Он вывел, что русский народ есть народ второстепенный...
– Третьестепенный, – крикнул кто-то.
– ...второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества.
Фёдор Достоевский, «Подросток»
Точкой отсчета движения за самоопределение современных больших и малых наций и народностей принято считать два исторических события – борьбу за независимость Америки (1775–1783) и Великую Французскую революцию (1789–1794).
После наполеоновских войн требования самоопределения были выдвинуты поляками, итальянцами, мадьярами (венграми) и немцами, так же как и меньшинствами, жившими среди них. Однако Венский Конгресс 1815 года не принял принцип самоопределения как основу для перекройки карты Европы. Политической практикой он не стал, однако довольно длительное время тема права наций на самоопределение была модной в интеллектуальных кругах Европы, откуда она была привнесена в российское просвещенное общество, падкое до всего европейского. Довольно долго эта тема была просто салонной болтовней.
Федору Михайловичу Достоевскому довольно часто приходилось бывать в собраниях просвещенной благородной публики. Поэтому в романе «Бесы», опубликованном в 1871–1872 годах, он в больших подробностях описал эти салонные вечера: «…Варвара Петровна (Ставрогина. – В. М.) бросилась было всецело в «новые идеи» и открыла у себя вечера. Она позвала литераторов, и к ней их тотчас же привели во множестве. Потом уже приходили и сами, без приглашения; один приводил другого. Никогда еще она не видывала таких литераторов. Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто, как бы тем исполняя обязанность... Все они чем-то гордились до странности. На всех лицах было написано, что они сейчас только открыли какой-то чрезвычайно важный секрет. Они бранились, вменяя себе это в честь. Довольно трудно было узнать, что именно они написали; но тут были критики, романисты, драматурги, сатирики, обличители… Говорили об уничтожении цензуры и буквы ъ, о заменении русских букв латинскими, о вчерашней ссылке такого-то, о каком-то скандале в Пассаже, о полезности раздробления России по народностям с вольною федеративною связью (курсив мой – В. М.), об уничтожении армии и флота, о восстановлении Польши по Днепр, о крестьянской реформе и прокламациях, об уничтожении наследства, семейства, детей и священников, о правах женщины и пр. и пр.».
Прошу прощения еще за одну большую цитату из романа «Подросток» Ф. М. Достоевского, но это, право, стоит того. Главный герой романа Аркадий Макарович Долгорукий, говоря современным языком, приходит на молодежную тусовку:
– Подожди, Тихомиров, – громко перебил Дергачев, – вошедшие не понимают. Это, видите ли, – вдруг обратился он ко мне одному <…>, – это, видите ли, вот господин Крафт, довольно уже нам всем известный и характером и солидностью убеждений. Он, вследствие весьма обыкновенного факта, пришел к весьма необыкновенному заключению, которым всех удивил. Он вывел, что русский народ есть народ второстепенный...
– Третьестепенный, – крикнул кто-то.
– ...второстепенный, которому предназначено послужить лить материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна быть этой идей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки и...
<…>
– Выйдите из узкости вашей идеи, – не слушал ничего Тихомиров. – Если Россия только материал для более благородных племен, то почему же ей и не послужить таким материалом? Это – роль довольно еще благовидная. Почему не успокоиться на этой идее ввиду расширения задачи? Человечество накануне своего перерождения, которое уже началось. Предстоящую задачу отрицают только слепые. Оставьте Россию, если вы в ней разуверились, и работайте для будущего, – для будущего еще неизвестного народа, но который составится из всего человечества, без разбора племен».
Хочу обратить внимание – роман написан в 1875 году, когда, как говорится, еще не стучало-не гремело. Это ведь Достоевский не придумал, он все это слышал. Русское образованное сословие на полном серьезе обсуждает «второстепенные» они или «третьестепенные». Потом все это через какое-то время перешло в плоскость практической политики.
Выйдя из салонных закутков, идея права наций на самоопределение документально стала закрепляться в начале XX века. Сформировавшаяся в эти годы российская либеральная интеллигенция (Бердяев, Булгаков, Струве и др.), составлявшая высший культурный слой русского общества, в 1904 года в Париже (а где же еще прикажете тусоваться просвещенной публике) провела съезд, на котором единогласно была принята резолюция о необходимости ликвидации самодержавия, о замене его «свободным демократическим строем на основе всеобщей подачи голосов» и о праве национального самоопределения народностей России. Либералы ставили ребром вопрос национального самоопределения именно народностей, а не наций и народов. Как в салоне мадам Ставрогиной.
В социал-демократии право наций на самоопределение в общем виде впервые было провозглашено в Манифесте РСДРП на I съезде в 1898 году, а конкретно в 1903 году на II съезде РСДРП в докладе Мартова (докладчик по первой Программе партии). Кроме того, он внес предложение о создании областного местного самоуправления для тех окраин, которые по своим бытовым условиям и составу населения отличались от собственно русских областей.
Однако право наций на самоопределение выдвигалось политическими силами как общий принцип, механизм юридического закрепления права и его практического исполнения при этом никто раскрыть не удосужился. Потому что просто не знали. Все это сильно отдавало салонной интеллигентской пустопорожней болтовней обо всем, и одновременно – ни о чем.
Более серьезно национальным вопросом занялись большевики-ленинцы в 1913–1914 года в преддверии Первой мировой войны. Тогда вышли известные работы В. И. Ленина «Критические заметки по национальному вопросу», «О праве наций на самоопределение», «О национальной гордости великороссов», И. В. Сталина – «Национальный вопрос и социал-демократия» (впоследствии – «Марксизм и национальный вопрос»), С. Г. Шаумяна – «О национально-культурной автономии», П. И. Стучки – «Национальный вопрос и латышский пролетариат» и др.
Ленин в работе «О праве наций на самоопределение» в свойственном ему ключе безапелляционно заявил: «Если мы хотим понять значение самоопределения наций, не играя в юридические дефиниции, не сочиняя абстрактных определений, а разбирая историко-экономические условия национальных движений, то мы неизбежно придем к выводу: под самоопределением наций разумеется государственное отделение их от чуженациональных коллективов, разумеется, образование самостоятельного национального государства (курсив мой. – В. М.)».
Правда, правом на самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельного государства могла пользоваться та историческая общность людей, которая именовалась нацией, а народы и народности таких прав не имели. Подразумевалось, что правом на самоопределение обладают только поляки и финны. Неслучайно после революции Польша и Финляндия немедленно получили независимость.
При этом, большевики упор делали исключительно на территориальном самоопределении – экстерриториальное самоопределение наций категорически отрицалось. В соответствии с этими идеологическими установками русские, жившие за пределами России, не могли самоопределиться ни под каким видом – даже в форме культурной автономии.
По сути, русские и сегодня не могут этого сделать. Казалось бы, давно все кануло в Лету, и Советского Союза не существует, а по факту получается, что ленинский идеологический инструментарий построения национальных отношений по-прежнему востребован и в ходу.
Корреспондент лондонских газет «Морнинг Пост» и «Таймс» в России, известный английский писатель в будущем Морис Бэринг весной 1914 года в своей книге «Основы России» напишет: «Не было, пожалуй, еще никогда такого периода, когда Россия более процветала бы материально, чем в настоящий момент, или когда огромное большинство народа имело, казалось бы, меньше оснований для недовольства».
Заподозрить этого человека в какой-либо симпатии к России и русским просто невозможно. Морис Бэринг был одним из многочисленных английских сотрудников секретных служб, прикрывавшихся литературной деятельностью, которыми перед войной английский посол Бьюкенен наводнил столицу Российской империи. При Бьюкенене в Санкт-Петербурге в различное время перебывал, кажется, весь цвет английской словесности того времени: Комптон Маккензи, Джон Голсуорси, Арнольд Беннет, Герберт Уэллс, Гилберт Кит Честертон, Хью Уолпол, Морис Беринг; и даже едва оперившийся Сомерсет Моэм тоже успел побывать на берегах Невы в канун войны. И все с деликатными шпионскими миссиями.
Так вот, наблюдавший оппозиционные настроения в обществе, Бэринг с большим удивлением отметит: «У случайного наблюдателя могло бы явиться искушение воскликнуть: «Да чего же большего еще может желать русский народ?» и отмечает, что недовольство распространено главным образом в высших классах, тогда, как «широкая масса, крестьянство, в лучшем экономическом положении, чем когда-либо... То, что верно в отношении крестьян, верно в известной мере в отношении остальных слоев населения. Оно в настоящий момент процветает».
Переводя на простонародный язык: «Какого рожна вам надо-то, господа?» Но господа закусили удила. Маховик революционных преобразований, набрав силу, катился дальше, не обращая внимания ни на что, в том числе и на господ, будивших лихо.
Но даже после того, как многие оказались на чужбине, мало к кому из них пришло понимание всех первопричин национальной катастрофы, или хотя бы раскаяние, пусть и запоздалое. Образованная публика до конца своих дней предпочитала бесплодно умствовать, изображая несправедливо обиженных и непонятых людей с благородными помыслами. Виноваты все, но только не мы – правильные и умные.
И лишь один из лидеров партии конституционных демократов, журналист Ариадна Владимировна Тыркова, единственная из либеральных политиков, нашла в себе силы открыто признать, что в катастрофе, которая постигла Россию, виноваты не только злокозненные большевики, чернь и царское окружение, но и интеллигенция в широком смысле этого слова.
В письме Бердяеву 11 декабря 1922 года она пишет: «Ясно было – напущена на Россию морока, и началась она не только до большевистской революции, но и до мартовской. И все мы ее напускали… Я хочу России, свободной от большевиков, я их ненавижу всей душой, но я давно поняла, что они – следствие многолетнего искривления русских мозгов, главным образом, интеллигентских».
(Нет, совсем не случайно Тыркову называли единственным мужчиной в партии кадетов.)
В эмиграции она многое переосмыслила в жизни. По мнению Тырковой, интеллигенции следовало больше изучать Россию, вместо того чтобы всецело полагаться на иностранные учебники и пренебрежительно относиться к историческим традициями России.
«Все богатство, разнообразие, красота Российской империи и ее прошлого шли мимо нашего школьного обучения, как и красота православия. Учителя боялись заразить нас патриотизмом и национализмом, которые считались пережитками старых предрассудков. В тонком слое образованных людей царил либеральный универсализм, расплывчатая, арелигиозная общечеловечность» – писала она в книге воспоминаний «То, чего больше не будет».
Что тут можно сказать? Только одно: что имеем – не храним, а потерявши – плачем.
По правде говоря, Тыркова, говоря об искривления русских мозгов, должна была упомянуть и православное духовенство.
После отречения 2 марта 1917 года Николая II от престола и отказа Великого Князя Михаила Александровича воспринять верховную власть «до решения Учредительного собрания» 4 марта состоялось заседание Святейшего Синода под председательством митрополита Киевского Владимира.
От лица Временного правительства Владимир Львов объявил на нем о предоставлении Церкви свободы от опеки государства. Члены Синода (за исключением отсутствовавшего митрополита Питирима) выразили искреннюю радость по поводу наступления новой эры в жизни Церкви. В частности, архиепископ Новгородский Арсений говорил о появлении перед Российской Церковью больших перспектив, открывшихся после того, как «революция дала нам свободу от цезарепапизма».
Далее события развиваются с калейдоскопической быстротой, с тем чтобы закрепить разрушение монархических устоев государства, как можно скорее.
В связи с изменившейся формой государственной власти Православная Церковь была поставлена перед необходимостью отражения этого события в богослужебных текстах. В связи с этим перед Церковью встал вопрос: как и какую государственную власть следует поминать в церковных молитвах. Вскоре Синод издал определение, по которому всему российскому духовенству предписывалось «во всех случаях за богослужениями вместо поминовения царствовавшего дома возносить моление «о богохранимой державе Российской и благоверном Временном правительстве ея».
Очень образно об участии духовенства в революции сказал на Поместном соборе Русской Православной Церкви (1917–1918) епископ Селенгинский Ефим: «Мы видим, что переживаемая духовная эпидемия поразила наше духовенство не в меньшей степени, чем мирскую интеллигенцию. Буйствуя на своих собраниях и съездах, оно телеграммами приветствовало мирских разрушителей Церкви и в то же время с бешеной яростью набрасывалось на носителей церковной власти – епископов, стремившихся сохранить основные устои и святыни Церкви. А сколько духовных лиц оставило служение Святой Церкви и ушло на служение революции…, не снимая, на всякий случай, священного своего сана!».
Как всегда бывает в России, задним числом все быстро поумнели.
Писатель, публицист и философ Василий Васильевич Розанов (1856–1919), размышляя в «Апокалипсисе нашего времени» о Февральской революции 1917 года, писал: «Русь слиняла в два дня. Самое большее – в три... Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. <…>. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом – буквально ничего».