В большой канаве, которую дожди расширили до виноградника, мы нашли застрявшую старую тачку, потерянную целиком с грузом травы и апельсинов на ней. Грязная девочка-оборванка плакала рядом с колесом, захотев помочь, толкнув своей грудкой в навозе ослика, что ещё меньше и - ах! - ещё костлявей, чем Платеро. И ослик приходил в ярость от ветра, бесполезно попытавшись вырвать колымагу из грязи, к дальнейшим рыданиям девочки. Было напрасным его усилие, как и энергичное усилие детей, как полет тех усталых летних ветров, что в беспамятстве падают среди цветов.
Я погладил Платеро и, как мог, запряг его в ту телегу перед несчастным осликом. После этого я мягко, но властно его заставил и Платеро рывком вытащил тележку и серого из трясины, и поднял их на возвышенность. Как же ему улыбается девочка! Будто бы полуденное солнце, что так любишь, поместить в водяное облако, в жёлтые кристаллики, дабы зажечь ими утреннюю зарю, что пробивается сквозь её неуместные слёзы.
Со своей заплаканной радости, она подарила мне два отборных апельсина, нежных, увесистых, круглых. Я, поблагодарив, их взял и один отдал слабенькому ослику, как сладкое утешение, а второй - Платеро, его золотистую награду.