Возвращение 2. Вторая часть. Напечатанный вариант

Да, ты такой, каким тебя люблю:

Порывистый, настойчивый, не лгущий,

Подобно небольшому кораблю,

Навстречу ветру и штормам идущий.



Как нелегко и как легко с тобой,

В тебе всечасно вижу перемены,

Но, то не мыслей пестрый разнобой,

Не чувств игра, не ветреность измены,



А редкая способность воплощать

В себе черты стремительного века,

В себе самом и в людях не прощать

Того, что недостойно человека.

Людмила Татьяничева

Глава 1. ВСТРЕЧА В ВОЛГОГРАДЕ

Для себя Саша решила: поеду к Жене в Москву, наконец-то, на зимние каникулы. Но в начале декабря по графику предметной переподготовки, о котором она просто напросто забыла, ее направили на двухнедельные курсы Волгоградской академии повышения квалификации. И эти дополнительные каникулы в середине учебного года были, как никогда, кстати.

Аннушка заметно выросла, превратившись за осенние месяцы разлуки из девочки — пампушки, неокрепшего, немножко зажатого, стеснительного птенчика, в высокую, стройную девушку — подсвечник. Но природную грацию и изящество смазывал разрекламированный и принятый молодежью штампованный тип подростка неизвестного пола в узких модных джинсах, в темной куртке, без головного убора, с распущенными, неровно постриженными прядями крашенных, распрямленных волос, в опорках без каблуков, с неизменным рюкзачком за плечами и несоразмерно большим хомутом пестрого шарфа вокруг вечно проблемного горла.

Саша почувствовала себя вдруг такой древней старушкой, которой, возможно, предстояло стать через несколько близких лет относительно молодой бабушкой, если дочь пойдет по ее стопам и, влюбившись, выскочит замуж, как она сама когда-то выскочила в восемнадцать лет.

И предстоящий разговор о беременности, о будущем пополнении их маленькой семьи сразу двумя мужчинами, как-то не вписывался в радостные объятия с соскучившейся доченькой, а тем более во встречу и откровения со строго-непримиримой свекровью Анной Алексеевной.

Саша, держа за руку Аннушку, сразу же на автовокзале договорилась с шофером такси, чтобы он завез их по пути в приличный кондитерский магазин за шоколадным тортом.

Анна Алексеевна откровенно сдала. С трудом вставала, ходила, прихрамывая на левую ногу, ночью ее деревянная кровать с металлическим пружинным матрасом неспокойно скрипела. И этот разительный контраст расцветающего свежего бутона — Аннушки — и заметно угасающей, такой сильной некогда женщины, бывшего директора большой городской школы, похоронившей безвременно мужа (обширный инфаркт прямо на работе), а потом сына (в результате наезда груженого самосвала на скромное «Жигули») заставил Сашу молчать. Не хотелось наносить этот откровенный удар бедной женщине и превращать двухнедельные курсы в сплошную панихиду с постоянным монологом: «У тебя романы с мужиками, а моего ненаглядного сыночка ты что-то быстро забыла. Вот какая твоя любовь и верность навечно».

Эта правда била Сашу нестерпимо жестоко, невыносимо больно даже, если и не была произнесена пока никем вслух. Это мысленное самобичевание она испытывала постоянно, с первых минут приезда.

«Мне нельзя нервничать, и, вообще, нужно было включать голову раньше, а теперь — что же?» — говорила сама себе Саша, но быть причиной слез и полного расстройства для одинокой несчастной женщины она не хотела. Да и неизвестно, как Аннушка отреагирует на появление новоявленного отчима в семье.

В субботу, сколько Саша себя помнила, у них в семье всегда пекли пироги или, на крайний случай, пирожки. Запах печеного теста, незатейливой капустной начинки, яблок с корицей, сдобы наполнял все пространство большого дома, и все были рады и сыты, попивая чаек с большим куском пирога или плюшкой.

Саша поставила тесто. И была рада увидеть довольную, улыбающуюся свекровь, которая, словно очнулась от испугавшей Сашу вчера вечером старческой немощи и окунулась в прежние кухонные хлопоты домовитой донской казачки.

— Так вот, Саша, что я тебе скажу, — Анна Алексеевна крошила яблоки, — хватит девочку сиротить при живой матери, Перебирайся после окончания учебного года в Волгоград. Я тебя пропишу. Квартира, хоть и двухкомнатная, у нас большая. Разместишься на диване в Аннушкиной комнате, а я в зале останусь. Кухня станет гостиной. Люди по шесть — семь человек в таких квартирах умещаются.

Саша достала из духовки удачно запекшуюся пиццу, любимое Аннушкино блюдо, сделанное по проверенному рецепту из Интернета.

— Да, да, мамуля, переезжай скорее! Будешь нам через день пиццу печь, а то бабуля сопротивляется. Боится, что я растолстею, — Аннушка отхватила себе приличный кусок и сновала по кухне, размахивая тарелкой, чтобы скорее остыла колбасно-сырно-томатная начинка на тонком кусочке теста.

И тут проснулся телефон. Это звонил Женя. Отделаться короткими «Да», «Нет» было невозможно. Саша заскочила в ванную комнату.

— Сашенька, я больше без тебя не могу и не хочу. Взял отпуск на неделю и завтра выезжаю к тебе. И собирай вещи. Я без тебя в Москву не вернусь. Давай в селе зарегистрируем наш союз. Хочешь, потерпи до Москвы. Я хочу быть семейным человеком, — Саша слышала его тревожный, взволнованный, расстроенный голос. Стенки в ванной комнате были тонкие. Маленькое окно под потолком выходило на кухню, и даже шум душа был отчетливо слышен в тишине, когда не работал телевизор.

— Женя, я тебе перезвоню позже, после десяти часов вечера. Я в Волгограде у дочери на двухнедельных учительских курсах. Мой ты хороший! Подожди! На зимние каникулы я точно приеду в Москву.

Эта вилка неопределенности с такими острыми отточенными концами упиралась прямо в сердце и была похуже камня выбора на дороге жизни: налево пойдешь, направо пойдешь, а, может быть, тебя угораздит потопать прямо? Самое главное — обратной дороги назад просто не было

Когда все улеглись, и засопела на своей кровати, слегка постанывая, Анна Алексеевна, Саша оделась потеплее и вышла на улицу. И окунулась в прекрасный зимний городской вечер с занесенными снегом машинами под прожекторами теплого домашнего света, лившегося из прямоугольников окон давно обжитой девятиэтажки на улице Тулака. Прошла неторопливо мимо группы подростков с гитарой на холодной лавочке в глубине двора у крайнего подъезда, мимо двух молоденьких мам с колясками, закаляющих своих неугомонных чад на легком морозце под осыпающейся с веток деревьев и проводов невесомой снежной пылью. А голос Жени был рядом, здесь, во дворе, словно она стояла к нему спиной, слушая его обиженный монолог, и, казалось, нужно только секундное усилие, чтобы крутануться на каблучках и оказаться в его знакомых объятиях.

— Сашенька! Я понял, что ты в городе? Завтра же первым рейсом я прилечу в Волгоград на два дня. Гостиницу я уже заказал. А ты сбежишь с занятий. И это будет второй город нашей встречи. А следующий город — Москва. Ты про нас ничего дочери не сказала? Я так и знал. Запутаешь все в клубок — потом будут проблемы. Сашенька, я устал быть один. Опять теряем время. И так уже столько потеряно, не измеришь. До завтра, любимая моя.

Почему при каждой очередной встрече в их взаимоотношениях был, точно какой-то взрыв, — от радости и близости, от некоторой новизны, их похожести и различия, возможности снова, как в первый раз, ощутить это бьющее чувство неожиданности, понимания или просто физическое притяжение, стремление к обладанию, свобода в выражении чувств?

Все это она ощутила, когда позже в номере современного отеля на берегу Волги, подальше от центра города, где также сохранялась большая вероятность встречи с земляками, они провели вечер и ночь. Домой позвонила и соврала, что отправилась в гости к подруге в город Волжский. И здесь расстроился Женя, с трудом скрывая свое недовольство, когда она сказала, что будет с ним только до утра:

— У нашей группы серьезный экзамен по математике. Да и перед дочерью неудобно.

И уже под утро на ее шутливое замечание вскользь, без всякого прикола:

«У каждого свободного мужчины в большом городе — такие большие возможности встретить свою любовь или просто иметь связь с понравившейся женщиной» — вдруг вызвало взрыв. Женя почему-то перевел ее слова именно на себя, чего Саша, конечно же, не ожидала:

— Почему вы, женщины, думаете о мужчинах, как о существах более низкого происхождения, которые с раннего утра до позднего вечера только и думают, как осчастливить вторую половину человечества, наградив их своими мужскими клетками и испытывая неземную страсть с первой попавшейся, симпатичной самкой? Вы же сами не накидываетесь по дороге на работу на понравившегося мужчину, а спокойно идете себе дальше, может быть, лишь мысленно представ на мгновение сцену знакомства с ним и даже продолжение вдруг завязавшегося романа, но фактически через полчаса уже забываете о нем?

И это был другой Женя, которого она еще не знала, — такой категоричный, привыкший командовать и не терпящий возражений. Эти нотки властности, решительности пока проскальзывали изредка, но в смеси, в сочетании с его предупредительностью, нежностью были практически малозаметны.

«Мой командир», — подумала Саша, и от той полноты чувств, которые давали им обоим их такие редкие минуты близости, это новое открытие Жени снова повернуло мысли на давно назревшую, вечную проблему: «Что делать? Остаться в селе матерью-одиночкой и потерять Женю? Или ухватиться за его предложение руки и сердца, выйти замуж, а потом, если что не получится из этого брака, резать по живому и делить сына через суды, как стало модно в непутевых семьях? Почему могло не получиться?» — об этом не хотела даже думать. «Но вдруг они охладеют друг к другу? И в этой роли любовницы Саша не может быть вечно».

— Иди ко мне и не злись, мой командир, — произнесла Саша вслух. — Ровно через две недели я буду у тебя в Москве. Согласен?

Утром на такси он довез ее до здания академии. Минуту они стояли, держась за руки у входной двери, как последние влюбленные, на глазах у закурившего водителя.

Мимо торопливо грохотали неисчезнувшие пока с улиц города трамваи, подвозившие ранних посетителей к известному рынку. А Саша мысленно опять читала про себя молитву про странствующих и путешествующих, стесняясь здесь, на улице обнять своего Женю. Только провела ладонью, не удержалась, погладила по гладко выбритой щеке, вспыхнув от смущения:

— Жди в Москве.

Машина нырнула в спешащий поток троллейбусов, маршруток, шикарных авто, а Саша поднялась в аудиторию сдавать пробный ЕГЭ по математике на оценку.

Нет одиночества, когда веришь и любишь.

Глава 2. В МОСКВЕ

Билетов до Москвы в предварительной кассе Палласовки не было ни в купе, ни в плацкартные вагоны уже за две недели вперед, по тридцать первое декабря включительно. Массовое переселение студентов, гостей, родственников, трудящегося люда в преддверии длительных новогодних каникул для всей страны напоминало осенний отлет пернатых. Вроде все хорошо — и тепло, и привычно, и сытно, но надо срываться домой. Женя накануне немецкого рождества позвонил и предложил улететь в тепло курортов Египта, но потом решили, что в Сашином положении лучше не рисковать.

Саша взяла билет в купе на первое января. Когда позвонила Жене, он расстроился и предложил самому приехать к ней, чтобы вместе встретить Новый год. Но тогда отпадал Сашин приезд в Москву. Или предстояло долгое, однотонное, укачивающее плавание в машине по заснеженным дорогам с их вечными непредсказуемыми заносами и возможностью вообще остаться на ночевку в сугробах на перенесенной неожиданным ночным снегопадом трассе, или в каком-нибудь овраге.

И не было никакой гарантии, что после праздничных новогодних салютов отыщется в глухомани даже за большие деньги действующий бульдозер и работоспособный тракторист.

Таксист ранним утром первого января тоже был хмурый, сонный, на приветствие что-то невнятно буркнул и молчал всю дорогу, врубив на полную мощность динамика какие-то персидские мотивы, чтобы не уснуть. Саша любила дороги и, садясь в машину, даже после аварии с Костей, всегда верила в счастливую поездку.

Снега выпало в декабре много, но неожиданный ледяной дождь и потепление подгребли сугробы, и опять чернели вдоль дороги обширные, заросшие сухой травой, еле-еле притрушенные снежной крупой проплешины земли.

В купе до самой Москвы Саша ехала одна. Сначала, до Саратова еще думала, что кого-нибудь принесет нелегкая, а после недолгой стоянки в городе переоделась в теплый халат и улеглась под одеяло с книжкой, прихватив под спину пару чужих подушек без наволочек.

В последнее время совсем замкнулась в своем кружке домашних, хотя даже мама с отцом, с их немыми вопросами в глазах: «Как ты?» отвлекали ненадолго от того непонятного состояния покоя, умиротворения, когда ты, словно в резиновой большой лодке плывешь по течению неширокой степной речки без весел, без напряга, куда воде заблагорассудится, куда ей захочется. И смотришь или в бесконечность небесной шири, или в такой близкий, но чужой, живущий своей непохожей, загадочной жизнью, подводный мир.

Ушли в сторону, испарились какие-то мелочные шараханья от резкого случайного выпада на педсовете в твой адрес администрации школы по поводу поведения учеников на уроке пения, появления скандальной мамаши после двоек за диктант по русскому языку, пропусков девочками без уважительной причины уроков физкультуры. Вся эта мелочевка ушла на второй, даже на третий план, и Саша подчас ловила себя на мысли, действительно, ли нужно было в прежней жизни так много сил, энергии и нервов отдавать решению таких, сегодня, на ее взгляд, обычных проблем.

Может быть, это просто была защитная реакция организма в период вынашивания ребенка отгородиться от негатива повседневной жизни, или она устала от вечного напряжения школьной, да и, вообще, повседневной жизни, когда, как запряженная в телегу лошадь, бежишь по дороге уже по инерции, без кнута, только под резкое дерганье поводьев.

Тишина купе без попутчиков была еще одним плюсом к долгожданной поездке. И, что удивительно, — она даже не думала о предстоящей встрече с Женей, о том, что будет потом. Снова здесь жизнь поставила спасительный барьер в виде беременности — все будет нормально. Зачем заранее рисовать картины черной или наоборот пронзительными, убийственно-разноцветными красками, если то, что предстоит, уже кем-то свыше предопределено?

Саша сама удивлялась себе. Перед поездкой был недлинный разговор с обиженной свекровью: «Аннушка слегка простудилась, на каникулы домой не поедет. И, вообще, составлена специальная программа развлечений и отдыха для девочки в городе, которую планировали явно без участия матери, раз она так зацепилась за свое село и не желает, хоть раз в жизни, послушать советы и пожелания ее, Анны Алексеевны». И даже после этого разговора Саша спокойно сказала себе: «Поживем, увидим. Может быть, возьмем в Москве билеты до Волгограда, заявимся с Женькой в гости и сразу расставим все точки». Саша написала заявление директору школы на дополнительный отпуск по семейным обстоятельствам до первого февраля за свой счет.

Она понимала, что эта отстраненность, самоуглубление пройдут, как только малыш появится и заставит снова быть деятельной, решительной, успевать все и сразу, вертеться на одной ножке, вероятнее всего, как знать, полагаться, в основном, только на себя.

Рано утром второго января на перроне Павелецкого вокзала, в традиционно второй праздничный день было почти безлюдно. В хмуром безразличном свете непотушенных фонарей не спеша заметала сухая морозная поземка, но пока маленькие намеки на большие сугробы никто не чистил.

Женька так крепко схватил ее в объятия и так долго не выпускал из своих рук, что Саша сразу согрелась в уверенности, что Женька соскучился в ожидании ее. Это было не передаваемо словами: как коснулся щеки ладонью, словно убедился, — это явь, а не сон, и она, долгожданная, стоит на перроне московского вокзала. Как схватил и поцеловал ладошки — нет, не надо их греть, они пока хранят тепло железнодорожного вагона. Держал сумку и смотрел в глаза и, наконец, подхватив крепко под руку, потянул стремительно к выходу.

Он был без шапки, в теплой канадке с откинутым капюшоном, нос и щеки немного тронул морозный ветер, снежная пыль успела запорошить волосы, плечи, мех капюшона. В машине взгромоздил на колени замотанный в целлофан шикарный букет.

Огромный город отдыхал от праздничной суматохи. Машин на улицах было немного, точно Москва вернулась к своим до перестроечным истокам, потеряв сотни тысяч приезжих, отхлынувших в отливе праздника к себе домой на долгие десять дней.

С улицы в помещении было тепло. Женина квартира на третьем этаже элитной многоэтажки полностью соответствовала своему названию — служебная. Модная, темно-фиолетовой, почти черной расцветки бездушная мебель на фоне незапоминающихся обоев, большой холл-зал с вывертом дивана и кресел с маленьким журнальным столиком в самом центре, с плоским телевизором на полстены были точной копией рекламного вкладыша модного журнала.

В огромное окно заглядывал угол соседнего многоэтажного дома, стоящего вроде и не близко, но расстояние позволяло видеть изнанки квартир напротив на два этажа вниз, и потому в собственной квартире была приготовлена тройная защита в виде цветной тюли, жалюзи и плотных, почти жестяных шелковых штор до пола. Пустынная спальня с кроватью на полкомнаты, квадратная со стандартной мебелью кухня — Саша представила, как одиноко здесь одному человеку, хотя в углу прихожей торчала современная напольная ваза с букетом гроздьев и листьев из пластмассы, создавая иллюзию уюта. А напротив окна на стене висела тоже темная картина ночного Лондона с неизменным Биг-Беном. Эту безликость, однотипность не разбавляли даже светлый ворс дорогого ковра на полкомнаты и большой электрический камин в углу.

Кто оформлял весь этот дизайн квартиры, творил, как сказал бы дед Саши, «Ни для сэбэ», то есть модно, дорого, но не для себя.

И впервые за все время их непродолжительных встреч закралась предательская мысль: «Как Женька мог терпеть одиночество вот здесь, в этих пустых, гулких, нежилых стенах, когда не было командировок? И, вероятнее всего, он и не терпел, чтобы не ложиться одному в холодную кровать с шелковыми скользящими простынями какого-то лилового сумрачного, разбавленного золотыми разводами цвета».

«И крыть тебе, Саша, как говорится, было нечем. Если и не приводил сюда горячих женщин, то, может быть, находил понимание и тепло в другой, более обустроенной и обжитой квартире своей сотрудницы или просто подруги».

«Сама виновата», — Саша села прямо в шубке на диван, уронила варежки на пол. Отгородиться от жизни, замкнуться в своей беременности, как дома, здесь явно не получалось.

— Сашенька, я тебе сейчас такой пир устрою. Будем Новый год заново встречать. — Женя забрал шубку, шапку, варежки, отнес в прихожую. Принес из кухни вазу, освободил от обертки букет роз, и журнальный столик ожил, когда ему доверили роскошь дивных цветов.

— Знаешь, я, честное слово, здесь уже неделю не появлялся. Прилетел из Германии. Был там у своих сестер на рождество, а здесь отчеты, встречи, — жил в гостинице. Давай разбавим пустоту квартиры, сделаем ее жилой. Первое — включаю камин. Второе — после завтрака поеду на поиски елки или натуральной сосны. Да, я вчера холодильник продуктами забил. Давай завтракать. Сейчас всего лишь девять часов, но ты же — птичка ранняя.

Саша чувствовала себя именно, как в гостях: чужая в чужой квартире, где натянулась тоненькая ниточка их отношений, готовая или дальше растягиваться до опасной длины, или разорваться от напряжения, и тогда нужны будут усилия, чтобы не видеть и не касаться узелка связки.

На кухне закипел чайник, соблазнительно запахло свежезаваренным кофе. Женя сделал бутерброды, разрезал на большие куски шоколадный торт. Саша невольно улыбнулась: одно помещение стало обитаемым — ожила кухня.

Она снова увидела деятельного, прежнего Женю, который никогда ничего не откладывал на потом. Он молча за руку притащил ее в ванную комнату и стал помогать раздеваться, включив воду в душевой кабине. Большое зеркало сразу запотело, и Женя, отвернувшись от смутившейся Саши на секунды, нарисовал на нем две круглые рожицы.

И все сразу стало на свои места. И не важно, где ты — в лесной избушке с поющими комарами, в модном отеле на турецком берегу, в палатке на берегу холодного ручья в Карелии. Самое главное — рядом с тобой единственный человек, который предан тебе, для которого в данный момент ты — единственная и неповторимая, — и весь мир сужается только в пространство для двоих.

И они согрели лиловые скользкие простыни теплом своих тел, и ночная картина с Биг-Беном вдруг вспыхнула сверкающим множеством электрических ламп, засветившихся от проникающих неярких лучей сурового зимнего солнца, неизвестно, как пробившегося через заснеженные тучи январского дня.

А потом к обеду Женя притащил почти трехметровую сосну, и тоже стало совсем неважно, что она была из подмосковных лесов, но запах отходившей от мороза хвои был точно такой же, как если бы срубили и внесли в тепло сосенку из верхнеерусланского леса, добавив листочек с печатью лесхоза: «Порубка разрешена».

И вдруг выяснилось, что в квартире нет ни одной елочной игрушки, и пришлось выйти на прогулку пешком до соседнего супермаркета.

Потом лепили пельмени. Женя резал зелень и такой жестокий лук, что Саше пришлось зажечь толстую розоватую свечу и смотреть на огонь, чтобы, прослезившись от едкого запаха, перестать шмыгать носом.

Елку поставили посередине зала, сдвинув диван и кресла к стенке. Когда потушили свет люстры, тотчас окунулись в волшебство таинственного, завораживающего, существующего само по себе, независимо от людей, танца синих и зеленых огней гирлянд. Они, словно договаривались, спорили, обижались, меняя режимы произвольно, в их разговоре Саша и Женя сначала попытались уловить какой-то смысл, зашифрованную связь, но потом просто погрузились в мир согревших душу сказочных огней.

Выпили шампанского без боя курантов, загадав желания в объятиях танца под музыку Женькиного ноутбука. Желания были два общих на двоих — дождаться малыша и никогда не расставаться.

Глава 3. НЕОЖИДАННОЕ ИЗВЕСТИЕ

А в гулкой пустоте сонного утра третьего января вдруг раздался тревожный, неожиданный звонок — сегодня, третьего января, ночью, в двадцать три часа из Израиля в Москву должны прилететь бывшая жена Жени Мария с его дочерью Эрикой на три дня.

У Саши было такое чувство, будто впопыхах села не в свою, нужную маршрутку где-то под вечер. Усаживаешься на свободное место поудобнее, достаешь деньги за проезд и вдруг замечаешь в быстро темнеющих сумерках за окном совсем другой, незнакомый пейзаж. Слышишь чужие названия остановок, и первое единственное желание — сорваться с места и выскочить поскорее, чтобы не оказаться в запутанном лабиринте совершенно чужого района, на неприятно незнакомой улице, где и домов почти нет, одни заборы, и практически нет прохожих, которые могут запросто вместо ответа торопливо ускорить шаги.

До бразильского сериала пока было далеко, но завязка уже наклевывалась. Женя сидел, откинувшись, на диване, сцепив ладони на затылке, уставившись в прямоугольник окна, за которым был виден только кусочек бесцветного неба из-за нависшей громады бесконечных монолитов зданий, слепленных в кучу, словно грибное гнездо поздних опят в лесу.

— Сашенька, иди ко мне, — он встал с дивана, за руку притянул с кресла к себе на колени молчаливую, едва проснувшуюся Сашу, обнял за плечи, прижал к себе. — Не думал, что все так получится. Ты только не нервничай! Три дня пролетят быстро. Я обещал своей девочке Эрике показать Москву, когда летом был у них в Израиле. И вот сейчас она хочет увидеть русскую зиму.

— Ты с ними будешь по-немецки разговаривать? — Саша спросила, лишь бы не молчать в настороженной тишине квартиры.

— Да, по-немецки, или на английском, как придется, — Женя поцеловал Сашу за ушком, отчего она всегда начинала смеяться — щекотно. — Надеюсь, ты меня не будешь ревновать к моей бывшей супруге?

Но сейчас Саше было не до смеха. Она представила, как четырнадцатилетняя девочка — подросток рвется в загадочную снежную Россию из жаркого Израиля. Каким тонким, как лезвие бритвы, может быть любой прокол отца в течение этих трех таких непростых дней для обоих — отца и дочери — взаимоотношений, да еще в присутствии постоянного наблюдателя — матери, неизвестно, как настроенной к этим встречам.

Саша понимала, как сейчас растерян Женя, оказавшись в такой тупиковой ситуации, еще больше усугубившейся из-за ее, Сашиного, несвоевременного приезда. И, несмотря на его оптимизм, решительность найти выход из любой критической ситуации, именно сейчас ему нужна была поддержка педагога, психолога, чтобы не наломать дров и не наделать глупостей, из-за которых могли наступить осложнения в будущем между отцом и дочерью.

И здесь помощь Саши была просто необходима. Прежде всего, ей нужно было на время забыть о себе, своих планах, полностью раствориться только в проблемах Жени, сколько потребуется. Нужно было его встряхнуть, ненавязчиво предложив план действий:

— Женя, мы сегодня будем завтракать? Я вчера не хотела торт, а сейчас не отказалась бы от чашечки твоего чудесного кофе. Пошли на кухню и за столом все обсудим. — Саша ладонью взлохматила Жене прическу, пока еще легко вскочив с его колен. Фигура начинала портиться. Живот уже нельзя было при желании втянуть, как прежде. Он начинал немного выступать вперед, хотя со спины совсем не было видно увеличения веса.

Саша представила в этой ситуации свою дочь Аннушку, но тотчас сердце тоскливо завихрило — нет сравнения. Отец Аннушки никогда не появится.

«Выключи свои эмоции, навредишь малышу, мамочка», — приказала тотчас же мысленно сама себе Саша, опять ненароком коснувшись запретной темы о муже Косте, пока доставала из холодильника продукты и накрывала на стол.

Ревности к бывшей супруге Жени не было. Но Саша в очередной раз ужаснулась: мы совсем не знаем даже близких нам людей, хотя проводим с ними большую часть своей жизни. Внутренний мир каждого из нас за тысячью замков и замочков, и видимая часть жизни, поступков, желаний, мыслей — это только микроны того неведомого глубинного макрокосмоса по имени — близкий человек. Который пришел в этот мир с неведомой целью, пройдет с тобой по дороге жизни и уйдет в небытие, непознанный, закрытый, оставив лишь легкий, теплый отблеск своей любви.

Женя позвонил в отель, заказал номер на три дня. Потом заказал столик в известном ресторане, чтобы сводить гостей пообедать. Билетов в Большой и Малый театры не было, но Женя договорился насчет билетов на сказочное представление в Большом Кремлевском дворце. Он заметно занервничал, когда Саша решительно сказала:

— Женя, меня в эти три дня нет в Москве! Договорились? Нет, я буду здесь, рядом, в квартире, но ради дочери забудь временно о моем существовании. А я спокойно посмотрю Москву: Третьяковку, Кремль, Красную площадь, метро. Нет, и в ресторан я не пойду. Потом сходим вдвоем. Я не говорю по-немецки, во-первых, а во-вторых… И она прочитала ему лекцию.

Из психологии Саша знала, что каждый ребенок проходит три стадии своих отношений с родителями: первая — дети любят родителей и принимают их. Вторая — дети ненавидят родителей и не принимают их. И, наконец, дети прощают родителей и понимают их.

Подростки сосредоточены на себе, на своих проблемах. Им чрезвычайно важно внимание окружающих к его личности, их неравнодушное отношение к достижениям и удачам. Подросток ищет у друзей и родителей понимания, одобрения, восхищения.

За короткий период он, Женя, должен стать из формального отца настоящим другом. Дружба для подростков значит очень многое. Оценка и положительная эмоциональная поддержка родителей приобретают для него первостепенное значение. Ведь их основные особенности — концентрированность на собственной личности, стремление к самостоятельности, независимости, взаимоотношениям с противоположным полом.

Саша видела, что Женя уже не здесь. Все ее слова он, как примерный студент, уже мысленно перевел в практику — куда пойти, что предпринять, что показать в огромной столице огромного государства, чтобы путешествие за тысячи километров от дома, действительно, оставило в детской душе, если не восторженный, то хотя бы неизгладимый след на всю оставшуюся жизнь.

Женя еще засветло уехал через пол-Москвы в аэропорт Шереметьево, по пути завернул в отель, купил цветы.

Саша включила очередной «сладкий» телевизионный фильм, открыла книгу. Но сегодня точно не читалось. А потом потушила свет в зале. Облокотилась на подоконник, сдвинула все шторы и стала смотреть с третьего этажа на паркующиеся под окном машины, на бегущих с поднятыми воротниками, в легких курточках людей, подгоняемых пронизывающим январским ветром, к спасительному теплу закрывающихся подъездов, на мерцание елочных гирлянд в доме напротив.

«Хоть бы не сорвался на какой-нибудь мелочи. Ведь подростки прислушиваются к нам только в том случае, если наш интерес к их проблемам будет искренним, внимание — неподдельным».

Но сейчас она, Саша, ни в чем не могла помочь Жене. Чужая тетка с округлившейся талией в роли подруги отца Эрики, да еще рядом с несравненной мамочкой — тут не нужно быть никаким, даже самым захудалым психологом, чтобы понять, какой удар был бы нанесен неокрепшей душе его дочери.

В эту ночь Женя дома не ночевал.

А рано утром заскочил на час, принял душ, переоделся в новый, видимо, парадный синий костюм, белую рубашку. Стал выбирать галстук, потом махнул рукой и оставил верхнюю пуговицу на рубашке не застегнутой. Без парада и официальности стал похожим на растерявшегося, собирающегося на торжественную церемонию бракосочетания смущенного жениха. Подошел, обнял за плечи Сашу, сидевшую на стуле под сосной, виновато улыбнулся:

— Потерпи, Сашенька, и извини, что так все получилось. Понимаешь, они в самолете выспались, и Эрика начала показывать мне видеофильм о своей жизни в Израиле. Не смог я своей девочке сказать: — Давай завтра посмотрим.

«Только не нервничай. Сейчас ему не до тебя», — Саша представила, как в полночь вышедших из самолета на летное поле Шереметьево Жениных гостей в осенних курточках и шапочках прохватил арктический холод и ветер ночной Москвы.

Она вспомнила, как Женин подарок — шубка и сапоги — в ее школе произвели такую же сенсацию, как и известие о ее беременности.

— Женя, послушай меня. Перед посещением ресторана, сейчас же, утром, отвези гостей в специализированный меховой салон или магазин. Нужно одеть их в русские меха. Будут отличные подарки, и не замерзнут. Обещали минус двадцать.

В комнате наступила такая тишина, что стало слышно даже через толстые многослойные пластиковые окна глухой надоедливый звук включившейся во дворе сигнализации затронутой кем-то машины.

Женя застегнул зимние ботинки и, держа куртку в руках, застыл в проеме двери. «Что-то не то сказала?» — мелькнуло в голове у Саши.

— Сашенька, ты — необыкновенная женщина. Чем больше я тебя узнаю, тем больше ты меня удивляешь. Ведь мне это даже в голову не пришло. В машине тепло, комфортно. Сашенька, всегда помни: ты для меня — одна, единственная. Других просто нет. Не грусти! — и он уехал.

Саша, перекусив, собралась на экскурсию по Москве

Детская память сохранила воспоминания недолгих сборов ее с мамой в Москву. Домик бабушки в Малаховке недалеко от детского санатория или лагеря, где галдели подростки и малышня в ярких футболках и одинаковых панамах. Огромный участок леса с высоченными соснами, огороженный обычным деревянным забором, где жил какой-то генерал в отставке, и в ярком разнотравье на лужайке опушки — море спелой душистой лесной земляники.

А потом — путешествие в метро. На улице с удивительным названием Оружейный переулок жила родная тетя с тремя детьми, Сашиными ровесниками. И было удивительно, как они все размещались в одной огромной комнате, а рядом в двух других комнатах жила еще семья, и все собирались в общей кухне таким дружным шумным табором, как бывало летом в селе, когда у реки вдруг появлялись пестрые палатки приехавших цыган.

И самое удивительное чудо — лифт, на котором Сашу катали по очереди все новые родственники.

И еще запомнились дожди. Если дома за все лето на пыльную засушенную землю не падало ни капли, то в Москве мама в первый же день приезда купила роскошный, с веселыми яркими разводами зонт. Потому что после обеда зарядил на два часа такой неожиданный дождь, после которого над рекой повисло в лучах вымытого солнца волшебное коромысло радуги, по улице бежали мутные ручейки, а трава, деревья, кусты заблестели освеженные, чистые, радостные.

Женя приехал после одиннадцати ночи, когда Саша, укрывшись пледом, задремала на диване в зале под трансляцию по телевизору концерта известного певца.

Сбросив прямо на пол свою канадку, присел рядом на диване, отвел холодной ладонью прядь с лица:

— Раздевайся, соня! Сейчас узнаешь, как я тебя люблю!

И Саша почувствовала, как он взволновал, счастлив, нетерпелив. Но впереди у Жени было два, может быть, еще более напряженных дня.

Глава 4. ЭРИКА

Пятого января Женя позвонил из какого-то роуминг-клуба в одиннадцать часов дня. Слышны были шум, музыка, разговоры. Потом голоса стихли, видимо, вышел в коридор или на улицу

— Сашенька! Эрика хочет посмотреть, как мы живем, и познакомиться с тобой. В пятнадцать часов я ее привезу. Торт, фрукты, вино я куплю. Сделай какую-нибудь нарезку и все, не беспокойся.

«Нет, не привози!» — именно это он боялся услышать. Женя понимал, что вместо спокойного и приятного ожидания уговоров переехать в Москву, теперь непосредственно здесь, на месте, где он хотел доказать невозможность в дальнейшем жить порознь, за тысячи километров друг от друга, всю ущербность таких отношений, он оставлял ее одну наедине со своими нерадостными мыслями. А за окнами гудела столица, куда ежедневно устремляются тысячи граждан страны в поисках работы, высоких заработков, создания карьеры, семьи, приобретения новых профессий, ради развлечений, или чтобы потеряться в мегаполисе, короче, для реализации своих надежд и планов.

Здесь, в лучшей клинике, под наблюдением лучших врачей Саша летом родила бы сына, и заволжское село осталось бы только местом встречи ее с родителями, которых со временем можно было перевезти поближе

— Хорошо, я вас жду, — Саша вроде даже не удивилась звонку, наверное, просто в душе была готова и к такому повороту событий.

«Только бы скорее прошли эти два оставшихся дня, когда он помашет своей дочери, а заодно и бывшей супруге с пожеланием благополучного полета через барьер в зале регистрации, — Сашенька, потерпи эти оставшиеся два дня! Пожалуйста!» — это он хотел ей сказать, но промолчал.

Бывшая супруга, надо отдать ей должное, сначала вела себя нормально. В аэропорту при встрече подставила щеку для поцелуя, но Женя предусмотрительно протянул букеты в пластиковой упаковке сначала именно Марии, а потом дочери, обняв и поцеловав ее. И повел дочь, взяв ее под руку, а другой рукой — сумку-чемодан, через просторный зал ожидания к машине.

Его бывшая жена заметно прибавила в весе, округлилась. Вместо привычной завивки на голове теперь была короткая стрижка с челкой-вихром над правой нарисованной бровью, закрывающей, как крыло птицы, половину уха с увесистой вязью восточной серьги.

Пестрый арабский шарф висел хомутом над свитером и распахнутой ярко-красной кожаной курточкой, подчеркивая необъятность груди. Сегодня это была совершенно чужая женщина, мать его дочери, при виде которой даже не дрогнуло сердце.

Нет, неправда. Сердце забилось взволнованно, потому что рядом стояла его дочь, которую он не видел ровно полгода, и которая знала только несколько русских слов. Именно эту девочку без слез не могли вспоминать перед смертью его родители.

Теперь она стояла рядом, взрослая, со светлыми густыми волосами, как у него. Его дочь. В машине она села рядом с ним. В отеле смело сама взяла под руку, всячески подчеркивая свое расположение к отцу.

А как она радовалась, словно ребенок, примеряя шубки в салоне. Мария смотрела на ценники, а девочка — только в зеркало и на него, ожидая одобрения. А продавщица видела идеальную иностранную семью, говорящую, то на английском, то на немецком языках, с симпатичным папой, обратившимся к ней вдруг на чистейшем русском языке: «Наверное, из иностранного посольства».

Женя понимал, что сделать такую петлю из Израиля до Берлина через Москву, его бывшую супругу заставило вовсе не желание ребенка посмотреть экзотику заснеженной Красной площади, а более реальные планы.

Почуяв запах увеличения ежемесячных денежных поступлений на содержание дочери за последние полгода, она, видимо, опять обдумывала новый проект изымания денег теперь у русского отца под заботу о дочери для всей израильской семьи.

Ее нынешний муж работал обычным химиком в фармацевтической кампании и был, конечно, не против дополнительных денежных вливаний в бюджет увеличившейся семьи — четыре года назад в семье появилась еще одна совместная девочка.

Женя не ошибся. Когда в ночь встречи в аэропорту, он, мучительно превозмогая желание пойти и улечься поспать в соседнем номере, досматривал специально смонтированный фильм о жизни Эрики, его супруга незаметно для дочери положила ему на колени записочку на немецком языке: «Нам нужно срочно поговорить без присутствия дочери».

И если доверчивая Сашенька переживала о подарках для гостей, то Женя хорошо понимал: цена прилета, конечно же, не ограничится заказом билетов до Берлина и на обратный путь домой, плюс n-ой суммой на развлечения. И в итоге вместе с ценой будущего проекта все это грозило кредитом в своем же банке.

Женя всегда был против жизни взаймы из-за неустойчивых курсов всех валют на мировом рынке. И вот этот будущий разговор с бывшей супругой добавили ту самую ложку дегтя в бочку радости от встречи со своей кровиночкой, выросшей без него в далекой жаркой стране.

И никакие подарки и развлечения за эти два с половиной дня не смогут заполнить то пространство упущенных возможностей видеть и растить своего ребенка, находясь рядом, дышать с ним одним воздухом, видеть ежеминутно, постоянно, держать за руку.

Эта несправедливость в жизни тогда, давно, в юности, была вовсе неосязаемая, когда женился без особой любви, а потом развелся, уехал на учебу в другой город, не желая жить без любви. Но это было фактически эгоистическим предательством своего ребенка, ни в чем не виноватого, и который, конечно же, вырастет и, может быть, даже будет счастливым, но эта обожженность разлукой, как солнцем даже краешка цветочного листка, все равно будет незаживающей раной на всю оставшуюся жизнь.

Кто-то мудро заметил: «Хочешь прожить на свете подольше, всегда будь готов к самому худшему». Существует специальная шкала цветовых уровней опасности — зеленый, желтый, оранжевый и красный. Черного нет. И сейчас для Жени был уровень, близкий к оранжевому, из-за боязни потерять Сашу. «Ведь он, так уговаривая ее приехать в Москву, опять думал только о себе, эгоист несчастный».

Взять и выдернуть любой куст, да нет, даже бережно пересаживая растение из маленького горшка в большой, добавляя специальную землю и поливая, никто не гарантирует, что ты не помял или не оборвал тоненькие корешки, не повредил основной корень, не поранил ствол или листья. Да, растение укоренится, через несколько недель или месяцев даже зацветет, но все равно останется в его памяти на клеточном уровне тот стресс, который растение пережило при очередной пересадке.

А он с первых минут встречи с Сашей там, в селе, и после своего возвращения каждый раз тянул ее сюда, в Москву. И вот теперь она одна в огромном городе, в пустой необжитой квартире, наедине со своими мыслями, например, об Аннушке, встречу с которой на зимних каникулах она отодвинула из-за него, его желания быть вместе. А сейчас с мыслью — почему не вернулся ночевать? И это в период, когда ей противопоказаны стрессы и нужен только позитив и ежедневные пешие прогулки на свежем воздухе.

И тут в номере, в это недоброе время между двумя и тремя часами то ли ночи, то ли утра, наступил вдруг момент, которого Женя не ждал, но мог бы предположить заранее, если бы не боролся яростно со сном, не имея возможности взбодриться большой чашкой крепко заваренного кофе.

Эрика выскочила на минуту в туалет, оставив своих родителей наедине. И его бывшая супруга, возлежавшая на диване в пестрых пижамных брючках и спортивной майке, не особо скрывающей ее прелестей, вдруг очень прытко и жестко, за несколько секунд обхватила его сзади, положив свою роскошную грудь в обтягивающей майке ему на плечи и дыша в ухо приторно мятным запахом Орбита:

— Ты в каком номере? Девочку уложу и приду к тебе. Вспомним молодость

«Главное, спокойствие, — приказал себе Женя. — Эту бюргершу нельзя злить. Иначе испортит своей истеричностью всем времяпровождение в Москве, включая дочь».

Он неторопливо отодвинул располневшие руки со своих плеч и спокойно, сам удивившись своей выдержке, сказал:

— Здесь во всех номерах видеокамеры, дорогая. Ты же в России, не забывай! Я еду сейчас домой к своей молодой жене. Поговорим завтра. В одиннадцать часов я заеду за вами, и мы пообедаем в ресторане. Эрика, спокойной ночи!

На часах было три часа. У дежурного администратора, дремавшего у большого телеэкрана с приглушенным звуком, он оплатил небольшой скромный номер, находившийся на другом этаже, в противоположном конце отеля, чтобы избежать даже случайной встречи в это невозможное для прогулок время с проснувшейся страстью бывшей супруги.

А если Саша, не дождавшись его, представила именно такое продолжение или, вообще, другой исход встречи в аэропорту Шереметьево?

«Бедная девочка. Нужно было позвонить раньше. А сейчас таким поздним звонком не только напугаешь, но и лишишь сна. Вот навалилось все сразу», — это была его последняя мысленная фраза, прежде, чем он провалился в беспокойный сон, едва натянул на себя мягкое одеяло в хрустящем крахмальном пододеяльнике, приказав себе подняться ровно в семь часом.

Глава 5. ЗНАКОМСТВО

Пятого января Саша утром после отъезда Жени сходила в супермаркет, увидела аппетитные плоды яркого заморского перца. И вдруг ощутимо почувствовала аромат солнечных овощей на высоких устойчивых кустах в огороде, с длинными на полметра толстыми корнями. Когда с глянцевых, словно облитых растительным жиром, гигантов, с пятизвездочных скромных белых цветков, не задерживаясь, сбегают струйки воды из шланга или лейки. И земля, вздохнув влагу, начинает благоухать тем неповторимым запахом солнца и свежести, который неудержимо привязывает к себе на всю жизнь любого сельчанина.

Фаршированные рисом, мясом, овощами перцы в томатном соусе были их фирменным семейным блюдом, и теперь уже на лестничной площадке этот летний аромат встретил Женю и Эрику.

Поговорить с матерью Эрики в боулинг-клубе Жене не удалось. Было шумно и слишком людно. Да и его девочка не отходила от него ни на шаг, шепнув:

— Папочка, я очень хочу посмотреть твою жену.

Саша стояла у накрытого стола на кухне в черных брючках, подчеркивающих ее стройные ноги на высоких каблуках, в тонком шерстяном джемпере с открытой шеей, с закрученной высоко на затылке косой. И, действительно, они были почти одного роста, но Эрика в сапожках без каблуков была в жизни уже выше Саши.

«Оставить ее в России на учебу, — вдруг подумал Женя, — выучить языку, а Саша найдет с ней общий язык, несомненно».

Но сам себя вернул на землю: «Мечтать не вредно». Ведь ему предстояло сейчас до праздничного вечера в Кремлевском дворце быть переводчиком у двух любимых им Саши и Эрики в этом непростом диалоге.

Бывшая супруга скривилась презрительно, когда Женя сказал твердо:

— Ты займись собой. Через два часа мы за тобой заедем, — и завез Марию по пути в разрекламированный фитнес-клуб, оставив ей одну из своих кредитных карточек.

Эрика молча обошла всю квартиру и остановилась перед нарядной сосной. Саша тоже молча включила всю цепь гирлянд, которые были в виде разноцветного бегущего дождя на шторах, в проеме над дверью и на самом дереве.

Да, Москва зимой, особенно в период зимних каникул, с многометровыми празднично разукрашенными волшебницами-елками на площадях и у станций метро, с бесшабашным разливом световых, не повторяющихся картин, завораживала, опьяняла бесконечным буйством фантазии, огромными вложениями на это торжество света, простора, разгула северного карнавального парада над холодом, вьюгами, злыми морозами.

Эрика застыла, очарованная световой гармонией в зале, а, может быть, просто привыкала и со своей детской непосредственностью и прозорливостью давала возможность собраться, прийти в нужное состояние отцу и его жене. Или она просто старалась рассмотреть и запомнить незнакомую женщину, ставшую спутницей, заменившую ее мать на жизненной дороге отца.

В комнатах вкусно пахло летом, травами, мясом, и эта мудрая девочка легко разрешила все вдруг зависшие в пустоте молчания проблемы:

— Папа, я хочу есть. Очень вкусно пахнет.

Женя перевел, и сразу все пришли в движение, как куклы в детском музыкальном театре — тряпичные, тростевые — вдруг оживают от умелых, старательных, талантливых рук артистов на сцене ненастоящей, призрачной жизни, и вдруг незаметно погружаешься в разыгранный мир глубоких человеческих страстей.

И, услышав о таком детском непосредственном желании в переводе отца, Саша, вся напряженная, не ждущая ничего хорошего для себя, вдруг увидела смущенную, скованную девочку-подростка, которая тоже внутренне боится сделать что-нибудь не так, обидеть немного растерявшегося, зажатого отца, который явно с неохотой согласился на эту встречу. И, как заметила Эрика, у которого было непонятно виноватое лицо там, в боулинг-клубе, когда он позвонил по телефону своей новой жене, о чем-то говорил одну минуту, а потом выскочил в фойе, словно Эрика с матерью могли понять без перевода непонятную русскую речь.

Саша молча стояла с половником у плиты, в данный момент очень сожалея, что за долгие годы, отгородившись проблемами своей семьи, школы, у нее даже не мелькнула мысль выучить иностранные языки заочно на курсах ЕШКО, по телевизору, да элементарно за деньги у учительницы иностранного языка. Ведь вряд ли бы она отказалась. Но нет, просто не хватило ума. Приземленность, предопределенность жизни в рамках сельской обыденности, неверие, что можно выскочить за рубеж, представление, что языкам учат своих отпрысков только обеспеченные и продвинутые родители, — теперь создавали проблему непонимания, отстраненности.

И как когда-то Женька сказал зло: «Теперь с турника не слезу», — Саша вздохнула с сожалением: «Если бы знала языки! Обязательно выучу и немедленно английский! А ведь учила немецкий язык в школе семь лет и два года в университете, научилась читать со словарем и понимать, о чем идет речь по отдельным словам, и все. И сейчас можно было только догадываться, о чем девочка спросила у отца. Будет ли она борщ? Или сразу наложить Эрике дымящиеся аппетитные перчики?»

Эта немота, глухота живого человека, когда даже прекрасная мелодия зарубежной песни гаснет, теряется от невозможности услышать поэзию слов, и все из-за собственной самоуспокоенности, самоуверенности, не требовательности к себе, что знаешь неплохо свой собственный русский язык и хорошо, и достаточно, или просто от ограниченности мышления, что все знать невозможно.

— Сашенька, налей Эрике всего один половник борща, пусть попробует наше национальное блюдо, — Женя протянул тарелку, их ладони встретились, и он несколько секунд стоял рядом, через это прикосновение, как бы говоря: «Сашенька, я рядом сейчас и буду всегда с тобой, чтобы не случилось, какие бы выверты жизни не подсовывала нам судьба».

Саша шепнула: — Женя, ты говори больше с девочкой, чтобы она освоилась здесь и не стеснялась.

Эрика мужественно съела половинку налитого в тарелку борща со сметаной, перец с подливкой, кусочек торта, заявив отцу, что «мама меня убила, если бы увидела, как много она съела»

После обеда Эрика достала из сумочки флэшку, и Саша оказалась на улицах Тель-Авива, на берегу моря, прикоснувшись невольно к демонстрируемым на экране ноутбука тайным моментам чужой и такой далекой для нее жизни. Саша сидела за столом и касалась плечом плеча светловолосой с малозаметными веснушками на хорошеньких свежих щечках и на носу голубоглазой девочки, заморской дочери Жени. А потом Эрика достала из сумочки большую плитку шоколада и протянула ее, без слов, как в немых ранних фильмах, показав жестом: «Это тебе!»

И Саша, держа шоколадку в руке, обняла тут же у стола эту теперь знакомую Женину дочку, прижавшись губами к волнистым волосам за ушком, что у нее самой всегда вызывало невольный трепет. И она принесла из спальни большую коробку с роскошной коллекционной российской куклой из серии «Венский вальс» — с фарфоровыми лицом и ручками, в шикарной шляпе, на подставке под фонтаном шелка и кружева нарядного платья.

Эту куклу она купила своей дочери, но все получилось так естественно и непринужденно, будто эта кукла была приготовлена именно в качестве подарка Эрике. Причем, первым в это поверил именно Женя или хотел поверить, от чего Саше на секунды стало совестно — ведь о подарке другой девочке даже не подумала: «Не увижу и, Слава Богу, мне так спокойнее. Обошлось, да и ладно». А ведь душевная глухота в семейной жизни, разрастаясь, как злокачественная опухоль, незаметно, исподтишка, внешне ничем не проявляется. И берешь роскошное с виду яблоко, разрезаешь, а внутри — только проклятье почти полностью сожженного недугом прекрасного плода.

И думаешь, куда ушла любовь за десять долгих весен, где проглядели привыкание, начало отчуждения. Словно кто-то, незримо испытывая на прочность сердца, лазерным лучом недоверия, нетерпения, провел незаживающий, кровоточащий сомнениями, обидами, сожалением болезненный надрез. А дальше — или живешь потерянный, сохраняя видимость былого счастья, или в порыве неудержимых упреков и обиды нагромождаешь гору праведного гнева и льда, под тяжестью которых из-за махрового эгоизма, ненужных слов разбивается хрупкий сосуд под названием «любовь», и разлетается бесполезными осколками семья.

Эрика была взволнована этим подарком, а Женя, забыв все наставления Саши, крепко обнял ее и поцеловал в щеку прямо на глазах своей уже достаточно взрослой дочери.

Одеваясь в прихожей, Эрика спросила у отца: — А у твоей жены есть дети? — и после перевода Саша принесла и показала девочке фотографию Аннушки на Аллее героев у Вечного огня, вынув из скромного запаса немецких слов несколько фраз:

— Это моя дочь Анна. Ей шестнадцать лет. Она живет в Волгограде.

— Ты меня с ней познакомишь?

Саша кивнула, еле сдерживая слезы. Женя явно нервничал — они опаздывали.

И, закрыв за ними дверь, Саше после стресса сегодняшнего дня вдруг захотелось домой, в тишину и беззаботность своей неприхотливой жизни, к привычному распорядку дня, к незатейливому убранству своих комнат, к безбрежному простору книжных шкафов. И еще к упущенным почти в течение полугода моментам близости общения со своей доченькой, к традиционным и таким обычным по теплоте чаепитием и разговорами за круглым старинным столом с электрическим самоваром на кухне у родителей.

Вернувшись поздно ночью, Женя не стал будить Сашу, прикрыл дверь в спальную комнату, разделся в темноте, лег на просторном диване в зале, натянув на себя плед и положив под голову кучу модных разноцветных подушек.

Разговор с Марией все же состоялся. Разговор, неприятный для обоих.

— У нас на Востоке сейчас неспокойно. И ты должен, — заявила бывшая супруга, — изыскать возможности, чтобы наша дочь была устроена на учебу или в США, или в Англии, или в Канаде.

На что Женя ответил твердо: «Нет!» Варианты проживания и учебы — Израиль, под присмотром матери, или Россия — у него. Или, как вариант, — учеба в Германии, где живет множество родственников с обеих сторон».

Мария была целеустремленной женщиной. Варианты, предложенные Евгением, ее категорически не устраивали. И она, всегда добиваясь в жизни поставленной цели, не собиралась так быстро сдаваться.

Их разговор на повышенных тонах начал привлекать внимание посетителей бара отеля. И хорошо, что Эрика видела какой-то по счету сон в номере, пока родители пытались решить ее будущую судьбу, найти компромисс и взаимопонимание друг с другом. Хотя его не было ни в начале их недолгой совместной жизни, ни позже, когда временное перемирие наступало лишь благодаря перевешиванию чашки весов в пользу отца за счет дополнительных денежных вливаний. Женя, вспомнив весь разговор, его напряженность, опутавший его в который раз ужас беспросветности ситуации, когда женщина, которую он когда-то имел несчастье встретить, сблизился с ней, заключив брак и заимев ребенка, вообще тебя не слышит, хотя говоришь с ней на ее родном языке. Возводит напраслину, переворачивает твои же слова так, чтобы унизить, опустошить, не слушая и не слыша доводов, приемлемых предложений и альтернатив.

«Когда-нибудь инфаркт шарахнет от встречи с этой глыбой», — подумал Женя. Повертевшись на этом суперсовременном диване с жесткой обивкой, пошел в спальню, прилег тихонечко сбоку, чтобы не беспокоить, под отдельное покрывало, а потом не выдержал, нырнул в тепло нагретой Сашей постели, обнял за плечи свою ненаглядную и только тогда крепко заснул.

И отодвинулись, растворились в мягком полумраке комнаты все предстоящие дневные заботы и тревоги. Ведь практически, если отбросить всю философскую накипь, человеку для счастья не так уж и много надо.

Глава 6. ОЖИДАНИЕ

Утро заглянуло в окно легким румянцем неожиданно пробившегося через смутную тяжесть снежных туч краешка солнца. И так не хотелось вылезать из-под скользящего шелка одеяла в полумрак комнаты, куда-то бежать, торопиться, снова окунаться в хлопоты предстоящего дня — рождественского сочельника. Но на стуле висели рубашки Жени, которые нужно было перегладить, а ему самому предстояла экскурсия с дочерью по Кремлю, Красной площади, а затем сборы и проводы в аэропорт.

Женя спал, и Саша несколько минут, сидя на краешке кровати, смотрела на спокойное лицо немного уставшего от тревоги пока не закончившейся недели, постоянно мобилизованного с раннего утра до поздней ночи отца взрослой дочери, и еще в беспокойстве за ее, Сашино, вынужденное одиночество, и невозможность что-либо пока изменить.

«А у него ведь тоже голубые глаза, как у Эрики, — подумала Саша, — просто я это не разглядела ни тогда, в юности, от смущения, робости, стеснения, опасаясь лишний раз встретиться взглядом, ни теперь, в короткие моменты встречи один-два раза в месяц.

Любовь с перерывами», — невесело вздохнула Саша.

Но, кружась в размеренном круговороте повседневной жизни в своем родном селе, в среде своих родных, знакомых, она, словно рыба, была в своей стихии. А сейчас просто жила в ожидании Жени, отчетливо понимая, что никакие походы в театры, на выставки, редкие прогулки по городу не заполнят вакуум бесцельного, бездейственного существования их на разных полюсах различия интересов.

А, может быть, это тоже неплохо, если у Жени появится в ее лице не только постоянный партнер в сексуальной жизни, но и внимательная слушательница, собеседница, заботливая хозяйка, забросившая все свои тетрадки с контрольными работами и забывшая не всегда умелых учеников, женщина, угадывающая и исполняющая каждое его желание?

Прочитав прихваченный из дома увлекательный роман о жизни древних прародителей славян, отправившихся в растянувшиеся на годы поиски земли предков, Саша мысленно перенеслась в то далекое время. И внутренне содрогнулась, представив непосильный труд женщин — от изготовления глиняной посуды, льняной и шерстяной ткани, выделывания шкур, пошива одежды до ежедневного поиска и приготовления пищи практически на кострах в любое время года, вынашивания, рождения и выкармливания детей.

А ведь все эти заботы остались и через тысячелетия в более цивильных условиях и в джунглях современных городов, и в светлых поселках на южных морях, и в глухих лесных деревушках.

Это она уже проходила, когда юной девчонкой выскочила замуж по любви, не задумываясь в пору своей неопытности, незнания жизни, и, надеясь, что алые паруса настоящей любви будут неизменно нести их корабль совместной жизни до глубокой старости без бурь и штормов.

Не случайно, мудрая бабушка на вопрос Саши в детстве «А что будет потом в сказке, оканчивающейся традиционно: «Сыграли свадьбу, мед, пиво пили, по усам текло, а в рот не попало», — ответила: «А потом будет настоящая жизнь».

«А что, попробую настоящую городскую жизнь. Человеку свойственно перестраиваться, приживаться на новом месте, как всему живому, — подумала Саша, поднимаясь с кровати. — Пойду рубашки гладить».

Но от неожиданности снова села. Внутри нее проснулся ребенок. Эта первая заявка о своем существовании была пока такой слабой, словно маленький человечек потянулся спросонок. Но это был не дискомфорт в желудке. Нет, первый толчок напомнил:

— Вы теперь обо мне точно не забудете в бесконечном верчении колеса своего существования. И все свои планы и мечты, пожелания и изменения вы обязаны будете связывать с моим пока еще не скорым появлением.

Саша прилегла опять на кровать, ожидая повтора, но малыш, наверное, опять уснул, напомнив о себе вживую, а не только на экране компьютера.

Женя умчался, даже не позавтракав. Позже, после обеда, в машине, по пути в аэропорт, он понял по тишине и молчанию, что за те полчаса на сборы в отеле, которые мать и дочь провели вместе, Мария успела накапать дочери негатива на папочку, выступившего категорически против обучения дочери в Соединенных Штатах.

В гудящем эхом огромном зале ожидания Мария сидела, повернувшись почти спиной к Жене, в шикарной шубе, в коротких молодежных сапожках, так как другие, с высокими голенищами до колен не сошлись на располневших ногах.

И Женя понял вдруг, что учеба дочери — только прикрытие, повод для бывшей супруги опять перевернуть жизнь еще одному, близкому ей человеку, — нынешнему мужу, покинув его в жарком Тель-Авиве и перебравшись в более престижную Америку теперь уже с двумя девочками.

Но на эту долгосрочную авантюру у Жени просто не было денег. И об этом он честно сказал за завтраком в кафе отеля, куда они спустились пораньше, пока Эрика спала:

— Моя дочь будет учиться только в Германии под присмотром моих сестер. И жить будет у кого-нибудь в семье, пока не выйдет замуж. Ее проживание и учебу буду оплачивать я. Или учеба в России, — ожидаемого скандала не получилось, потому что зазвонил телефон, и Эрика доложила, что она уже проснулась и собралась ехать на экскурсию по Москве.

Женя видел, как занервничала Мария, но он дал понять ей, что разговор окончен, и поднялся на пятый этаж за своей дочерью.

На Красной площади мама отправилась в ГУМ, забыв вернуть кредитную карту, а Женя с Эрикой отправились на экскурсию в Кремль.

В аэропорту задержки рейса не было. Когда были улажены все формальности с билетами и сдан багаж, Женя, обняв свою девочку, услышал от нее те слова, которые даже не надеялся услышать:

— Папочка, я тебя очень люблю. Я хочу учиться в России, если мама будет не против, и жить у тебя.

И, если в прежние редкие встречи с дочерью он видел, как она вырастала, дичилась, если не сказать хуже, сторонилась, шарахалась от забытого за время разлуки незнакомца. И, расставаясь, хваталась за руки матери и отчима в инстинктивном страхе, что этот чужой дядя вдруг заберет ее из привычного мира ее семьи по каким-то ей неизвестным правам, потому, что он ее папа. И не было сожаления в ее глазах при расставании, скорее, радость, что эти неожиданные свидания, наконец-то, прекратятся, и жизнь дальше будет, как и прежде.

И даже полгода назад все было иначе. А сейчас эта повзрослевшая Снегурочка, его дочь, смотрела по-взрослому его же серьезными глазами, словно из-под нахмуренных бровей, распустив распрямленные светлые пряди волос поверх маленького воротничка-стойки своей слегка расклешенной меховой шубки, в белой вязаной шапочке с большим детским помпоном на затылке.

Женя почувствовал, как давившая затылок в последнее время тяжесть, постепенно отпускает от выпитой таблетки против головной боли после благополучного взлета лайнера на завьюженном поле Шереметьево-2.

— Завтра буду спать до обеда, — с этой мыслью Женя, наконец-то, выбравшись из очередной пробки, оставил машину на подземной парковке и открыл своим ключом дверь квартиры.

Саша, полулежа на диване, читала книжку.

— Глаза сломаешь, домохозяйка. Я теперь полностью в твоей власти, — он сел на диван в своей обычной позе — ладони за головой, ноги вытянуты до журнального столика, глаза закрыты.

— Ты как? — Саша отложила книжку, села на коленки, уперлась рукой в его плечо, заглядывая в глаза.

— Когда-то в далекой юности после таких же твоих слов и нашего первого поцелуя, я чуть не схлопотал от некоторой атаманши оплеуху, причем эта красавица выразилась в мой адрес нецензурно.

— И ты до сих пор помнишь это? — ахнула Саша. — Значит, здорово тогда обиделся. Ее книжка упала на ковер, когда она, спустив ноги с дивана, придвинулась вплотную и шепнула:

— Привет тебе от нашего малыша. Первое шевеление.

Саша видела, как Женя устал и физически, и морально за эти четыре дня после утреннего телефонного звонка третьего января до сегодняшнего вечера шестого января. И такое щемящее материнское чувство обнять, приласкать, успокоить словами, прижать к себе, точно малое дитя, охватило все тело без посыла близости, словно нежностью облило каждую клеточку беззащитного растерявшегося тела. Как бывает, когда попадает в нос весною пушинка от одуванчика, и тебя отрывает от земли, пока не чихнешь.

Или вдруг ранний луч солнца, пробравшись через окно, гладит тебе закрытые веки, и нужно проснуться, открыть глаза, но такая нега невесомого солнечного купания уносит обратно в сон. И ты не спишь, просто с закрытыми глазами видишь несуществующий ковер бликов, всплесков, искр в каком-то четвертом или пятом измерении — фантазии всесильного мозга.

Саша взлохматила волосы Женьки. И эта волна нежности, вдруг прорвавшаяся сквозь некоторую зажатость Саши, заставила его в очередной раз удивиться.

Ведь практически в их отношениях с Сашей инициатива всегда исходила от него, от его желаний, увлеченности, уверенности, чувственности, а она под напором его страсти таяла, сдавалась и отдавалась, раскрываясь, как цветок под лучами пробудившегося солнца поворачивает свою головку навстречу теплу и любви.

Почему именно эта женщина с первых минут встречи на дороге, словно околдовала его, заслонила работавших рядом с ним в офисе женщин, которые были более молодыми, привлекательными, достаточно умными, и были не прочь вступить с ним в более близкие отношения?

Почему он мчался, когда тело требовало любви из-за постоянного воздержания, именно к ней, за тысячу километров в несусветную даль? И это чувство не гасло, не затухало со временем, хотя, в чем он вначале был почти уверен, память о детской влюбленности, удовлетворенный интерес, расстояние и время разлуки сведут на нет их пылкость, и Саша останется просто очередной женщиной на его жизненной дороге.

И Жене захотелось вдруг, чтобы она взяла инициативу в свои руки. Начала бы его раздевать, хотя бы расстегнула пуговицы на рубашке и попыталась стянуть ее с него, такого верзилы. Женя неожиданно для Саши рассмеялся, подумав про себя: «Но уж нет. Я, именно я, как мужчина, должен добиваться ее расположения, ее любви постоянно, пока мы вместе».

Он прилег на согретые Сашей подушки, притянул к себе, сказав просто:

— Люби меня всегда, пожалуйста.

Глава 7. ПРОЗРЕНИЕ

Когда Саша открыла глаза, комната утопала в неярком, рассеянном свете настольной лампы. Женя в легкой синей футболке и спортивных брюках загораживал спиной это зарево полуночного освещения, перебирая на столе какие-то документы, лежащие ворохом рядом с толстыми томами книг, пустыми конвертами.

— Что случилось? Срочная работа? — на часах в углу высветилось пять часов. — До утра не успеешь сделать?

— Все-таки разбудил я тебя! Спи, еще очень рано! Это не работа. Готовлюсь писать мемуары. Вот, пока есть свободное время, просматриваю кое-какие документы. Знаешь, хорошо, что мы с тобой живем в двадцать первом веке. Иначе наша встреча была бы просто невозможна в другое время.

— Интересная тема! А почему?

— Ты точно спать не будешь? Тогда послушай данные из архивов:

«Первые колонисты явились на Волгу вследствие известных Манифестов императрицы Екатерины П (от 4 декабря 1762 года и от 22 июля 1763 года), коими призывались из Европы все желающие, кроме евреев, свободно поселяться в «наивыгоднейших к населению и обитанию рода человеческого полезнейших местах империи, до сего праздно остающихся». Указом 19 марта 1764 года была точно определена и местность для иностранных поселенцев.

Всем желающим поселиться на указанных местах, были отведены наделы по 30 десятин на семью, кроме того, дарованы многочисленные льготы, в виде денег на проезд и водворение, освобождение от податей и налогов в течение 30 лет, свободы от рекрутской повинности, права на беспошлинную торговлю в течение 10 лет и прочее.

По внешнему благоустройству и благосостоянию жителей немецкие селения превосходят русские поселения, но справедливость требует отметить, что, будучи поставлены в такие исключительно благоприятные условия при самом своем возникновении и потом долгое время пользуясь такими льготами, каких не было дано другим поселенцам края, они могли бы успеть в своем развитии еще гораздо более. Главным занятием колонистов было земледелие и, в частности, табаководство, подсобными служили разные ремесла: кузнечное, слесарное, ткацкое и др. Способ владения землей — общинный.

В бытовом и культурном отношениях немецкое население поволжских колоний представляет как бы государство в государстве — совершенно особый и самодовлеющий мир, резко отличающийся от окружающего его русского населения по вере, по языку, по типу людей, по характеру построек, по одежде, по всему житейскому строю.

Улицы в немецких селениях (колонках, как называют их русские) прямые и пересекаются такими же поперечными, образуя кварталы. Жилища, по своему внутреннему расположению, обстановке и чистоте, отличаются от крестьянских: в них нет ни русских полатей, ни громадной русской печи; полы всегда выметены и при входе усыпаны свежим песком. Колонисты большие охотники до пестрого убранства комнат: столы, скамейки, сундуки, шкафы, часто ставни и двери пестрят яркими цветами. В каждом доме в углу лучшей комнаты стоит высокая двуспальная кровать с пестрым пологом, массой подушек и высоко взбитым пуховиком; здесь помещается глава семейства со своей супругой, остальные члены размещаются на полу тут же или в других комнатах.

По своему характеру колонисты живут совершенно замкнутой жизнью и ревниво оберегают свою национальность, устраняя себя, по возможности, от всякого соприкосновения с жизнью окружающего населения, нередко относясь враждебно или пренебрежительно ко всему русскому. Масса не знает и даже не хочет знать русского языка; нечего уже и говорить о том, что колонисты не смешиваются браками ни с какой народностью. Более столетия прожили они, не соприкасаясь с жизнью русского народа, не сроднились с приютившей их страной, не научились любить ее и считать своей родиной». (1)

— Спасибо, обрадовал! Но, если серьезно, тебя, действительно, беспокоит, что мы — различных национальностей? Ведь в современных российских паспортах сейчас даже нет графы «Национальность».

Женя резко встал, начал неторопливо вышагивать от стены до стены:

— Понимаешь, прошли столетия, сменилось уже столько поколений людей, и мне важно понять сейчас и своих современников, и предков, какую роль в их повседневной жизни играла и играет Россия. Почему у тебя и твоих родственников нет такого явного напряга куда-то уехать, сорвавшись с насиженного места, например, на Украину, откуда переселились предки твоего отца. Ты не задавала себе этих вопросов?

— Женя, наша запрограммированная с рождения жизнь, особенно, когда в юности находишься в стремительном полете к каким-то вершинам, просто не оставляет времени на отвлеченные раздумья. Но уже тогда лично для меня было непонятно, почему и зачем сотни тысяч немцев депортировали в отдаленные места России, надолго делая потом вид в течение десятилетий, что ничего особенного не произошло. И у моих подруг, возвратившихся в село из Сибири, всегда сразу становились такие испуганные лица, словно я спрашивала о чем-то неприличном и запретном. Что ты еще раскопал по истории родного села твоих предков?

— Вот некоторые данные о немецком поселении Гнадентау (Росное, Собачий колонок).

«Немецкое поселение Гнадентау было основано в левобережье Волги, на левом берегу реки Еруслан в 1860 году как дочерняя колония. В ней поселилось 130 человек. Название колонии в переводе с немецкого означало «благодатная роса». От второй части немецкого наименования появилось и русское название колонии — Росное. Колония находилась в 446 верстах от города Самары, в 150 верстах от города Саратова и в 150 верстах от уездного города Новоузенска. Расстояние до ближайшей железнодорожной станции Гмелинская — 30 верст.

В 1888 году в селе насчитывалось 172 домохозяйства и 140 жилых построек. 80 из них были деревянными, 60 — построены из сырцового кирпича. Поселенцы специализировались на разведении пшеницы и ржи. Благоприятные для земледелия годы сменялись не урожайными. Почва вокруг поселения отчасти была глинисто-песчанной и солончаковой, что препятствовало произрастанию растений. В 1888 году у поселян было 78 железных плугов, 49 веялок, три жнейки. Имелось 625 лошадей,327 волов,410 коров, 1269 овец, 148 коз, 426 свиней. В начале ХХ века в сельском хозяйстве начали использовать верблюдов.

Первая церковно-приходская школа была создана в селе в момент его основания в 1860 году. Большую роль в распространении грамотности среди жителей села сыграло открытие в 1880-е годы второй школы — земской, где изучались закон Божий, чтение, письмо, арифметика, пение и русский язык. В 1888 году более чем из 1100 жителей села грамотными считались 792 человека (67,9% всего населения), в том числе, 298 мужчин, 266 женщин, 109 мальчиков и 119 девочек. Из 172 домохозяйств в 139 имелся хотя бы один грамотный или ученик школы, умеющий читать и писать». (2)

Саша надела теплый халат, тапочки, присела к столу. От всех этих ксерокопий старинных документов в комнате вдруг сгустилась вся тьма улетевших в небытие годов и судеб тысяч людей, которые каждое утро просыпались с надеждой и верой, трудились неустанно, любили, мечтали, растили детей и молились своим богам.

— Женя, а о судьбе кирхи тебе удалось узнать что-то новое?

— Да. «После создания прихода Гнадентау, в который входило еще пять лютеранских поселений — Визенмиллер (ныне с. Луговское Ровенского района Саратовской области), Фриденберг (ныне с. Мирное Ровенского района Саратовской области), Кана (ныне с. Кано Старополтавского района Волгоградской области), Моргентау (ныне с. Нестерово Ершовского района Саратовской области), Блюменфельд (ныне не существует) — и который объединял в 1876 году около 9 тысяч прихожан, церковная община остро нуждалась в приходской кирхе. В селе имелся только молитвенный дом. В 1883 году с приездом в общину первого пастора Густава Томсона в селе был построен пасторат и начался затянувшийся на долгие шестнадцать лет сбор средств на строительство церкви, который активно проводился во всех шести селах прихода.

В Российском государственном историческом архиве, в фонде Генеральной евангелическо-лютеранской консистории о постройке лютеранской церкви в бывшем Гнадентау Новоузенского уезда Самарской губернии имеются следующие документы:

1. Прошение церковного совета Гнадентау в Генеральную евангелическо-лютеранскую консисторию от 4 января 1897 года о разрешении построить церковное здание в колонии Гнадентау, в котором говорится, что по смете губернской строительной комиссии на строительство требуется 23 тысячи 281 рубль 73 копейки.

2. Предложение министра внутренних дел Генеральной евангелическо-лютеранской консистории от 14 июля1897г. с разрешением постройки каменной церкви в селении Гнадентау и сообщением о высочайшем разрешении по всеподданнейшему докладу министра внутренних дел от 4июля 1897 года церковному совету израсходовать из церковных средств 11000 рублей на ее постройку.

Церковь была возведена в колонии в 1898 году. Поселенцы отказались от строительства церкви в типичном для немецких колоний «контор-стиле» и возвели настоящий архитектурный шедевр из красного кирпича в стиле неоготики по проекту берлинского архитектора Иоганна Эдуарда Якобшталя. Церковь в Гнадентау стала почти точной копией церквей в Цюрихе (ныне Зоркино Марксовского района Саратовской области) и в городе Саратове, находившейся на углу улиц Немецкая и Радищева, которая была разрушена в начале 70-х годов, а на ее месте было построено здание сельскохозяйственного института.

Жители Гнадентау не считали себя проживающими в незначительном селе или приходе. Выбирая церковный проект и отдавая предпочтение известному европейскому мастеру, они старались украсить и благоустроить свое село. В кирхе были установлены скамьи на 1000 молящихся. Согласно данным Всеобщей переписи населения Российской Империи в 1897 году в Гнадентау насчитывалось 1441 жителей, из них 1429 были немцами.

Благотворительное общество Гнадентау и приют для престарелых и сирот «Дом милосердия Бетель», основанный в селе в 1892 г., были известны далеко за пределами прихода (в настоящее время здание приюта не сохранилось). В приюте «Бетель» в конце Х1Х века содержалось более 50 престарелых, больных, не имеющих средств к существованию, и детей, оставшихся без попечения родителей». (2)

«Прошли годы. Декретом Совета Народных Комиссаров от 19 октября 1918 года была образована автономная область немцев Поволжья. АССР Немцев Поволжья — национальная автономия поволжских немцев существовала в составе РСФСР с 19 декабря 1923 года до 28 августа 1941 года». (3)

«С установлением Советской власти в стране началось проведение комплекса мероприятий, направленных на устранение церкви из сфер гражданской и государственной жизни и прекращение деятельности всех конфессий. Бесчеловечные методы антицерковной политики сопровождались закрытием храмов и репрессиями священнослужителей. Пастор Иоганн Шиллинг, выпускник ленинградской семинарии проповедников, был арестован 23 февраля 1935 года по обвинению в контрреволюционной пропаганде, приговорен к 10 годам исправительно-трудовых лагерей и умер в лагере.

Церковь в Гнадентау была закрыта самой последней среди поволжских лютеранских церквей. Официально она прекратила свое существование 21 декабря 1938 года по постановлению Президиума ЦИК и Верховного Совета АССР немцев Поволжья, хотя богослужения в ней уже не велись и ранее. В Постановлении Президиума Верховного Совета АССР НП от 21 декабря 1938 года говорилось:

«Учитывая, что о закрытии церкви ходатайствует большинство граждан с. Гнадентау — 650 человек из 750, что составляет 87,2%, и на основании ст.65 п.«б» Инструкции Постоянной Комиссии по культу при Президиуме ВЦИК от 16 января 1931 г., ходатайство населения с. Гнадентау о закрытии церкви удовлетворить и церковь закрыть.

Сейчас в селе Верхний Еруслан проживают около 600 человек. Лютеранская община села насчитывает около сорока человек. По сведениям, добытым нами у местных жителей, сейчас прямых потомком колонистов в селе проживает хорошо, если семей пять». (2)

Саша не могла усидеть на диване. Это утреннее откровение озвученных Женей документов было, возможно, его реакцией на воспоминания далекой юности, которые захлестнули его при встрече с бывшей женой и взрослой дочерью, заставили снова пережить и моменты расставания с Россией, и прежнюю ностальгию, и трудные годы привыкания и обустройства фактически в чужой стране. Выбор родителей тогда не обсуждался, но пролетевшие годы теперь заставляли уже по-новому осмысливать пережитое, мучительно вновь и вновь возвращаться к истории немцев, проживавших в России, пытаясь подняться от родины предков в селении на реке Еруслан до обобщений в размере всей страны

— Женя, ты иногда все-таки жалеешь, что вернулся назад? — Саше вдруг стало страшно на минуту, потому что она даже представить не могла свою реакцию на его положительный ответ.

Женя рассмеялся, схватил плед и, как конфету, закрутил Сашу в мягкое полотно:

— Хватит истории, ложись и еще поспи. Я абсолютно ни о чем не жалею! У каждого свое предназначение в жизни. И нам повезло вновь встретиться. И у нас будет своя история жизни, не похожая на другие. Давай я тебе прочитаю лучше еще об одной достопримечательности села Верхний Еруслан. Интересные подробности, причем детективного характера.

— Хорошо, читай! Утро прозрения продолжается!

«В 1920-х годах развернулось строительство грейдерных дорог. На строительные работы широко привлекалось местное население, причем существовала практика направления работника от каждой семьи на определенный срок. Мобилизовали у населения и тягловую рабочую силу — лошадей и волов вместе с телегами. Дорога кантонный центр Старая Полтавка — железнодорожная станция Гмелинская должна была пересечь на своем пути две реки — Еруслан и Соленую Кубу, а значит, предстояло построить мостовые переходы через эти реки. Наиболее значительным по своим размерам и сложности конструкции объектом стал мост со шлюзами через реку Еруслан у немецкого села Гнадентау. Именно здесь в 1928 году был возведен 20-ти тонный мост с тремя шлюзами, обеспечивающими задержание талых вод в пойме реки Еруслан.

Мост со шлюзами сооружен на бетонном основании и поставлен на деревянных сваях. Все конструкции моста выполнены из металла.

Площадь затопления поймы во время весеннего паводка составляла довольно обширную территорию — около 30 километров в длину и 20 километров в ширину. Задержанная вода позволяла решать проблему орошения в засушливой степной зоне и снабжала водой во время поливного сезона лежащие вокруг села. Запасами воды, созданными во время весеннего половодья с помощью плотины в Гнадентау, пользовались, помимо самого Гнадентау, села Кожушково, Квасниковка, Степанчуки, Лятошинка, Салтово и Шмыглино.

Благодаря задержанию вешних вод, вокруг всех перечисленных сел развились прекрасные сенокосные и пастбищные луга с хорошим травостоем. В каждом селе произрастали фруктовые сады, приносившие богатые урожаи яблок, груш, слив, терна и прочих плодов и ягод. Вся обширная территория поймы утопала в зелени. Здесь росли ива, тополь, береза, осокорь, ольха, дуб, ясень, кустарники ивовых пород и другие виды деревьев и кустарников. Помимо всего прочего, благодаря более длительному сохранению влаги, в пойме сложился благоприятный микроклимат. Не будет преувеличением, если скажем, что здесь образовался настоящий оазис в засушливой степи, ставший излюбленным местом отдыха жителей сел всей округи.

В 1950 году с мостом произошла история, едва не приведшая к разрушению всего сооружения. В то время наш край был еще недостаточно электрофицирован. И вот местным инженерам и мелиораторам пришла мысль построить у моста гидроэлектростанцию. Был даже сделан специальный проект.

С правой стороны моста в плотине уложили на глубине одного метра ниже уровня воды трубу с турбиной. Во время паводка, как обычно, набрали максимальное количество воды в пойме. Турбину запустили. Однако уровень воды в хранилище стал быстро падать. Провели обследование плотины, и выяснилось, что вода уходит под фундамент моста. Во избежание разрушения мостового перехода воду из хранилища пришлось выпустить.

Зимой 1951 года водолазы тщательно обследовали подводную часть плотины, и выяснилось, что деревянные сваи подгнили, грунт у плотины со стороны сливного пола был размыт, и часть бетонного основания моста держалась на весу. Турбину демонтировали, а мост еще несколько лет выполнял свои функции.

В 1970-е годы во время прокладки асфальтового покрытия по трассе Старая Полтавка — Гмелинка, мостовой переход через реку Еруслан было решено проложить несколько южнее существующего моста. Проезд по старому мосту был закрыт. Шлюзы к этому времени также прекратили использовать. Вот и стоит с тех пор всеми забытый, заброшенный и никому не нужный мост со шлюзами у бывшего немецкого села Гнадентау, привлекая к себе внимание лишь проезжающих мимо туристов, и как памятник человеческому гению и инженерной мысли.

Побывав в этих местах в 2000 году, мы смогли еще раз убедиться в том, что это сооружение до сих пор не перестает удивлять нас своим величие». (4)

— Да, вот еще интересные факты:

«Непосредственно под мостом дно реки залито бетоном так, что глубина воды не превышает 20 см. Из-за этого течение под мостом сильное, и вода зимой не замерзает. Летом, в жару, очень приятно лечь в воду на этот бетон вдоль по течению.

Ниже по течению, в месте выхода потока из генераторного узла, дно было углублено до 12 метров. Место это за всю историю моста уже порядком обросло легендами. Например, есть такая. На площади у школы стоял бронзовый бюст Сталина. И в одно утро обнаружилось, что он бесследно исчез. Хотя в этом никто не признавался напрямую, но сложилось мнение, что кое-кто из немецкой общины, имевший все основания недолюбливать вождя всех времени и народов, под покровом ночи снял бюст и утопил в двенадцатиметровой яме за мостом. По словам жителей, с тех пор некогда полноводный Еруслан начал постепенно мелеть. Еще в той же яме, но уже в другое время и другие люди утопили то ли на спор, то ли из-за бравады новенький автомобиль «Москвич», который, как выяснилось позже, был украден где-то в другом городе или селе. Эта машина, по-видимому, лежит на дне и по сей день. После этого случая, как говорят, Еруслан еще сильнее обмелел, и теперь там, где некогда была глубокая яма, показались из воды островки.

Со временем потребность в собственном генераторе у деревни отпала, а не так давно был построен новый мост, и старый мост во многом утратил свою функциональность. Нашлись желающие снять с него все металлические конструкции и сдать, куда следует, как металлолом. Тогда все жители села Верхний Еруслан поднялись на защиту, в прямом смысле, с вилами и кольями. Искатели металлолома ушли ни с чем, а механизмы моста были спасены. Сейчас старый мост — излюбленное место тусовок деревенской молодежи». (2)

— Саша, ты не устала слушать?

— Нет, конечно, очень интересно! Но ты нашел, наконец, ответы на постоянный вопрос: «Почему немцы массово стали покидать нашу страну?». Ведь уехали миллионы, а ежегодно возвращаются всего несколько тысяч в год.

— Да. Если не устала, то послушай:

«Сразу после начала Великой Отечественной войны никаких санкций против немцев АССР не последовало: у советского руководства оставалась надежда на быстрый разгром Вермахта. Когда стало ясно, что фронт быстро движется на восток, все немцы Поволжья Указом Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 года были выселены в Казахскую ССР, Алтай и Сибирь. Процедура депортации была четкой, уже отработанной процедурой (выселение финнов, поляков, литовцев, латышей, эстонцев, корейцев и др.). Оформлялось постановление суда, на каждую выселяемую семью заполнялась учетная карточка. Глава семьи предупреждался от ответственности за уклонение от депортации. Разрешалось брать с собой личное имущество, мелкий инвентарь и продовольствие (всего не более 1 тонны на семью).

Всего из региона было выселено 438,7 тысяч человек, в том числе, из АССР немцев Поволжья — 365,8 тысяч человек, из Саратовской области — 46,7 тысяч человек и из Сталинградской области — 26,2 тысячи человек. Территория АССР немцев Поволжья Указом Президиума Верховного Совета СССР от 7 сентября 1941 года была разделена между Саратовской (15 кантонов) и Сталинградской (7 кантонов) областями.

В конце 1980-х годов с ростом национального движения советскими немцами была попытка восстановить АССР немцев Поволжья». (3)

«Российские немцы. Мало кто сегодня в нашей стране не знает о существовании этого народа, о его трагической судьбе и сложном современной положении. После депортации 1941 года и нескольких десятилетий забвения, предпринимаются шаги по возрождению национальной культуры, языка, традиций. Издаются десятки газет, проходят фестивали, формируются музейные экспозиции, рассказывающие об истории немцев России. На государственном уровне создана национально-культурная автономия российских немцев.

В то же время возникшая во второй половине 1980-х годов надежда на полную реабилитацию и возрождение немецкой автономной республики на Волге сейчас полностью угасла. Значительная часть немцев связывает свое будущее с Германией, куда устремился нескончаемый поток переселенцев. Сейчас встал вопрос о самом существовании немцев в многонациональном российском государстве.

Для понимания проблем немцев России требуется не только социально-экономический анализ ситуации, необходимо хорошо знать их прошлое. Именно история позволяет вскрыть и понять глубинные причины происходящих в настоящее время в среде российских немцев процессов.

В современной исторической, политической, философской и другой литературе немцев, живущих в России, рассматривают как единый народ, называя его «российские немцы» (а раньше «советские немцы»).

Однако применение этих терминов в отношении немцев является корректным только для периода их истории после 1941 года, когда депортация, «трудовая армия» и спецпоселение перемешали все существовавшие до того в России и СССР отдельные региональные, конфессиональные и другие группы немецкого населения и положили начало формированию единого народа в рамках общей для всех групп угрозы потери национального языка, традиций, культуры.

Возникновение и развитие этих групп было обусловлено историческим процессом. Его корни — в средневековой Германии.

Каждый народ уникален, неповторим в своей истории, культуре, традициях. Немцев от остальных европейских этносов отличает многое — все то, что сделало их путь сквозь века достойным уважения, все то, что стало трагическим и поучительным уроком для человечества.

И хотя немецкий этнос сложился примерно в Х веке (появилось название Дейтч), фактически до середины Х1Х века не было единой немецкой нации, существовали различные народности (баварцы, саксонцы, швабы и др.). Они разделялись только границами государств, имевших различное политическое устройство, но и своим образом жизни, ментальностью, диалектами, обрядами и обычаями.

Раздробленность германских княжеств особым образом сказывалась на самых разных сторонах жизни народа. Даже миграционные потоки, начавшиеся с дальних походов рыцарей и основанием их орденов в Прибалтике, а затем продолжившиеся мирным переселением на Балканы и в страны Восточной Европы, шли с поразительным сохранением этих особенностей: раздробленность, разноязычность не мешали на протяжении столетий помнить об их общем немецком корне.

Поэтому очень важным для понимания всего исторического процесса появления и жизни немцев в России является то, что в Россию переселялись не посланцы единой нации, а представители различных национальных групп, хотя и имеющие между собой очень много общего.

Россия же первоначально формировалась как многонациональное государство, в котором мирно уживались народы различных вероисповеданий, сохраняя национальные особенности и традиции. Общим у них было то, что все они на территории, вошедшей в состав Российской империи, являлись коренным населением.

Особняком в этом отношении стоят немцы России. Они, за исключением прибалтийских и польских немцев, не были завоеваны, а добровольно прибыли на поселение. Они селились отдельными компактными группами в различных, далеко удаленных друг от друга регионах России. Немецкие колонисты прибывали в империю несколькими крупными потоками на протяжении более ста лет из различных германских государств. Следовательно, сами образовавшиеся группы компактного проживания немцев не имели внутреннего единства, тем более, мало общего у них было между собой. Кроме того, они многие десятилетия развивались изолированно не только от местного населения, но и друг от друга. В процессе этого развития каждая из групп сформировала свои собственные достаточно стойкие специфические этноконфессиональные, этносоциальные и этнорегиональные черты.

Классификация немецкого населения на территории России и СССР до 1941 года по следующим признакам:

По социальному — (три основные группы).

Наиболее многочисленная — колонисты, получившие с 1871 года статус поселян-собственников. Прибывали в Россию с 1763 до середины 1870-х годов, были компактно поселены в Поволжье, на Украине, в Закавказье и под Петербургом. В конце Х!Х — начале ХХ вв. расселялись на новых, выделенных государством и приобретенных землях на Северном Кавказе, Дону, в Оренбуржье, Сибири, Казахстане и Средней Азии.

Мещане — многочисленные выходцы из различных германских и других европейских государств, приезжавшие в Россию с 17 века в качестве специалистов на заработки или просто за лучшей долей (жили преимущественно в городах). Одни, испытывая сильное влияние русской культуры, быстро ассимилировались, другие — сохранили язык и национальные традиции. У них контакты с другими социальными группами немецкого населения были ограничены.

Дворяне — немецкая прослойка в российском дворянстве была значительной. Часть немцев-дворян получили этот титул на службе русского государства. Проживали в Москве, Петербурге, по всей стране. Пополнилась после присоединения в начале 18 века к России Прибалтики.

Для нее были характерны, с одной стороны, сохранение национальной и религиозных черт, а с другой, обособленность от остального немецкого настроения страны.

По конфессиональному признаку:

1. Самая крупная — это лютеране. Они были представлены во всех социальных группах, но среди мещан и дворян их было большинство. Объяснение: православная церковь более терпимо относилась к протестантам, чем к католикам.

2. Католики — в структуре немецкого населения России в основном были представлены колонистами.

3. Меннониты — выходцы из Голландии, старались избегать контактов с другими немецкими колонистами, за исключением, чисто экономических.

4. Православие — дворяне.

Барьеры в контактах между колонистами различного вероисповедания, расположенными в нескольких километрах друг от друга, существовали на протяжении десятилетий.

По территориальному признаку:

1. Немцы Прибалтики.

2. Немцы Петербурга и Москвы отношений с немецкими колонистами практически не поддерживали. Исключение — колонисты под Петербургом.

3. Немцы Поволжья — сформировалась как национальная группа к началу Х1Х века из разношерстной массы колонистов, откликнувшихся на Манифест Екатерины 11 и прибывших в 60-е годы 18 века. Компактное поселение, жесткий государственный контроль, потеря контактов с исторической родиной привели к обособленности не только от прежних мест проживания, но и от других групп немецкого населения России. Характерной чертой поволжских немцев стала консервация социальных, языковых и культурных традиций различных германских государств середины18 века.

4. Немцы Новороссии (Украины).

5. Немцы Закавказья.

6. Немцы Волыни.

Немецкие поселения Северного Кавказа, Дона, Оренбуржья, Сибири, Казахстана и Средней Азии стали создаваться в конце Х1Х века как дочерние колонии региональных.

«История многонационального государства, — отмечает доктор исторических наук, профессор В. В. Кириллов, — немыслима без истории ее народов. История российских немцев — составная часть русской истории».

В.В.Кириллов указывает на некоторые особенности опыта российских немцев:

1. Практически все нерусские народы вошли в состав России в результате территориального расширения государства вместе с населенными ими землями. Немцы же, за исключением прибалтийских, приехали со своей исторической Родины по приглашению российского правительства как колонисты.

2. Немецкие колонии стали островками в море коренных народов России. Связи между немцами разных групп практически не поддерживались.

3. С самого начала 18 века выходцы из Германии играли значительную роль в истории России. Многие выдающиеся русские политики, предприниматели, деятели науки и культуры имели немецкие корни.

4. Являясь составной частью населения нашей страны, российские немцы одновременно представляли один из самых крупных и влиятельных народов Европы. К сожалению, граждане немецкого происхождения неоднократно становились заложниками российско-германских отношений.

5. Российские немцы — один из «репрессированных» народов. Причем, если другие незаконно депортированные народы были впоследствии возвращены на прежние территории с восстановлением национально-государственных образований, то с немцами этого не произошло. Со времен Сталина немецкой автономии на карте России не существует.

6. Все эти особенности создают определенные проблемы в изучении и аналитическом осмыслении истории российских немцев.

Современная отечественная историография российских немцев очень молода. Она возникла в самом конце 80-х годов на волнах перестройки и гласности. Различными авторами написан целый ряд работ по истории немцев Москвы и Петербурга, Поволжья и Северного Кавказа, Украины и Крыма, Сибири, Казахстана и Средней Азии. Созданы работы по отдельным периодам жизни немцев после трагического для них 1941 года.

В 2005 году вышел учебный комплекс «История немцев России», включающий три книги». (5)

— Да, теперь для меня очень многое прояснилось. Но, честное слово, о многом я даже не догадывалась. И последний вопрос о «Трудармии».

— А вот этой темы мне бы сейчас не хотелось касаться. Давай поговорим попозже, когда родишь малыша, и не будешь нервничать по каждому поводу. Страшная, жестокая правда войны. Дай Бог, чтобы никогда в истории человечества не повторились эти трагедии целых народов.

— Женя, правда есть правда, и не в какие красивые одеяла ее не запрячешь, — Саша понимала, что Жене нужно выговориться, чтобы в дальнейшем не было между ними недоверия, непонимания, отчужденности, которые способны заглушить самые искренние чувства, закрутиться в новый комок безразличия и недовольства.

— Твоя воля, слушай до конца:

«Трудовая армия» — что означает этот термин, знают не все, потому что в годы Великой Отечественной войны он употреблялся неофициально.

В годы Великой Отечественной войны «Трудармейцами» стали называть себя те, кто выполнял принудительную трудовую повинность. Ни в одном официальном документе периода 1941—1945 годов понятие «Трудовая армия» не встречается. Трудовая политика советского государства военного времени связывалась с термином «трудовая повинность»; трудовое законодательство.

После начала Великой Отечественной войны значительная часть трудоспособного населения промышленных районов страны была призвана в Красную армию. В тыл страны массово были эвакуированы предприятия оборонного значения из центральной полосы России, где велись боевые действия. Для оставшихся и вновь прибывающих предприятий требовались рабочие руки, необходимо было возводить новые корпуса, производить изделия военного назначения, стране нужен был лес, уголь.

30 июня 1941 года при Совете народных комиссаров СССР был создан комитет по учету и распределению рабочей силы. На местах создавались специальные бюро, которые организовывали учет неработающего населения, производили мобилизацию и направление в оборонную промышленность лиц, признанных трудоспособными.

Уже осенью 1941 года под руководством наркомата обороны в Казахстане и Средней Азии начали формироваться строительные батальоны и рабочие колонны. В них призывали трудоспособное население и негодных к строевой службе. Из трудармейцев, чья служба приравнивалась к военной, формировали отряды.

1 этап — в сентябре 1941 года. Согласно постановлению Политбюро ЦК ВКП (б) от 31 августа 1941 года «О немцах, проживающих на территории Украинской ССР», в Украине происходит трудовая мобилизация мужчин-немцев в возрасте от 16 до 60 лет.

2 этап — с января по октябрь 1942 года Его началу послужило постановление ГК Обороны №1123 СС от 10.01.1942 г. «О порядке использования немцев-переселенцев призывного возраста от 17 до 50 лет». Демобилизации подлежали депортированные из европейской части СССР немцы-мужчины, годные к физическому труду в количестве 120 тысяч человек на все время войны.

С октября 1942 г. по декабрь 1943 года была организована самая крупная мобилизация немцев. На основании постановления ГКО СССР №2383 от 7.10.1942г. «О дополнительной мобилизации немцев для народного хозяйства СССР» в трудовую армию призывались мужчины-немцы в возрасте от 15 до 55 лет, а также женщины-немки в возрасте от 16 до 45 лет, кроме беременных и имевших детей в возрасте до 3 лет. Дети, старше этого возраста передавались на воспитание остальным членам семьи, а в случае их отсутствия — ближайшим родственникам или колхозам». (6)

— Все, Сашенька, на сегодня достаточно. Если заинтересовал тебя этот материал, сама сможешь прочитать в Интернете:

«Историография „Трудовой армии“ периода Великой отечественной войны насчитывает чуть более 10 лет. В конце 80-х годов ХХ века появился ряд публикаий, поднимавших вопросы депортации советских немцев и других народов, в ряде которых была поставлена проблема взаимосвязи судьбы депортированных народов и „Трудовой армии“. Советские немцы вместе со всем народом приближали победу над агрессорами, но история об этом хранит молчание, как и о том, что представляет собой „Трудармия“. О вкладе советских немцев в дело Победы пишется немало, но вопрос участия советских немцев в „Трудармии“ освещен скудно». (6)

Женя выключил настольную лампу, аккуратно сложил листы в папки, встал, отодвинул тяжелую шелковую штору, и осторожный утренний зимний свет потихонечку начал просачиваться в комнату, вытесняя сгустившуюся темень далекой старины.

Глава 8. МЕТРО

Наступили дни, наполненные теплом общения, радости и понимания, когда никуда не нужно было торопиться.

Женя рассказывал о своих поездках с отцом на машине во Францию, Италию, Испанию. Он был неплохим рассказчиком. Память выхватывала то одни, то другие минуты духовного общения с отцом. И было обидно, что в суматохе жизни в маленьком городке на чужбине таких минут было сравнительно мало, а в совместной поездке за месяц по Европе вдруг спрессовалось в памяти такое множество открытий, поглощения событий, ясности видения, откровений и проникновенности чувств.

И для Саши, и для Жени их, наконец-то, обретенная свобода от внешних факторов, давнее желание встретиться в Москве дали возможность примерить на себя супружескую жизнь. Выдержат ли они в будущем взаимный гнет себялюбия, эгоцентризма, неумения слушать и слышать друг друга. Или вообще лучше сейчас пронестись друг возле друга. Как в весеннее половодье на реке, подчиняясь только силе несущейся воды, проплывают рядом такие независимые, неуправляемые никем льдины-судьбы, иногда застревая в торосах у берега, толкаясь и топя более мелких попутчиков, стремясь под бездонной синью неба на середину, на протоку, на свободу от зимнего плена.

Они гуляли по ярко разукрашенным улицам и площадям со сверкающей роскошью расцвеченных огнями деревьев, столбов, в свете затейливой и дорогостоящей, бьющей по глазам навязчивой рекламой бесконечных кафе, магазинов, новогодних елок, исторических памятников старины, среди толп экскурсантов и просто жителей столицы по Красной площади, по Тверской улице, возле Большого театра.

И хочется все впитать, запомнить, запечатлеть в памяти телефонов, фотоаппаратов, в собственной памяти, чтобы ночью от переизбытка чувств, выбросить в Сети по инерции, по болезненной привычке к виртуальному общению, ожиданию любой, даже негативной реакции, к шевелению интереса вокруг твоей собственной персоны, внутреннему желанию быть увиденным и услышанным.

Саше это было не нужно. Ежедневное увлечение и устремление в «Одноклассники» прошло через полгода, когда вдруг заметила, как начал таять, словно снег на мартовском солнышке, медленно и неуловимо ежедневный азарт постоянных встреч с новым романом, со сборниками стихов.

Ей достаточно было всех впечатлений эгоистично, лично для себя. Иногда она ловила себя на мысли некой ущербности в том плане, что ей вовсе не хотелось вообще никакой публичности, но ведь никто и не заставляет людей выставляться со своими эмоциями на открытый просмотр.

Интернет пугал своей вседозволенностью, невозможностью закрыться, спрятаться от всевидящего ока, даже если по собственному желанию влез в это загадочное нереальное пространство.

В день, наконец-то закончившихся каникул для всей страны, одиннадцатого января Саша без потягиваний выскочила под душ раньше Жени, словно где-то в голове сработал заведенный на всю жизнь именно на необходимость работы будильник без стрелок и циферблата, — пора на уроки, поторапливайся. И даже неприятный, какой-то неясный, бесцветный серый сон не насторожил, не предупредил о грозящей неприятности, даже угрозе жизни.

Звонок накануне успокоил: «Да, Третьяковская Галерея на Крымском мосту после праздничных дней работает в обычном режиме, приходите». Женя тоже не стал разлеживаться — путь до офиса фирмы был, по его словам, достаточным, чтобы уверенно застрять в пробке.

Ранний выезд на холодную неприветливую заснеженную улицу, какую-то бесцветную с потемневшими прочищенными тротуарами, наезженным асфальтом без экстремальных выше колен снежных заносов, со звонким морозцем, когда с опушенных инеем деревьев и проводов льются щедрые кристаллические охапки, словно специально выращенных ночью кристаллов самой необычной заморозки в холодильниках зимы, — вдохнул энергию и радость предстоящей встречи.

— Ты возьми такси, когда домой соберешься, или мне позвони. Вырвусь на часок, сегодня все равно будет неполноценный день, — Женина машина смешалась с другими в уличном транспортном потоке, а Саша постаралась не отставать от деловых целеустремленных москвичей, смотрящих под ноги на скользком леденистом асфальте, торопливо спешащих на пешеходных переходах, вливающихся и выливающихся из троллейбусов и автобусов, стремительных проворных маршруток.

Это был город, к ускоренному ритму жизни которого нужно было привыкать с малолетства, получая прививку, когда мама с коляской бегала по магазинам и поликлиникам, рассчитывая только на себя. Когда тащила сонного, не проснувшегося ребенка без машины в детский сад, а потом — в школу за три или четыре остановки, на чем придется, чтобы только никуда не опоздать.

Магазины были пока закрыты. И город с потушенной рекламой сказочного волшебства напрягал каждого — отдых закончился, «хватит валять дурака», впрягайся в обыденность до конца все-таки укороченной недели.

Саша озябла и до открытия музея удачно нашла уже открывшееся небольшое уютное кафе, где аппетитно пахло мандаринами и ванилью сдобы.

Четыре часа в мире картин — это было как исполнение давнишней, еще детской мечты, когда летом просто не удалось попасть вместе с мамой из-за нехватки времени после многочасового стояния в очереди приезжих туристов из разных стран мира. А в другой приезд уже самой — музей был закрыт на ремонт.

И после Третьяковки черт понес ее в метро.

Это непередаваемое ощущение — быть в огромном городе, где существует еще особенный подземный мир с роскошными, расписными залами, лабиринтами туннелей, чудо-лестницами, стремительными поездами, и получить возможность сравнить неповторимость и уникальность убранства залов, глубину и непохожесть трех крупнейших метрополитенов Москвы, Санкт-Петербурга, Киева и скромного метротрама Волгограда. И еще сравнить свое детское восприятие волшебного мира чудесной сказки и свое мироощущение провинциалки, отличное от привыкших к удобному средству передвижения коренных москвичей.

Спустившись вниз по эскалатору, невольно обратила внимание на необычную многолюдность толпы, которая подхватила Сашу с ее желанием испытать ежедневные чувства стремящегося на работу москвича на подземных переходах в привычном стремлении сэкономить время.

Толпа на новом уровне только увеличивалась с каждым новым выбросом приезжающих ритмично электропоездов.

И вдруг подземный вестибюль заполнился так плотно, что движение этого потока подхватило ее, Сашу, как листок, плавно и независимо скользящий по поверхности воды, вдруг попадает в водоворот, несущийся по своим законам и траектории воды. И вот он, листок, втянут в эту круговерть, и от него, от его воли теперь ничего не зависит, и он — лишь бездействующее лицо в чужой игре, выполняющее все ее условия.

Это чувство тонущего листка испытала вдруг Саша, когда подхваченная людским потоком, видела вокруг себя десятки лиц женщин, мужчин, сжатых, спрессованных в один неразделимый клубок. Не подчиняющийся твоему разуму, желанию, воле, с каждой минутой сжимающийся и зажимающий каждого в своей человеческой пробке, медленно устремляющийся в направлении, где был выход на поверхность, на свободу.

И Саша вдруг вспомнила кадры из американского фильма, где в давке Нью-Йоркского метро герой шагал по плечам и спинам сбившегося человеческого монолита.

И ей стало страшно по-настоящему, что этот теплый сквознячок прогоняемого механизмами воздуха, вдруг неожиданно прекратится. И весь углекислый газ, выдыхаемый сотнями, каким-то неожиданным образом спустившихся в данный момент на данной подземной станции людей, станет единственным воздухом, как на затонувшей на большой глубине подводной лодке, и всем придет конец.

И такие же испуганные глаза она увидела у нескольких несущихся рядом по течению человек, а впереди были только безмолвные шапки, капюшоны, шарфы, безразличные спины, на которые давили другие спины, в надежде ускорить медленное, шаг за шагом продвижение к спасительному эскалатору.

И вдруг опять внутри шевельнулся малыш.

«Разбудила своим страхом, идиотка», — Саше хотелось прислониться к мраморной стене, упереться во что-нибудь твердое, надежное, чтобы тебя не толкали со всех сторон, не давая возможности даже поднять руку, чтобы поправить, придержать, готовую свалиться с головы, пушистую меховую шапку.

Но до стены было очень далеко.

— Вам плохо? — незнакомый молодой человек без головного убора с намотанным красным шарфом поверх черной дутой куртки, на две головы нависший над толпой, крепко подхватил Сашу под руку. — Держитесь, будем пробиваться, как атомоход через льды Арктики.

И от его мальчишеской улыбки, крепких рук, простого человеческого участия, его силы, роста Саше вдруг стало легче дышать, а, может быть, заработала новая установка по прогонке воздуха, и добавили кислорода.

— Держитесь. Еще немножко нужно потерпеть. Сейчас нас вынесет на нужный фарватер.

И вдруг исчез страх остаться внизу навсегда, и первая ступенька эскалатора, куда Сашу буквально втолкнул незнакомец, сдерживающий напирающую со всех сторон толпу, и медленно, как показалось ей, переполненная, устремляющаяся все-таки вверх движущаяся лента, позволили, наконец-то, свободно вздохнуть и выдохнуть все такой же теплый сжатый воздух подземелья.

Их вместе толпа вынесла на улицу. И Саше захотелось сесть на грязные ступеньки, чтобы снять напряжение последнего часа. Но она побоялась шевельнуться, замерла, потому что резкая боль вдруг пронзила плечо над левой ключицей.

— Что, сердце? Успокойтесь. Сейчас пульс послушаю. Я студент третьего курса медицинской академии, — он уверенно снял с Сашиной левой ладони вязаную варежку, большими длинными пальцами прижал запястье:

— Немножко учащенный, но наполнение нормальное. Вдохните глубоко. Нет боли? Вот и хорошо. Вы где живете?

Саша назвала адрес.

— Я этот район знаю. У вас деньги на такси есть?

На улице начинала мести поземка, заметно усилился мороз. На асфальте были видны уже замерзшие отчетливые следы больших ботинок, а на шоссе клубилась под колесами машин мешанина из грязи реагентов и летящего снега

— Меня зовут Вячеслав. Доставлю вас домой, родным сдам с рук на руки. Вы ребенка ждете? У вас просто стресс приезжей. Редко, но такие пробки случаются. Тысячи ведь вернулись на работу. Я тоже приезжий. Из города Энгельса Саратовской области. Слышали про такой? — Саша даже ойкнула — земляк спас землячку в многомиллионном городе.

Вячеслав достал из кармана черную шерстяную шапку, натянул на уже мокрые волосы, помог сесть Саше на заднее сиденье такси, и сам тут же познакомился с водителем, веселым украинцем из Херсона.

Но Женя даже в лице изменился, когда зашел в квартиру и застал их вдвоем на кухне, распивающих чаи. Слава, представившись, предложил изумленному Жене выйти на несколько минут в соседнюю комнату для серьезного разговора, чего Саша с ее решительностью допустить не могла:

— Слава, говори тут же при мне, при нас, — поправила она.

— Саше в ее положении нужно показаться хорошему кардиологу. И никаких метро. Вы знаете, какие у нее были там, внизу зовущие, отчаянно-печальные глаза. Я просто не мог пройти, протиснуться мимо.

И Саша успела разглядеть его карие выразительные глаза и черные длинные ресницы, пока он записывал номер своего телефона на Сашин сотовый телефон. А потом Вячеслав пожал Жене руку, как хорошему знакомому, заметив уже в дверях:

— Все будет нормально. Только ребеночка больше не пугайте, — и ушел.

А Саша поняла по виду Жени, что она его совсем не знает. Точнее, знает как влюбленного, любимого, но сейчас он стоял такой сердитый, напряженный, даже злой, непонятно, из-за чего. Из-за ее легкомысленности, что привела совершенно незнакомого, здорового, молодого парня в дом, поверив ему на слово, что земляк, а это, по меркам большого города, было равносильно чуду не свершившегося преступления. То ли из-за той опасности, которой подверглась сама и подвергла жизнь маленького беззащитного существа в метро. То ли из-за проблемы с сердцем.

— Сашка, мне хочется всыпать тебе ремня. Завтра поедем с утра в кардиоцентр. Давай-ка ложись спать, дорогая! — он вышел из спальни в зал, потому что Саша стеснялась при нем раздеваться, выталкивая его за дверь или уходя в ванную комнату.

Женя открыл ноутбук, чтобы завершить кое-какие расчеты, но перед глазами стояла картина, нарисованная этим студентом — давка в переполненном метро глубоко под землей, и его Саша, там, в толчее. И боль в сердце, не предвещавшая ничего хорошего. И этот симпатичный парнишка с его ста семьюдесятью пятью сантиметрами роста, на десять лет моложе его, Жени. И, если быть откровенным с самим собой, такого самовлюбленного, самоуверенного, так много наобещавшего Сашеньке, а фактически почти на две недели брошенной им в одиночестве в огромном, безразличном к судьбам людей городе.

Глава 9. ДОМОЙ!

За четыре дня в кардиоцентре, нашпигованном суперсовременным оборудованием, в окружении светил науки в фирменной специальной одежде цвета морской волны, Саша почувствовала себя опять, как когда-то, испуганной худенькой десятиклассницей, со страхом ждущей приговора от врачей в белоснежных халатах в обычной сельской больнице.

Женя, неизменно энергичный, собранный, после разговора с лечащим врачом вдруг оглушил:

— Мы летим с тобой в Германию. Будешь находиться там до рождения ребенка. С перенесенным тобой в юности ревматизмом и некоторыми изменениями в сердце лучше не шутить. Чтобы исключить угрозу жизни и тебе, и ребенку, лучше перестрахуемся.

Саша снова вспомнила, как напугала ее тогда, в восемнадцать лет врач-гинеколог, а самое главное, — Сашину маму:

— Сашеньке придется делать под общим наркозом кесарево сечение, чтобы спасти ребенка, и, если получится, и молодую маму, конечно.

Ее хотели уложить на восемь месяцев в больницу, чтобы она вылежала, а не выходила ребенка.

И как она сбежала в конце июля в Саратов, ничего не сказав родителям и Косте, который со школьной машиной уехал на неделю в Волгоград за спортинвентарем.

Записалась в хозрасчетную поликлинику к заслуженному врачу-гинекологу, заведующей кафедрой медицинского института, и не могла связно сказать о своем диагнозе — давилась слезами, выложив на стол толстую в обычной общей тетради карточку из своей больничной регистратуры.

Запомнилось, как энергичная, в возрасте врач напоила Сашу чаем с шоколадными конфетами, слушая рассказ юной девушки об ее беременности, о любви с бывшим учителем, об угрозах врачей.

Потом пришла врач-терапевт из соседнего кабинета, и они уже втроем пили чай, и Саша совсем успокоилась, когда после электрокардиограммы, выслушиваний после резких приседаний, даже прыжков через скакалку, ее утешили на прощание:

— Если будешь соблюдать режим, гулять перед сном и любить своего мужа, то обязательно родишь сама здорового ребенка без всякого кесарева сечения.

Когда вместе с Костей они приехали сразу после новогодних праздников в морозную, с метелями зимнюю погодку в областной город на очередную экзаменационную сессию в университете, то Саша ужасно стеснялась своего большого, расплывшегося живота и нового бабушкиного пальто с еле-еле застегивающимися пуговицами. Но она удивительно быстро, за одну неделю сдала все экзамены и зачеты, не дожидаясь своей группы, и ей на седьмом месяце спокойно, без дерганья оформили академический отпуск.

И Аннушка родилась вовремя, здоровенькой. Правда, последнюю неделю срока Саша запиралась и не открывала дверь, когда дважды в день приезжала «Скорая помощь», чтобы отвезти в роддом заранее, под наблюдение или отправить в областной центр на всякий случай. Но дома было так комфортно, спокойно в окружении книг, внимательного, как никогда, Кости, их ежедневных по морозцу неторопливых прогулок по ночным опустевшим улицам. Костя забросил все свои вечерние секции в школе и терпеливо, бережно обнимая безобразную талию, уводил ее до конца села, и они в бесконечной, словно завьюженной искрящимися звездами вышине, угадывали и находили известные созвездия.

А ранним мартовским утром подмораживало, Истончившийся до прозрачных пластинок в грязных сугробах снег громко хрустел под сапожками, когда целый километр до роддома прошли пешком, останавливаясь, когда Сашу прихватывали приступы схваток.

— Ты в первый раз будешь рожать, быстро не получится. Давай на руках понесу, — Костя скрывал волнение, а Саша улыбалась ему: почему-то рядом с сильным мужем совсем не было страха:

— Нужно было меня по этим намерзшим торосам на детских санках провести. Сразу бы родила, — но опять крепко вцеплялась в горячую ладонь, когда накатывалась непонятная, но все более усиливающаяся боль внутри.

И теперь тоже у нее была уверенность, что все страхи надуманные, и она, спортивная, натренированная, без всякого вмешательства родит здорового малыша. За прожитую жизнь был десяток многокилометровых походов с тяжелыми рюкзаками за спиной по степным просторам, сотни вьющихся под колесами велосипедов километров полевых дорог с палатками, а когда Кости не стало, — бухтами скрученных резиновых тяжелых шлангов для полива на плантации.

Она играла в сборной школы по волейболу. Для баскетбола просто не хватало роста. И за прошедшие после десятого класса годы она никогда не хваталась за сердце, кроме, как на похоронах.

Лечение за границей требовало бешеных денег. И опять длительная разлука. Нет, только не это.

Вечером, ожидая Женю, Саша была заряжена только на слове «Нет!», понимая, что будет трудно, почти невозможно уговорить, переубедить своего друга, неофициального мужа.

— Женя, я хочу домой! — она сидела на стуле, выпрямившись, готовая в любую секунду вскочить, убеждая и размахивая руками перед его лицом, чтобы все ее слова звучали убедительно. — Мы поедем на поезде до Саратова вместе, если тебя отпустят, сходим к моим врачам, проконсультируемся. И, если они скажут утвердительно, что существует угроза малышу, то сразу же вернемся из Саратова назад в кардиоцентр и будем готовиться к поездке в Германию, как ты сказал. А если заключение будет противоположным, ты отвезешь меня домой, в село. И я до декретного отпуска спокойно доработаю в школе. Согласен?

И Женя, посмотрев на раскрасневшуюся и от этого похорошевшую, в домашнем простеньком халатике свою девочку, неожиданно без боя согласился.

Видимо, свалившиеся неприятности, безрадостные думы снизили и его иммунитет умения успешно пробиваться через трудности, действуя решительно и ответственно в нужный момент.

Они расположились в купе фирменного поезда «Москва — Саратов» не спеша, друг напротив друга, разглядывая привычный силуэт здания железнодорожного вокзала, когда Саша сказала, словно извиняясь:

— А с нами в одном поезде будет ехать и Вячеслав. У него сессия закончилась. Я с ним разговаривала по телефону и сказала наши координаты. Так что я буду в дороге под наблюдением будущего врача.

Женя даже не удивился сильно. Непосредственность поведения Саши, ее преданность родной глубинке так привлекали и очаровывали всех, что она смогла бы уговорить и лечащего врача поехать с ними. Например, чтобы покататься на лыжах по метровому нетронутому снегу, поохотиться на зайцев или лис где-нибудь возле скирд соломы за десятки километров от села или порыбачить на просторе льда и снега возле села Беляевка, где условно Еруслан впадает в Волгоградское водохранилище..

Женя сам видел, как после ее увлекательных рассказов во время послеобеденного отдыха загорались глаза у дежурившего врача, который только что вернулся из Красной Поляны, где проводил в горах с друзьями зимние праздничные выходные.

— Представляешь, она не альпинистка, а дважды была на турбазе в Приэльбрусье и дважды — на Домбае. Путешественница, — и этот молодой врач с уважением смотрел на него, Женю, у которого жена не рвалась в заморские страны на модные курорты, а успела объездить и Крым, и Кавказ, и мечтала увидеть Байкал и Сибирь.

Через полчаса, как поезд тронулся, появился Слава, и Женя понял, что почти сутки им придется провести в обществе этого разговорчивого, также непосредственного, не испорченного большим городом юноши из семьи военного летчика, мамы — бухгалтера в банке, у которого было еще двое младших братьев. Вячеслав принес большую деревянную коробку с шахматами, и они начали играть с Сашей в детскую игру «Уголки», потом в шашки, причем он честно зевал, давая Саше возможность несколько раз подряд выиграть.

И Жене стало ясно, что невинная переброска словами, взглядами этой пары, чем то напоминавших старшую сестру и младшего брата в его обществе терпеливого отца, ему неприятна. Это была ревность. Да, ревность — это, конечно, в первую очередь, — проявление и предъявление своих прав на собственность. Но Саша не была пока даже его официальной женой. Она была вольной, независимой птицей, привязанной к своим родным, дочери, возможно, и к нему. Но все равно она была свободна. И этот мальчишка, случайный знакомый, со своей откровенностью об учебе, о трудностях в большом городе, который так легко вошел в их жизнь, весело и непринужденно развеселил в вагоне вначале вроде замкнувшуюся в своих раздумьях Сашу. Он тоже напомнил, что Саша свободна в своем выборе.

И теперь Женя с несвойственной ему обидой, даже злостью смотрел, как Саша угощает Славу завтраком, и тот подметает со столика все, что ему предлагают: куски обжаренной курицы, вареные яйца, пирог с яблоками, соленые огурцы, шоколад. Как он бережно, когда слушает пульс, держит Сашину руку своими длинными пальцами будущего хирурга, юноша, возможно, окончивший музыкальную школу по классу фортепиано.

И только, когда Саша улеглась на нижней полке с книжкой за Жениной широкой спиной и вскоре уснула, он понял, что зря злился, что паренек неглуп и приятен в общении, пока они в течение почти двух часов в тишине купе сражались за победу на шахматных полях.

В Саратовском лечебно-консультативном центре после тщательного обследования врачи единодушно подтвердили необходимость постоянного наблюдения за беременностью, но без угрозы жизни матери и ребенку.

Женя в филиале своей московской фирмы взял напрокат вездеход, и, наконец, они по хорошо расчищенной от снега, накатанной дороге в полумраке вечернего сияния замороженной, затянутой, словно снежной сеткой, какой-то театрально-декоративной луны, въехали в село.

Простор улиц, этот разбег домов на большом расстоянии друг от друга напоминал, что первые поселенцы были, наверное, в восторге от избытка земли и солнца, когда закладывали свои саманные, из соломы и глины домики, крытые камышом, росшим по берегам реки и стариц.

Деревья от дневной мягкой оттепели к вечеру на глазах белели, серебрились изморозью лишней влаги, а летевшая с крыш и проводов снежная сверкающая пыль мельтешила вокруг вспыхнувших электрических фонарей.

— Женечка, спасибо тебе. И прости меня за все мое нетерпение, и вообще. Не хочу я в Москву сейчас. Посмотри, как здесь спокойно и светло, — Саша стояла возле машины в своей шубке, стройная, хорошенькая, уверенная, взволнованная, маленькая хозяюшка на заснеженной улице своего родного села. И Жене вдруг показалось, что их московская встреча с прилетом Марии и Эрики, с прогулками по ночной столице — все это кадры какого-то телевизионного сериала, не имеющего к ним с Сашей почти никакого существенного отношения: «Посмотрели, и можно жить дальше».

— Пойдем, путешественница отдыхать, — он обнял ее за плечи, повел по расчищенной, видимо, Сашиным отцом дорожке к калитке, потом к дому. — Не придется тебе пока в Москву возвращаться. Меня переводят на работу в Саратовский филиал нашей фирмы. Ну, как сюрприз? Получился? Так что, в начале марта я увезу тебя в Саратов. Возражений не принимаю. И звони скорее родителям, что я возвращаю тебя им в целости и сохранности. Прием устроим завтра.

Все услышанное нужно было еще пережить.

Глава 10. ДОМА

На день рождения первого февраля Женя сделал Саше неожиданный, настоящий подарок. Возвращаясь из Москвы, он заехал в Волгоград и привез Аннушку вместе с Анной Алексеевной.

Как ему это удалось, приходилось только догадываться, но потом Саша поняла, что здесь сработала мужская солидарность. О тонкостях проведенной секретной операции проговорилась, не удержавшись, мама, но это было уже позже, после радостной встречи гостей и отъезда Жени.

По его просьбе отец Саши сам позвонил в Волгоград Анне Алексеевне и все ей рассказал об изменениях в жизни Саши. И попросил, чтобы бабушка, как бы тяжело ей не было, сама подготовила любимую внучку к встрече с будущим отчимом.

— Понимаете, дорогая Анна Алексеевна, эти сотни километров между нами, эта отдаленность от города всегда создавали не преодолимый барьер, но сейчас Саша перед отъездом в другой город будет очень рада, если мы все соберемся здесь, у нас в селе. Приезжайте вместе с Аннушкой.

И в просторных комнатах Сашиного домика стало шумно и людно, как когда-то бывало в дни праздников и застолья в их двухкомнатной квартире на первом этаже, когда был жив Костя, от множества друзей с их женами. Но которые сразу, точно растаяли после его смерти, создав вокруг молодой женщины вакуум пустоты, чтобы вроде не беспокоить в горе и самим поскорее забыться. Или просто вычеркнули из списка друзей ту, что выпадала из общей обоймы своей молодостью, разницей в возрасте, незаурядностью.

Аннушка за длинную дорогу успела раззнакомиться с Женей, болтала, чтобы не скучать и не зевать, будучи непосредственной и разговорчивой.

— Вся в отца, — Анна Алексеевна устала от бесконечности белого безмолвия степи, однообразия ничем не разбавленного сверкания сугробов.

Но за праздничным столом, оглядев скромное убранство незнакомого дома с привычными стеллажами книжного богатства, собранного ее сыночком, сказала строго:

— Может быть, ты и права, что заводишь новую семью. Одного ребенка легче растить, но легко и остаться совсем одной.

— Бабуля, ты не одна! У тебя есть я и внук Сережа, — не удержалась Аннушка, обняв любимую бабушку, с которой сидела рядом. Они обе исподтишка разглядывали Женю, и Саша видела, как мужественно Женя терпел эти обстрелы взглядами со всех сторон, по собственной воле ради Саши решив стать единственной мишенью для наблюдательных женщин всех возрастов. И только Сашин отец и она сама, понимая неизбежность этой встречи, всячески старались отвлечь внимание от Жени рассказами и вопросами о Москве, о Германии.

Анна Алексеевна держалась мужественно, но все вздохнули с каким-то еле скрываемым облегчением, когда выпили чай с тортом, еще раз шумно пожелали Сашеньке здоровья и, подхватив Анну Алексеевну и Аннушку, Сашины родители засобирались домой.

Саша с Женей пошли их провожать. На улице мело.

— Какое счастье, что успели до пурги приехать! — ахнула Саша, когда уже с первых шагов пришлось закрыть лицо варежкой и покрепче схватить Женю под руку.

Южный ветер укладывал неровные хлопья на заметенную землю строго под углом шестьдесят градусов, посылая эту невесомую влагу из бездны темнеющей сумрачной выси бесконечным потоком.

Это были комки и комочки, в свете уличного фонаря похожие на неведомых одушевленных, сказочных, даже не бабочек, а инопланетных существ, свалившихся ночью на землю, пока их никто не разглядел

И Саша отчетливо вспомнила такой же февральский вечер с Костей, когда что-то дома опять пошло не так. Не так посмотрела, не то сказала, и взвихрился опять столб непонимания, взаимной глухоты, когда она выскочила из дома, забыв надеть варежки, услышав вдогонку злой голос Кости:

— Иди, иди! Там погода только для прогулки!

Ветер подхватил, и она поддалась его порывам, и пошла, понеслась вперед, попав неожиданно в неописуемое хаотичное движение взметенного снега. И не поймешь, откуда он бьет, взвиваясь и кружа, то ли с неба, то ли, поднимаясь игольчатой резкой пылью, снежной пеленой, с улежавшихся за два месяца сугробов.

И все это при подсветке заметенной, забитой снегом Луны, от полнолуния которой остался безжизненный, холодящий душу тусклый свет, постепенно гаснущий, темнеющий, а по слабо различимой линии горизонта — черный.

И ветер вынес ее на лед реки, где когда-то Костя впервые согрел и поцеловал ее, но сейчас это было все так далеко и давно, словно прошла тысяча лет, и от этих воспоминаний стало еще обиднее.

Руки без варежек даже в карманах замерзли, а ветер гнал все дальше, уже по льду реки, в этом ущелье — с одной стороны с забравшимися на высокий обрывистый берег домами, с лаем замерзших собак, с теплом электрических фонарей, с другой — тонущих во мгле заваленных снегом прибрежных кустов и деревьев.

«Нужно вернуться», — подумалось, но повернувшись, немедленно ощутила всю жестокость и злобу взбесившейся метели. Эта круговерть снега вокруг, как шабаш ведьм в сказках, когда не видишь, где земля, где небо, а только ощущение опасности, что, если не устоишь, упадешь, то одним сугробом к утру станет больше.

И обида, что эти замороженные деревья весной выпустят листья, и в их прохладе в мае по вечерам пронзительно будут радоваться жизни соловьи. И будет торопливая речка уносить свою печаль в Волгу, а тебя уже не будет.

И Саша пошла, упрямо наклонившись вперед, обняв сама себя, засунув уже не чувствующие холода ладони в рукава пальто. И тут в селе из-за вывертов погоды вдруг погас свет. И погас весь мир, погрузившись в темноту ночи.

Но она не успела испугаться, потому что оказалась в объятиях человека, к которому возвращалась через отчаяние этой безумной метели.

Он, такой большой, сильный, загородил от ветра, горячими ладонями смахнул снег с заледеневшей шапки, целовал ее мокрые щеки, лоб, глаза, а потом оттирал ладони, натянул свои кожаные на меху перчатки, приговаривая:

— Глупая моя, глупышка! Но куда мы друг от друга убежим, если мы любим друг друга?

В селе внезапно вспыхнул свет, наверное, включили какие-то резервные линии, и страшный в одиночестве берег вдруг принял очертания земли надежды и человеческого приюта под продолжающимся разгулом стихии.

А утром вылезшее из наметенных на востоке снежных заносов солнце вдруг так осторожно позолотило окно, точно напомнило, что ему тоже не очень уютно в морозной тиши, и нужно всем немножко потерпеть, даже если невмоготу, чтобы дождаться весеннего разлива ручьев и ранних улыбающихся восходов.

Женя в течение недели оформил документы на участок под строительство дома далеко от села, на берегу Еруслана, где рос когда-то роскошный колхозный сад. Здесь, как грибы после дождя, вырастали чудесные коттеджи. Женя понимал, что временное, даже роскошное казенное жилье, снятая квартира в Москве, или двухэтажный особняк в престижном районе Саратова на берегу Волги, никогда не заменят своего, даже скромного дома.

Пока были деньги, нужно было успеть построить жилище для своей новой семьи.

Глава 11. ДЕНЬГИ И КНИГИ

Женю всегда удивляла особенная щепетильность Саши во всем, что касалось денег. Она их просто не брала, кроме, как на покупку продуктов.

В семье Жени к деньгам всегда относились с уважением. Сестры, их мужья, дети с благодарностью принимали денежные переводы, дорогие значимые подарки, понимая, что это независимое, обеспеченное положение не просто свалилось Евгению на голову или перешло по наследству в качестве подарка судьбы, а досталось в результате работы — долгой, упорной, целенаправленной. И еще — в силу природных способностей, умения мыслить нестандартно, не по шаблону, благодаря волевым качествам характера доводить начатое до конца, не жалея себя, испытывая азарт, если все получалось, заново въезжая в создавшуюся ситуацию, если что-то не шло, как планировал.

А Саша, словно боялась, что деньги, даже разговор о деньгах сглазят их такие непростые отношения, повернут их в другую, отрицательную плоскость, высосут тот оптимизм и радость общения, покроют их налетом чего-то неприличного, неопрятного, даже грязного.

И все началось еще с их первой поездки на Эльтон. В машине на обратной дороге она сказала независимо и сурово, повернувшись к нему вполоборота:

— Эту поездку оплатил ты. И не спорь со мной. Я теперь твоя должница. Ненавижу деньги. Они портят любые отношения.

И Женя попытался перевести этот напряженный разговор в шутку:

— Конечно, должница. И выход у тебя только один — стать моей женой и мне подчиняться беспрекословно. Согласна?

Саша не ответила тогда.

И вот теперь, когда Женя был почти рядом, если не считать двухсот километров по прямой, загруженный новой работой на новом месте, и все из-за нее, ее капризов, сменив столицу на Саратов, она снова вспомнила тот вечер возвращения вдвоем с озера Эльтон.

— Почему ты, словно боишься денег? — Женя понимал, что за эти три дня, проведенные вместе с Сашей в близости и любви, вряд ли она успела раскрыться перед ним, как цветок на солнце, чтобы отцвести и угаснуть безвозвратно, подарив свое благоухание и неповторимость всего на несколько дней.

— Я их не боюсь. Я им не доверяю. Наличие или отсутствие денег ставит человека в положение раба. Даже, если они у тебя есть, человека мучает неудовлетворенность от упущенных возможностей увидеть мир, испытать новые ощущения полноты роскошной жизни с ее разнообразием.

«А если денег нет, или ты существуешь на тот минимум, когда распределение зарплаты планируется буквально по рублям на месяц, но уже через десять дней шкатулка на полке пуста, и ты выкручиваешься за счет запасов овощей в погребе, достаешь деньги из копилки, если они там завалялись? Варишь постные борщи и супы. И так из месяца в месяц. И рада трехлитровой банке молока, которую тебе приносит за выполненную контрольную работу по высшей математике какой-нибудь заочник вуза или мама растерявшегося в городе студента».

Женя тогда погладил ее по руке: «Маленькая ты моя! Мне хочется сейчас, не заезжая в твою Полтавку, рвануть прямо в Москву. Украсть тебя из твоей жизни, как цыгане раньше крали лошадей. А что, паспорт у тебя с собой, мне ты пока доверяешь? Поехали, Сашенька?»

Саша рассмеялась, вспомнив, какой Женька тогда был веселый, неузнаваемый, помолодевший, точно эта колдовская волшебная вода соленого озера смыла с них обоих незажившие раны прожитых раздельно лет, унесла боль разочарований и потерь. И эти философские рассуждения о трудностях, об этих чертовых деньгах, отравляющих существование людей на такой прекрасной Земле, тогда вдруг оказались лишними, потому что Женька притормозил на пустынной дороге, расстегнул ремень безопасности и сжал ее в своих объятиях так сильно, что ей захотелось, действительно, броситься за ним на край света.

— Интересно, что бы было сейчас, если бы тогда помчалась за ним в Москву? — Саша сидела перед телевизором в новом доме, с новой мебелью, решившись, наконец, переехать в престижный район Саратова к человеку, в которого была влюблена еще в ранней юности. Но почему так устроен человек, что когда у тебя все отлично, ты все равно ищешь болячки в душе, чтобы расковырять их, сделать себе больно, видимо, опасаясь признаться самому себе, что боишься быть счастливым.

Она вспомнила, как Костя однажды разбил резную деревянную шкатулку, в которой хранились деньги, об пол, когда она уже через две недели после зарплаты оказалась пуста.

— Если бы мы жили в городе, устроился бы грузчиком где-нибудь на складе или сторожем на базе и калымил бы, — разговоры о переезде в город возникали не часто, но зажатость жизни в двухкомнатной квартире с маленькой Аннушкой и матерью Кости сразу же представлялась обоим. Саша понимала всю его раздражительность, гнев потому, что в селе нет возможности подзаработать, а из зарплаты удерживали алименты на сына, и Костя продолжал тратить деньги на приобретение книг.

Книги стояли на самодельных стеллажах, грели душу. Погружаясь с головой, на всю ночь в мир выдуманных историй и приключений, впитываешь торжество побед, неожиданность радости, возвышенность и пылкость любви героев и сам живешь потом, как на острие соприкосновений реальности и полета мыслей авторов.

И когда однажды Костя сказал:

— Давай, я продам всю библиотеку, и мы купим новую мебель, — его слова прозвучали, как обидный вызов этой такой прекрасной жизни, как предательство идеалов и их увлечения миром книг.

И, представив пустые стены вместо полок с книгами от пола до потолка или новый модный шкаф на половину комнаты с подаренными сервизами на зеркальных полках, Саша сказала сердито:

— Нет! Книги — наша жизнь. Не будем рубить мечту.

Невозможно, чтобы огонь юношеской восторженности, устремленности вперед, мечтательности закрыл туман обид и неудовлетворенности жизнью, мрак безверия и холод зависти и злобы.

Разбушевавшаяся перестройка жизни и умов постепенно разрубила мечты юности на мелкие кусочки. И библиотеки шикарных собраний сочинений русской и мировой литературы превратились в хлам, за который никто не даст тебе теперь и копейки. И невозможно было представить тогда, как через десятилетия после смерти владельцев, новоявленные недовольные наследники, потратившись, будут вывозить на машинах бесценные экземпляры на мусорные свалки. И там книги упорно не хотели воспламеняться даже от солярки и долго тлели, обожженные снаружи, сохраняя пожелтевшую благородную чистоту внутри, надеясь до последнего, что жестокость к ним, сокровищам мира, будет пресечена опомнившимися от умопомрачения людьми.

И едкий дым от разоренных библиотек долго потом стелется по низинам, разнося на окружающие поля черные хлопья исчезнувшей невостребованной мудрости.

Глава 12. СЕСТРА

Первый серьезный спор между ними произошел еще в середине марта, когда Женя начал показывать в ноутбуке варианты сельских особняков Подмосковья с размахом архитектурных излишеств, с резким удорожанием стройки в угоду желающим выставиться перед другими своим амбиционным жильем.

Это был не спор, а скорее диалог заинтересованных лиц, который, по меркам Саши, мог бы перейти и в скандал, если бы они были моложе и не столь сдержаны в выражении эмоций.

— Давай я построю трехэтажный дом вот такого плана, — Женя показал изображение шикарного кирпичного особняка.

— И обязательно с лифтом, — съехидничала Саша, — и еще башню добавить, и будет вторая кирха. — Она накрывала на стол к ужину.

— Но какой обзор сверху! — Женя притянул ее, усадил на стул. — Давай внимательно все посмотрим и выберем свой вариант. Дом — это место проживания семьи, наша визитная карточка.

— Согласна. Смотрите, — вот какой я крутой и обеспеченный! А рядом заваливается дореволюционная саманная хатка, обитая маленькими дощечками от бывших деревянных водочных ящиков из-за недостатка денег у простого селянина, не сумевшего сбить капиталы из-за вечно нищенской зарплаты.

Женя кивнул:

— Конечно, социальное расслоение общества, в первую очередь, заметно по жилью, но дом-то ты строишь один раз в жизни, если, конечно, для себя, а не на продажу.

— Женечка, но второй и третий этажи — это солнцепек, невозможность открыть окно и посмотреть на белый свет, особенно летом. А зимой — пронизывающий ветер, крепкие морозы! А с возрастом — проблема ступенек. Ты же знаешь нашу квартиру, где живут сейчас мои родители? Куда ты приходил за учебниками, когда там жили бабушка с дедушкой? Там, в подъезде — всего две ступеньки, и они для дедушки с его инвалидной коляской и бабушки с ее заболеваниями ног стали к концу их жизни трудно преодолеваемыми препятствиями.

«Они без посторонней помощи родных не могли просто выйти и посидеть на лавочке, чтобы подышать свежим воздухом. Я так и запомнила фигуру бабушки у открытого окна на кухне летом, когда она ждала меня, маму или отца, чтобы просто выбраться на улицу. Смотри сам! Тебе решать!»

И последние доводы стали для Жени решающими Он выбрал двухэтажный коттедж без особых выкрутасов, из красного кирпича.

Обычный домик, огромный особняк в престижном районе, — как важно, чтобы в его стенах жили понимание, радость, тепло, чтобы не было каменных лиц, отгородившихся обидами, беспочвенной злостью. И отсутствующих глаз, не готовых посмотреть на глупую размолвку с другой, противоположной стороны, не с упрямой линии, а с поверхности, поля взаимопонимания, юмора, нежности прожитых неповторимых лет. Когда чувства были включены, не погашены безликими днями, бездушными словами.

Саша взяла отпуск за свой счет до первого мая, до предполагаемого декретного отпуска.

Она видела, с каким нескрываемым любопытством, интересом встретили известие об отъезде в Саратов ее коллеги в школе.

А некоторые — с плохо скрываемой завистью.

Саше попалось как-то среди математических формул и теорем совершенно неожиданное философское высказывание известного немецкого математика и философа Готфрида Лейбница:

— Зависть есть беспокойство (неудовольствие) души, вытекающее из того, что желательным нам благом обладает другой человек, которого мы не считаем более нас достойным владеть им.

И не нужно думать о различии белой и черной зависти. Страшно, когда зависть рядом, и живет это чувство, развиваясь незаметно, исподтишка, год за годом у самого родного человека — у твоей сводной сестры. И прорывается внезапно, ударяя в самое сердце.

На улице запахло весной. И с каждым днем этот особый запах, настоянный на холоде пока замерзающих ночью лужиц, просыпающейся земли, выглядывающей радостно в приствольных стволах деревьев, свежем теплом ветерке с Волги, звоне сваливающихся с крыш огромных сосулек, — будил чувства, радовал. Неожиданно растянувшийся после зимней стужи и угрюмости день, еще сонные, но уже готовящиеся к взрыву просыпания деревья с нахохлившимися почками будущих листьев и плодов, — все это вместе с постоянными толчками, движением внутри тебя будущей жизни освещало особым светом суть жизни. И было ожидание только радостного, светлого, самого важного, особенно, когда рядом близкий человек, чье присутствие необходимо. И думаешь, как ты могла существовать без его внимательного взгляда, тепла его рук, его энергии, спокойствия, уверенности, силы?

Настя приехала в середине марта. Накануне позвонила мама, что заболела, и не сможет навестить, чтобы нечаянно не заразить гриппом, хотя ей очень хотелось посмотреть на новое жилье Саши. Но должна появиться Настя.

Настя не была на похоронах ни дедушки, ни бабушки. Отговорилась болезнью детей, страшной жарой. О чем-то долго разговаривала с матерью, извинялась, обещала приехать, как только удастся. Но эти обещания уже ничего не значили, потому что сердца всех были в те минуты обожжены болью.

Отец, растерявшийся, словно пригнувшийся от тяжести беды, неожиданно сказал маме через неделю после похорон бабушки:

— Это я виноват, что не пригрел по-настоящему свою старшую дочку. Где-то мы с тобой проглядели, мать! Почему она от нас так отдалилась? Я понимаю, что у нее еще есть бабушки и дедушка в Подмосковье. Мы всегда были рады, что Настенька у них отдыхала летом. Но ведь мои родители любили ее так же, как и Сашу. Никогда не делали различия между ними. Саше даже больше доставалось наказаний за ее вечные шалости. Теперь уже ничего не вернешь. Жаль!

Настя приехала на такси от автовокзала в обед и сразу предупредила, что у нее вечером поезд до Москвы. Ее семья теперь жила в новом районе в Раменском, недавно купили квартиру. Никто не болеет, все прекрасно.

И уже с первых минут встречи и сообщения этих телеграфных новостей, пока обнялись и расцеловались на пороге, прошлись по просторным комнатам и уселись за накрытым столом в кухне, Саша почувствовала холодок и некоторое отчуждение, словно рядом была не родная сестра. А проявил простое любопытство посторонний человек, зашедший в дом случайно, по необходимости.

— Где твой миллионер? Деньги делает? — Настя с любопытством рассматривала угол с высокими комнатными цветами на полу в светлой кухне. — И охота тебе возиться с землей в доме. Столько грязи от них! Наступит весна — вот и радуйся посадкам. Никогда я тебя, Сашка, не понимала. Вечно у тебя все не так, как у людей. Выделывалась всю жизнь. И у тебя все всегда получалось! Просто везет больше, чем другим! Вот, в каком шикарном доме обитаешь! Забудешь теперь нашу деревню! Увезет тебя твой немец за границу, про нас и не вспомнишь!

Эти слова оглушили, и Саша вспомнила вдруг, как Настя выкладывала в детстве на столе все свои сокровища — цепочки, кулоны, сережки, колечки — и говорила: «А у меня, смотри, вот сколько всего, хотя тебя бабушка больше меня любит. А моя бабушка в Москве мне настоящую золотую цепочку подарила и сережки, а у тебя такого нет и не будет никогда». А Саша смеялась. Ей было не до колечек и цепочек с ее незаживающими ссадинами на руках, с коротко остриженными ногтями, когда с вечера копаешь в прибрежном иле полную банку червей без всяких перчаток для завтрашней рыбалки, а потом часами ныряешь и загораешь на реке.

Настя рвалась из дома во взрослую жизнь. Она поступила в медицинское училище, окончив неполную среднюю школу. Вышла рано замуж, была счастлива, но приезжая домой, часто выступала, повторяя: «И чего вы все на высшем образовании помешались? Девчонки с красными дипломами простыми продавщицами за прилавками стоят в Москве! Толку от этого высшего образования!

И Саша видела, как низко наклонял голову отец, понимая, что где-то не доглядели, просмотрели, не объяснили вовремя. А, может быть, действительно, слишком много времени уделяли Саше, как младшей, считая старшую дочь образцом понимания и послушности.

Когда расположились после обеда в зале, Настя сказала, отвернувшись к окну и рассматривая пустынную улицу с уже заселенными коттеджами, а кое-где еще без нарядных заборов, с кучами строительного мусора, безразлично сверкающими на солнце зеркалами окон без штор:

— Ты не подумай, я не завидую. Но почему одним все? А другим нужно корячиться, напрягаться всю жизнь, когда другие жируют, плывут по волнам роскошной жизни? Чем я хуже тебя? У тебя с одним была неземная любовь, носил тебя на руках, пылиночки сдувал. Каждый год разъезжали вы с ним и с учениками по стране, не сиделось вам дома. И все на свои нищенские учительские зарплаты. А, может быть, на папины с мамой деньги? Или бабушка с дедушкой любимой Сашеньке все пенсии отдавали? Ты же у них была единственная любимая внучка! А теперь второй муж, неизвестно откуда свалился? Ты же говорила, что сохнешь по своему Косте, ни на кого не глядишь! И вдруг — новая жизнь, новая любовь! Теперь уже точно работать не будешь! Королевна ты наша!

И Саше вдруг стало грустно до слез от невозможности укрыться от этого проявления откровенной зависти, скопившейся недоброжелательности, всех проблем взаимоотношений с людьми, которым все чего-то не хватает. И эти проблемы множатся, нагромождаются, как старые вещи в шкафу, на антресолях, в гараже. И жаль их выбросить, распроститься с хламом, а потом просто тонешь в набравшейся свалке ненужных вещей.

Саша перевела разговор в другое русло, расспрашивала о бабушке, детях, муже, стараясь подавить навязчивое чувство появившейся обиды от несправедливых обвинений и суждений, боясь не сдержаться и в запале, как это обычно бывает, наговорить множество лишних ненужных слов.

Настя так и не дождалась Жени, с которым она очень хотела познакомиться, и который, как всегда, до позднего вечера задержался на работе, На прощание Настя сказала:

— Не обижайся на правду, сестричка! Давно хотела с тобой по душам поговорить, без отца с матерью рядом. Нам нужно держаться друг за дружку. Соберешься в Москву — звони!

Она уехала на вокзал такая спокойная, неторопливая, уверенная в себе, довольная состоявшимся разговором, нормальным видом располневшей сестры, и уже на перроне перед посадкой в скорый поезд позвонила матери и доложила, что с сестрой в Саратове все в порядке.

А Саша стояла у того же самого окна на кухне, мучительно потирая виски от невыносимой головной боли, которая завинтилась, опоясала лоб, давила на виски, видимо, от долгого пребывания в помещении и таких нерадостных мыслей. И вспомнила слова Иоганна Гете: «Ненависть — активное чувство недовольства, зависть — пассивное. Нечего удивляться тому, что зависть быстро переходит в ненависть».

Женя по ее виду понял, что Саша расстроена, и, не снимая куртку, подал в прихожей шубу и шапку, аккуратно придержал под руку на крыльце, заметил:

— Гуляем ровно час, а потом — по желанию. Смотри, как воздух за день нагрелся! Весна, Сашка, пришла, а ты все вздыхаешь! Это же наша с тобой вместе первая весна! Как тридцать весен со мной встретишь, тогда, может быть, я тебе разрешу немножко повздыхать, а пока терпи! Надеюсь, я тебе еще не надоел?

И, стоя, обнявшись, на берегу могучей русской реки, пока закованной в панцирь зимней неволи, они понимали, что еще многое в жизни им придется принимать, терпеть, может быть, даже терять. Но все равно будет наступать момент, когда ночью или ранним утром вздрогнет, нагревшись за весенние светлые дни, вся эта махина многометровой толщи льда, вздыбится неукротимо, и, сметая все на своем пути, помчится к далекому морю, напомнив о наступлении весны.

Глава 13. ПРОЗА ЖИЗНИ

В своем дневнике Саша записала: «Чем больше солнца, тем больше цветущих роз. Они не любят холодных ветров и пониженных участков. И в то же время они любят простор, когда их не окружает замкнутое пространство.

Розы растут от восхода солнца до девяти или десяти часов утра, затем следует время отдыха до трёх или четырёх часов дня. В пасмурные или дождливые дни розы растут безостановочно, и это служит доказательством, что они могут обойтись без яркого полуденного солнца. Они не выносят застоя воды. Что же касается почвы, то розы любят более тяжелую».

Женя, прочитав эти строчки вечером у компьютера, засмеялся весело:

— А я все думал, с кем тебя можно сравнить? Не придумал. А ты сама все про себя написала. Оказывается, ты у нас из семейства роз! Только что-то ты про колючки у этих красавиц не написала! Недотрога ты, моя любимая!

Женя улетел в Германию, и такой страх потерять пронзил, словно прощалась навсегда. Неизвестно точное определение любви. Но, когда вся нежность в сердце выливается в желание физически ощущать тепло тела, прикасаться к волосам, просто схватить за руку, в шутку толкнуть слегка, когда стоит в проеме двери, загораживая проход, — ты не задумываешься об определениях.

Одиночество имеет только одно преимущество — возможность услышать гулкую пустоту бесконечного мира и взвешенность собственного ощущения того мизерного набора необходимого, чтобы просто жить и думать. И писать. Точнее, записывать образные сравнения, выплывающие неожиданно, которые ты тут же черкаешь, потому что это где-то слышала, читала, видела.

И только, потушив свет, уносясь в полумрак, беспредельность ночного, никогда не отдыхающего сознания, видишь красочные образы, действия, участницей которых ты являешься. А потом лишь учащенное сердцебиение напоминает о происшедшем, когда уже проснулась.

Лариса появилась в обед. Мелодичный напев бетховенской «К Элизе» электрического звонка словно всколыхнул легкую прозрачную тюль окна.

На высоком крыльце в узких сиреневых брюках и белоснежной длинной куртке стояла незнакомая женщина. Саша открыла дверь.

Женщине было лет двадцать пять — двадцать восемь. Темно-каштановые волосы, постриженные под каре, слегка закрывали мочки ушей с искусственными бирюзовыми сережками. Аккуратно наложенный грим, синие тени и черная тушь на ресницах усиливали выразительность карих глаз и подчеркивали морщинки на лбу, у губ, напоминая об уже улетевшей свежести юности.

Когда она заговорила, сразу открылись, засверкали белизной две полоски отличных зубов. В отличие от Саши, которая, даже улыбаясь, плотно сжимала губы, но у которой на щеках тотчас же зацветали ямочки.

— Мне нужен Вебер Евгений Карлович. Он здесь проживает? Мне в банке дали его адрес, — она с такой надеждой смотрела через Сашино плечо, словно ожидала, что он вот — вот появится.

Саша невольно насторожилась: «В банке постороннему человеку так просто никто не мог дать адрес Жени». И это напряженное ожидание, даже некоторый испуг на лице незнакомки смущал:

— Евгений Карлович улетел вчера в Германию по работе, — Саша чувствовала себя неуютно под внимательным обстрелом глаз привлекательной женщины, в своем плотном, почти до пола махровом халате, который упруго натянулся на расплывшемся животе.

— Как же так? И когда он появится? — лицо женщины на глазах потухло, точно внутри нее сработал невидимый выключатель, когда она услышала ответ на свой вопрос. — Что же мне теперь делать?

— Заходите, — Саша пропустила гостью в прихожую. Зачем она это сделала? Ответить на этот вопрос она так никогда, даже много лет спустя, не смогла. И вся эта где-то свыше запрограммированная линия наших судеб, когда одно слово может вспыхнуть лазером ожидания удачи, солнечной уверенности в завтрашнем дне, или, наоборот, разлететься осколками обиды, боли, неуверенности, — наверное, чему суждено случиться, то непременно придет.

— Вы издалека? — Саша сразу обратила внимание на большую спортивную сумку, которая явно оттягивала плечо гости.

— Я только что из аэропорта. Прилетела из Москвы. И такси отпустила. Что же мне делать? — повторила она еще раз и посмотрела на Сашу. — Вы здесь домработница? Меня в самолете укачало. Можно мне попросить у вас чашку чая или кофе?

«Нет, не нужно ей, Саше, было быть такой доверчивой! Жила бы и дальше, упиваясь своим заоблачным полетом на крыльях свершившихся надежд и планов. Нет, потащила незнакомую женщину в кухню, пригласила к столу обедать».

— Давайте знакомиться. Меня зовут Саша.

— А меня Лариса. Вам про меня Евгений ничего не рассказывал? Я — его бывшая гражданская жена. Мы с ним прожили в Германии полгода, — в ее фигуре, сохранившей стройность и гибкость девичьей талии, аккуратную округлость обтянутых узкими брюками ног чувствовалась теперь какая-то свобода и раскованность после неожиданного испуга и растерянности.

Саша молчала, убирая со стола грязные тарелки, заваривая кофе.

«Бывшая жена. Уже легче, — подумала как бы со стороны, рассудительно. — Идти этой девушке некуда, так что придется выслушать всю историю с начала до конца».

— Лариса! Вы сейчас живете в Германии? — пусть думает, что я с таким животом, домработница. — Расскажите о себе.

«Эх, Женька, Женька! Зачем ты меня оберегал так старательно? Я же не юная девчушка, которая могла бы хлопнуть тебя театрально по щеке за обманутые надежды или упасть в обморок от переизбытка чувств. Что теперь ахать и взвиваться, если я встретила и полюбила уже состоявшегося, самостоятельного, серьезного мужчину, свободного от брака, но у которого, оказывается, есть трехлетний малыш от одинокой женщины-медсестры, которая жила в доме его родителей и ухаживала за обоими до самой их смерти. И он, наверное, полюбил ее по-настоящему, если его сестры дали Ларисе московский адрес фирмы. И, практически, ничем особым она от тебя не отличается. Впрочем, нет. Отличается тем, что моложе, свежее. И еще словами — она бывшая гражданская жена, а ты — нынешняя. И кто даст гарантию, что в недалеком будущем от всех этих жен в сумме Женя не найдет молоденькую двадцатилетнюю девчонку, чтобы снова возродиться, как Иван-царевич, искупавшийся в котле с живой водой.

«Леша, мой сыночек! Ты только не торопись пока на этот свет! Дождись своего срока! А твоя мама Саша все эти сюрпризы жизни переживет».

Она постелила Ларисе на диване в зале, а сама натянула резиновые сапожки, теплый широкий плащ и пошла на берег Волги.

Лариса уехала на следующее утро в аэропорт, ни о чем не расспрашивая. Сделала вид или, действительно, не поняла, что это за домработница разгуливала на последних месяцах беременности по необжитому дому Евгения

Женя прилетел из Германии через день. Легко вбежал на крыльцо, толкнул входную дверь, позвал с порога:

— Саша! Ты дома? — и увидев застывшую в дверях фигуру, облегченно вздохнул. — Слава Богу, успел!

— Нет, не успел! Лариса улетела вчера! — она, конечно, не ждала его такого стремительного возвращения, решив в ночном тоскливом переборе бесконечных телеканалов, торопя угрюмые прыжки безразличной минутной стрелки на циферблате часов в кухне, утром собрать самое необходимое и попрощаться с этим, вдруг ставшим чужим, домом.

— Что она тебе здесь наговорила? — он стоял в распахнутой куртке, высокий, сильный мужчина, весь напряженный, встревоженный, с уставшим, озабоченным лицом, словно прошагал, торопясь, не один километр утомительного пути.

И сами собой вспомнились слова Евгения Евтушенко:

Любовь убитой кем-то не бывает,

Любовь сама уходит, как в песок,

Любовь сама ту пулю отливает,

Которую пошлет себе в висок.

— Сашенька! — он сбросил грязные ботинки, схватил молчащую Сашу за руку. — Это мои добрые сестренки постарались! Как же я — голодный и необогретый — в холодной России пропадаю без женской любви и ласки! Саша, у Ларисы в Германии есть муж, ребенок маленький, но что-то у них там не ладится. Она пришла вместе с годовалым сынишкой к нам в дом — в дом моих родителей, — чтобы присматривать за моей матерью. И мои старики нянчились с малышом, как со своим внуком. Я приезжал часто. Ее домовитость, скромность, женственность, неиспорченность городской жизнью девушки из далекого сибирского поселка, настойчивое желание матери устроить мою холостяцкую жизнь, короче, — я не устоял. Случайные связи с женщинами приучают к необязательности, свободе выбора и быстрому охлаждению. Мы расстались с Ларисой через полгода. Моя мама угасала на глазах, мне все стало безразлично. После смерти мамы я перевез отца к старшей сестре. Лариса вернулась к мужу, с которым, наверное, сейчас снова поругалась, и вспомнила обо мне. Саша! Никаких детей у нее от меня нет! Доступность женщины, ее предсказуемость, желание угодить мужчине, навязчивое внимание — это начинает раздражать постепенно, потому что чувствуешь неудовлетворенность от повторяющихся, словно заданных стереотипов мышления, ограничивающих твою свободу существования. Мне скучно с такими женщинами!

— Отвези меня, пожалуйста, домой, Женя! — она испугалась сама той отчужденности, непонятного холода ожесточенности и отчаяния, когда на секунды вдруг представила захлестнувшиеся в нежности фигуры Женьки и этой самодовольной Ларисы в уютном домике его родителей.

— Нет! И еще раз нет! Никуда ты не поедешь! Ты — моя единственная жена! Ради нашего будущего сына постарайся подняться над этими вашими женскими обидами к прошлому! Я люблю только тебя! Никогда не предам! Можешь быть в этом уверена! Как я уверен в тебе! — он схватил упирающуюся, вырывающуюся Сашу, понимая, что, если сейчас он не совладает с этим ее отчаянием, обидой, злостью, то вся его следующая жизнь может завернуться в такой клубок непредсказуемости и ущербности, который он не сможет распутать за всю свою оставшуюся жизнь. — Я тебя завтра же в загс потащу, как бы ты не отпиралась! Все, все, успокойся, наконец! Хватит вырываться! Такая взрослая, несерьезная мама! Моя маленькая, упрямая Сашенька!

И Саша затихла в этих сильных, непреклонных руках, растворившись в ненасытном поцелуе напряженных губ.

Майская жара, свалившаяся уже в первые праздничные дни, заставила Сашу поторопиться посадить маленькие клумбы, с трудом присаживаясь на корточки, потому что объемный живот вдруг стал занимать столько места, что не давал возможности наклониться. И первый гром, и огромная на полнеба какая-то нереальная радуга — все теперь напоминало: скоро свершится то чудо, которого так долго ждали.

Саша, смеясь, сравнивала себя с домашней кошкой, лениво отыскивающей любое приличное место на солнышке. И уже не было желания, куда-то мчаться, лететь. И, сидя в удобном старом кресле, неизвестно, откуда, каким ветром или старыми хозяевами занесенным в этот современный двор, опять невольно приходилось вспоминать то, что пережила когда-то, сравнивать с сегодняшней реальностью, зная, понимая, что это никогда и никуда не уйдет от тебя, какие бы ты не давал команды непослушному мозгу.

Когда-то много лет назад, их с Костей, вернувшихся после медового месяца с Волги, отдохнувших, загоревших, счастливых, друзья шутливо прикалывали: «Все, молодожен, выпал ты теперь из обоймы холостяков!». А Костя, обнимая и лаская дома, когда никто не видел и не слышал, говорил:

— Нужно, чтобы ты скорее забеременела. И тогда мне придется потерпеть ровно девять месяцев, пока ты станешь настоящей женщиной, вспыхивающей от одного моего прикосновения, ждущей и требующей моей любви, страстной и пылкой.

— Быть нахалкой в постели, — говорила она себе, — только не это. От этих слов Кости становилось нестерпимо стыдно, жарко, хотелось спрятаться в темную без окон кладовку, где висели на плечиках зимние пальто и куртки, лежали обувь, спортивные сумки.

— Замолчи, пожалуйста, не вгоняй меня в краску! — просила умоляющим шепотом, чтобы не услышали соседи по дому сверху.

И потом, родив дочь, Саша ничего не смогла изменить в себе, в своем поведении, продолжая испытывать чувства внутреннего уважения, некоторой скованности, когда, загораясь от прикосновений, поцелуя, теряя голову, всегда знала, что увидит потом его восторженный, благодарный взгляд и будет с ним рядом в этой надежной близости счастливая, радуясь всю жизнь. И этого ей было достаточно.

Сейчас, став зрелой женщиной, уверенной в чувствах мужа, в его добропорядочности, преданности, с нетерпением, как и она, ждущего такого долгожданного для каждого мужчины мальчика, она внутренне боялась какой-нибудь нелепой случайности, непредвиденного поворота событий, которые вдруг в корне смогли бы резко изменить всю такую вроде бы наладившуюся жизнь.

Она тревожилась, когда Женя уезжал в длительные командировки, когда задерживался на работе, когда долго молчал его телефон, не взрываясь знакомой мелодией. Ей казалось, что если он будет рядом с ней, с ними обоими никогда не сможет произойти никакой беды.

Дочь в Волгограде, словно чувствую тревожность мамы, звонила по несколько раз в день, бодрым голосом докладывала об успехах, о здоровье бабушки Ани, неизменно заканчивала привычным для Саши вопросом: «Ты как, мамуля? Держись! Я тебя очень люблю!

Саша старалась не нервничать, отгоняла грустные мысли, уходила на простор улицы, если вдруг наползали в воображении нереальные картины нависшей опасности над кем-то из родных.

И торопила время, словно оно могло от пожеланий, страстной мольбы, любви внезапно сконцентрироваться в упругий шар и пробить навсегда заведенный порядок.

Прогремевшие неожиданно в конце мая сердитые грозы очистили до конца зимнюю накипь со степи и лесов, с разгулявшихся рек. Вздохнули, распрямляясь в росте, беззащитные перед засухой, огромные массивы засеянных полей, зазеленели все пригорки и ложбинки с ярко-желтыми пятнами обрадовавшихся солнцу сочных одуванчиков.

И точно в срок свершилось чудо рождения новой жизни, наполнившее сердца той мерой счастья, которое невозможно измерить никакими существующими на земле способами, — дар небес.

«Много великого есть на свете, но нет ничего более великого, чем человек», — заметил Софокл, древнегреческий драматург, живший еще до нашей эры.

И теперь предстоял долгий, ответственный, неизмеримый труд ухода и воспитания этого долгожданного, маленького пока человека.

Глава 14. БЕДА

Женя привез Сашу домой в село в середине июня, через две недели после выписки из родильного дома, а сам переночевал и рано утром умчался в командировку в Москву.

Уже у калитки захотелось плакать. Это щемящее чувство какой-то потерянности во времени, когда входишь после разлуки в свое бывшее жилище, или идешь, узнавая каждый дом, по старым улицам города, поселка своего детства и думаешь, а вот сейчас в этом дворе начнет звенеть цепью и заливаться прерывистым лаем темношерстная дворняга. И точно, наследник почти такого же окраса предупреждает хозяев, становясь в стойку у закрытых ворот, спустя столько лет, напоминает, что перемен-то особых вроде и нет.

«Я же уехала только на время, и вот, смотрите, вернулась!» — хочется крикнуть яблоням, лозам винограда. И они смотрят на тебя внимательно, вроде и признают, как и соседский кот на крыше сарая держится с достоинством, но не спрыгивает навстречу, как раньше, когда возвращалась с рыбалки, и он бежал навстречу, увидев удочки и ведерко с рыбой.

— Смотри, Алеша, мамин старый дом, — шепнула сыну, пока Женя вносил в дом сумки с вещами.

Вечером втроем поехали на строительную площадку нового дома далеко за селом, над рекой,

который смело поднимался на высоком фундаменте уже под перекрытия первого этажа среди разбросанных по территории двора каких-то блоков, кучи песка, той рабочей обстановки, которая зовется стройкой.

А Леша посапывал в своей коляске, не задумываясь пока, станет ли он в недалеком будущем жителем столицы, Саратова или сельского поселка в Заволжье.

После отъезда Жени Саша с коляской решила прогуляться по улице, где не была, казалось, сто лет, — мимо дома, где прошли детство, отрочество и юность. Старый, когда-то кулацкий дом, врос в землю и на фоне приличных современных коттеджей выглядел, как скромный малозаметный родственник в гостях у разбогатевшей родни, хотя новые хозяева раскошелились и облагородили его, обтянув светлым сайдингом и возведя яркую черепичную крышу.

И тут внимание Саши привлек детский, беспокойный, какой-то неутешный плач, когда у ребенка болит животик, а молодая глупая мама сует ему грудь, какие-то растворы, а он теребит ножками и жалуется плачем:

— Что же вы меня не понимаете и не торопитесь мне помочь?

На улице возле дома, где когда-то жил Николай, стояла роскошная пустая коляска. Плач на какое-то время затих, а потом возобновился снова на одной безнадежно проникновенной ноте.

Саша решительно отворила высокую калитку. По двору под тенью раскидистого абрикоса в ярко-синей форменной футболке и черных спортивных брюках с ребенком на руках вышагивал Николай, друг Колька, которого беззлобно прикалывали в классе:

— Ваши окна друг на друга смотрят вечером и днем.

Глаза ребеночка были закрыты, тоненькие ручки беспокойно вылезли из пеленки и, сцепившись одна в другую, дополняли картину больного на вид, безутешного младенца.

— Привет! — шепотом сказала Саша. — Почему он плачет? Где мама малыша?

И, когда Колька, остановившись внезапно, словно споткнулся о фигурную плитку двора, секунду помолчав, сказал:

— Его мама умерла, — Саше показалось, что она ослышалась:

— Что? Что ты сказал? Почему? — И весь тот страх, который она тщательно скрывала в течение последних четырех с половиной месяцев до родов, отгоняя даже тень беззвучно мелькнувшей мысли, что вдруг не сможет, внешне бравируя, хорохорясь, выносить своего ребенка. Да, именно страх, что ненадежное сердце даст сбой в самый неподходящий, трудный момент, и сразу оборвутся смысл и планы последнего года… Господи, даже нельзя произносить слово «последнего». Вдруг, действительно, мысли материализуются? Этот страх сдавил голову, плечи, все тело.

Она увидела тельце этого измученного, сонного, возможно, голодного ребенка, с покрасневшим от бесполезного плача личиком на руках у здорового беспомощного Николая, который только что произнес эти страшные безжалостные слова.

— Чем вы его кормите? — Саша должна была действовать, потому что этот страх, эта безнадежность ситуации, в которой мог бы вдруг оказаться и ее сын, не дай Бог, и любой появляющийся на свет младенец, лишали воли, выбивали из привычной целесообразности существования всего живого и радующегося жизни, замораживали разум.

— Плачет и плачет, ничего сделать не можем, чтобы успокоить. Вызвали «Скорую помощь», может быть, у него что-то болит, — но Саша уже не слушала Николая, его мать, тетю Свету, которая выскочила из летней кухни с детской молочной бутылочкой.

— Коля! Там у калитки коляска с моим сыном. Заведите ее во двор, в тень, чтобы не разбудить, и давай мне своего, кто у вас, — мальчик, девочка?

— Миша, — и Николай протянул Саше сверток с хныкающим, зевающим малышом, на открывшейся шейке и груди которого высыпали красные точки потницы. На одной ножке не было носочка, видимо, упал раньше.

— Тетя Света, где можно покормить ребеночка? — малыш замолчал на секунды, когда Саша взяла его на руки, определив, что он по весу такой же, как и ее сын.

— Заходи, Сашенька, в хату, там никого нет, и прохладно.

В доме по старой деревенской традиции окна на лето были завешены темными шторами от солнца.

Малыш, посапывая носом, упрямо сжав губки, начал опять сучить ножками, переживая резкий переход от беспощадно яркого солнечного двора в спасительный полумрак комнаты.

— Тетя Света, дайте мне большую пеленку!

Тугое пеленание удивило Мишу, но он упрямо отказывался от соска груди.

— Его в роддоме несколько дней одна женщина кормила, пока ее не выписали, а потом его перевели на искусственное вскармливание, — Колина мать стояла рядом с бутылочкой в руках. — Это я их из Петербурга сюда забрала на солнышко. Там такой холод!

Сашина блузка была влажной на груди, марлевые прокладки промокли от избытка вытекающего грудного молока. И этот материнский запах вдруг заставил этого маленького голодного человечка зачмокать, сначала осторожно потянуть, а потом прихватить губами легко вытекающую струю.

— Тетя Света, принесите сюда моего сыночка, чтобы не перегрелся, — шепотом сказала Саша, — и пусть Николай сюда не входит. Видите, в каком я виде.

Тетя Света, вернувшись, привела со двора темноволосого трехлетнего мальчика — Володю, старшего сына Николая, посадила на диван, и в полумраке комнаты этот малыш постарше, вытягивая шейку, пытался разглядеть двух спящих, которые не хотели с ним поиграть.

А Саша сидела, застегнув на «молнию» промокшую от молока на груди кофточку, понимая, что она не может бросить теперь этого маленького человечка, так жестоко обиженного судьбой на пороге только-только начавшейся жизни. И даже, если Женя будет категорически против, она постарается его убедить, и будет кормить, и ухаживать за молочным братом своего сына.

Когда она вышла через полчаса на разморенную летним убийственным зноем улицу, тетя Света за руку затащила ее в летнюю кухню:

— Коля, поухаживай за гостьей, а я пойду за ребятками посмотрю.

Она ушла в дом со стаканом молока и пачкой печения, а Саша смотрела на сидевшего у стола Николая с совершенно седыми висками, здорового, такого могучего, загорелого:

— Коля, если не можешь говорить, то молчи. Но почему такое случилось?

— Родила нормально, а через два дня оторвался какой-то тромб. Нине было всего двадцать восемь лет. Мать моя приехала на похороны, девять дней провели, и она приказала мне везти детей сюда. Мне дали отпуск на три месяца. Вот, после дороги, младший капризничает.

Человек может многое вынести, но несправедливость иногда бьет наповал. Колька никогда не был красавцем. Долговязый, ловкий и сильный, он с детства был помешен на спорте, вымахал в десятом классе на две головы. Каждое утро, независимо от погоды, пробегал в спортивном костюме, без шапки по пять километров. Никогда не болел. И всегда был рядом. Вместе шли в школу и возвращались домой. Саша решала на контрольных, особенно по биологии и химии, всегда два варианта и передавала Кольке его вариант. А по физике и информатике наоборот Колька помогал ей.

— Саша, понимаешь, они ничего не смогли сделать. Какие-то секунды — разговаривала, ждала, что сына принесут кормить, и все. Нина была у нас в части психологом, как ты когда-то собиралась стать. Спортсменка отчаянная, десяток прыжков с самолета. И теперь была. Лучше бы со мной что-нибудь случилось, а у мальчишек была бы мать. Не могу, Саша, все, — и он вышел, вернее, вылетел на улицу, а Саша застыла.

Только деятельная, целеустремленная работа, какая-то значимая идея могли, хоть на какое-то короткое время, отодвинуть переживания случившегося ужаса, а Николаю нужно было просто выспаться. Да, отрубиться часов на десять, чтобы никто не мешал, не трогал, не напоминал о прошедшем две недели назад.

Саша вышла за калитку. Николай сидел на солнцепеке, на старой деревенской лавочке с новыми, покрашенными зеленой краской столбиками вместо ножек.

Согнувшись, как дед, он опирался в задумчивости на локти, как будто у него был приступ желудочных колик.

— Коля! Если ты не возражаешь, мы сейчас с твоей мамой отвезем обоих парней на их колясках ко мне домой. И я буду кормить и смотреть за обоими. Завтра в обед приезжает моя Аннушка, взрослая уже девица, пусть практикуется.

— А я? — Коля распрямился, смотрел на нее такими тоскливыми, словно выключенными глазами, что Саша испугалась со своей женской логикой: «А вдруг с собой что-то сделает?

— А ты пойдешь и завалишься спать на диване. Утром поведешь старшего сына на речку купаться и загорать. А вечером придете малыша купать. Согласен?

Саша думала, что Николай сейчас вскочит с лавочки и пошлет ее, куда подальше, но он даже не шелохнулся, словно ее слова улетели мимо него куда-то в пустоту такой знакомой им обоим улицы с редкими сохранившимися огромными деревьями, с выстриженными электриками на случай чрезвычайных ситуаций верхушками, где проходили телефонные и электропровода.

— Ты меня слышишь? — Саша схватила Николая за руку и несколько раз дернула изо всех сил.

Она вернулась во двор, сомневаясь, что Николай ее услышал: с таким отсутствующим, углубленным в себя видом он сидел в прежней позе, даже не пошевелившись.

— Тетя Света, сложите Мишины вещицы в какой-нибудь пакет и несите внука. Поедем ко мне, — и вот две коляски разной формы и расцветки придвинули прямо к коленям Николая, но он даже не взглянул в их сторону.

— Иди, сынок, поспи! — тетя Свете, такая маленькая возле широкоплечего, сильного, с накаченными мышцами сына, обняла его за талию и повела в дом, словно маленького ребенка, шепнув:

— Я сейчас, Сашенька, только его уложу.

Дома у Саши уже хозяйничали мама и отец. Они накипятили два ведра воды, и теперь в кухне была настоящая баня. Посредине на табуретке стояла старая маленькая эмалированная ванночка:

— Смотри, какая она глубокая! Не то, что эта новая пластмассовая. Ребенка даже не окунешь, — мама с отцом приготовили все для купания.

— Обе ванночки пригодятся. У нас теперь два мальчика.

Глава 15. МОЛОЧНЫЕ БРАТЬЯ

Молока хватило обоим, и опять малыши засопели в своих колясках. Тетя Света, беспокоясь за старшего внука и сына, убежала домой, а Сашина мать не удержалась:

— Рискованная ты у нас, Сашенька! Вот так, без боязни забрала чужого ребенка. А если что случится?

— Мама, давайте пить чай с молоком. А то мне ночью их опять кормить. Просто чудо, что Женя меня привез именно сейчас, а не через месяц. Пока здесь будем, буду кормить обоих. Это не обсуждается.

— Вот погоди, Евгению это точно не понравится. А Николай у тебя что, жить будет рядом со своим сыном? Что люди скажут? — маме, как всегда, нужно было уберечь свою своенравную дочь от глупостей.

— Мамочка, что тут странного и страшного? Николай будет приходить в гости. А завтра в обед приедет Аннушка. Так что людям не о чем будет говорить. Если делать нечего, — пусть говорят Спасибо вам с папой. Столько хлопот мы сразу привезли.

Аннушку с маршрутки на следующий день встретил дедушка Алексей, в честь которого Саша и назвала своего сына.

— А какой из них мой брат? — девочка с осторожностью разглядывала двух малышей: одного — с темненькими редкими волосиками, другого — светленького, курносого.

— Выбирай, кто нравится, но нянчить будешь обоих по очереди, — Саша вешала выстиранные пеленки, рубашечки, носочки на натянутую проволоку между двух столбов.

— Мамуля! Я просто в шоке! Ты — молодец, что решилась родить. А где твой муж? — видимо, девочка страшилась предстоящей встречи, это было заметно по той скованности, которая ей была несвойственна, особенно в стенах родного дома.

— Приедет в конце этой недели на два дня — субботу и воскресение. У него работа, а мы здесь месяц поживем. Потом все уедем. Наш дом теперь в Саратове.

— А мальчика куда? С собой возьмем?

— Посмотрим.

«Вот и наступили обыкновенные будни, — думала она, — без эйфории долгожданных встреч, дни, когда радость чередуется с огорчениями, когда один день похож на другой, третий, четвертый, отличающиеся только разнообразием меню завтраков, обедов и ужинов. Запрограммированная на годы жизнь, когда время утекает, словно в песок вода».

Мы так привыкаем к обыденности, к бегу в замкнутом пространстве с завязанными глазами, чтобы не разочароваться, не расстроиться лишний раз, что мы можем услышать только крик.

Владимир Высоцкий хочет докричаться до каждого и, чтобы его услышали, срывает свой голос.

Надрыв — в песнях Лепса, Александра Розенбаумана. Иначе мы не слышим. Тихий голос нас уже не трогает, если это не стон. На стон мы еще можем отреагировать, если его услышим.

Николай пришел со старшим сыном Володей, когда солнце зависло низко на электрических проводах, словно раскачиваясь от ветерка, как на качелях, и позолотило запад неизрасходованными запасами тепла, обещая на завтра ветреное утро. От высоких деревьев, горячих крыш домов упали, перегородив улицы, густые тени вечерней прохлады.

— Саша, ты, наверное, очень устала? — вместо приветствия сказал он. — Где тут мой маленький наследник?

Сейчас он выглядел лучше, но в глаза сразу бросалась сверкающая в темных, коротко остриженных волосах, особенно на висках, неожиданная для его возраста седина.

Малыши спали в своих колясках за домом с восточной стороны. Возле них на низкой скамеечке сидела Аннушка.

— Саша, кто эта красавица? Чудеса! Неужели Анна так выросла? — Аннушка густо покраснела, вскочила, спряталась за яблоню.

— Знакомься, Коля! Это моя наследница Анна, будущая художница. В настоящее время — нянька, или по-современному, — волонтер. — Саша незаметно рассматривала Николая. Он на голову был выше Жени, шире его в плечах, весь какой-то более кряжистый, накаченный, и выглядел старше Жени. Обычное лицо мужественного серьезного человека: немного впалые щеки, гладко выбритые, с живым взглядом карих глаз, нос слегка с горбинкой, губы независимо сжаты.

«Какие мы уже повзрослевшие, а, вернее, постаревшие», — подумала Саша.

Аннушка принесла табуретку, и, когда Коля сел, ножки сантиметров на пять провалились в утоптанную землю возле цветника.

— Саша, твоя дочь — копия Константина Сергеевича. И рост, лицо, волосы — хорошая память о нашем учителе и моем старшем друге. Как там Анна Алексеевна? — он говорил, а его правая ладонь непроизвольно поглаживала бортик коляски, в которой сопел во сне его ухоженный сынок.

— Даже жалко их будить, — сказала Саша, — ты очень торопишься?

— Куда мне торопиться? Все мое со мной, — он крепче прижал к себе спокойно стоящего рядом сына.

— Аннушка, знакомься с юным другом, забирай Володю, и идите собирать на стол, Пусть парень побегает в доме, включи ему мультики. А мне нужно с дядей Колей поговорить.

Дети ушли, и наступила та неприятная пауза, когда после долгой разлуки, встречая своего друга, видишь, как он заметно изменился, читаешь по его глазам, что и ты уже не та, что была пять или десять лет тому назад в момент последней встречи. И одновременно понимаешь, что, если для чужих, посторонних людей ты уже зрелая женщина, пусть даже выглядишь моложе своих лет, а потом будешь пенсионеркой, старушкой, то для своих одноклассников ты так и останешься Сашкой — неугомонной фантазеркой, неизменной отличницей в школе, любительницей настольного тенниса и волейбола, участницей всех встреч КВН. Мы — те же Светки, Наташки, Кольки рядом со своими ровесниками, озабоченные выживанием, в вечной работе ради элементарного существования.

— Выспался? — Саша встала, прислонившись к стволу яблони. — Сейчас, в летнее время, опасность получить расстройство кишечника у новорожденного возрастает в разы. Поэтому пусть Миша поживет у меня. Согласен?

— А твой новый муж? Кстати, даже моя любознательная мать не знает, от кого у тебя сын?

Саша рассмеялась:

— На тетю Свету это не похоже. А ты как думаешь?

— Постой! Неужели Женька? Не может быть! Вот это Женька! Молодец! И когда успел?

Саша покраснела, как будто ей было снова четырнадцать лет.

— Он нашел меня в Питере, — Николай ладонью провел по своим коротко остриженной голове, — стащил твою цветную фотографию, которую сам дал мне когда-то. Еще он говорил, что ему предстоит командировка в Волгоград. И ты, конечно, не устояла. Саша, я тебя искренне поздравляю. Где Женька?

— В Москве, — Саша была не передаваемо рада, что Николай, словно проснулся, на какое-то короткое время забыл о страшном несчастье в своей семье.

Сейчас здесь, в незнакомом Сашином дворе, где он никогда не был, он снова стал прежним школьным, резким Колькой, который мог в глаза сказать все, что он о ней думает, и который ушел из ее жизни сразу, отрезав все концы дружбы, когда она вышла замуж за бывшего учителя.

И после этих минут просветления, возвращения в юность, конечно, опять придут воспоминания холода и ужаса невозвратимости, реальности жестокой действительности.

— Пойдем ужинать, а то эти тихони проснутся, и голодные устроят тут такой дуэт, что все бабушки и дедушки прибегут.

Первым проснулся именно Мишутка, повертелся с закрытыми глазами, недовольно сморщился и начал сопеть сердито, словно почувствовал присутствие того, кому можно пожаловаться, что голоден.

Это нужно видеть, как меняется лицо любого отца, когда он берет невесомую для его мужественных рук драгоценную кроху, как боится причинить неудобство или боль, боится воды, вообще, боится прикосновений к голому беззащитному тельцу.

Саша отстраненно молчала, не мешала. Она приготовила выглаженное белье, налила вторую ванночку для Леши и, стоя рядом, смотрела, как Николай неумело купал, вытирал, пеленал сына, а потом забрала готовый сверток и ушла в спальню кормить Мишу.

Когда вышла с убаюканным малышом, ей вручили уже искупанного Николаем и Аннушкой Лешу с широко распахнутыми глазками-пуговичками.

— Мамуля, я теперь представляю себе жизнь в семье с близнецами! Не присядешь! А дядя Коля с обоими мальчиками ушел погулять по вечерней прохладе отдыхающего от июньской жары села. Это он так сказал. Можно я пойду к подружкам?

Аннушка ушла, а Саша задремала в кресле возле уснувшего сына.

Она проснулась от пристального взгляда Николая, который внес тяжелую коляску вместе с ребенком в зал, и стоял в проеме двери.

— Саша, ложись нормально отдыхать, пока эти подснежники спят. Какой тебе подарок сделать?

Саша улыбнулась и, чтобы не разбудить молочных братьев, сказала шепотом в шутку:

— Привези мне и Анне темно-синие футболки МЧС, если, конечно, возможно. Такой волшебный цвет! Кто придумал вашу форму, был романтиком! Спокойной ночи!

Николай ушел, а Саша стала кипятить молоко.

Так прошли три практически одинаковых дня.

Николай каждый вечер с помощью Аннушки купал обоих малышей, не говоря ни слова, забирал своих сыновей, уходил на реку и возвращал Мишу поздно вечером, когда на слегка туманном завьюженном звездами небе ясно выступали развороты двух небесных Медведиц и знакомая россыпь Кассиопеи.

Николай приходил в себя незаметно, по-прежнему мало говорил, рассматривал пристально своего сына, словно угадывая в его маленьком лобике, носике, глазах черты ушедшей жены.

Днем позвонил Женя из Москвы:

— Как вы там без меня управляетесь? Как сын? Вечером в четверг доберусь до Саратова, переночую, а в пятницу к обеду ждите меня.

Глава 16. ПОЖАР

Женя приехал поздно вечером весь закопченный, с опаленными волосами и бровями, весь в саже: на лице, футболке, брюках. Вид у него был измученный, лицо красное, словно обветренное.

— Что-нибудь с машиной? — Саша выскочила на улицу. Машина стояла пыльная, но без явных поломок.

— Пожар тушили на трассе в лесополосе. Представляешь, на этой жаре! Хорошо, что наши и саратовские пожарные подоспели. Наверное, кто-то выбросил непогашенный окурок из окна. Идиот без головы! И обнять тебя не могу, весь в саже! Мне или в ванную, или в речку надо. Где мой парень?

Саша облегченно вздохнула:

— А у нас новость! Мой отец еще в мае сделал в летней кухне баню под газ. Она на фитиле. Через двадцать минут можешь идти париться.

— Отлично! Я в бане уже тысячу лет не парился. Включай скорее, и покажите мне, наконец, сына!

Саша осторожно, чтобы не разбудить, достала из коляски Лешу, спросонок потянувшегося, со сжатыми кулачками, которые он успел вытащить из-под пеленки.

— Какой большой стал! Все нормально у тебя? Ладно, не буду пока его беспокоить. А ты знаешь, кого я встретил на пожаре? Никогда не поверишь! Николая, своего старинного друга! Он так бесстрашно кидался на огонь, точно ему жизнь не дорога!

Саша унесла ребенка в комнату, положила в коляску. Рядом сопел носиком Миша: «Вот почему Николай не пришел купать ребятишек и даже не позвонил».

— С ним все в порядке? Ну, с Николаем? — Саша поняла, что Женя ничего не знает. — У Николая умерла жена после родов, и его сын сейчас у нас.

Женя сел на стул в кухне:

— Как умерла? Молодая красивая женщина! И когда? — голос его дрогнул. Может быть, он в этот момент вдруг тоже вспомнил московское метро и кардиоцентр прошедшей зимой.

— Я пригласил Николая к нам, не удержался, похвалился, что у меня сын, а он ведь мне ничего не сказал.

И Саше внезапно пришли на память слова Петра Ильича Чайковского:

«Жизнь имеет только тогда прелесть, когда состоит из чередования радостей и горя, из борьбы добра со злом, из света и тени, словом — из разнообразия в единстве».

— Женя, иди в баню, уже готова. Там у нашего деда Леши, моего отца, припасены дубовые и березовые веники. Можешь парилку устроить.

— Саша, может быть, пойдем вместе? Я тебя искупаю, а ты — меня.

— Нет, уж, Женечка! Мне нельзя. Знаю я тебя! Потом через девять месяцев опять кого-нибудь будем нянчить. Все, мне нельзя! — она шутливо подтолкнула его к бане.

Нужно был срочно приготовить на стол закуску для встречи старых друзей.

Через полчаса был накрыт царский стол по меркам экономного июня, когда в огородах все зеленеет, цветет, но до сбора урожая еще далеко. И из теплицы с гордостью приносишь штук пять колючих ароматных огурчиков, а помидоры на подвязанных ветках только лениво отливают молочной зеленью.

Они вошли в дом со двора вместе: Женя с большим банным полотенцем на плечах и Николай, тоже после бани, в белой футболке с фотографией игроков «Зенита» на груди. Стали при входе два таких контрастно разных, совершенно непохожих.

А Саша с Аннушкой застыли у стола.

И Женя первым шагнул к Аннушке, обнял ее за плечи:

— Смотри, Николай, каким богатым я стал за год в России: у меня теперь сразу две дочери, сын, а, самое главное, прекрасная жена, — тут он осекся, невольно допустив такой неприятный промах, но было уже поздно. Что поделаешь, слово не воробей:

— Мы с голоду умираем. Я сейчас, — он ушел во двор и принес, видимо, из машины большую коньячную коробку. — Где наши наследники? Покажите нам их, наконец!

И покой квартиры сразу нарушил плач двух проснувшихся недовольных малышей.

— Вы тут открывайте свой коньяк, закуска вся на столе, — Саша кивнула дочери, — забираем малышей.

И они отправились на купание в теплую баню, где было много горячей воды.

— Устала ты, моя доченька, с этими непоседами? — Саша обняла и поцеловала дочь в щечку. — Укачаем парней и составим мужчинам компанию.

Саша никогда не видела их обоих пьяными. Но за тот час, пока они с Анной отсутствовали, за столом наступило то самое время, когда мужской половине уже нет необходимости расшаркиваться перед женской половиной, вставая, произносить бальзамные для женских ушей тосты, приглашать на танец свою и чужих жен, выходить на балкон или крыльцо покурить или просто за компанию, чтобы урвать кусок своей мужской свободы.

Больше половины бутылки было уже выпито, и шел чисто мужской разговор. Саша, кивнув Аннушке, увела ее на кухню, чтобы юной девчонке не слышать их откровенные высказывания, а сама вернулась к столу. И в очередной раз вспомнила об эмансипации женщин, к которой всегда стремились женщины всего мира, и которая почти у всех, без исключения, заканчивалась за столом только командами: «Подай, прими, унеси и не мешай, когда мужчины разговаривают о своем — об охоте, рыбалке, машинах, женщинах».

Николай рассказывал о страшном пожаре 2010 года, участником тушения которого оказался случайно — был с инспекторской проверкой в Самаре и Саратове:

«В 2010 году лето выдалось «горячим», количество пожаров увеличилось в два раза. Саратовская область с ее пятью процентами лесных массивов из-за аномальной жары оказалась в эпицентре чрезвычайных событий федерального масштаба. Первого августа был введен режим ЧС — чрезвычайной ситуации.

Сообщение о пожаре в Дьяковском лесу поступило в 21.40 часов.

Представь, пустынная местность, огромный лес по периметру. Чтобы произвести разведку на автотранспорте, потребовался бы целый день. Ситуация вынудила объединить все силы, имеющиеся в Саратовской, и в соседней — Волгоградской областях. Подключилось Министерство обороны. Была задействована даже авиация — вертолеты внутренних войск и самолеты гражданской авиации.

С самолетом все гораздо проще — знаем, где очаги, знаем, куда дует ветер, и, самое главное, есть ли опасность для населенных пунктов. Результат — быстрое реагирование. Выставляем посты, начинаем тушить очаги.

На место происшествия выехали семьдесят пять единиц техники, шестьсот девяносто семь человек личного состава. Руководил пожаротушением заместитель начальника ГУ МЧС России области.

Для тушения использовалась вода из реки Еруслан.

И ведь в огне погибло сто двадцать гектаров Дьяковского леса, который является памятником природы. Дьяковский лес — самый южный в Европе, самый крупный лесной массив в сухих степях Заволжья. Площадь этого реликтового леса более 5,7 тысяч гектаров.

Локализовать пожар удалось на следующий день, около двенадцати часов. Ликвидирован он был только пятнадцатого августа в 9.00 часов

Самое главное — удалось защитить населенные пункты от огня, избежать человеческих жертв».

Николай замолчал, мужчины снова выпили, чокнувшись, а Саша вспомнила тот страшный год, когда пятого августа умерла ее бабушка, пережив дедушку ровно на одиннадцать месяцев. И тринадцатого августа было ровно девять дней — поминальный обед в сельской столовой, цветы на темные гранитные плиты двоим — дедушке и Косте — и к временному простому кресту на могиле у бабушки.

И черная беспросветность в душе, словно сгорели, испарились чувства и мысли в опустевшей квартире. Где все вещи по-прежнему стоят на своих местах, цветут цветы на подоконниках, висит на гвозде халат, лежат очки в футляре, раскрыта книга на какой-то странице, ждет хозяйку терпеливый автоматический тонометр, и трудно сказать, даже подумать, что хозяйка не вернется никогда.

А на другой день — черные клубы дыма в полнеба на севере района, видимые в радиусе тридцати километров от места пожара.

И такая же опустошенность была в душе, когда из-за небрежности, беззаботности, преступного бездумья, поднялась безжалостная, страшная волна ужаса пожара, не щадящего ничего живого. Которая захватывает моментально факелом загорающиеся, как щепочки в костре, мачтовые сосны. И вспарывающие синь неба вспышки невозможного пламени, заволакивающие черной пеленой, шквалом всю окрестность, и неотступное, стремительно, упорно наступающее, плещущее прямо под ноги половодье беспощадного огня, и тут же испаряющиеся паром тугие струи воды из мощных шлангов.

Отец тогда на своем «Жигули» умчался на пожар рано утром, едва стал виден клубящийся бедой черный столб, а мама сидела на лавочке вместе с тетей Светой, и обе молились, одна — за мужа, другая — за сына.

Саша налила себе рюмку муската и, не вставая, сказала тихо, но мужчины ее услышали, замолчали, повернули головы, словно увидели заново:

— За жизнь без пожаров для нас и наших детей.

Выпила, подумав:

«А ведь, в принципе, легко спиться, стать алкоголичкой. Вот так, возьмут за сердце воспоминания и душевная боль, и пойдешь искать в слабости утешение, бездумно, без напряга, за мирным вроде столом с коварной бедой в бутылке, и все — загубленная жизнь, а если рядом — малые дети и вдруг слабовольный муж?

— Саша, а у меня для тебя новость! — Женя встал, покачнувшись. — Ребята, меня осенью направляю на работу в Америку! Сначала — на полгода, а там видно будет! В Соединенные Штаты Америки! Представляете!

Саша захлебнулась наступившей тишиной.

— А что ты там забыл? — Николай поставил полную рюмку на стол. — Год в России прожил, и тебе что, уже скучно здесь стало? А о ней ты подумал? Что Саша будет делать там, за океаном?

— Мир увидит! Разве этого мало? Ты, Николай, как русский медведь, не желаешь ничего видеть, кроме своей чащобы!

Николай вскочил, нож упал под ноги. Они стояли напротив друг друга, по разные стороны от стола — потные, взъерошенные, напрягшиеся, — глазами, продолжая, молча какой-то давний неразрешенный спор, начало которого Саша пропустила. Женя взлохматил свой чуб, попытался обнять Сашу за плечи:

— Я ради нее и детей стараюсь! Да, мне интересно жить, если азарт и трудности заставляют лезть на гору, спускаться с обрыва и снова преодолевать новые вершины.

Николай его перебил:

— Нет, постой! А если позже поймешь, — что это просто потерянные годы? Мой начальник вместе с женой десять лет жизни подарили Канаде — раю на Земле! И что? Выдрессированные обстоятельствами, продвинувшиеся по карьерной лестнице, объехавшие весь американский континент, налетавшие тысячи километров через океаны домой, — они остались без детей, потому что им было некогда их заводить, и они, как ты, гнались за призрачным понятием «обеспеченная жизнь» — несуществующей горной вершиной среди облаков на небе. Знаешь, как у Евгения Евтушенко:

Россия тем сильна,

идя вперед,

что, от своих побед не став спесивой,

весь опыт человечества вберет,

и все-таки останется Россией.

А ты сейчас, — как шарик пинг-понга, который не знает, куда его загонит завтра ракетка в руке хозяина.

Саше стало понятно, что пора обоих разводить по разным углам боксерского ринга, пока они во взвешенном состоянии легкого опьянения не наговорили друг другу обидных слов:

— Мальчики! Продолжим нашу встречу завтра! Уже поздно, — но теперь ее попытка оказалась безуспешной:

— Я — сам себе хозяин! — Женя сел, налил Саше вина в пустую рюмку. — Сашенька, давай выпьем за моего самого лучшего друга, который всегда чешет в лицо даже самую горькую правду! И который выдержит все, что на него вдруг свалит несправедливая жизнь! За тебя, Николай! Саша! Мы ведь оба тебя любим с детства! Иди, дорогая, и ложись спать! Наши парни — в твоих надежных руках! А мы еще посидим, — и Саша легла с Аннушкой в спальне, радуясь, что малыши мирно спят, и тот алкоголь, который она выпила, до утра выветрится и не перейдет в материнское молоко в опасной дозе.

Но сон убежал, когда она сквозь неплотно прикрытую дверь невольно подслушала откровения Николая:

— У тебя, Женя, уже были в жизни потери, ты меня понимаешь! И, самое страшное, что, только потеряв, я сейчас осознаю, что был черствым сухарем, закрываясь своей работой от ее распахивающихся мне навстречу влюбленных глаз, трепетности ласк наедине, очарования кокетства с другими мужчинами у меня на глазах, чтобы заставить меня проснуться, зашевелиться, ревновать. И моя немногословность, зажатость, боязнь показухи, невозможность для себя закричать от счастья остались в моей душе корявой болячкой. И, если я когда-нибудь решусь связать свою жизнь с понравившейся мне женщиной, буду носить ее на руках в прямом смысле этого слова! Тревожить ее своими ласками, не дожидаясь ночной поры. Шептать в ушко, не боясь привыкнуть, то, что придет в мою непутевую голову… Мы обязаны сделать любимую женщину счастливой, если она делит с нами постель и жизнь! Твоя Саша — солнышко, без которого немыслим любой день! Смотри, не погаси ее свет! — Саша укачалась на волнах забытья, купаясь в нежности убегающей ночи.

Глава 17. РАССТАВАНИЕ

— Как ты на пожар вчера попал? — она была рада, что утром Николай был гладко выбрит, внешне спокоен, без опасных следов утренней похмелки.

— Зашел к ребятам в отряд МЧС насчет футболок для тебя и Анечки, удостоверение показал, а у них вдруг тревога. Не утерпел, увязался. Быстро потушили, хотя по степи огонь пробежался, захватил лесополосу. Саша, я насчет Мишки. Спасибо тебе огромное. Вон, как за эти дни выправился. Но у тебя своя жизнь, у нас — своя. Не хочу тебе лишних хлопот. Поеду домой. Не могу отдыхать и не хочу.

Саша его перебила:

— Я забираю Мишу с собой в Саратов до конца августа. Ему сейчас нужна мать. И не спорь, пожалуйста!

— Ты точно решила лететь с Женькой за океан? Подумай лучше, мой совет!

— Ничего пока я не решила. Мы завтра рано утром уезжаем в Саратов.

Женя, проснувшись, стесняясь Аннушки, дождался минуты, прижал к дверному косяку в кухне, прошептал:

— Все! Кончилось мое терпение! Дом здесь до зимы, возможно, и сделают, но раньше следующей весны в нем все равно никто жить не будет. Там много отделочных работ. И давай жить, наконец, полноценной семейной жизнью, используя каждый час, каждую минуту, чтобы быть вместе! Хватит тебе разрываться между двумя населенными пунктами. Саратов — ведь отличный город без метро, рядом с твоей родиной. Сашка! Не могу без тебя!

Возразить было нечего.

Николай пришел попрощаться вместе со своими родителями и старшим сыном. Он взял Мишу на руки и расхаживал с ним по двору, пока укладывали в багажник машины вещи, коляски.

Николай пожал руку Жене, передал сына Аннушке в машину, обнял Сашу, шепнул:

— Он для меня теперь все, понимаешь?

Шумные пожелания доброго пути всколыхнули мирный покой сонной улицы. Разбуженные воробьи недовольно вспорхнули сплоченной стайкой с вершины огромного абрикосового дерева соседнего двора, а две вездесущие сороки на вершине тополя затеяли громкое обсуждение, надолго ли уезжают эти так рано проснувшиеся беспокойные люди

Николай приехал за Мишей в конце августа. Его перевели на работу в Москву. И он по дороге из столицы на машине заехал за малышом.

Женя улаживал свои дела в Самаре. Аннушка ждала, пока ее отвезут в Волгоград, к бабушке, к началу учебного года.

Малыши заснули после обеда, и Николай с Сашей вышли прогуляться до Волги, на берегу которой и вырос очередной элитный поселок.

Этот простор великой реки у стен старинного города никого не мог оставить равнодушным. Развернувшийся перед глазами пейзаж застраивающегося Заволжья с его новыми мостами, дорожными развязками, с высотными кранами на полнеба удивлял, завораживал, радовал, что пришла, наконец, пора перемен к лучшему, позитивному.

И настал момент, когда Саша осталась наедине с Николаем в зареве устремившегося к горизонту, утомившегося за день солнца:

— Никто не знает, Сашенька, когда мы с тобой снова увидимся, Но то, что ты сделала для меня, я никогда не забуду.

— Саша, хочу, чтобы ты знала. Судьба свела нас с тобою снова. Я не могу скомандовать тебе, чтобы ты полюбила меня. Это не в моей власти. Но мы связаны с тобой незримо так крепко, навсегда, что тебе просто нужно время, чтобы это понять.

— Ты всегда летела над землей, как гордая птица, управляемая чувствами, любовью, с мыслью «Вперед и выше», с интересом, жаждой жизни, впечатлений, долга. И я сначала стремился за тобой, чтобы быть рядом, помочь, поддержать, но ты оторвалась, улетела. И я обиделся, свернул в сторону.

— Но сердцу не прикажешь. Оно — единственный друг. И я знаю, — настанет миг, когда ты, наконец, опустишься на грешную землю и полюбишь меня, поняв, что преданность сердца — это и есть настоящая любовь».

Саша знала это, чувствовала инстинктивно, но сейчас, при расставании, когда Коля уже через два с половиной часа будет дома, в их селе, эти его слова, снова всколыхнули то глубоко запрятанное в сознании, незабываемое никогда, чувство своей малой родины. То чувство, которое торопит стаи перелетных птиц через моря за тысячи километров по зову крови, помогает перенести все тяготы, лишения, чтобы только коснуться крылом воды своего родного пруда или речной заводи, заросших молодым свежим камышом, и победно, радостно прокричать родичам:

— Мы, наконец, дома!

И это запоздалое на десятилетия признание не оскорбило, а только напомнило, что этот взрослый Николай — та неотделимая часть прошедшей неповторимой жизни, без которой нет прекрасного настоящего и туманного, загадочного, ожидаемого с надеждой и некоторой тревогой за детей и внуков будущего.

Примечание

1. Гнадентау. «О немецких колониях и колонистах: (Из книги «Россия» (под редакцией В. П. Семенова, СП6, 1901, т. 6)

2. О. А. Лиценбергер. История немецких поселений. Часть 1. — Лютеране. Саратов, 2011. Под редакцией доктора исторических наук, профессора И. Р. Плеве (Саратовский государственный технический университет)

3. ВИКИПЕДИЯ.

4. Александр Шпак «Из истории земледелия в Заволжье» (Историко-краеведческий очерк).

5. История немцев России. (Герман А. А., Илларионова Е. С. — М., МНСК — пресс, 2005.

6. Государственный архив Восточно-Казахстанской области и его филиалы. Зыряновский филиал ГАВКО.