнадеживалась, чтобы потом придти в еще большее отчаянье.
Ольга молчала, молилась. Влада это бесило. А вообщем все все равно покорно как бараны шли на бойню, конец был близок. Влад ничего не мог поделать ни с Лениными слезами, ни с Ольгиной набожностью, ни с болезнью Доры. Врачи были бессильны. Оказалось, что Доре нельзя антибиотиков, у нее на них аллергия. Пневмония грозная болезнь, смертельные исходы случаются, а когда нельзя лекарств, положение делается и вовсе опасным. Горчичники, банки, микстуры, инъекции витаминов, молитвы, слезы матери, все было бесполезным, девочка угасала. Бледная, изможденная, когда она говорила: «Папа очень болит вот тут» и показывала на грудь, сердце Влада обливалось кровью, становилось страшно. Мрак сжимал голову, он шел на кухню, открывал бар, напивался. Лена ходила как тень, она уже не знала о чем горевать, о муже или о ребенке.
А Дора была умницей, артисткой она была. Ей очень хотелось всегда в кино сняться. Какая-то Ленина подруга работала на Ленфильме, увидела Дору, сказала, что нужна девочка ее возраста на роль, конечно не главную, но все же это шанс. Дора обрадовалась. Лена сначала недоумевала, потом все же поехала с ней. Что там с Дорой делали, что просили исполнить и показать, Влад не видел, но Дора подошла, ее взяли. Конечно, ладненькая, миленькая, чуткая, голосок хороший. Выступать она с малолетства любила, всегда им с Леной представления устраивала, стихи читала, песни пела, танцевала.
Один только раз Влад их посетил на съемках. Эпизод с Дорой короткий был, но снимали его долго. У Доры не получалось что-то. Сначала все вроде нормально шло, но вдруг словно кто-то стоп-кран повернул, заупрямилась девочка, как ослик. «Не могу и все». Занервничала, начала плакать. Взрослые вокруг нее и так и сяк, бьются, советы дают, просят о чем-то, уговаривают, а она будто ничего не слышит, плачет, слезами заливается.
Режиссер, грузный, толстый, с животом пузырем, внутри него все время гудело что-то, усатый, стоял курил. Влад посмотрел на него, усмехнулся, подумал, что тот пожалел уже, что Дору взял, откуда ему было знать, что девочка не простая, с капризами. Покурил, подумал о чем-то, посмотрел как кудахтают ассистенты вокруг, позвал Дору к себе и стал ласково с ней так говорить. В глаза смотрел, улыбался, гладил ее по руке, был нежен с ней как с женщиной. Дора ожила сразу, на заплаканном лице улыбка появилась. Она поцеловала его, так же нежно, как он говорил с ней, как женщина. Все рассмеялись вокруг довольные и умиленные. Дора засмущалась немного, режиссер похоже тоже. Но все у нее стало получаться после этого, исполнила роль как надо, не хуже взрослого сыграла, профессионала.
-Ну, дочь непременно в актрисы отдавайте, - гудел режиссер потом.
Влад не хотел, чтобы Дора была актрисой, запретил ей поэтому в студию при театре ходить, не счастливая это профессия, несчастная. Дора должна жить и жизни радоваться. Это сначала она плакала, потом поймет, оценит, благодарить отца будет.
Заезжал только к Пименову. Пара вопросов, они уже расставались в коридоре, вдруг тот подвигается близко-близко и на ухо шепчет
-Это не ты Инина, а? – Влад вспыхнул.
-Ты что говоришь мне, дурак?! – Глаза из орбит.
-Да ладно, ладно, шучу, - пихнул кулаком по-дружески, сам улыбается глупо. Вот тогда Влад понял, в чем разница в лицах, его и тех, на парадных портретах, генералы царские не могли б улыбаться так глупо, по лошадиному обнажая, крупные, желтые зубы. «Полный идиот Пименов. Мудак».
И опять навалился зверь, раздвинув свои пределы вырвался на свободу
-Я тебя сожру… Убей Вадима.
-Что будет дальше?
-Ничего.
-Так не бывает.
-Ты об этом не думай. Убей Вадима. Ты должен это сделать… Ты не должен, но ты это сделаешь.
От края до края вселенной только одна мысль.
 Катенька сказала, что любит его, что влюбилась с первого дня, что нет для нее радости большей, чем видеть его, разговаривать с ним. Говорила это, кулачки от волнения сжимала. Он взял ее руки в свои, ладони были горячими, влажными. Плохо они с ней посидели в тот раз, все время звонил кто-нибудь ему, отвлекал. Она привела его к себе домой. Никого не было. Дом в старом фонде, квартира хоть и после капремонта, но темная, неприветливая. Влад не запомнил о ней совершенно ничего, только помнил, что занавески на окнах были тюлевые, без рисунка, белые с голубизной.
После ее признания трахать он ее не стал, видел, что боялась, тряслась прямо вся. Выпили чай с какими-то сухарями. На кухне духота. Ожившая после зимы муха жужжала, о стекло тыркаясь.
-Поехали, - сказал он ей.
Сначала они были в магазине одежды, дорогом. Алену он туда не водил, не хотел баловать, знал о нем от Лены. Купили Кате костюм брючный, цвет апельсиновый, очень шел ей. Она в нем как солнышко была. Потом заехали в ювелирный, подарил он Кате колечко с изумрудом.
-Тебе, Катя, хоть память обо мне останется.
Она с тревогой на него посмотрела сначала, потом улыбнулась благодарно, руку поцеловала. Ей было и страшно от этого и приятно.
Поехали под вечер за город. Влад не мудрствовал лукаво, направился по своей дороге, только свернул на нижнее шоссе, что шло вдоль залива. Погода стояла божественная. Тепло. Весна. Зелень молодая, прозрачная. Показались первые цветы.
Они ели шашлыки в открытом кафе у дороге, пили вино. Солнце садилось, как медь было все, а потом бурело, но кудрявая зелень все оживляла, и ветер ласкал, весна все-таки. Катенька была лучше всех, сияющая, нежная, чистая, смотрела на него, улыбалась, молчала. Он стал ей рассказывать, как служил, когда был в армии на Байконуре, что весной там вся степь покрыта тюльпанами.
Стемнело. Он отвез ее домой. Вернулся. Он знал, что будет делать завтра.
Завтра наступило. Он встал с таким ощущение будто и не ложился. Сварил себе крепкого кофе. Сам сварил, не хотел, чтобы жена ухаживала за ним. В кофе налил сливок, выпил. Хотел получить удовольствие, но удовольствие не получилось. Голова раскалывалась, познабливало. Он сварил еще кофе, решил теперь выпить его с коньяком. Плеснул коньяка, его оказалось больше чем кофе, выпил залпом. Не успел поставить чашку на место, почувствовал приступ тошноты. Побежал в туалет скорее, пронесся мимо вошедшего и растерянного Германа, склонился над унитазом, вырвало, темная жидкость обожгла пищевод. Пополоскал рот, потом сунул голову под холодную струю – немного пришел в себя.
Одиннадцать часов утра. Он давно должен быть на работе. Лена не спрашивала ни о чем, только с тревогой и болью поглядывала. Влад аккуратно причесал мокрые волосы, одел свой парадный костюм.
-Ты куда едешь? – все же решилась, спросила.
-Куда мне надо туда и еду.
Вошел в гардеробную. Пистолет лежал на прежнем месте, там где его спрятал Влад, за коробками с обувью. Взял его, положил во внутренний карман пиджака, он не думал сейчас о том, что на дороге его может остановить ОМОН и обыскать.
Путь его лежал в Веселый поселок. Дорога дальняя, нужно добраться до города, а потом пилить по набережной. Пока ехал ни о чем не думал, не беспокоился, чувствовал себя легко, наверное, наступило очередное просветление в сознании.
Район этот он знал чрезвычайно плохо, где улица Солидарности понятия не имел, поэтому притормаживая, спрашивал у прохожих. Кое-как добрался до нужного дома. Самый обыкновенный дом, блочная девятиэтажка, в нем живет самый обыкновенный человек Вадим Еремин. Вадим жил на девятом этаже. О благосостоянии жильца можно было судить по двери. Дверь железная, обитая деревом, не простая, похожая на Щитовскую. В двери глазок, поблескивает в центре. Тихо и как будто немного жалобно гудят, работая, счетчики. Влад вздохнул глубоко и нажал на кнопку звонка.
Вадим открыл. Удивление в первый момент, но тут же оно исчезло. Вадим спокоен на вид и сдержан, он был таким и будет, как каменное изваяние на острове Пасхи.
-А, Влад, проходи, - отступил в тень коридора. – С чем пришел? Что-то случилось? – никакой тревоги. Голос глухой как шорох осенних листьев. Одет в сорочку от мужского белья и спортивные брюки.
-Случилось, - Влад вошел в квартиру.
Квартира трехкомнатная, маленькая. Ничего особенного в ней не было, обычные, не новые, давно некрашенные окна и двери, на полу, правда, ковралин, бордово-коричневые цветы на сером фоне. Мебель похожа на финскую, рассчитанная на малогабаритные квартиры, что-то подобное Влад видел год назад в магазине Сотка, когда подбирал обстановку для дома.
-Одевай тапки, - Вадим кинул Владу шлепанцы.
-Не надо, не хочу переодеваться. Я ноги хорошо вытру. – Влад потоптался на влажном половике. Он почему-то так и думал, что Вадим окажется чистюлей.
Прошли в комнату, это наверное была самая просторная комната в квартире. Метров двадцать не больше, в ней не стояло почти ничего, только два кресла по углам у большого окна, да на видном месте, у стены напротив музыкальная аппаратура.
-Хорошая музыка, - к удовольствию хозяина обратил на нее внимание Влад.
-Да, - сказал с улыбкой Вадим, - это Бенг и Олсен, тридцать тонн. – Стал рассказывать что-то о музыкальных центрах, Влад слушал в пол-уха.
-Ты что фанат? – спросил у него. Сам он не был меломаном, не сходил с ума по музыкальной аппаратуре, ему было все равно, что Техникс, что Грюндик, что Сони.
-Да. А что?
-Да, нет ничего. А что ты квартиру нормальную не купишь себе? На музыку все тратишь?
-Нет, - голос Вадима был тихий и четкий. – Почему на музыку?… - потом усмехнулся, - разве на музыку столько истратишь? Хотя нет, есть центры по пятьсот тысяч, - его как будто что-то опечалило. Помолчал, сказал потом, - деньги коплю. Что здесь сидеть?
-А куда ты собрался? – Влад делал вид, что рассматривает аквалайзер, а сам боковым зрением внимательно следил за собеседником.
-Вот, брат в Канаде… Зовет…
-А-а, вот ты что, - Влад не подозревал, что у Вадима могут быть такие серьезные планы, он то думал, что тот неприхотлив, незатейлив и неискусен, а он, оказывается, далеко не прост, за границу метит. «Что тут сидеть?» Да, за границе-то и воздух почище и улицы, уровень культуры у граждан выше и вообще жить там несравненно приятней, чем в отечестве. – Ты прав, - сказал. – Я об этом даже и не думал. Но ты прав, рано или поздно придется ехать, - усмехнулись оба.
-Выпить-то есть что-нибудь? А-то уедешь скоро еще, с кем пить будем? – толкнул дружелюбно плечом.
-А ты что с утра? Есть, конечно.
Бар у Вадима был отменный, но Влад не стал изощряться, плеснул в пузатый, короткий стакан себе виски, глотнул несколько раз, потом они вновь прошли в ту комнату, Влад незаметно, ненавязчиво увлек за собой туда Вадима.
-Ну, поставь что-нибудь, продемонстрируй. – Влад уселся в кресло. Звучание было прекрасным, чистым, объемным. Влад удовлетворенно закивал, даже глаза прикрыл, показывая крайнюю степень наслаждения, сказал
-Сделай погромче, - музыка загремела, звуковая волна сжала со всех сторон.
Вадим стоял посреди комнаты, застыл в полуобороте от Влада, как будто о чем-то на миг задумался. А Влад уловил момент, встрепенулся, прежнего показного расслабленного состояния как не бывало, напрягся, как кошка готовая к прыжку, ловко выхватил из бокового кармана пистолет. Все очень быстро, Вадим ничего не заметил. Передернул предохранитель, выстрелил в спину. Звука выстрела было абсолютно не слышно, он потонул в мощной, музыкальной волне. Вадим обернулся, лицо его было почти не живым, делалось неживым, последним его выражением было изумление, глаза широко открыты, приоткрывшейся рот. Вот до этой минуты все казалось Владу обыкновенным, простым, не сложным, не страшным. Но выражение лица Вадима так подействовало на него, что он испугался, и страх потек, как гной, из вскрытого бубона. Но нужно было держать себя в руках теперь, хотя бы еще одно мгновение, сделать над собой последнее усилие. Он выстрелил еще раз в голову, в лоб. Все длилось секунду. Вадим, это был уже не он, его тело, оно рухнуло на пол. Еще нет крови, она не начала вытекать, через некоторое время ковер пропитается липкой, густой, красной влагой. Гремела музыка, Влад никогда раньше не слышал этой композиции. Он задернул шторы – излишняя предосторожность – день, а потом домов напротив не было, пустырь.
Влад подумал секунду, выключил музыку, предварительно надев на руку перчатку. Вадим, тело, лежало беззвучно. Страх поселился в душе у Влада, как ветер в осине, тряс, руки не слушались, стучало в висках. Кажется, что ничего не соображаешь, но все же последним усилием, преодолеваешь этот страх в себе, и там, за этой чертой голова делается ясной, ясной и легкой как шар, летишь.
Взял с собой бутылку и стакан, из которого пил только что. С ними и с пистолетом нужно будет что-то сделать, уничтожить, уничтожить следы. Нет у Влад опыта в этих делах, наверное, много уже ошибок наделал, оставил после себя массу улик. А сейчас прочь. Щитовская дверь закрылась легко, один поворот ручки-кольца, щелчок.
 Влад очутившись в машине, кинул на заднее сидение стакан и бутылку, пистолет был во внутреннем кармане. Соседи видели, конечно, как он входил и выходил из дома, могли запомнить время и машину, машина-то приметная. «Пошло все к черту, - решил он. – Не думать об этом так же как о лежащем на полу и истекающем кровью теле».
После сидел в машине на Некрасова, ожидал Катю. Весна. Хорошо. Солнышко пригревает. Ранняя весна была холодной, долгой, но вот выдались теплые дни. На Пасху однако был холод и дождик крапал. Редко он бывал в церкви, почти никогда. Ехал за день до этого по Петроградской, вырулил с Большого - храм на углу. Людей много, на паперти нищие. Подумал о Доре, вспомнил, что говорят можно свечку за здравие поставить. Вошел. Люди у входа крестились, кланялись, он не стал, постеснялся как будто. Огляделся. Сбоку у самого входа на столе что-то писали. Подошел, спросил у одной женщины из тех, что возле стола была, что это она пишет. Она сказала, что имена тех, за кого батюшка молиться будет, кого в своей молитве к богу упомянет. Влад взял тоже небольшой узкий листок написал Дора, потом подумал, добавил Елена, Герман, Евгений. Зоя еще приписал, как же, мать свою не забыл.
Что делать дальше? Та же старушка направила его. Пошел туда, где люди свечи покупали, туда же листики свои отдавали, что-то вроде лавочки это было, тут и крестики продавались и иконки. Купил свечку, самую большую из тех что были. Куда ставить ее не знал, икон много, почти возле каждой подсвечник стоит со свечами. Тонкие свечи горят быстро, тают, плавятся, гнуться, как молодые деревца под сильным ветром, падают совсем. Служительница их потом собирает и выбрасывает. Влад не хотел, чтобы его свеча быстро упала, и ее выбросили. Подошел к одной иконе, чем-то понравилась она ему, позвала, приладил свою свечку, посмотрел внимательно на святой лик, не знал не одной молитвы, сказал только про себя: «Святой Боже, пусть моя дочь поправится». Перекреститься сначала стеснялся, потом все же осенил себя крестом, посмотрел в печальные глаза святого и с чувством еще с большим чем прежде повторил, чуть шевеля губами: «Боже, пусть дочь моя поправиться, пусть у нее все хорошо будет». Пошел прочь. Некоторые внимание на него обращали – видный, разодетый – но в основном не смотрел никто, за другим сюда пришли.
Нищенкам подал щедро. Они благодарили его грустными, нежными голосами плакальщиц.
На душе стало после этого светлее и легче. Может быть, Дора поправится - надежда появилась. День был пасмурный, рябой тротуар от редкого дождика. А сегодня ясно. Небо чистое. Тепло. Куда-нибудь уехать, закатиться, к примеру, в Швейцарию. Были они раз там с Леной. Сказка.
Он не был уже ракетой устремленной ввысь, он был просто маленьким человеком. «Хорошо быть маленьким человеком», - подумал Влад. Вспомнил один эпизод, произошедший в Лозанне. Сидели они в ресторане, на берегу Женевского озера. Воскресенье. Ужинали с Леной. Пришли в ресторан не потому что воскресенье, а потому что просто хотели есть. В воскресный день публики набралось много, есть у них такая традиция, хорошо, от души отдыхать по воскресным дням, нарядно одеться, гулять всей семьей в городском саду, обедать потом в ресторане.
Одна пара привлекла внимание Влада. Для них был столик оставлен. Наконец появились сами, расселись. Муж, жена и ребенок, девочке лет двенадцать, как Доре. Примечательно в них было то, что все трое были на редкость некрасивы. Некрасивость их была не в том роде, когда человек не красивый, оттого что блеклый, не видный, неказистый, а в том, когда человек некрасив оттого что почти уродлив. Фигура отца бесформенная, неприятная, будто он только что был бесформенной склизкой кучей наподобие приведения и на минуту принял человеческий облик. Нижняя губа отвисла, лицо бледное, длинные жесткие, торчащие в разные стороны ресницы, как отслужившая щетка, на голове, напротив, волос мало. Выражение на лице отсутствует. У матери лицо узкое, тонкий длинный, кривой носик, как извивающийся червячок, неопределенной формы рот, как дырочка, словно движущаяся амеба. Если у мужчины была внешность просто отталкивающая, то в ней было пожалуй что-то комичное, карикатурное. Но хуже всего показалось Владу, что такой же страшненькой, неприятной была девочка. Если бы девочка была другой, на удивление хорошенькой, словно бог обделив родителей красотой, вознаградил их красивой дочерью, Влад был бы спокоен и удовлетворен. Некрасивость их была бы не закономерностью, а просто ошибкой, досадной случайностью. Но тут, показалось Владу, все дело в вырождении. «Вот такие люди, - подумал он, - страшненькие на вид, и даже совершенно убогие, потому что через их внешнюю некрасивость и бесформенность приходили мысли об их умственной отсталости и бесхарактерности, живут в этой стране, красивой, богатой, мирной. Живут где-нибудь в уютном домике на склоне холма над Женевским озером, растят виноград, а по воскресеньям садятся а свое Рено, Ауди или Бьюик и едут в хороший ресторан отведать мидий, устриц и пескарей. Влад тогда удивился просто этому, теперь он завидовал этим людям. Они не узнают никогда тяжести напряжения ракеты летящей ввысь. «Выбиться, выбиться, выбиться», - стучит в висках. А потом балансирование на холодной как смерть вершине, одиночество и одна мысль – удержаться.
Приехали они вновь с Катенькой на залив. Стояли на одной площадке возле пляжа. Погода была солнечная. Сидели в машине в основном, окна открыли, дышали морским воздухом. Катя один раз вышла, походила по пляжу, ветер трепал ее волосы, развевал полы трикотажного жакета, она была в том апельсиновом костюме, который он купил ей.
Потом она целовала его жадно, как ребенок чмокала в лицо, в шею, уши, как будто бы ей только сейчас это разрешили, и она наслаждалась своим чувством. Он ее обнял, прижал к себе, шептал что-то на ухо, чушь какую-то, о том что прекрасней женщины ничего нет, что мужчина только для того и создан, чтобы женщине было хорошо, что он вынужден всю свою жизнь оправдываться перед богом и перед собой за свое существование, стремясь хоть как-то по значимости своей приблизится к женщине, которая уже известно зачем появилась, она ребенка родит.
Катя слушала, посмеивалась, кивала. Потом держала его за руки, смотрела влюбленно, не могла наглядеться. На обратном пути он включил приемник. Эльдорадио. «Визитная карточка каждого часа – классика на Эльдорадио», - поставленным голосом возвестил диктор. – Бетховен. К Элоизе». Полилась музыка, такая знакомая и известная. Но как она сейчас подействовала на Влада. Музыкант трогал пальцами клавиши, как будто он трогал струны души. Зазеленевшие березки кивали, заглядывали в окно машины, весеннее солнце ласкало их пряди, играло, искрилась в воде луж и ручьев. Его желтому свету отвечал желтый цвет одуванчиков. Влад почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. «Я совсем сошел с ума, - подумал он. – Хорошо, что не видит Катенька. Женщины не понимают мужских слез, хотя она наверняка поняла бы».
Когда они подъехали к Катиному дому, вышли из машины, он стал прощаться с ней, держал ее за руки. Потом вынул из бокового кармана сверток
-Вот, Катя, возьми, это деньги. Мало ли что со мной случится… Это тебе… Трать их как захочешь, никому не давай. Это только тебе, запомни. Как говорится, не поминай лихом.
Катя сначала стояла удивленная, но чем дольше он говорил, тем больше удивление на ее лице преображалось в тревогу. Она смотрела во все глаза на Влада, своего кумира, глотала горький комок, ничего не говорила, потому что не знала, что говорить, чувствовала только, что должно случится что-то страшное, что придавит ее на многие годы скалою печали и тоски.
Влад оставил ее одну посреди тротуара, поцеловал, едва прикоснувшись губами к щеке и, сев в машину, уехал.





Алена шла домой с тем, украденным ею листом. Оказалось, что эта самая обыкновенная таможенная декларация, но Алена того не знала, думала, что бумага эта какой-то важный документ, которой пригодится Саше и послужит уликой против Влада.
Пока шла домой, а шла она к Саше очень боялась. Боялась того, что сделала, что украла, боялась хоть и желала тех последствий, которые может повлечь за собой ее выходка. Шла мимо помойки, дрожала вся, косилась в сторону мусорных баков – не бросить ли, просто разорвать и бросить, остановилась на секунду даже, но потом все же пошла дальше, как ни тяжелы были ее шаги.
Поднялась пешком на шестой этаж, в лифте опять была зловонная лужа. Позвонила в дверь. Саша был дома, открыл. На кухне уже что-то готовилось, кажется, жарились шкварки, слышно было, как они щелкали и шипели. Алена поставила свою сумку в прихожей на стул, стала раздеваться, отвечая что-то Саше на его вопросы. Вдруг ей стало так хорошо и уютно, что она вмиг обо всем забыла, о своих страхах и самой той бумаге, лежащей у нее в сумке.
Потом уже, когда поужинали и вышли курить на лестницу, не хотели дымить в квартире, она проходя мимо того стула, на котором лежала сумка, вдруг вспомнила о своем деле, полезла за листом и как бы между прочим сказала Саше
-Смотри, что у меня есть. Это не может пригодиться? – Он взглянул
-Что это? – не понял.
-Я не знаю, что это, сам посмотри, - Алена к тому же боялась, она только сейчас поняла, что этого нужно бояться, что Саша начнет выяснять, где она взяла этот документ и ей придется признаться в том, что она встречается с Владом, рассказать, как это было.
-Это таможенная декларация. Где ты ее взяла? – Саша пробежал глазами по листу.
-Неважно, - Алена мялась, пыталась хитрить. – Неважно, где взяла. Помнишь, наш разговор в Метро? Это не может как-нибудь скомпрометировать его? Ты же сам говорил, что данных мало, не за что ухватиться. Вот пожалуйста тебе данные, хватайся.
Саша усмехнулся снисходительно, мотнул головой. Алене не понравился этот жест, она усмотрела в нем насмешку над собой. Все ее надежды не оправдались похоже, она уже начала понимать, что осталась в дураках, выглядит полной дурой, все ее усилия пошли прахом, все страхи и волнения оказались напрасными. Саша пожал плечами
-Обычная декларация, не имеет никакого отношения к этому делу. Фирма не та. Печать сразу видно, подлинная. Отнеси ее туда, откуда взяла, только и всего. А где ты ее достала, к стати? А? – Саша взглянул Алене в глаза очень строго.
-Да, так… ерунда… - Алена мялась, правду говорить не хотела. Желая как-то разрядить обстановку и отвлечь собеседника от этой щекотливой темы, заговорила о постороннем.
-А как твоя машина? Хорошо ездит?
-Моя машина хорошо ездит, - Саша разговаривал с ней как-то одновременно мягко и строго, - но я тебе не советую встречаться с ним. Поняла, Алена.
На Алену голос его и тон очень подействовали, она почувствовала горький вкус слез, и срывающимся голосом вдруг закричала, слезы брызнули из глаз
-Ты должен, должен, слышишь, должен его посадить! Он вор! Посмотри, как он живет! Почему он так хорошо живет, а мы нет?!
Она захлебывалась слезами, почему-то кинулась в прихожую, стала открывать дверь, ей хотелось выбежать на лестницу.
-Подожди, Алена! Подожди! Успокойся! – Саша оторвал ее от двери, развернул всем корпусом. – Ты что говоришь такое?! Что он тебе сделал?! Он тебе что-то плохое сделал, скажи?
-Ничего он мне не сделал, - Алена просто не сообразила, что в этом месте можно наврать, придумать какую-нибудь страшную историю связанную с Владом, чтобы тем самым настроить против него Сашу. Она просто кричала, слезы лились из глаз
-Ненавижу его. Он меня обманул. Он сволочь, он богат, у него все есть, а я должна за эту зарплату дурацкую работать с утра до вечера.
Саша, кажется, начал понимать, в чем дело.
-Хорошо, Алена, успокойся. Какая разница, кто как живет. Мы еще не хуже всех, согласись. Не надо сравнивать. На Востоке говорят, что все беды от сравнений.
Саша был в глубине души доволен даже. Он понимал, что при всем интересе к этому человеку, Алена так сильно его ненавидит, так завидует ему, что никогда костер любви не разгорится в ее душе с прежней силой, она не вернется к нему. Ее, конечно, будет мучить боль некоторое время, страшная, черная, разъедающая душу, как кислота, мало что останется в этой душе после. Но потом зато, омытая слезами, она посветлеет и родится вновь, для него уже родится, для Саши.
-Неужели ты ничего не сделаешь?! – Алена отталкивала Сашины руки, - оставь меня! Он же враг! Враг!
Он принес ей воды, она выпила. Потом этот приступ прошел у нее. Она прошла в комнату, улеглась на диван, стала смотреть «Время», пока Саша мыл посуду. Потом они вместе смотрели по видику «Люди в черном».
Через несколько дней, в субботу, Алена с Сашей гуляли по Невскому. Зашли в Дом книги, Алена купила себе книгу о Мерелин Монро, она всегда очень интересовалась ею. Вообще Алена с трепетом относилась ко всему, что было как-то связано с миром звезд. Она восхищалась этими людьми, завидовала им и тосковала по ним одновременно. Потом в мороженице Баскин Робинс съела шарик фисташкового мороженного. Далее были в магазине одежды рядом. Тут настроение у Алены подпортилось. Она увидела, как молодая пара, женщина некрасивая, страшненькая по мнению Алены, да еще в очках, мужчина высокий, худой, сутулый, выбирали что-то. Хорошо одеты, дорого и как будто со вкусом, выбирая вещи, громко переговаривались друг с другом, обращая на себя внимание всего магазина. У него в руках был пакет, обыкновенный целлофановый пакет, зеленого цвета, там что-то лежала, как будто пачки какие-то или книги. Алена пригляделась и отпрянула, словно ее дернуло током – в пакете лежали деньги, целый мешок денег. Алена не могла этого пережить спокойно, ей сразу стало обидно, больно, плохо, настроение испортилось. Она была подавлена, глотая горечь, вышла с Сашей из магазина и побрела молча по улице.
Они шли, впереди маячил ресторан Санкт-Петербург, такой знакомый Алене, они с Владом не раз там бывали. Как всегда, около стояли машины. Алена издали заметила среди них «Мерседес», большой, черный, такой же как у Влада. «Вот и машина стоит похожая», - подумала она про себя. Тоска посетила ее, а вслед за тоской недоброе предчувствие. Алена шла и уже не отрываясь смотрела на машину, номер она издали различить не могла.
Вдруг увидела, как из дверей ресторана вышла пара, он в темном, кажется, в темно-синем костюме, девушка была рыжеволосой, целая копна пушистых волос, костюм на ней был апельсинового цвета. Это был Влад – Алена не могла ошибиться – он был с другой. Они сели в машину, начали движение. Проехали мимо Алены и Саши, не подозревая о них. Алена открыв рот, не отрываясь смотрела на машину, проводила ее взглядом, встала, обернулась, повернулась на месте. Почему-то в голове пронеслось: «Неприятности с мешком денег были еще цветочками, ягодки вот они». Алена рванулась и побежала, не помня себя, не разбирая дороги, словно та обида, то потрясение которые были в ее душе, сообщили ей силу и нужно было потратить немедленно эту силу и приходилось бежать, бежать. Саша бежал за ней. Они оказались в одном дворе на улице Малой конюшенной.
Алена рыдала в голос, Саша не понимал, что с ней. А она плакала и повторяла все время
-Уйди, уйди.
Он утешал ее, умолял успокоиться, взять себя в руки. Он погрустнел вдруг сам, но сдерживался, не показывал своих чувств, не говорил ничего в ответ и не уходил прочь. Он почти догадался уже о чем ее слезы. Заметил, конечно, как проводила она взглядом машину и, сопоставя известные ему факты, понял, что это был Донцов, и он был с другой девушкой, он видел и золотые волосы, и солнечный, яркий костюм. Ему было очень неприятно, что Алена так отреагировала на эту встречу. «Значит, она еще любит его», - понял он. Но все же Саша не отступался, он решил добиться Алены, добиться во что бы то ни стало. Наконец сквозь рыдания у Алены стали проступать слова. Она говорила ему
-Вот видишь, он такой подлец, а ты защищаешь его.
Она ругала всячески Влада, поливала его грязью. Саша даже не ожидал, что Алена знает такие слова. Он начал смеяться поэтому, говорил что-то. Но все что он говорил, сводилось к двум фразам: «Что я могу сделать» и «Кончай, пошли».
Алена наплакалась и вдруг не то успокоенная его словами, не то уставшая от своих бурных эмоций, затихла, замолчала. Раздавались еще тихие всхлипы, она оглянулась вокруг. Солнце бросало свой мяч от окна к окну. Звонко раздавались детские голоса в колодце двора. Над крышами голубело небо. Ощущение пустоты было в ее душе сейчас, как будто она летела по голубому, бескрайнему и бездонному небу, была сама как облако. «Как же я буду жить дальше? – подумала Алена. – Я буду жить не любовью, любовью к нему, к Саше, а ненавистью, ненавистью к Владу». Облака плыли по небу, а Алена была в пустоте, в пустоте, как в западне.
Алена шла по дороге уводящей от станции вглубь леса. Живописной, красивой была дорога: сосны, молодая зелень редких берез, зазеленевший, оживший после зимы мох на пригорках, кустики черники. Но Алена не видела красоты. Не весеннее солнце ее нежило, душу терзала обида, леденил страх, страх перед тем, что она собиралась сейчас сделать. Шла она в дом Влада, не к Владу шла, знала что его нет сейчас дома, к Лене. Несла в сумочке две обтянутые бархатом коробочки, в одной из них было жемчужное ожерелье и серьги, в другой кольцо с бриллиантом, все он подарил. Ах, если бы кто-нибудь знал, как нравились ей эти вещи, как любила она их, это были единственные по-настоящему ценные украшения у нее, и можно было б поразиться тогда, что Алена собирается с ними расстаться, отдать, бросить в лицо той, которую ненавидела. Как же была сильна эта ненависть, что она пересилила страстное желание обладать этими вещицами. «Мне не нужно никаких подачек! Облагодетельствовал! Посмотрите на него! Пусть забирает обратно! Пусть им станет тошно от своего богатства. А отдам я все его жене, чтобы ей больней сделать, а ему через. Он оскорблял меня своими подношениями, теперь их черед напиться болью», - так Алена думала. Она ступала по дороге, строгое, посеревшее и как будто осунувшееся лицо ее не гармонировало никак с настроением, открытой душой весеннего леса.
Она никогда прежде не бывала, конечно, в доме Влада, не видела его, не приближалась близко. Сейчас шла наугад. Из немногочисленных рассказов Влада о своей семье, житье-бытье, она по крупицам извлекла нужные ей сведения о том, где именно находится дом и каков он с виду. Главное знать нужный поворот, а затем нужно следовать все время по лесной дороге, никуда не сворачивая. Ошибиться было невозможно, дорога бы неминуемо привела к дому. Поворот этот Алена как раз знала и сейчас шла по дороге.
Вот он дом. Она не ошиблась. Высокий, кирпичный забор. Сам дом виден из-за забора, красивый, белый, оконные рамы темно-коричневые. А вот и ворота, дверь. Алене было страшно. Временами чувство неловкости охватывало ее, Алена начинала сомневаться в правильности своего поступка. Но она тут же стремилась отбросить эти мысли и чувства, избавиться от них, растоптать как гусеницу или змею.
Она позвонила. Никто не ответил ей и не открыл. Она позвонила еще раз. Как не хотелось ей в глубине души успокоиться на мысли, что никого дома нет, она решила действовать до конца. В переговорном устройстве раздался голос, женский голос. «Его жена», - решила Алена. Напряглась, даже пот прошиб.
-Я бы хотела видеть хозяйку, - почти прокричала она в микрофон.
Ответ было плохо слышно, кажется, спросили по какому вопросу.
-По личному, - сказала Алена, - по личному. Это касается вашего мужа.
Переговорное устройство выключилось. Сердце у Алены быстро колотилось, она стояла у закрытой двери, не зная что делать дальше, не зная что ждет ее сейчас.
Лена, услышав женский голос и слова «это касается вашего мужа», переполошилась, словно наседка заметившая коршуна, заметалась, она была на кухне, хотела уже бежать открывать, потом вспомнила, что можно из дома, нажав кнопку на дистанционном управлении, открыть ворота, но все же решила в конце концов идти сама, метнулась в гардеробную, одела куртку и выскользнув из двери, побежала быстро по ступенькам, пухлая, грудастая, раскрасневшаяся. Ей было очень тревожно. «Что-то случилось с Владом. Что-то случилось с Владом. Господи, что же случилось». Сердце ее стучало, выпрыгивало из груди, душа трепетала. Лена находилась ни сколько не в меньшем напряжении, чем поджидавшая ее Алена.
Открыла. Незнакомая девушка стояла перед ней. Кто это? Новый секретарь или бухгалтер? Катю и Риту она знала. Лена думала в эту минуту о муже, о его работе, она думала, что пришли сообщить о каких-то чрезвычайных обстоятельствах, - может быть он арестован, - ей в голову не приходила, что девушка стоящая перед ней та самая чьей губной помадой был испачкан носовой платок Влада.
-Вы что-то хотели? Здравствуйте, - сказала Лена незнакомке.
-Здравствуйте, - долгое мгновение Алена разглядывала и оценивала Лену. Она оказалась совсем не такой, какой представлялась Алене, какой запомнилась по одной виденной мельком фотографии, каким дорисовало потом в памяти ее воображение. Внешность как будто даже простая – полное тело, широкий костяк. Лицо: пухлые, мягкие щеки, курносый нос. Но глаза! В глазах доброта и ум. Нет, не простая внешность. Увидишь эти глаза, никогда не забудешь, большие, круглые, карие, словно бархатные, как два магнита. Не простушка она, не дурнушка, благородство было во всем. У Алены заболело сердце даже – да, таких женщин не бросают. Но Алена не поддалась чувству, не раскисла, не затосковала, маленькие ручки скользнули в сумку, вытащили две черного бархата коробочки. Лицо злое, взгляд серо-голубых глаз холодный, колючий.
-Я принесла вам то, что подарил мне ваш муж. Возьмите, мне это не нужно, - губы Алены были сжаты. Она протянула Лене коробочки, та не взяла. Тогда Алена вложила их, всунула между рукой и телом, - Лена стояла по своей привычке в момент волнения прижав одну руку к груди.
-Так вы… - проговорила она. – Та самая… - покраснела.
-Да, та самая, - резко ответила Алена, в глазах нагловатый блеск.
То же долгое мгновение Лена рассматривала свою соперницу. Вдруг что-то сделалось с ней, она чуть не задохнулась от подступивших чувств.
-Девушка! Да как же вы можете! – закричала она. Эмоциональная, открытая, смелая, неудержимая, она и сейчас ничего не стеснялась, не испугалась, не хотела держать в себе. Все в ней клокотало, возмущение и обида переходили через край.
-Как же вы могли поступить так?! – с праведным чувством она стыдила бессовестную, словно та была провинившейся школьницей, ее собственной дочерью. – Как же вы брали это сначала, а потом принесли! Как вам не стыдно так поступать! Он же от всего сердца дарил! Он же любит вас! – тут волна такой душевной боли захлестнула Лену, что слезы потекли из глаз, удержаться от них было уже невозможно. – А вы…а вы… - пробовала добавить она, голос дрожал, мир виделся сквозь пелену соленой влаги, - …вы сподличали, вы назад все принесли…, мне принесли…
Алена была поражена. Она ожидала оскорблений, даже драки, но не такой боли, не этих слов. Она была пристыжена, уязвлена, поражена даже, но что-то в ней опять, какая-то внутренняя волна отнесла ее от берега раскаянья. Она не поддалась нахлынувшему чувству, собралась, сжалась, еще более обозлилась, лицо потемнело.
-Стыдитесь сами себя! Своего дома, а мне не в чем стыдиться. Я никого не обирала, - только и могла сказать она в ответ.
-Замолчите! – прокричала Лена, она уже справилась со своими слезами. – Вы говорите со злости и зависти. Вы просто злой и завистливый человек. Как вы смеете мне говорить, что я кого-то обираю!
Пораженная тем, что ее раскусили, что попали в самую больную ее точку, Алена прямо отпрыгнула от двери и, дрожа всем телом, ринулась прочь от ненавистного дома, от Лены. Она что-то повторяла про себя, какие-то ругательства и угрозы, но вслух ничего не произносила, не смела, боялась. Ветер накатывал на нее своими валами, она задыхалась. Ей не мила была весна, солнце, вся жизнь. Небо казалось не голубым, а серым, такой же серой казалось зелень. В висках стучало. Отойдя от дома на порядочное расстояние, она села у дороги на пень, отдышалась немного. Плакать она не могла вначале, потом все же слезы полились, холодные, и рыдания были как вскрики от ударов.





Влад спешил к Валерию Горину, своему другу, там у него осталось дело, последнее может быть в списке дел Влада Донцова. Суббота. Валерка дома, что-то паяет как всегда. Встречи был рад, на лице появилась улыбка, пробилась сквозь заслон бороды и очков. Засуетился
-Проходи, проходи, - не знал куда посадить дорогого гостя.
Восемнадцатиметровая комната в ней все, и спальня, взрослая и детская, и гостиная, и столовая, и мастерская. Постель не убрана. Валерка был один, жена с маленькой дочкой ушли гулять. «Где они могут гулять здесь, - подумал про себя Влад, - ни одного зеленого пятна на много кварталов старых петербургских домов. Разве что у Никольского собора». Подумав об этом, Влад тут же вспомнил, как поздним вечером, почти ночью, выбросил украдкой в Крюков канал пистолет, а заодно и стакан из которого пил виски тогда с Вадимом. Как он теперь это помнит и понимает, тогда в этот вот момент появилось видение и стало неотступно следовать за ним – страшная, омерзительная собака. Она появлялась, словно проекция от невидимого аппарата, белая, совершенно без шерсти, кожа собрана на шее, складки чуть желтоваты. В общем, она была похожа на дога, только лапы относительно общей высоты короче и сама она поэтому была приземистей. Морда злая, страшно злая, разъяренная. Из зоба у нее торчал шип, она поворачивала голову время от времени, смотрела в глаза. Глаза ее были без зрачков, словно заросшие бельмами и светились. Морда обагрена кровью. Между передних ног лежало что-то, ошметки мяса, кожи и жира, этот кусок она охраняла от всех. Это было когда-то живым существом, она разорвала его на клочья и теперь грозилась разорвать на клочья всякого, кто приблизится к ней. Самым близким был сейчас Влад. Он должен был неминуемо, и это он знал откуда-то превратиться в такой же ошметок мяса, жира и кожи.
Страх жег голову, нестерпимое чувство. Хотелось кричать, упасть, кататься по земле. Он тогда едва добежал до машины. Сел, заперевшись в ней, долго тер и массировал голову. Видение исчезло, страх понемногу прошел, стало легко. Но потом видение повторилось снова и повторялось теперь все время, стало преследовать. Влад понял, жить ему уже не возможно.
Вдобавок ночью приснилась ему женщина, молодая, длинные волосы, чем-то похожа на Алену, но не Алена. Влад опять же откуда-то знает во сне, что это жена Инина. Женщина не укоряла ни в чем, не звала, не просила, только обнимала своих детей и так грустно-грустно смотрела. Дети, их двое, мальчик и девочка. Мальчик белобрысенький, почему-то без переднего зуба, а девочка, и это ужасно напугало Влада, точь-в-точь его Дора. Она смотрела и улыбалась тихо.
Не помня себя Влад вскочил, дома ему места не было, он собрался и поехал в город. Время раннее, суббота, семь часов, все спят. Он знал адрес Пименова, как-то встречались с ним у подъезда дома. Отыскал парадную, побежал по лестнице. На пятом этаже его квартира. Точная примета, две одинаковые двери рядом, Пименов рассказывал, что купил две смежные квартиры. Влад позвонил, никто не ответил сразу. Стал звонить еще, не отрывая пальца от кнопки. Сквозь приглушенный дверью звук звонка услышал
-Кто там? Кто?
-Это я, Серега, открой, Влад Донцов.
Страх опять в это время сжал голову. Собака заворчала, завозилась, сверкнула глазами.
Дверь открылась. На пороге в трусах Пименов, за ним все семейство. В длинных, ночных рубашках испуганные дочки, повскакали с постелей, потянулись к двери, узнать что случилось, жена тут же, накинула халат, он был атласный, синий, с желтыми птицами. Влад тогда подумал, что цвет этих птиц очень похож на цвет шейных складок его собаки. Поляков был испуган, широко раскрывшиеся глаза. Он еще не успел раскрыть рот, чтобы что-то произнести, как Влад
-Это ты его убил! – Удивление и испуг еще больший на лице у Пименова. – Это ты его убил, Инина. Так и знай! – Пименов отпрянул, кажется, понемногу стал в себя приходить, нахмурился, хотел что-то сказать, но Влад уже бежал по лестнице вниз, прыгая через несколько ступенек. Донеслось только
-Пьяный… Что с пьяного взять… - звук ушел, как камень под воду. Дверь закрылась.
Вечером поехал к Валерке. Стало немного полегче, по крайне мере можно было о чем-то думать. Одна мысль – на сколько хватит, имеющихся денег Лене с детьми – самая главная.
Присел на краешек разобранного дивана, служащего постелью, рядом с рабочим столом Валерки.
-Что нового? – спросил. Руки в карманах плаща, он его не снимал в передней, сжался весь, обнял себя руками.
-Да все вроде бы нормально, - Валерка приветливо ухмыльнулся в бороду. – Чиню, видишь, аппаратуру. Какая никакая халтура.
-Как малыш?
-Плохо спала сегодня ночью. Жена с ней гуляет, может хоть на улице поспит ребенок.
-Сам бы лег поспал. Наверное, тоже ночь провел бессонную. – Влад зевнул при этих словах сам. – Ладно пойдем покурим.
Кухня в конце коридора, тесная, вся заставленная, только узкий проход по середине. Как тут может располагаться хозяйство трех семей, Влад себе не представлял. Кроме Валерки, похоже, в квартире сейчас никого не было. Это обрадовало Влада, посторонние люди помешали бы сейчас собраться с мыслями.
Закурили, открыли форточку. Вечерний свет красил розовым дом напротив, разливался везде мутным, тягучим киселем. Тепло, поэтому окна во многих квартирах открыты. Доносятся из окон разные звуки, какофония мелодий, телевизионных программ, разговоров, смеха.
-У тебя тут как в слободе какой-то, - заметил Влад. – Да, нищий город.
Валерка стеснительно и неуверенно помялся, он никогда сам не начинал разговора, не вел беседы, обычно все больше слушал, вставлял изредка свои фразы, в которых заключались обрывки мыслей появившихся в голове. Влад вздохнул, сейчас ему было легко и грустно, немного тревожно, так действовал на него табачный дым, его вкус и запах. Сидел на подоконнике, Валерка стоял у стены напротив, скрестив руки на груди, тоже курил, щурился от попадавшего в глаза дыма.
-Знаешь, что я как-то подумал, Валерка, - начал Влад. – Вот все эти разговоры о боге, все молятся, верят, а во что верят, понимают ли. Мне кажется, просто приняли все как есть и уверовали. А я так не могу, мне все понять надо, объяснить себе. Думал я однажды, что такое бог, святой дух. Наблюдал ли ты когда-нибудь, да точно, наблюдал, видел, только значения не придавал, как от человека свет идет. Верней, конечно, этого не видишь, это почувствовать нужно. Я знаешь, как этот свет называю про себя – эротический свет, сексуальный, так мне ближе и понятней. Человека этого все любят, вот в чем дело. Да, не все, положим, все никогда не могут, но многие, почитают, уважают, а главное все-таки любят, быть похожим на него стараются. От чего появляется этот свет, спросил я себя, и может ли он быть у каждого. Знаешь, мне кажется, это свет таланта, развитого в человеке. А талант может быть любой. Красота – это талант, делать глиняные горшки лучше всех – это тоже талант, танцевать хорошо – талант, родных любить – талант, добрым, милосердным быть – талант. У человека и не один такой талант может быть, но и одного достаточно. Он у каждого есть, его только видеть надо, и каждого человека можно любить, нужно любить, увидев этот свет. Каждый человек, я тогда подумал, сын божий, то есть и сам Бог, Бог в нем, это тот дар, дающий свет и в конце концов любовь. А монахам любовью заниматься нельзя, потому что любовь, это самый ближайший путь к богу, а им нужно дальним идти, чтобы познать его до конца.
Я, может быть, святотатствую так говоря, может, что-нибудь не правильно понимаю и толкую, много ошибок наделал с точки зрения богословия, но только мне так придумалось, и я ведь только тогда в бога поверил, веришь ли только тогда. Возможно, уже говорил кто-нибудь так как я, я не первый, а может, кого-нибудь и на костре сожгли, но не в том дело, что не первый, а в том, что я сам до этого дошел, открыл для себя. Может быть, я излагая какую-то частность, но ведь любая частность есть отражение бога, ведь цветок это Бог, шмель на цветке это тоже Бог.
Еще я подумал, что Адам и Ева, когда в Раю, это детство значит. Потом они созревают, становятся мужчиной и женщиной, и Адам из-за Евы яблоко познания вкушает. Он хочет знать все, уметь, всего достигнуть именно из-за женщины, из-за любви к ней, ради нее и для нее. И тут они из Рая изгоняются, кончилось время неосознанной любви, нужно научиться любить осознавая все, себя осознавая, разумом понимая, нужно научиться любить через разум, ведь тем мы от животных и отличаемся, что нам разум дан, нам сложнее поэтому, нам нужно к естеству придти с ним.
Еще я подумал, что Бог, Бог-отец, это мужчина, отец в семье, он как солнце, вокруг которого все мироздание образуется и живет, а женщина, мать она тоже Бог, потому что Бога родит, а ребенок это сын Божий, опять же Бог. Да, да, я все понимаю, эти измышления не оригинальны, слышал, что не один я считаю мир детства потерянным Раем, говорят даже, что это толкование Рая неглубокое, ограниченное. Но я ведь сам все это понял и почувствовал оттого мне радостно стало.
Валерка стоял замерев, опершись о стену, курил, смотрел в одну точку, куда-то за спину Влада, за окно, на улицу, где солнце клонилось к вечеру, и молчал. И было не понятно, почему он молчит и не смотрит Владу в глаза, то ли он растерян и смущен странной речью, то ли слова друга что-то всколыхнули внутри него и он переживает их обдумывает. Однако Влад решил, что тот смущен, не понимает его, поэтому отводит глаза, усмехнулся, хлопнул себя по коленям, проговорил
-Я сам не знаю, зачем рассказал тебе это, не знаю зачем именно сейчас, в этом месте, только чувствовал, что нужно этим поделиться, без этих признаний недосказанным что-то останется в моей жизни.
При этих словах Валерка встрепенулся, посмотрел на Влада, но он не привык задавать другу лишних вопросов, поэтому смолчал и сейчас, не пустил наружу свои сомнения, мысли, чувства.
-Знаешь, Валерка, Я ведь человека убил. Вадим, гнида, вошь. Не жаль. Странно, да? О боге говорил только что, о том, что верую в него, а сам человека убил. Да, так бывает. А знаешь почему? Это потом я догадался, зачем так сделал. Ведь я хозяином себе был, своей жизни, своей судьбы. А тут он с братвой своей Инина грохнул. Мне Инин мешал, не скрою, как кость в горле стоял. Смерть его только на руку была, казалось. Но не знал Вадим, курья башка, что тот человек Болотова. Болотов мой конкурент. А Болотов возьмет на место Инина и другого посадит, такого же, вот и весь сказ. Влиятельный, конечно, Болотов, посильнее меня пока был не скрою. Я напористостью брал, энергией, у него связи. А тот взял и убил Инина. Не я сам, а он, он надо мной встал, словно руки мне кровью обагрил, все теперь в крови за что ни возьмусь.
А что я делал? Штампованные левыми печатями декларации в статистику подкладывал, проходил мол груз через таможню и все. Всех заинтересовать, конечно, нужно было, привлечь, организовать, много мороки вообщем, при деле как будто. Я-то думал, что важной работой занят, делом, бизнесмен высшей пробы, элита, крутой, сильней всех, выше всех, хозяин жизни, я ведь не понимал тогда, что просто вор, граблю людей простых, таких вот как ты.
В церкви ведь был, - добавил он еще. – Свечку за здравие ставил. Написал на листке Дора, а старушка, что рядом была, помогать мне вызвалась, маленькая такая старушка, ручки сухие, кожа ни них тонкая, веснушчатая какая-то, писала свое, посмотрела в мой листок и сказала, что Дору в молитве священник не упомянет, потому что имя не христианское. Я подумал, как же быть. Написал имя Дарья. Пусть священник Дарья скажет, а я буду знать, что за Дору он молится. Был еще в синагоге, Лена ведь на половину еврей, в Доре значит тоже есть эта кровь. Но про эту веру я ж ничего не знаю. Подошел ко входу, оттуда равнины что ли вышли, все в шапочках каких-то, а я без головного убора. Не пошел я туда совсем, взглянул только на храм и сказал про себя: «Господи помоги моей дочери выздороветь, сделай так чтобы она поправилась». Все легче стало.
Валерка топтался на мете. Сначала, когда Влад стал говорить ему об убийстве, глаза его расширились, но потом он подумал, что друг скорее всего пьян, уж больно страшным и неправдоподобным показалось это откровенье. Он не знал как вести себя, что говорить в ответ.
-Ладно, Валера, - сказал Влад, вздохнув и собравшись на выход, - многоя тебе наговорил разного и ненужного к тому же. Дай-ка ты мне все то, что хранится у тебя. Деньги эти мне нужны теперь.
Они пошли в комнату. За шкафом, в толще стены старого питерского дома у Валерки был сделан тайник. Чуть отодвинув шкаф, так чтобы кисть просунулась, открыла дверцу, он достал объемный сверток, передал Владу. Влад развернул его тут же, деньги все были на месте. Взял несколько пачек, подал стоящему рядом Валерке
-На. Это тебе. Прости, что раньше не догадался. Купишь себе на это квартиру какую никакую.
-Ты с ума сошел, забери. – Валерка стал совать деньги обратно. Но Влад вдруг стал свирепым и страшным, ощетинился.
-Если не возьмешь, убью, - оттолкнул руку.
Пошел восвояси к входной двери, уже открыл ее, но задержался на пороге
-Жене привет передавай, - улыбнулся. Улыбка была светлой, как золото на пепле. – Не поминай лихом. – Не обнял, не подал руки, ушел, стал спускаться по крутым, каменным ступенькам.
Валера был поражен. Он пожал плечами, положил деньги обратно в тайник. «Побузит и вернется забрать», - подумал он, Валерка знал крутой нрав и вздорный характер друга. Сам пошел на кухню, после пережитого волнения хотелось курить.
По дороге домой Влад давал деньги всем мальчишкам-попрошайкам, который обступают машину на перекрестке, оборванные, чумазые. Он теперь не думал, кто они, настоящие беспризорники, не имеющие других средств к существованию или дети из более менее обеспеченных семей, притворяющиеся нищими, зарабатывающие так на карманные расходы, давал им деньги и все.
Около одного магазина увидел старушку, просящую подаяние, не поленился, остановил машину и подал ей щедрую милостыню. Она не сказала ему ничего в благодарность, не поняла кажется сразу, сколько он дал ей, только посмотрела седыми, невидящими глазами, он впрочем не ждал никакой благодарности.
Как проехал через весь город и пересек городскую черту не помнил. Помнил, что ехал все время борясь с чувством страха. Собака то и дело возникала справа, над торпедо, сверкала глазами, рычала, скалилась.
Через шлагбаум налево и долее по лесной дороге. Девять вечера. Пора белых ночей, поэтому светло. Справа и слева от машины ехали два велосипедиста. Влад почувствовал, что дергается за рулем, нервничает, словно только что научился водить и сел за руль, чувство неуверенности и страха перед машиной. Один из велосипедистов, кажется, это была женщина, кажется, он видел длинный хвостик из волос собранных сзади на голове, яркая, спортивная куртка, испугалась чего-то сама, завиляла вдруг и ринулась на противоположную сторону, туда где ехал второй велосипедист, мужчина. Влад только запомнил, что он оглянулся и стал что-то кричать женщине.
Влад напрягся, собака сверкнула глазами, уже кинулась, он услышал какой-то треск, что-то сверкнуло, надулась подушка. Он наблюдал, хоть это длилось десятую долю секунды, время текло медленно для него в то мгновение, как она появляется из руля, как надувается, приближаясь к лицу, так что в конце концов он в нее уткнулся. Потом еще странный запах в салоне, что-то летает, хлопья, как искусственный снег. Велосипедистов нет. А были ли они? Никого нет на лесной дороге.
Он вылез из машины. Подумал: «Какие-то пустяки должно быть, ведь он не помнит удара, только что-то сверкнуло, вспыхнуло, но возможно вспышка была лишь в его сознании. Мерседес, его красавец и любимец Мерседес стоял притулившись к дереву, словно плакал, уткнувшись в плечо другу, разбитый совершенно, не было фар, они выскочили, как глаза, от сильного удара. Колеса в раскоряку, словно вывихнутые переломанные ноги.
Владу не было жаль машины почему-то, он не понял что случилось, не осознал, только голову будто облили кипятком опять, и собака сверкнула глазами. Он постоял у машины, надо было куда-то идти, двигаться, он чувствовал такую потребность, словно инерция прежнего движения на машине передалась ему. Он пошел в направление дома.
-Что случилось? Почему у тебя такой вид? – Лена встретила его на пороге.
-Какой вид? - Ему нужно было изо всех сил держаться, не показывать ей своего состояния. – Нормальный вид. Машину сейчас немного ударил. Она на дороге, на нашей, лесной, недалеко. Я уже позвонил в Спас, за ней скоро приедут, заберут в ремонт. Он врал, никуда не звонил, говорил это чтобы успокоить Лену, чтобы смягчить, уменьшить ее волнения и переживания, ведь она тоже очень любила эту машину, боялась всегда за нее, стремилась беречь. Но Лену, как ни удивительно, сообщение это будто не взволновало, не опечалило, должно быть, все ее существо было поглощено сейчас другим, и это другое было необыкновенно приятным и радостным для нее, и никакое дурное не могло этого затемнить. Она улыбалась. Улыбка на лице была словно луч пробившийся сквозь темное, мрачное царство, в котором все пропитано влагой беспрестанных дождей, постоянных слез.
-Доре лучше, – сказала она, объяснив свою радость. – Доре лучше сегодня. Врач был, сказал, что девочка идет на поправку. Хорошо, что того, Александровича прогнали, а то все пугал… сам не знал что пугал… Этот совсем другое дело, - Лена всхлипнула.
Влад взглянул на жену, и ему стало радостно. Лена была сейчас в своем темно-синем, бархатном платье с пояском с серебряной пряжкой.
-Там ужин разогрет. Я хочу сходить к Наде, давно не была нигде, у нее как раз день рожденье, звала. Я не надолго, на часик. Герман остался у Саши Денисова, Женечку я возьму с собой.
Она посмотрелась в зеркало, покрутилась перед ним кокетливо, как девочка примеряющая наряды матери и радостно ахнув, сказала
-Ну, я пойду?
-Иди… подожди…
Он схватил ее, сгреб в охапку, стал покрывать поцелуями ее лицо и шею. Кожа у Лены была гладкая, шелковистая, нежная. Он терся своим лицом о ее лицо, ласкался сам, как кошка, вдыхал запах ее волос, ее тела, держал в своих руках ее пухлые, теплые руки, легкие, словно пуховые, наслаждался прикосновениями. Потом стал целовать в губы, так как не целовал ее давно уже, нежно страстно, долго. Она купалась в его ласках и вдруг затихнув на минуты, положив голову ему на плечо, словно хотела спать, обняв, проговорила
-Ты не сердишься на меня за то, что я Дору из больницы взяла. Ты ведь подумал, я взяла ее из-за характера своего несносного, поругалась с медсестрами, не понравилась мне обстановка, еще что-нибудь, уперлась рогом как бык и поклялась себе, что Дочери моей там не будет, ты же так думаешь, да? Ты считаешь, я из-за себя, из-за своих амбиций «новой русской» в больнице общей держать Дору не стала? – Влад только гладил ее, прижимал к себе и слушал, ничего не говоря. – Нет, не из-за этого - я за Дору боялась, больше всего тогда за нее. Видишь, теперь все уже почти позади, права я была, что девочку дома лечить стала.
-Конечно, права.
Она подняла голову, он посмотрел ей в лицо, оторвались друг от друга. Лена собрала Женечку, они ушли. В доме было тихо. Он поднялся по лестнице на второй этаж.
-Здравствуйте, Владислав Антонович. – В дверях своей комнаты выросла Ольга.
-Здравствуй, Ольга.
Он надвинулся на нее стремительно, она не успела ничего сообразить или заподозрить, оттеснил в комнату, закрыл за собой дверь.
-Тише, тише…
Схватил, обнял ее, стал ласкать, целовать. Ласки его были упорными, сильными, властными. Он ласкал ее так, будто истосковался по женщине, истомился по женскому телу. Она была сначала поражена и испугана, но испуг ее длился только секунду. Потом стала сама отвечать ему на его жаркие, страстные поцелуи. Он был так неудержим и искренен в своих чувствах, в нем не было никакого обмана, нельзя было не поверить ему, оно вызывало тотчас ответное. Она целовала так же как он, словно много лет не знала любви и ждала ее. Он поднял потом ее платье, скользя ладонями по бедрам, по животу. Бедра полные, белые горячие, круглый, толстый живот. Вошел в нее, - яростное желание, неутолимое, неудержимое. Когда все кончилось, он стал целовать ей руки, благодаря. Она со счастливой улыбкой на него смотрела. Он пошел к себе в комнату, она осталась лежать на кровати, смотрела на небо, розовые облака плыли по нему, окрашенные вечерним светом.
Посидев в своей комнате, прейдя в себя, он пошел к Доре, нужно было попрощаться с ней.




Дора болела уже два месяца. Температуре теперь высокой не было, все время тридцать семь и два. Бесконечные врачи, слушающие трубочкой, простукивающие пальцами, прогревания, горчичники, банки, уколы, все это делала тятя Оля, беспокойство родителей и не понятно что в собственной душе, не то страдание, не то безразличие. Дора покорилась болезни, как строгой властной женщине, как покорялась всегда маме, она была послушной девочкой.
Было трудно дышать, не хватало воздуха, сильно болела грудь, в последнее время особенно. Дора даже собралась плакать однажды по этому поводу, боль утомляла ее, мучила, но подумав о маме, о том, что та будет переживать, представив ее искаженное душевной болью лицо, терпела молча, иногда только охала. Не училась совсем, даже ничего не читала, не хотелось, не было сил, просто лежала, смотрела в окно.
Сейчас был уже май. Дора вспомнила эту пору в прошлом году, свой класс. В классе душно и жарко, открывают поэтому окна, солнце заглядывает в них, играет с детьми. На переменах беготня, визг. Лена Смородина, как всегда аккуратная, чинная, вспоминает ли она о Доре или только и думает, что об уроках, старается изо всех сил на отлично завершить учебный год. Доре не придется. Но это не волнует, не печалит ее, она чувствует, что стоит на пороге чего-то огромного. Нет, она не боится, чувств будто нет.
Однажды начала идти горлом кровь. А Доре даже стало весело от этого, она начала бодриться и радоваться словно речь шла о празднике, а не о тяжелой болезни. Мама, понятно, на нервах, а Дора еще брякнула
-Когда я умру, отдай мою ручку и все принадлежности Коле Севастьянову.
Мама чуть не в истерике, принимала даже успокоительное. А Дора сказала это не со зла, не в всерьез, в книгах начиталась такого что ли. А мама все близко к сердцу приняла. Доре стало страшно после этого, мамино отчаянье так подействовало. Дора начала бояться смерти, боялась что умрет, когда мамы не будет рядом. Мама теперь спала с ней в одной комнате.
О рыжем Иванушке сердце больше не болело, Дора не думала о нем, не слушала записи. Равнодушным облачком проплывали ее чувства перед экраном, когда показывали их клипы. А вот съемки фильма «Сем дней» Дора вспоминала все время. Вспоминала режиссера Илью Александровича, то как играла свою небольшую роль, как ее готовили к этому, слезы свои вспоминала и как поцеловала режиссера тогда. Если была о чем-то тоска у Доры то только об этом, о том, что больше не придется ей играть ни в кино, ни со сцены, что не станет она актрисой, ведь отец запретил. Зря запретил, не было бы хуже Доре, вообще не было бы и сейчас, главное, что сейчас.
Дора часто вспоминала Кольку Севастьянова. Действительно хотела отдать ему все свое, не пожалела бы теперь пожалуй и другом бы его сделалась. Она хотела позвать его к себе, но потом постеснялась чего-то, но про ручку все-таки маме сказала. Кто знал, что мама так испугается и Дору испугает.
Еще Дора вспоминала всегда тот вечер, когда она лежала и спала на камнях, ту собаку, черного ризеншнауцера и думала, что все дело в этом, ее положение таково из-за того злополучного вечера, когда она не поехала со всеми и, устав, пристроившись на груде кирпичей, заснула. Она простыла, тяжело заболела и умрет теперь. Но не было обиды, досады, горечи, она видела только все время тот месяц, как он купался в синей воде небосвода.
Теперешним утром ей стало легче, она чувствовала себя бодрой, встала, ходила по дому, дышалось легко. Дора поела, села смотреть телевизор, поинтересовалась даже куда убрали ее учебники. Мама была радостной прерадостной, настроение именинное, одела нарядное платье. Но Дора все-таки утомилась потом, сказала, что хочет спать, пошла в свою комнату.
Заснула. Сквозь сон слышала, как вошел отец, сел около кровати, она улыбнулась ему, закрыла глаза, как будто на секунду, словно так хотела поприветствовать его… Заснула…уже навсегда.




Дочь улыбнулась, прикрыла глаза, улыбка ее растворилась. Он ожидал, что она сейчас снова посмотрит на него, что-то скажет, но она лежала не шевелясь.
-Как ты себя чувствуешь, дочка? – он прикоснулся к ее волосам.
Вдруг девочка издала странный, страшный, утробный звук, он подкатился к горлу, ко рту, превратился в хрип. Влад подумал на это, что такой у Доры кашель. Но вдруг как вспышка ослепила его – Господи, да ведь это же предсмертный хрип! Боль покатилась валуном и ударилась в грудь, она была сейчас словно отдельно от него, он смотрел на эту боль со стороны. Но вот когда, валун ударившись о грудь остановился, придавил, боль вошла во внутрь, начала разрывать, он чуть не завыл.
-Дора! Не может быть, Дора! – потряс легко за плечо. Девочка не отозвалась – Дора! – Стал целовать ее руки, а боль то качала на своих волнах, то вдруг накрывала. Но он не кричал, не стонал, не плакал, ему очень хотелось заплакать, он не мог этого позволить себе сейчас. Он посидел рядом с ней не шевелясь, держа ее руку в своих, смотря не мигая в одну точку. Нет, плакать было нельзя и нельзя кричать, ему нужно было сделать еще один шаг, последний шаг в своей жизни.
Он пошел вниз. В доме было тихо-тихо, лишь его шаги на лестнице. Внизу, в гардеробной, у шкафа с вещами стояло помповое ружье. Оно стояло там всегда и было заряжено на случай внезапного нападения на дом. Он взял ружье на плечо, закинул, в движении этом была даже какая-то удаль. Он тут вспомнил, как в одном им любимом фильме, герой точно так кладет себе на плечо ружье и идет по тайге, веселый, сильный, бесшабашный. Это ведение, стал бояться Влад, могло помешать ему, переменить вдруг настроение, его мысли, добавить туда что-то сладкое и живое, сбить с нужной волны. Но тут же подумав о Доре, вспомнив, что она умерла, что ее больше нет, он испытал такой приступ тоски и боли, что никакие посторонние мысли не могли уж никак повлиять на его настрой, никак отвлечь.
Он шел наверх, в мансарду. Он не знал, не понимал, почему именно туда идет, почему именно это место избрал, просто была потребность подняться по лестнице вверх, взойти. Он шел тяжело, боль потери давила его, но все же шел, поднимался, считая что больше ничего ему не осталось.
Никаких воспоминаний, картин жизни перед глазами особенно не было. Только почему-то в какой-то момент стал он явственно чувствовать запахи. То это был запах одеколона «Гвоздика», примета лета в пионерском лагере, все мазались таким одеколоном, защищаясь от комаров, то это был запах дыма из кухни, томительный, сладостный, горький, то запах цветущего июльского леса после дождя. Потом увидел он почему-то корни сосен проходящие через песчаные дорожки в бору, лиловые тени на дорожках от игольчатых, пушистых крон. Еще яркая, южная тень на стене в его старом дворе от кустов и помойных бачков летним днем. Почувствовал еще вкус гречневой каши, жаренной на сковородке, так всегда на завтрак готовила бабушка, вкус чая с лимоном, услышал шум тополей, терзаемых смелым, крутобоким летним ветром. И все эти ведения в конце концов, взявшись за руки, соединились и закружились хороводом вкруг памяти детства.
Он открыл окно. Там, невдалеке, в ольховой роще, заливались, щелкали соловьи. Он подумал о Лене, о том как она вернется сейчас и, увидев мертвую дочь начнет кричать и рвать на себе волосы, об Ольге блаженно раскинувшейся на кровати, отдыхающей, мечтающей о чем-то своем. Опустил ружье, вставил дуло в рот, подумал: «соловьи поют», и чувствуя как влага течет по щекам, нажал на курок.