Сколько раз клинок поражал израненное сердце леди Беверидж! Но, казалось, в нем всегда находилось место для нового удара. Поскольку она решила, что ее сострадательное и доброе сердце умереть не должно. Если бы не эта ее решимость, то сама она давно умерла бы от невыносимой муки в 1916 или в 1917 году, когда были убиты ее мальчики, и ее брат тоже, и смерть, казалось, широко прошлась своей косой по всей ее семье. Однако не будем о прошлом.
Леди Беверидж любила людей и, несмотря ни на что, продолжала любить их всегда. Более того, по-человечески, она любила и своих врагов. Не криминальных преступников в стане врага, людей, совершавших зверства. А людей, которые были врагами поневоле, не имея иного выбора. Уж ее не захлестнула бы всеобщая ненависть.
Кто-то однажды назвал ее душой Англии. Это было сказано не со зла, хотя она была наполовину ирландкой. Впрочем, из старинной аристократической лояльной семьи, знаменитой своими выдающимися мужчинами. А она, леди Беверидж, в течение многих лет имела не больше влияния на характер английской политики, чем любой другой смертный. Близкий друг действующих лидеров в Палате лордов и Кабинете, она была довольна тем, что мужчины всегда готовы к действию, пока вдыхают аромат ее справедливости и истинной любви, как аромат розы жизни. У нее не было сомнений относительно своей собственной энергии и решительности.
Она - нет, она ни за что не спустит своего нежного шелкового флага. Например, на протяжении всех ужасов войны она никогда не забывала о вражеских пленных. Была готова сделать для них все, что в ее силах. В первые годы она еще пользовалась влиянием. Но в течение последних лет войны власть выскользнула из рук ее и ей подобных и она обнаружила, что больше ничего сделать не может - почти ничего. И тогда возникло ощущение, что множество вонзившихся клинков насмерть поразили сердце этой маленькой несгибаемой Mater Dolorosa. Новое поколение насмехалось над ней. Она была поблекшая, старомодная маленькая аристократка со следами былого благополучия и ее салон тоже отжил свой век.
Но мы забегаем вперед... 1916 и 1917 были годы, когда старый дух окончательно умер в Англии. Однако леди Беверидж продолжала бороться; терпела поражение.
Это было зимой 1917 года - или поздней осенью. На протяжении двух недель она была больна, поражена горем, парализована известием об ужасной смерти своего младшего мальчика. Она чувствовала, что должна сдаться и - просто умереть. А потом вспомнила о многих других, мучительно страдающих от ран на больничных койках. И она поднялась, шатаясь от слабости, чтобы посетить госпиталь неподалеку от Лондона, где лежали больные и раненые военнопленные. Графиня Беверидж все еще была дамой, принадлежащей к элите. Общество начинало насмешничать над этой потрепанной птицей с ее старомодным пониманием справедливости и эстетики. Однако не осмеливалось думать о ней дурно.
Она заказала такси и поехала - одна. Граф, ее муж, переживал свое горе в Шотландии. Итак, в одно солнечное ноябрьское утро леди Беверидж вышла из такси у госпиталя в Хёрст Плейс. Часовой узнал ее и отдал честь, когда она проходила мимо. Что ж, она ведь привыкла к столь глубокому почтению! И испытывала непривычное чувство горечи оттого, что ей стали оказывать меньше уважения. Такое чувство она теперь испытывала постоянно. Это было начало ее конца.
Старшая сестра сопроводила ее в палату. Увы, все койки были заняты, и мужчины лежали даже на соломенных тюфяках на полу. В этой комнате обитала такая безнадежная тоска и беспомощность скученности и тесноты, что ни у кого не было желания пошевелиться или произнести хоть слово. Многие мужчины были измождены и небриты, один бредил, о чем-то прерывисто говоря на саксонском диалекте.
Это опечалило леди Беверидж. Она получила образование в Дрездене, и в этом городе у нее осталось много близких друзей. Ее дети тоже учились там. Она слушала саксонский диалект с болью. Маленькая, хрупкая женщина, похожая на птицу, но с тем несомненным намеком на синий чулок 90-х годов, в котором невозможно ошибиться. Она изящно порхала от койки к койке, разговаривая на безукоризненном немецком, но с мягкой, английской интонацией, и всякий раз спрашивая, не может ли чем-нибудь помочь. Здесь лежали преимущественно офицеры и представители высшего класса. У них были к ней маленькие просьбы, которые она заносила в записную книжку. Ее длинное, бледное, довольно изможденное лицо и нервные торопливые жесты почему-то внушали доверие.
Один человек лежал неподвижно, с закрытыми глазами. У него была черная борода. Лицо было маленькое и очень болезненное, землистого цвета. Должно быть, он уже умер. Леди Беверидж неотрывно смотрела на него, и постепенно на ее лице возникало выражение ужаса.
- Ну конечно, граф Дионис! – воскликнула она взволнованно. – Вы спите?
Это был граф Иоганн Дионис Псанек, богемец. Она знала его, когда он был еще мальчиком, и совсем недавно, весной 1914 года, он с женой гостил у леди Беверидж в ее загородном доме в Лестершире.
Его черные глаза открылись: большие, черные невидящие глаза, окаймленные изогнутыми черными ресницами. Он был небольшого роста, как мальчик, и лицо его тоже было очень маленькое. Однако все черты были резко обозначены, словно отточены и закалены огнем суровой мужественности. Теперь желтовато-смуглая оболочка его плоти казалась мертвой, а красивые черные брови выглядели нарисованными на мертвом лице. Глаза, несмотря на это, были живы, но не более того - они ничего не видели и не узнавали.
- Вы узнаете меня, граф Дионис? Вы ведь знаете меня, правда? - говорила леди Беверидж, склонившись над постелью.
Некоторое время он молчал. Затем в его черных глазах появился взгляд узнавания, и тотчас возникла тень вежливой улыбки.
- Леди Беверидж. - Его губы шевелились, складывая слова. Но практически беззвучно.
- Я так рада, что вы меня узнаете. И мне очень жаль, что вы ранены. Очень жаль.
Черные глаза безучастно наблюдали за ней из той страшной потусторонней дали, называемой смертью.
- Неужели я ничего не могу сделать для вас? Совсем ничего? - спрашивала она, не переставая говорить по-немецки.
Через некоторое время его глаза ответили ей далеким взглядом, в котором были изнеможение, отчужденность и желание избавиться от посетителя - он был не в состоянии сделать усилие и напрячь сознание. Его веки опустились.
- Мне так жаль, - сказала она. - Если я могу что-нибудь сделать...
Глаза его снова открылись и посмотрели на нее. Казалось, он наконец-то ее услышал и словно вежливо кивнул на прощание последним утомленным движением глаз. Затем веки медленно опустились снова.
Стоя у постели и глядя на неподвижное лицо и редкую черную бороду, бедная леди Беверидж ощутила скорбь - еще один удар клинка в сердце. Черные волоски пробивались сквозь кожу, тонкие, острые и редкие. У него было необычно смуглое маленькое лицо с отчетливо выраженными национальными чертами, с небольшим острым носом - не арийское, безусловно. И он умирал. Пуля прошла насквозь в верхней части грудной клетки, еще одна - сломала ему ребро. Он пролежал в госпитале пять дней.
Леди Беверидж попросила старшую медсестру позвонить ей в случае, если что-нибудь произойдет. Затем, опечаленная, она уехала. Вместо того чтобы отправиться в Беверидж Хаус, она поехала на квартиру к своей дочери, недалеко от парка, Гайд Парка. Леди Дафна была бедна. Она вышла замуж за человека не своего круга, сына одного из самых известных политиков в Англии, но без гроша в кармане. А граф Беверидж растратил большую часть унаследованного им огромного состояния, так что его дочери досталось очень мало, относительно, конечно.
Леди Беверидж испытывала страдание, проходя в узкую дверь довольно неказистой квартиры дочери. Леди Дафна сидела у электрического камина в маленькой желтой гостиной, беседуя с посетителем. Она тотчас поднялась, увидев свою маленькую мать.
- Ах, мама, так ли необходимо было выходить из дома? Уверена, что нет.
- Да, дорогая Дафна. Конечно, мне надо выходить.
- Как поживаешь? - Голос дочери был медлительный, звучный, в нем слышались и забота, и грусть. Леди Дафна была высокого роста, и ей было всего двадцать пять лет. Когда разразилась война, она считалась одной из самых красивых девушек, и отец ее надеялся, что она сможет найти себе прекрасную партию. Воистину, брак удовлетворил ее тщеславие, но оставил бедной.
А теперь скорбь, боль и чувственность, не находящая выхода, нанесли ей огромный ущерб. Ее муж пропал без вести на восточном фронте. Ее ребенок родился мертвым. Два ее любимых брата были убиты. И она была больна, постоянно больна.
Высокая девушка с великолепной фигурой, она унаследовала изящество телосложения своего отца. Плечи все же были широковаты. Но какая тонкая белая шея! На ней было простое черное платье с вышитой строчкой из цветной шерсти вокруг ворота, подхваченное свободным цветным поясом: кроме этого – никаких других украшений. И лицо у нее было милое, с нежной, необычайно белой кожей и нежно-розовым румянцем. Мягкие, тяжелые волосы чудесного цвета бледного золота - то, что называется «пепельными». Ее волосы и лицо были настолько ухоженными, что казались почти искусственными, как оранжерейный цветок.
Увы, ее красота была ее несовершенством. Ей угрожал туберкулез, и она была чрезмерно худа. Глаза были самой грустной частью ее внешности. Красноватые веки, нервно вздрагивающие, все в прожилках, тяжелые, словно не желающие открываться. Сами глаза были большие, красивого зеленовато - голубого цвета. Но - слегка навыкате, усталые, почти лишенные блеска.
Сердце этой высокой, великолепно сложенной девушки, которая стояла и с заботливой нежностью смотрела сверху вниз на свою мать, было сожжено горем дотла. Ее маленькая трогательная мать, по-своему такая замечательная, на самом деле не нуждалась в жалости, несмотря на всю свою скорбь. Скорбь была ее жизнью, и все ее усилия были направлены на помощь людям, попавшим в беду. Однако Дафна не была рождена для страданий и филантропии. При ее великолепном сложении и красивых длинных сильных ногах она скорее была Артемидой или быстроногой Аталантой, нежели Дафной. Некоторая мощь лба и даже подбородка свидетельствовала о силе и безрассудности характера, а странно растерянный косой взгляд ее глаз говорил о сдерживаемой внутри неистовой энергии.
Это и было ее болезнью, ее собственная неистовая энергия. Она унаследовала ее от отца и его отчаянных предков. Графский род начинался с разгульного, презирающего опасность храбреца, попирающего пределы чужих земель, и именно его кровь теперь давала о себе знать. Увы, но с этим ничего нельзя было поделать.
Дафна вышла замуж за прекрасного, просто замечательного человека. На самом же деле ей нужен был авантюрист. Умом она, однако, ненавидела всех авантюристов: воспитание, которое дала ей мать, позволяло восхищаться лишь добродетельными людьми.
Оттого ее безрассудная и анти-филантропическая страстность не могла найти выхода, - «и не должна найти выхода», - думала она. Ее собственная кровь обернулась против нее, била по нервам и разрушала ее. Причинами ее болезни были лишь неудовлетворенность и гнев, что заставляло докторов опасаться чахотки. Все это было налицо в выражении ее довольно большого рта: разочарование, гнев, горечь. То же самое и в движении ее зеленовато-голубых глаз, отводимых в сторону, глядящих исподволь: в них был тот же гнев, тайно обращаемый на самое себя. От гнева делались красными ее глаза, и расшатывались нервы. Но несмотря на это, вся ее воля была сосредоточена на том, чтобы следовать воспринятым от матери убеждениям и осуждать своего красивого, самодовольного, грубого отца, принесшего семье столько бед. Да, ее разум замыкался в твердой убежденности, что жизнь должна быть легкой, приятной и всегда к ней благосклонной. И это при том, что в ней текла кровь сумасбродки, кровь авантюристов. Однако разум побеждал кровь. И все же кровь мстила ей. В наше время такое происходит со всеми сильными натурами - разрушение изнутри.
- Дорогая, нет ли у тебя новостей? - спросила мать.
- Нет. Мой свекор получил сведения, что британских военнопленных отправили в Хасрун, и детали будут передаваться через турок. И есть еще свидетельства одного араба, который сообщил, что по слухам Бейзил был там, среди раненых британцев.
- Где ты это слышала?
- Примроуз была у меня сегодня утром.
- Ну, тогда мы можем надеяться, дорогая.
- Да.
Не было ничего более безрадостного и горького, чем это подтверждение надежды в устах Дафны. Надежда стала для нее почти проклятием. Ей хотелось, чтобы не существовало такого понятия, как надежда. Ха! - Муки надежды, и - надругание над душой. Как назойливая вдова, требующая вознаграждения за былые заслуги. Почему бы все это не назвать просто непоправимым несчастьем - и делу конец? Эта нерешительность уступить отчаянию была хуже самого отчаяния. Она так часто надеялась, ах, какие невыносимые страдания она испытала, надеясь на спасение своих любимых братьев. И эти двое, которых она любила больше всего, были мертвы. Умерли и многие другие, на чье спасение она надеялась. Только эта неопределенность в отношении мужа по-прежнему мучила как незаживающая рана.
-Тебе лучше, дорогая? - спросила ее жалостливая мамочка.
- Гораздо лучше, - ответила она с обидой.
- А как ты спишь?
- По-прежнему.
Наступила пауза.
- Пообедаешь со мной, Дафна, душенька?
- Нет, мамочка. Я обещала пообедать у Говардов с Примроуз. Но у меня есть четверть часа. Садись же.
Обе женщины сели у электрического камина. Наступило то самое мучительное молчание, когда ни одна из сторон не знает, что сказать. Затем Дафна встала и взглянула на мать.
- Ты уверена, что чувствуешь себя настолько хорошо, чтобы выходить из дома? – сказала она. – Что заставило тебя совершить столь неожиданную вылазку?
- Я ездила в Хёрст Плейс, дорогая. Все думала об этих людях после того, что о них писали газеты.
- Зачем ты вообще читаешь газеты? - не сдержалась Дафна, слегка впадая в гневную, язвительную раздражительность. - Хорошо, - сказала она уже более спокойно. - Теперь, когда ты там побывала, ты чувствуешь себя лучше?
- Кроме нас, дорогая, страдает столько людей.
- Да, знаю. От этого все еще хуже. Это было бы не так важно, если бы страдали только мы. Во всяком случае, даже если бы это и имело значение, то другие с легкостью могли бы это пережить. Но быть одними из многих в таком же положении!
- А у некоторых положение и похуже, дорогая.
- О, да, безусловно. И чем хуже для всех, тем хуже для одного.
- Разве, дорогая? Постарайся не видеть все в таком черном свете. Я чувствую, что если смогу отдать частичку себя, помогая другим людям, то, знаешь, это облегчит мои собственные страдания. Я считаю, что если смогу дать что-то лежащим в этом госпитале пленным, то отдам это своим собственным мальчикам. Я могу им теперь помогать, помогая другим. Я все еще в состоянии это делать, Дафна, моя девочка.
И мать вложила свою маленькую белую руку в длинную, белую холодную руку дочери. Глаза Дафны наполнились слезами, а рот исказила ужасная каменная гримаса.
- Прекрасно, что ты можешь испытывать такое чувство, - сказала она.
- Но ты испытываешь то же самое, милочка. Я знаю это.
- Нет, ничего подобного. Когда я вижу людей, переживших такие же ужасы, я еще больше желаю, чтобы настал конец света. Но я вполне понимаю, что конца света не случится.
- Но мир станет лучше. Сейчас он похож на тяжелобольного, будто жестокая пневмония разрывает грудь мира.
- Ты веришь, что станет лучше? Я - нет.
- Станет. Конечно, станет лучше. Неправильно думать иначе, Дафна. Вспомни, что было до этого, даже в Европе. Ах, Дафна, мы должны смотреть шире.
- Да, полагаю, должны.
Дочь говорила звучно-монотонным голосом: ничего не значащие слова быстро слетали с ее уст. Мать же говорила со всей искренностью.
- Да, Дафна, я нашла старого друга среди раненых в Хёрст Плейс.
- Кто же это?
- Маленький граф Дионис. Ты помнишь его?
- Конечно. А что случилось?
- Довольно тяжело ранен, в грудь. Он так плох.
- Ты разговаривала с ним?
- Да. Я узнала его, несмотря на бороду.
- Бороду!
- Да, черную бороду. Я думаю, его нельзя было побрить. Странно, что он все еще жив, бедняга.
- Почему странно? Он еще не стар. Сколько ему лет?
- Между тридцатью и сорока. Но он очень болен, у него такое тяжелое ранение, Дафна. И такой маленький. Маленький, желтовато - землистого цвета, smorto – ты знаешь это итальянское слово. Так обычно выглядят смуглые люди. В этом есть что-то удручающее.
- Он сейчас выглядит очень маленьким, неестественным? –спросила дочь.
- Ничего неестественного. Что-то вроде ужасной отстраненности тяжелобольного ребенка, который не может сказать, что у него болит. Бедный граф Дионис, Дафна. Я не знала, дорогая, что у него такие черные глаза, а ресницы длинные, изогнутые. Никогда не считала его красивым.
- Я тоже. Только несколько комичным. Этакий маленький энергичный щеголь.
- Да. Однако сейчас, Дафна, в его смуглом лице есть что-то отстраненное и грустно-героическое. Что-то исконное.
- Что он сказал тебе?
- Он не мог разговаривать со мной. Только губами - и только мое имя.
- Неужели до такой степени плохо?
- О, да. В госпитале опасаются, что он умрет.
- Бедный граф Дионис. Он нравился мне. Немного походил на обезьяну, но у него были свои достоинства. Он подарил мне наперсток на семнадцатилетие. Такой занятный наперсток.
- Я помню, дорогая.
- Правда, жена у него неприятная. Вряд ли он сожалеет, что умирает вдали от нее. Интересно, знает ли она.
- Думаю, нет. В госпитале даже толком не знали его имени. Только то, что он полковник такого-то и такого-то полка.
- Четвертого кавалерийского, - сказала Дафна. – Бедный граф Дионис. Я всегда думала, какое прекрасное имя - граф Иоганн Дионис Псанек. Каким необыкновенным франтом он был. И поразительно хорошим танцором, маленьким, но таким энергичным. Интересно, безразличен ли он к тому, что умирает?
- Он был так полон жизни, по - своему, как маленький зверек. Говорят, люди маленького роста всегда имеют большое самомнение. Но он не выглядит сейчас высокомерным, дорогая. В его лице что-то очень древнее, многовековое и – да, известного рода красота, Дафна.
- Ты имеешь ввиду длинные ресницы?
- Нет. Такая неподвижность, одиночество – и многовековая мудрость его народа. Должно быть, он принадлежит к одному из этих необычных коренных народов центральной Европы. Я почувствовала себя по-новому рядом с ним.
- Так мило с твоей стороны, - сказала Дафна.
Все же на следующий день Дафна позвонила в Хёрст Плейс, узнать, нет ли о нем новостей. Он был в прежнем состоянии. Она звонила каждый день. Наконец ей сказали, что он немного окреп. В тот день, когда она получила известие, что ее муж ранен и находится в плену в Турции, а раны его заживают, она забыла позвонить и узнать новости о маленьком графе-враге. А на следующий день телефонировала, что приедет в госпиталь навестить его.
Он был в сознании, более беспокоен, более возбужден физически. Было видно, как от его носа расползалась по лицу гримаса боли. Дафне показалось, что лицо его странным образом скрыто за черной бородой, несмотря на то что она была редкой: все волоски на болезненно желтой, слегка матовой коже росли по отдельности, тонкие и редкие. Точно так же усы прочерчивали тонкую черную линию вокруг его рта. Глаза были неестественно широко раскрыты, очень черные, без всякого выражения. Он смотрел на двух женщин, идущих через переполненную мрачную больничную палату, так, словно не видел их. Глаза его казались чрезмерно большими.
Был холодный день, и Дафна по самые уши закуталась в черную котиковую шубу с воротником из меха скунса, а шапку цвета тусклого золота с «ушками» натянула по самый лоб. Леди Беверидж была одета в соболью шубу и имела вид той беспорядочной элегантности, которая была ей вообще присуща, - этакая взъерошенная курица.
Госпиталь вывел Дафну из душевного равновесия. Сама того не желая, она озиралась по сторонам, и все вокруг внушало ей тоскливое чувство ужаса, ужаса перед этими ранеными военнопленными. Она встала у постели в своих мехах, высокая, обращающая на себя внимание, а рядом с ней - ее маленькая мать.
- Надеюсь, вы не возражаете, что я пришла, - сказала она больному по-немецки. Заговорив на этом языке, она почувствовала, что слегка забыла его.
-А это кто же? – спросил он.
- Это моя дочь, леди Дафна. В прошлый раз вы вспомнили меня, леди Беверидж! А это моя дочь, с которой вы познакомились в Саксонии. Она так огорчилась, узнав о вашем ранении.
Черные глаза остановились на маленькой леди. Затем вернулись к возвышающейся над ним фигуре Дафны. И на его темном больном лице отразилось что-то похожее на страх. Было очевидно, что ее присутствие вызывало в нем ощущение угрозы и пугало его. Он отвернулся. Дафна отметила, как сильно отросли без стрижки его мягкие черные волосы, закрывающие маленькие уши, как у зверька.
- Вы не помните меня, граф Дионис? – уныло спросила она.
- Помню, – ответил он. Но не повернул к ней лица.
Она стояла у постели, чувствуя себя смущенной и несчастной, как будто своим приходом совершила промах.
- Может быть вы хотите, чтобы мы ушли?- сказала она. - Извините.
Ее голос звучал монотонно. Она внезапно почувствовала, что задыхается в своих закрытых мехах, и распахнула шубу, открыв тонкую белую шею и простое черное облегающее платье, подчеркивающее плоскую грудь. Он снова неохотно повернулся и взглянул на нее. Он смотрел на нее так, словно она была неким странным существом, стоящим рядом.
- До свидания, - сказала она. – Поправляйтесь.
Уходя, она посмотрела на него сверху вниз странным взглядом, скосив в сторону усталые глаза. Они по-прежнему были красноватые - от расшатанных нервов.
- Вы такая высокая, - сказал он, еще не оправившись от испуга.
- Я всегда была высокой, - отвечала она, слегка повернувшись к нему снова.
- А я - маленьким, - сказал он.
- Я так рада, что вам становится лучше, - сказала она.
- А я не рад, - ответил он.
- Почему? Уверена, что рады. Как и мы, потому что желаем вашего выздоровления.
- Спасибо, - сказал он. - Я хотел бы умереть.
- Ну что вы, граф Дионис. Лучше поправляйтесь, - ответила она в той неопределенно-лаконичной манере, которая осталась у нее со времен девичества. Он посмотрел на нее, и в этом взгляде теперь было больше узнавания. Однако его короткий, довольно острый нос морщила гримаса недовольства и изнеможения от боли, а брови были напряженно сведены. Он смотрел на нее, и в его глазах был тот странный огонь страдания, который может лишь вынужденно слегка отвлечься на внешнее, но который всегда замкнут на самом себе.
- Почему мне не позволили умереть? Мне нужно было умереть тогда.
- Нет, - сказала она. Вы не должны умереть. Вы должны жить. Мы, если можем, должны жить.
- Я желал смерти, - ответил он.
- Ну что ж, - сказала она, - даже смерть мы не можем получить, когда желаем ее или когда думаем, что желаем.
- Это правда, - ответил он, наблюдая за ней все теми же неестественно широко открытыми черными глазами. - Пожалуйста, сядьте. Вы слишком высокая, когда стоите.
Было очевидно, что его слегка пугала ее возвышающаяся, нависающая над ним фигура.
- Мне жаль, что я такая высокая, - сказала она, садясь на стул, который ей до этого принес санитар. Леди Беверидж давно ушла побеседовать с ранеными. Дафна села, не зная, как продолжить разговор. Взгляд черных, как смоль, широко распахнутых глаз графа привел ее в замешательство.
- Почему вы приходите сюда? Почему леди, ваша мать, приходит? – спросил он.
- Понять, можем ли мы что-то сделать, - отвечала она.
- Когда я поправлюсь, выражу благодарность вашей светлости.
- Хорошо, - ответила она. - Когда вы поправитесь, я позволю милорду графу поблагодарить меня. Так, пожалуйста, поправляйтесь.
- Мы враги, - сказал он.
- Кто? Вы, я и моя мать?
- А разве нет? Самое трудное быть в чем-то уверенным. Если бы мне тогда позволили умереть!
- Это по меньшей мере неблагодарно, граф Дионис.
- Леди Дафна! О, леди Дафна! Как красиво - имя, я имею в виду. Вас всегда называли леди Дафной? Я помню, вы были такой живой, веселой девушкой.
- Более или менее, - сказала она, отвечая на его вопрос.
- О, нам всем теперь надлежит иметь новые имена. Я думал об имени для себя, но позабыл его. Никакого больше Иоганна Диониса. Это имя расстреляно. Я - Карл или Вильгельм, или Эрнст, или Георг. Эти имена я ненавижу. А вы?
- Мне они не нравятся, но у меня нет к ним ненависти. И вы не должны отказываться быть графом Иоганном Дионисом. Если вы это сделаете, я откажусь быть Дафной. Мне так нравится ваше имя.
- Леди Дафна! Леди Дафна! – повторял он. – Да, это звучит прекрасно, звучит для меня красиво. Мне кажется, я говорю глупости. Я сам слышу, что говорю вам глупости. Он посмотрел на нее с тревогой.
- Ничего подобного, - сказала она.
- Ах, моя голова держится на плечах, как игрушечная ветряная мельница, и я ничего не могу поделать, когда в ней возникают глупые слова. Пожалуйста, уходите, чтобы не слушать меня. Я могу слушать себя сам.
- Не могу ли я что-нибудь для вас сделать? – спросила она.
- Нет, нет! Нет, нет! Если бы можно было закопать меня глубоко, очень глубоко, туда, где нет воспоминаний. Но меня вытягивают назад, на поверхность. Я бы не возражал, чтобы меня похоронили заживо, только было бы достаточно глубоко и темно, а сверху - тяжелая земля.
- Не говорите так, - отвечала она, вставая.
- Нет, я говорю это, сам того не желая. Почему я здесь? Ну почему? Почему я выжил и стал таким? Почему я говорю и не могу остановиться?
Он отвернулся. Мягкие черные волосы, как у сказочного существа, были очень длинные и беспорядочными прядями падали с затылка на гладкую смуглую шею. Дафна смотрела на него с грустью. Он не мог повернуться всем телом. Мог поворачивать только голову. И он лежал, резко отвернувшись, и было странно, что редкие волоски его бороды, выбиваясь из-под подбородка, покрывали шею от кадыка до ушной раковины. В этом положении он лежал совершенно неподвижно. Она собралась уходить, отыскивая взглядом мать. И внезапно осознала, что все связи между ним и жизнью в этом мире порвались, и он лежал сейчас как несвязанная, трепещущая частица человеческой плоти, отсеченная пулеметным огнем от тела человечества.
Прошло десять дней, прежде чем она снова поехала в госпиталь. У нее было намерение никогда не приезжать туда снова, забыть графа, как стараются забыть о неизлечимой болезни. Но она не могла забыть его. Он снова и снова занимал ее мысли.Она слышала, что поправлялся он очень медленно.
Выглядел он действительно лучше. Глаза его уже не были так широко раскрыты и утратили чернильную черноту, которая делала его взгляд неестественным, неприятным. Он сдержанно наблюдал за ней. Она сняла свои меха, оставшись только в платье и темном, мягком токе, украшенном перьями.
- Как вы себя чувствуете? - заговорила она, не повернув к нему лица, не желая встречаться с ним взглядом.
- Спасибо, мне лучше. Ночи уже не такие длинные.
Она содрогнулась, зная, что означали длинные ночи. Он тоже отметил усталый взгляд ее лица, воспаленные веки.
- Вы нездоровы? Вас что-то беспокоит? – спросил он ее.
- Нет, нет, - ответила она.
Она принесла букетик розовых, похожих на маргаритки, цветов.
- Вы любите цветы? – спросила она.
Он посмотрел на них. Потом медленно покачал головой.
- Нет, - сказал он. - Если я еду верхом через болота или холмы, мне нравится видеть их под ногами. Но не здесь. Не сейчас. Пожалуйста, не приносите цветы на эту могилу. Даже в садах – я не люблю их. Если они служат материалом для обивки человеческой жизни.
- Я заберу их назад, - сказала она.
- Пожалуйста, заберите. Отдайте их, пожалуйста, сестре-хозяйке.
Дафна помолчала.
- Может быть, - сказала она, - вам не хочется, чтобы я приходила и беспокоила вас?
Он посмотрел ей в лицо.
- Нет, - ответил он. – Вы - как цветок под скалой у ледяного ручья. Да, не слишком много в вас жизни. Боюсь, я не могу говорить разумно. Хотелось бы держать рот на замке. Как только я открываю его, то говорю нелепости. Они слетают у меня с языка.
- Это не такая уж нелепость, - сказала она.
Но он молчал, отвернувшись от нее.
- Скажите мне, неужели нет ничего, что я могла бы для вас сделать, - заговорила она.
- Ничего, - ответил он.
- Но ваша жена и двое детей. Они знают, где вы?
- Думаю, нет.
- А где они?
- Я не знаю. Возможно, в Венгрии.
- Не в вашем доме?
- Мой замок сожгли во время мятежа. Жена уехала в Венгрию с детьми. У нее там родственники. Она ушла от меня. Это было обоюдное желание. Увы ей, мне хотелось умереть. Извините за личный тон разговора.
Дафна посмотрела на него свысока: странный, упрямый маленький человечек.
- Но есть же кто-то, кому вы хотели бы сообщить, кто-то, от кого вам хотелось бы получить весточку?
- Никого. Никого. Жаль, что пуля не прошла сквозь сердце. Я хочу умереть. Вот только в теле моем живет дьявол, который не собирается умирать.
- Она посмотрела на него: он лежал с замкнутым лицом, отвернувшись от нее.
- Наверняка это не дьявол поддерживает в вас жизнь, - сказала она, - это что-то доброе.
- Нет, дьявол, - ответил он.
Она сидела и смотрела на него долгим, задумчивым, озадаченным взглядом.
- Стоит ли ненавидеть дьявола, который заставляет жить?
Он взглянул в ее сторону с едва уловимой саркастической улыбкой.
- Если живешь, то нет, - ответил он.
Она отвернулась, когда он посмотрел на нее. Ни за что на свете она не смогла бы прямо взглянуть в его темные глаза.
Она ушла, а он продолжал лежать неподвижно. Он не читал и не разговаривал длинными зимними ночами и короткими зимними днями. Он только лежал часами, с оттенком недовольства и раздражения глядя черными открытыми глазами вокруг себя и ни на что не обращая внимания.
Время от времени Дафна приходила его навестить. Она никогда не забывала о нем надолго. Казалось, он внезапно вторгался в ее мысли, как по волшебству.
Однажды он сказал ей:
- Я вижу, вы замужем. Могу я спросить, кто ваш муж?
Она рассказала ему. А также о том, что перед этим получила письмо от Бейзила. Медленная улыбка появилась на лице графа.
Вы можете предвкушать, - сказал он, - счастливое воссоединение и появление очаровательных младенцев, леди Дафна. Не правда ли?
- Да, конечно, - сказала она.
- Но вы больны, - сказал он ей.
- Да, серьезно больна.
- Чем?
- О, - ответила она раздраженно и отвернулась. - Говорят, что-то с легкими. - Она терпеть не могла говорить об этом. - Но как вы узнали, что я больна? – быстро добавила она.
И снова на его лице появилась медленная улыбка.
- Я вижу это по вашему лицу и слышу в вашем голосе. Как говорят, вас сатана сглазил.
- Ну что вы, - поспешно ответила она. - Разве я выгляжу больной?
- Да, вы выглядите так, будто что-то ударило вас по лицу наотмашь, и вы не можете этого забыть.
- Ничего такого, - сказала она. - Вот только война.
- Война! – повторил он.
- Ну что ж, не будем говорить об этом, - сказала она.
В другой раз он сказал ей:
- Уже сменился год - должно же светить, наконец, солнце, даже в Англии. Я страшусь своего скорого выздоровления. Я ведь пленный, не так ли? Но мне хочется, чтобы светило солнце. Хочется, чтобы солнце светило мне в лицо.
- Вы не всегда будете пленным. Война закончится. А солнце все-таки светит в Англии, даже зимой, - сказала она.
- Хотелось бы почувствовать его на своем лице, - сказал он.
И вот, в одно ясное безоблачное утро февраля, подразумевающее желтые крокусы, запах расцветающих кустов лесной дафны и влажной, теплой земли, Дафна поспешно взяла такси и отправилась в госпиталь.
- Вы пришли, чтобы устроить меня погреться на солнышке, - сказал он, как только увидел ее.
- Да, именно за этим я и пришла, - ответила она.
Она поговорила со старшей сестрой, и его кровать перенесли в ту часть палаты, где было большое низкое окно. Там его и положили, прямо на солнце. Повернувшись, он мог видеть безоблачное небо и трепетание верхушек лиловых голых деревьев.
- Жизнь! Жизнь! – бормотал он.
Он лежал с закрытыми глазами, и солнце освещало его матово-смуглое, неподвижное лицо. Дыхание жизни незримо входило и уходило сквозь его ноздри. Дафне казалось странным, что он может лежать так тихо и быть таким неподвижным. Верно сказала ее мать: он выглядел так, словно его отлили в форме из раскаленного добела жидкого металла, настолько ровными были все контуры его тела. Такой маленький и по-своему - совершенный.
Внезапно его темные глаза открылись и поймали ее взгляд.
- Солнце заставляет даже гнев раскрываться, как цветок.
- Чей гнев? – спросила она.
- Не знаю. Но я умею видеть цветы сквозь ресницы. Знаете, как?
- Вы имеете в виду радуги?
- Да, цветы.
И она увидела странную улыбку на его губах, когда он смотрел на солнце сквозь приоткрытые веки.
- Солнце не может быть английским, немецким или богемским, - сказал он. - Я слуга солнца. Я принадлежу к огнепоклонникам.
- Правда? – ответила она.
- Да, правда, по традиции. - Он взглянул на нее с улыбкой. - Вы стоите там как цветок, который вот-вот распустится, - добавил он.
Задумчиво улыбаясь, она посмотрела на него своим медлительно - осторожным взглядом, словно чего-то опасаясь.
- Во мне значительно больше прочности, чем вы можете вообразить, - сказала она.
Он по-прежнему наблюдал за ней.
- Однажды, - сказал он, - прежде чем я уеду, позвольте мне окутать руки вашими волосами, прошу вас. Он поднял свои тонкие, маленькие смуглые руки. - Позвольте окутать вашими волосами мои руки, как целебной повязкой. Они так болят. Не знаю, отчего. Думаю, это из-за артиллерийского огня. Но если бы вы позволили мне окутать руки вашими волосами. Знаете, они чистое золото, но в нем и много воды, от луны. Это успокоит боль в моих руках. Когда-нибудь, хорошо?
- Давайте подождем, пока наступит этот день, - сказала она.
- Да, - ответил он и снова затих.
- Меня беспокоит, - продолжил он через некоторое время, - что я жалуюсь, как ребенок, и прошу чего-то. Я чувствую, что на время утратил свою мужественность. Непрерывные разрывы снарядов и пулеметный огонь! Мне кажется, это изгнало из меня душу, как птицу, которую в конце концов спугнули со своего места. Но знаете, она вернется. И я так благодарен вам: вы добры ко мне сейчас, когда во мне нет души, и вы не пользуетесь своим преимуществом передо мной. У вас кроткая и бесстрашная душа.
- Не надо, - сказала она. – Довольно.
Выражение стыда, муки и недовольства появилось на его лице.
- Это потому, что я не могу с собой совладать, - сказал он. - Я потерял свою душу и не могу остановиться, когда говорю с вами. Не могу остановиться. Но я ни с кем больше не разговариваю. Я пытаюсь воздержаться от разговора, но не могу совладать с собой. Уж не вытягиваете ли вы из меня слова?
Ее большие, зеленовато - голубые глаза, казалось, походили на сердцевину загадочного, полностью раскрывшегося цветка, наподобие рождественской розы с ее снежно-алыми лепестками. Волосы отливали тяжелым, струящимся как вода, золотом. Она стояла перед ним, пассивная, неподатливая, с наивным упрямством своей холодной северной натуры.
В другой раз, когда она пришла навестить его, он некоторое время пристально наблюдал за ней, а потом спросил:
- Вам говорят, как вы прелестны, как вы красивы?
- Не все, - ответила она.
- А ваш муж?
- Он говорил.
- Он ласков? Нежен? Он хороший любовник?
Раздосадованная, она отвернулась.
- Да, - ответила она отрывисто.
Он промолчал. А когда она взглянула на него снова, он лежал с закрытыми глазами, и слабая улыбка, казалось, растекалась вокруг его маленького матового носа. Сквозь бороду слабо проглядывала кожа лица, как вода сквозь тростники. Его черные волосы были гладко причесаны и казались стеклянными, черные брови блестели, словно излом черного стекла на матово-смуглой бледности лба.
Внезапно он заговорил, не открывая глаз.
- Вы все это время были очень добры ко мне.
- Разве? Ничего особенного.
Он открыл глаза и посмотрел на нее.
- Все в природе стремится отыскать себе пару, - сказал он. Горностай, хорек и сарыч. Часто думают, что только голубь, соловей и рогатый олень имеют нежных подруг. Но у хорька и северного белого медведя тоже есть своя пара. И белая медведица прячется, как змея, под скалой со своими детенышами, а медведь неторопливо приплывает с моря, похожий на комок снега или тень белого облака, скользящего по морской глади. И я видел ее, но не выстрелил ни в нее, ни в него, когда он выходил на берег с рыбой в зубах, пробираясь в воде по черным камням, медлительный, мокрый, желтовато-белый.
- Вы были в Северном море?
- Да. И у эскимосов в Сибири, и в тундре.
Самка морского сокола тоже вьет гнездо высоко в скалах, иногда высовывая свою белую головку на край обрыва. Это не только мир людей, леди Дафна.
- Безусловно, нет.
- Иначе, мир был бы жалким местом.
- Он и так достаточно плох, - сказала она.
- У лис есть свои норы. У них есть даже свои подруги, к которым они взывают, получая отклик. И гадюка находит себе пару. Псанек означает «изгой». Вы знали это?
- Нет, не знала.
- Изгои и бандиты зачастую имеют самых прекрасных подруг.
- Да, это правда, - сказала она.
- Я буду Псанеком, леди Дафна. Я больше не буду Иоганном Дионисом, я буду Псанеком. Закон пристрелил меня.
- Вы можете быть и Псанеком, и Иоганном Дионисом тоже, - сказала она.
- Ощущая солнце на своем лице? Может быть, - сказал он, глядя на солнце.
Весной 1918 года выдавались дивные дни. В марте граф уже мог вставать. Ему выдали простой синий мундир. Он не очень похудел, только матовая смуглость кожи стала явной теперь, когда борода была сбрита, а волосы - подстрижены. Он выделялся своим малым ростом, но облик его был очень мужествен, а сложение - безупречно. Нервная подвижность улыбки, делавшая его похожим на обезьяну, как казалось Дафне в пору ее девичества, теперь исчезла. Его темные глаза выражали высокомерие: казалось, он запер внутри себя все свои мысли и чувства, избегая по возможности разговоров с кем бы-то ни было, будь то медсестры, посетители, товарищи по несчастью, такие же пленные офицеры. Словно поставил экран между ними и собой и из-за этого экрана смотрел своими темными глазами с чудесным окаймлением ресниц, как маленький гордый зверек из сумрака своей норы. Только с Дафной он смеялся и разговаривал.
Однажды в марте она сидела с ним на больничной террасе в тот утренний час, когда белые облака, бесконечные и величественные, проплывали в голубом небе, и как только тень от них исчезала, ощутимо пригревало солнце.
- В ваш день рождения, когда вам исполнилось семнадцать, не дарил ли я вам наперстка? – спросил он ее.
- Да, я храню его до сих пор.
- С золотой змейкой на донышке и божьей коровкой из зеленого камня сверху для проталкивания иглы.
- Да.
- Вы когда-нибудь им пользуетесь?
- Нет, я шью редко.
- Вам было бы неприятно сшить кое-что для меня?
- Вы не выразите восторга, увидев мои стежки. Что же мне надо сшить для вас?
- Сшейте сорочку, которую я смог бы носить. Я прежде никогда не носил рубашек, купленных в магазине, с этикеткой на внутренней стороне. Мне это претит.
- Она взглянула на него, на его маленькие, надменно поднятые брови.
- Может быть, я попрошу свою горничную? – сказала она.
- О, пожалуйста, нет! О, пожалуйста, нет, не беспокойтесь. Нет, пожалуйста, мне не нужна будет эта сорочка, если вы не захотите сшить ее сами, с наперстком Псанека.
Прежде чем ответить, она помолчала. А затем последовало ее медлительное:
- Почему?
Он повернулся и посмотрел на нее своими темными изучающими глазами.
- У меня нет объяснения, - сказал он довольно высокомерно.
Она оставила этот вопрос открытым. Две недели она не навещала его. Потом, в один прекрасный день, внезапно села в автобус, который шел на Оксфорд Стрит, и купила тонкой белой фланели. Она решила, что он должен носить фланель. И в тот же день поехала в Хёрст Плейс. Она нашла его сидящим на террасе: он смотрел через сад на красно-кирпичный пригород Лондона, дымящий и коптящий совсем близко, перемежающийся открытыми участками земли и крытыми жестью крышами, на которых сушилось разложенное после стирки белье.
- Вы позволите снять мерки для вашей сорочки? – сказала она.
- Номер воротничка этой английской рубашки - пятнадцатый. Если вы попросите сестру-хозяйку, она даст вам мерки. Эта рубашка несколько велика, рукава слишком длинны, видите? И он встряхнул манжет рукава, который покрыл его запястье. Все слишком длинное.
- Мои сорочки, вероятно, вообще нельзя будет носить, когда я сошью их.
- О, нет. Позвольте вашей горничной показать вам. Но, пожалуйста, не позволяйте ей самой шить.
- Вы скажете, почему хотите, чтобы это сделала я?
- Потому что я пленный, одет с чужого плеча, и у меня нет ничего своего. Все вещи, к которым я прикасаюсь, мне отвратительны. Если ваша горничная сошьет для меня рубашку, это будет то же самое. Только вы могли бы дать мне то, что нужно, что застегивалось бы у ворота и на манжетах.
- А в Германии - или в Австрии?
- Моя мать шила мне. А после нее - сестра моей матери, возглавившая дом.
- Не ваша жена?
- Безусловно, нет. Ее бы это оскорбило. Она всегда была лишь гостем в моем доме. В моей семье существуют старые традиции, но на мне они кончаются. Я старался как мог оживить их.
- Начиная с традиции сорочек?
- Да. В нашей семье сорочка должна быть сшита и выстирана женщиной нашего собственного рода: когда мы женимся, то женой. Поэтому, когда я женился, у меня было шестьдесят сорочек и множество других вещей, сшитых моей матерью и тетей, - все с моими инициалами и божьей коровкой, которая изображена на нашем фамильном гербе.
- А где они вышивали инициалы?
- Здесь! Он приложил палец к задней части шеи, к матово-смуглой коже. Я все еще мысленно ощущаю в этом месте вышитую божью коровку. На нашем белье не было короны, только божья коровка.
Она молчала, раздумывая.
- Вы простите мне эту просьбу? - сказал он, - принимая во внимание, что я узник, и ничего другого мне не остается, да и судьбе было угодно, чтобы вы воспринимали мир так же, как я. На самом деле то, о чем я прошу вас, - не бестактность. Когда вы будете шить, на вашем пальце будет божья коровка, а тот, кто носит божью коровку, все понимает.
- Я думаю, - задумчиво сказала она, - что пчела в рубашке ничуть не лучше, чем в шляпе.
Он посмотрел на нее круглыми глазами.
- Разве вы не знаете, что означает выражение « пчела в шляпе»? - сказала она.
- Нет.
- Пчела, жужжащая в волосах. Причуда, помешанность на чем-то, - улыбнулась она ему.
- Вот как, - сказал он. А в шляпах Псанеков божья коровка обитает многие сотни лет.
- Безумие, сущее безумие, - сказала она.
- Возможно, - ответил он. - Но со своей женой я был совершенно нормальным в течение десяти лет. Мир, о котором я думал как разумный человек, вдруг обезумел. А божья коровка, которой я был одержим, по-прежнему обладает мудростью.
- По крайней мере, когда я буду шить сорочки, если я вообще буду их шить,- сказала она, - у меня на кончике пальца будет божья коровка.
- Вы хотите посмеяться надо мной.
- Ну, вы, конечно, понимаете, как смешно вы выглядите со своим семейным насекомым.
- Моим семейным насекомым? Теперь вам хочется грубить мне.
- Сколько пятнышек должна иметь божья коровка?
- Семь.
- Три на каждом крылышке. А что мне делать с седьмым?
- Седьмое поместите у нее в зубах, как пирожное для Церебуса.
- Я запомню это.
Привезя первую сорочку, она отдала ее сестре-хозяйке. Потом нашла графа Диониса, который сидел на террасе. Был чудесный весенний день. Совсем рядом росли высокие вязы, и кричали грачи.
- Какой прекрасный день! - сказала она. - Вам теперь больше нравится мир?
- Мир? – сказал он, глядя на нее с прежней досадой и раздражением, которые выражал его острый матовый нос.
- Да, - ответила она, и тень омрачила ее лицо.
- И это называется мир - все эти маленькие коробки из красного кирпича, стоящие рядами, где живут семьями маленькие люди, решающие мою судьбу?
- Вы не любите Англию?
- Ах, Англия! Домики, похожие на маленькие коробки, и в каждом из них живет простой законопослушный англичанин и его простая законопослушная жена, и каждый из них управляет миром, потому что все равны, еще как равны.
- Но Англия это не только дома.
- Ну тогда поля. Маленькие поля с бесчисленными живыми изгородями. Как сеть с беспорядочными ячейками, наброшенная на этот остров, - и всё находится под сетью. Ах, леди Дафна, простите меня. Я неблагодарный. Во мне так много желчи, сплина, как вы говорите. Моя единственная мудрость состоит в том, чтобы держать рот на замке.
- Почему вы всё ненавидите? – сказала она, и на ее лице тоже появилось выражение горечи.
- Не всё. Если бы я был свободен! Если бы я был вне закона. Ах, леди Дафна, как можно преодолеть закон?
- Найти свободу внутри себя, - сказала она. - Не извне.
- Его лицо приняло выражение еще большего недовольства.
- Нет, нет. Я мужчина, хоть и маленький. Я не дух, который может свернуться внутри оболочки. В моей душе гнев, гнев, гнев. Дайте мне простор для моего гнева. Дайте мне простор для него.
Его черные глаза напряженно всматривались в ее глаза. Она закатила их, словно в полутрансе. И монотонным меланхолическим голосом сказала:
- Гораздо разумней преодолеть свой гнев. И отчего вы гневаетесь?
- «Отчего» здесь неуместно. Если бы это была любовь, вы не спросили бы меня «отчего вы любите?». Но это гнев, гнев, гнев. Как иначе я могу назвать это? И слово «отчего» здесь неуместно.
Он снова взглянул на нее своими темными, пронзительными, вопрошающими, полными муки глазами.
- Вы не можете избавиться от него? – сказала она, глядя в сторону.
- Если бы снаряд взорвался и разнес меня на тысячу кусочков, - сказал он, - то не смог бы уничтожить тот гнев, который живет во мне. Я знаю это. Нет, он никуда не денется. И смерть не принесет избавления. Гнев продолжает скрежетать зубами и выть после смерти. Леди Дафна, леди Дафна, мы исчерпали всю любовь, и это все, что осталось.
- Возможно, это вы исчерпали всю любовь, - ответила она. – Вы не можете говорить за всех людей.
- Знаю. Я говорю за себя и за вас.
- Не за меня, - быстро возразила она.
Он не ответил, и оба замолчали.
Наконец она медленно повернула к нему глаза.
- Почему вы говорите за меня? – сказала она осуждающим тоном.
- Извините меня. Я сказал это необдуманно.
Однако неуловимый оттенок высокомерия в его тоне указывал на то, что он сказал именно то, что хотел.
Она задумалась, лицо ее сделалось каменно-холодным.
- И зачем вы говорите именно мне о своем гневе?- сказала она. – Разве от этого станет лучше?
- Даже самец гадюки находит себе пару. И яда у нее столько же, сколько у него.
Внезапно у нее вырвался короткий смешок.
- Ужасно поэтично так говорить обо мне, - сказала она.
Он улыбнулся, но улыбка была такой же саркастической.
- Ах, - сказал он, - вы не голубка. Вы дикая кошка, бдительная, сидящая в полудреме на ветке, в уединенном месте, – такой я ее увидел. И я спрашиваю себя, о чем она в это время вспоминает?
- Хотела бы я быть дикой кошкой, - внезапно сказала она.
Он с проницательностью посмотрел на нее и ничего не ответил.
- Вы снова желаете войны? – с горечью сказала она ему.
- Снова окопы? Снова немецкие пушки большая Берта, артобстрелы и отравляющие газы, новые так называемые армии, натренированные в огневой подготовке и обученные маневрированию по всем правилам науки? Никогда. Никогда. Я скорее буду работать на обувной фабрике. Однако скорее я сознательно умру от голода, чем буду работать на обувной фабрике.
- Тогда чего же вы хотите?
- Я хочу простора для своего растущего гнева.
- Как?
- Я не знаю. Вот почему я сижу здесь день за днем. Я жду.
- Чтобы вашему растущему гневу было куда деться?
- Да, для этого.
- До свидания, граф Дионис.
- До свидания, леди Дафна.
У нее было твердое намерение больше никогда не навещать его. Он никак не давал о себе знать. Поскольку она приступила к шитью второй сорочки, то решила продолжить свою работу. А потом поспешила закончить ее, так как начинались светские рауты, которые должны были завершиться летним отдыхом в Шотландии. Она намеревалась отправить сорочку посылкой. Но в конечном итоге отвезла ее сама.
Она выяснила, что графа Диониса перевели из Хёрст Плейс в Войнич Холл, куда были интернированы другие вражеские офицеры. Такое препятствие еще более укрепило ее решимость. На следующий день она села в поезд, идущий до Войнич Холл. Войдя в приемную комнату, где он должен был ждать ее, она, как прежде, тотчас ощутила на себе магию его молчаливости и скрытой силы. Его лицо по-прежнему сохраняло матовую смуглость, характерную для мрачных людей, но осанка его была исполнена достоинства и сдержанности. Он вежливо поцеловал ей руку, предоставив первой начать разговор.
- Как вы поживаете? – спросила она. - Я не знала, что вы здесь. Я уезжаю на лето.
- Желаю вам хорошо провести время, - сказал он. Они говорили по-английски.
- Я привезла вам еще одну сорочку, - сказала она. – Она, наконец, готова.
- Это гораздо большая честь, чем я осмеливался надеяться, - сказал он.
- Боюсь, моральной заслуги здесь может оказаться больше, чем пользы. Первая сорочка не подошла, не правда ли?
- Почти подошла, - сказал он. – Она скорее пришлась впору душе, чем телу, - улыбнулся он.
- Я бы предпочла, чтобы на этот раз все было наоборот. Простите.
- Я бы не согласился изменить в ней ни единого стежка.
- Мы можем посидеть в саду?
- Думаю, да.
Они сели на скамью. Другие пленные играли неподалеку в крокет.
Но на этих двоих, пожалуй, никто не обращал внимания.
- Вам здесь нравится больше? – сказала она.
- Мне не на что жаловаться, - ответил он.
- А как же гнев?
- С ним все в порядке, благодарю вас, - улыбнулся он.
- Вы имеете в виду, ему становится лучше?
- Пускает мощные корни, - сказал он, смеясь.
- Ну, если только пускает корни! – сказала она.
- А ваша светлость, как она?
- Моей светлости гораздо лучше, - ответила она.
- Да, безусловно, лучше, - сказал он, всматриваясь в ее лицо.
- Вы имеете в виду, что и выгляжу я значительно лучше? – быстро спросила она.
- Да, именно так. Вы думаете о своей красоте. Ну что ж, ваша красота почти пришла в себя.
- Благодарю.
- Вы предаетесь размышлениям о своей красоте так же, как я о своем гневе. Ах, ваша светлость, будьте мудры и подружитесь со своим гневом. Это позволит расцвести вашей красоте.
- Я не была с вами недружелюбна, нет? – спросила она.
- Со мной? - Его лицо дрожало от смеха. - Я что же, ваш гнев? Ваш священник во гневе? Тогда дружите с разгневанным мною, ваша светлость. Я не прошу ничего более.
- Что толку дружить с вами, разгневанным? Я бы лучше предпочла дружить с вами, счастливым.
- Этот зверек вымер, - засмеялся он. - И я рад этому.
- Но что остается? Только вы, разгневанный? Тогда мне нет смысла пытаться подружиться с вами.
- Помните, леди Дафна, что гадюка не копит свой яд в полном одиночестве, и хорек знает, где найти себе пару. Помните, что каждый имеет свою собственную возлюбленную подругу, - засмеялся он. - Возлюбленную роковую подругу.
- А что, если я запомню эти примеры из естествознания, граф Дионис?
- Самка гадюки нежная, изящная и с легкостью носит свой яд. У дикой кошки чудесные зеленые глаза, которые она прикрывает, как экран, оставаясь начеку. Полярная медведица прячется, как змея, со своими детенышами, и ее рычание - самая странная вещь в мире.
- Вы слышали когда-нибудь мое рычание? – спросила она внезапно. Он лишь засмеялся и отвел взгляд.
Они замолчали. И тотчас между ними возникло волнующее ощущение тайны. Печаль переросла в какую-то иную, тайную, волнующую связь, в чем она никогда бы не призналась.
- Чем вы занимаетесь здесь целый день? - спросила она.
- Играем в шахматы, в дурацкий крокет, биллиард, читаем, ждем и вспоминаем.
- Чего вы ждете?
- Не знаю.
- А о чем вспоминаете?
- Ах, это. Рассказать, что занимает меня? Рассказать вам секрет?
- Пожалуйста, не надо, если это что-то важное для вас.
- Это важно для меня, ни для кого больше. Вы выслушаете это?
- Если это не затрагивает меня каким-то образом.
- Не затрагивает. Так вот, я член некоего старинного тайного общества – нет, не смотрите на меня, ничего такого пугающего, - всего лишь общество, наподобие вольных каменщиков.
- И?
- И - так вот, - как вы знаете, там посвящают в некоторые так называемые тайны и ритуалы. Моя семья всегда состояла в этом обществе. Поэтому я тоже посвящен. Вам это интересно?
- Да, конечно.
- Хорошо. Меня всегда волновали эти тайны. Или некоторые из них. Другие казались мне надуманными. Даже те, что волновали меня, никогда не имели ничего общего с реальной жизнью. Когда вы знали меня в Дрездене и Праге, вы бы не подумали обо мне как о человеке, обладающем ужасным тайным знанием, не правда ли?
- Никогда.
- Нет. Это был всего лишь маленький захватывающий аттракцион. А я был гримасничающим светским человечком. Но сейчас эти тайны становятся реальностью. Оно сбывается.
- Тайное знание?
- Да.
- Что, к примеру?
- К примеру, истинный огонь. Но вам будет скучно. Вы хотите это услышать?
- Продолжайте.
- Это то, чему меня учили. Настоящий огонь невидим. Пламя, красный огонь, горящий перед нами, повернут к нам оборотной стороной. Он убегает от нас. Это о чем-то вам говорит?
- Да.
- Так вот, желтизна солнечного света, сам свет, это только скользящее отражение от поверхности реального, подлинного огня. Вы знаете, что это истина. Света не существовало бы без преломления пылинок, делающих темный огонь видимым. Вы знаете, что это факт. А поскольку это так, то даже солнце - черное. Только пыльная оболочка делает его видимым. Это вы тоже знаете. И настоящие лучи солнца, падающие на нас, струятся темным потоком - движущийся мрак подлинного огня. Солнце - черное, и струящийся на нас солнечный свет тоже черный. А свет это лишь вывернутое наизнанку истинное солнце, лучи которого падают на нас. Вам это вообще-то интересно?
- Да, - сказала она нерешительно.
- Так вот, наш мир вывернут наизнанку. Истинный, живой мир огня - темный, трепещущий, темнее крови. Наш ярко освещенный мир, по которому мы проходим, всего лишь его оборотная сторона.
- Да, мне нравится это, - сказала она.
- Хорошо! Теперь слушайте. То же и с любовью. Наша внешняя, «белая» любовь это то же самое. Она лишь оборотная сторона, гроб повапленный истинной любви. Настоящая любовь темна, это лихорадочное биение пульса во мраке в унисон друг другу, как дикая кошка в ночи, когда зеленый экран открывается, и глаза ее пронизывают мрак ночи.
- Нет, я этого не понимаю, - сказала она своим медлительным звенящим голосом.
- Вы и ваша красота это только лицевая часть вас. Настоящая вы – дикая кошка, невидимая в ночи, и из ее широко раскрытых темных глаз, возможно, исходит красный огонь. Ваша красота это ваш гроб повапленный.
- Вы имеете в виду косметику, - сказала она. – На мне нет сегодня никакой косметики, даже пудры.
Он засмеялся.
- Очень хорошо, - сказал он. – Рассмотрим меня. Я привык думать о себе как о человеке маленького роста, но красивом, и дамы обычно восхищались мною, впрочем, сдержанно, и никогда - чрезмерно. Так, элегантный коротышка. Это была лишь моя лицевая сторона. Я же дикий кот, издающий вопли в ночи, и именно в этот час от меня исходит огонь. Тот я, на которого вы сейчас смотрите, это мой гроб повапленный. Что скажете?
Она посмотрела ему в глаза. Она видела, что в глубине их господствовал таинственный мрак. Она ощутила исходящий из его глаз этот невидимый кошачий огонь, который разгорался где-то в глубине, и чувствовала, что он направлен на нее. Она отвернулась. А он засмеялся, обнажив крепкие белые зубы, которые выглядели несколько крупноватыми, довольно отталкивающими.
Она поднялась, собираясь уходить.
- Ну что ж, - сказала она. Впереди у меня лето, чтобы поразмыслить о мире, вывернутом наизнанку. Непременно пишите, если захочется что-то сказать.
Пишите в Торсуэй. До свидания.
- Ах, ваши глаза! - сказал он. - Они словно два драгоценных камня.
Находясь вдали от графа, она выбросила его из головы. Ей было жаль его лишь как узника этого отвратительного Войнич Холла. Впрочем, она ему не писала. И он не писал ей тоже.
Фактически ее помыслы теперь гораздо больше были заняты мужем. Предпринимались все возможные меры для осуществления его обмена на другого пленного. Из месяца в месяц она ожидала его возвращения. И поэтому думала о нем.
Что бы ни происходило с ней, она думала и думала об этом, думала много и часто. Рассудочность ее помыслов была похожа на каменные скрижали, придавливающие ее своим весом. И если кто-то желал сделать в них новую запись, то должен был разбить эти каменные скрижали, одну за другой. Именно так, по-своему, она довольно часто думала о вывернутом наизнанку мире графа. В ее сознании подспудно зрело что-то непонятное, что пока еще не сложилось в определенное убеждение.
Он сказал, что ее глаза похожи на драгоценные камни. Говорить такие вещи просто возмутительно! А на что, в его понимании, должны быть похожи ее глаза? Он хотел, чтобы они расширялись и становились одним черным зрачком, как у кошки ночью. Она судорожно сжалась от этой мысли и почувствовала стеснение в груди.
Он сказал, что ее красота это ее гроб повапленный. Как раз это она понимала, знала, что он имел в виду. Он хотел любить в ней то невидимое, что скрывалось за внешним обликом. Но ее перламутровая красота была ей так дорога и так знаменита в свете.
Он сказал, что ее «белая» любовь пагубна, как лунный свет, что это оборотная сторона истинной любви. Конечно, он имел в виду Бейзила. Бейзил всегда сравнивал ее с луной. Но Бейзил любил ее за это. Упивался этим. Она ощутила трепет, думая о своем муже. Но она же и изводила ее, эта любовь мужа. Ах, как изводила.
На что же тогда была бы похожа любовь графа? Нечто тайное и ни на что не похожее. Он не считал бы ее красавицей, королевой. Он ненавидел её очарование. У дикого кота - своя подруга. Маленький дикий кот, вот кто он. Ах!
Она перевела дух, намереваясь перестать думать об этом. Когда она думала о графе Дионисе, то чувствовала, что земля ускользает у нее из-под ног. Она садилась перед зеркалом, глядя на свое прекрасное, ухоженное лицо, которое появлялось на страницах многих светских журналов. Она так любила его, оно внушало ей чувство тщеславия. И она посмотрела на свои зеленовато-голубые глаза, глаза дикой кошки в ветвях дерева. Да, очаровательная зеленовато-голубая радуга, непроницаемая, словно скрытая экраном. А что если она ослабит напряжение? Раскроется и позволит заглянуть в темные глубины черного расширенного зрачка. Допустим, она решится на это? «Никогда!» - Она всегда одергивала себя. Она чувствовала, что скорее умрет, чем поддастся той слабости, к которой склонял ее граф. Она не могла. Она просто не могла. При одной только мысли об этом какой-то сверхчувствительный нерв вызывал в груди мучительный приступ раскаяния, похожий на острую боль, - она отступила, принуждая держать себя в руках.
О, нет, Monsieur le Comte, вы никогда не застанете врасплох ее светлость.
Мысль о графе внушала ей неприязнь. Нахальный коротышка! В самом деле, маленький безумец. Маленький чужестранец. Нет, нет. Она будет думать о своем муже, обожаемом, высоком, англичанине с хорошими манерами, таком покладистом, простом, с таким изумленным взглядом голубых глаз. Она думала о вежливо-светском, плавном и спокойном звучании его голоса. Это приводило ее в нервное возбуждение. Она думала о его сильном, ловком теле, красивом, белом, с легкой порослью рыжевато-каштановых волосков, похожих на крошечные искорки. Это он был Дионис, полный жизненных соков, молока и мёда и северного золотистого вина, он, ее муж. Не этот маленький воображаемый граф. Ах, она мечтала о своем муже, о днях любви и медовом месяце, восхитительной наивной близости. Ах, удивительное откровение близости, когда он предался ей с таким великодушием. Она была его женой именно потому, что он всецело предался ей, так благородно, так великодушно. Как початок кукурузы, он был у нее под рукой, чтобы она могла сорвать его, - ее муж, ее собственный прекрасный английский муж. Ах, когда же он вернется, когда?
Она получала от него письма – и заверения в его любви. Где-то далеко его жизнь целиком принадлежала ей. Вся, без остатка, принадлежала ей, посылала ей свои флюиды, как белая звезда струит с высоты свой луч прямо на нас, в наши сердца. Ее возлюбленный, ее муж.
Теперь он надеялся скоро вернуться домой. Все уже было устроено. «Надеюсь, ты не разочаруешься во мне, когда я все же вернусь домой, - писал он. - Я уже не тот здоровый привлекательный молодой человек, каким был раньше. У меня большой шрам на щеке до самого рта, я отощал, как заморенный голодом кролик, а волосы мои поседели. Звучит не очень привлекательно, правда? И выглядит тоже непривлекательно. Но стоит мне только выбраться из этого адского местечка, как только я снова смогу быть рядом с тобой, у меня наступит вторая молодость. Одна только мысль о том, что я смогу спокойно жить с тобой в одном доме, тихо и безмятежно, заставляет меня осознать, что если я и прошел сквозь ад, то однажды все-таки познал земной рай и смею надеяться познать его снова. На вид я сейчас жалкий дикарь. Но я верю в тебя. Ты простишь мне мой вид, и только одно это заставит меня почувствовать себя красивым».
Она читала это письмо множество раз. Ее не пугал его шрам или то, как он выглядел. Она будет любить его еще больше.
Поскольку она начала шить сорочки, - те самые две сорочки для графа были огромным трудом, несмотря на то что горничная приходила ей на помощь сорок раз - но раз уж она начала шить сорочки, то подумала, что могла бы продолжить это занятие. У нее был в запасе подходящий добротный шелк - ее муж любил шелковое белье.
Однако она по-прежнему пользовалась наперстком графа. Золотой снаружи, серебряный внутри, он был очень тяжелый. На донышке свернулась змейка, а сверху, для придавливания иглы, была вставка из полупрозрачного камня цвета зеленого яблока, вероятно, из нефрита, вырезанная в виде скарабея с крошечными пятнышками. Он был слишком тяжелый. Впрочем, она шила так медленно. И ей нравилось ощущать тяжесть своей руки. Когда она шила, то думала о своем муже и чувствовала, что влюблена в него. Она думала о том, какой он красивый и как она будет любить его, исхудавшего, - будет любить еще больше. С какой любовью она бы ощупала все его косточки, как если бы делала кальку с его живых мощей. При этой мысли она опустила руки на колени и впала в задумчивость. Потом почувствовала на пальце тяжесть наперстка и сняла его, и сидела, рассматривая зеленый камень. Божья коровка. Божья коровка. Если бы только ее муж приехал скоро, скоро. Она желала его, и это желание делало ее больной. Ничего, кроме этого. Она так сильно желала его. Желала немедленно. Ах, если бы она могла поехать к нему теперь же и найти его, где бы он ни был, и увидеть его, и прикоснуться к нему, и забрать всю его любовь.
Размышляя, она положила наперсток перед собой, вытащила серебряный карандашик из рабочей корзины и на обрывке голубой бумаги, которой был перевязан маленький моток шелка, написала несколько строк из глупой немецкой песенки:
«Если бы я была маленькой птичкой,
И у меня было два крыла,
Я полетела бы к тебе»
Это было все, что она могла уместить на обрывке бледно-голубой бумаги.
Довольно глупо, по совести говоря. Однако она не перевела это на английский, так что выглядело это не столь очевидно глупо.
В этот момент ее горничная сообщила о приходе леди Бингхэм, сестре ее мужа. В спешке Дафна скомкала обрывок бумаги, а в следующую минуту вошла Примроуз, его сестра. Посетительница отнюдь не была похожа на цветок примулы, длиннолицая и умная, выглядящая модно, но совсем не элегантно в своем новом наряде.
- Дафна, дорогая, что за жанровая сценка! Полагаю, это репетиция. Конечно, ты можешь еще и репетировать, но он с адмиралом Бернсом уже на «Ариадне». Отец получил известие из Адмиралтейства: он в полном порядке. Он будет здесь через день или два. Чудесно, правда? И война подходит к концу. По крайней мере, такое впечатление. Теперь с твоим мужем ничего не случится, дорогая. Поблагодарим господа, когда все это закончится. Что ты шьешь?
- Сорочку, - сказала Дафна.
- Ах, сорочку! Ну что ж, это так разумно с твоей стороны. Я никогда не знала, с какого конца начать. Кто тебе показал?
- Миллисент.
- А где она научилась? В ее обязанности не входит умение шить сорочки, а также - подушки или простыни. Дай-ка мне взглянуть. Да ты просто превосходно справилась: каждая мелочь обработана вручную! Бейзил не стоит этого, дорогая, правда, не стоит. Пусть заказывает себе рубашки на Оксфорд Стрит. Твое дело быть красивой, а не шить сорочки. Какая прелестная куколка для булавок, точнее, женщина - игольник. Я бы сказала - пародия на нас, вот что это. Но какая душенька, с подхватами на юбках из перламутра. И внутри нее чудные маленькие иголочки с золотым ушком. Отвинчиваешь ей головку и обнаруживаешь внутри нее множество булавок и иголок. Вот она, женщина! Мама спрашивает, не придешь ли ты завтра на ланч. И не составишь ли мне сейчас компанию выпить чаю у Брэсси? Ну же, будь умницей. Меня ждет такси.
Дафна небрежно собрала свое шитье, не сложив его в корзину.
Когда два дня спустя она попыталась вернуться к работе, то не смогла найти свой наперсток. Она спросила горничную, которой могла полностью доверять. Девушка не видела его. Она искала повсюду. Она спросила свою няню, которая теперь служила экономкой, и лакея. Нет, никто не видел его. Дафна даже спросила свою золовку.
Наперсток, дорогая? Я не заметила наперстка.
Дафна бродила по дому в задумчивости. Она не желала верить, что потеряла наперсток. Он был для нее чем-то вроде талисмана. Она попыталась забыть о нем. Ее муж должен был приехать очень скоро, совсем скоро. Но она не могла заставить себя радоваться. Она потеряла свой наперсток. Это выглядело так, будто в одном из ее снов граф Дионис обвинял ее в чем-то, а в чем - она толком не могла понять.
И хотя ей на самом деле не очень хотелось ехать в Войнич Холл, она поехала туда, словно над ней висел рок, словно ее судьба была предопределена. Уже стояла поздняя осень, в течение которой выдавались дивные дни. Это был последний теплый день. Ей сказали, что граф Дионис в маленьком парке, собирает каштаны. Она пошла искать его. Да, там он и был, в своем синем мундире, ходил, нагнувшись над ярко-желтой листвой сладкого каштана, которая лежала вокруг, как нимб пылающего золота под его ногами, когда он ворошил ее и шуршал ею, отыскивая плоды каштана и складывая их в карманы. Однако, когда она подошла к нему, он уже стоял и очищал орех, собираясь его съесть. Зубы у него были белые и крепкие.
- Вы напоминаете мне белку, готовящую зимние припасы, - сказала она.
- Ах, леди Дафна, я задумался и не слышал, как вы подошли.
- Я думала, вы собираете каштаны, даже едите их.
- В том числе! – засмеялся он. Внезапное обаяние появилось на его смуглом лице, когда он рассмеялся, показав свои довольно большие белые зубы. Она засомневалась, так ли уж отталкивающе он выглядит, как ей сначала показалось.
- Вы действительно задумались о чем-то? – сказала она своим медлительным звучным голосом.
- Истинная правда.
- Неужели вы не получили хоть чуточку удовольствия, лакомясь каштаном?
- Большое удовольствие. Похоже на сладкое молоко. Превосходно, просто превосходно. Кусочки ореха все еще были у него во рту и он тщательно размалывал их зубами.
- Не хотите тоже попробовать? Он протянул ей на ладони остроконечные коричневые орешки.
Она посмотрела на них с сомнением.
- Жесткие, как обычно? – сказала она.
- Нет, молодые и без изъяна. Подождите, я очищу вам орешек.
Они кружили между редких деревьев небольшой рощицы.
- Вы приятно провели лето, окрепли?
- Почти окрепла, - сказала она. – Прекрасное лето, спасибо. Я полагаю, бесполезно спрашивать, счастливы ли вы.
- Счастлив? – Он в упор посмотрел на нее. Своими черными глазами он, казалось, изучал ее. Она всегда чувствовала, что он слегка ее презирает. – О, да, - сказал он, улыбаясь, - я очень счастлив.
- Я так рада.
Они прошли еще немного, и он подобрал среди желто-коричневых листьев еще один каштан цвета зеленого яблока, ощупывая его чуткими пальцами, которые все еще казались ей похожими на лапы.
- Как вам удавалось быть счастливым? – спросила она.
- Как вам сказать? Я понял, что та сила, которая воздвигла горы, могла бы вновь их разрушить – неважно, сколько времени на это уйдет.
- И это все?
- Разве этого недостаточно?
- Я бы сказала, этого явно маловато.
Он откровенно рассмеялся, обнажая крепкие, крупные, как у негра, зубы.
- Вы не понимаете всего, что это означает, - сказал он.
- Мысль о том, что горы будут разрушены? – сказала она. – Это будет не на моем веку, гораздо позже.
- Ах, вам скучно, - сказал он. - Но я – я нашел бога, который все разрушает, особенно то, что воздвиг человек. Разве не говорят, что жизнь это поиски бога, леди Дафна? Я нашел своего бога.
- Бога разрушения, - сказала она, бледнея.
- Да, не дьявола разрушения, а бога разрушения. Благословенного бога разрушения. Это странно, - он стоял перед ней, подняв на нее глаза, - но я нашел свого бога. Бога гнева, который опрокидывает шпили и заводские трубы. Ах, леди Дафна, это бог человека, бог человека. Я нашел своего бога, леди Дафна.
- Несомненно. И как вы собираетесь служить ему?
Простодушная взволнованность преобразила его лицо.
- О, я буду помогать. Всей душой буду помогать, пусть я и не могу ничего делать руками. Я говорю своему сердцу: отбивай , молоточек, отбивай свои слабые удары. Отбивай, молоточек божий, сломи их. Сломи его весь.
Она нахмурила брови, лицо приняло выражение недовольства.
- Что сломить? – резко спросила она.
- Мир, мир человека. Не деревья, как например, эти каштаны, - он взглянул на них, на рощицы и отдельно стоящие деревья, похожие на распущенные желтые крылья, - и не этих болтливых кудесниц, белок, и не ястреба, падающего с высоты на добычу. Не их.
- Вы имеете в виду сломить Англию? – сказала она.
- Ах, нет. Нет. Англию не больше, чем Германию, – возможно, в меньшей степени. Европу - не больше, чем Азию.
- Просто конец света?
- Нет, нет. Нет, нет. Какую неприязнь я могу испытывать к миру, где такие сладкие маленькие каштаны? Вам понравился каштан? Хотите еще?
- Нет, спасибо.
- Какую неприязнь я могу испытывать к миру, в котором даже живые изгороди полны ягод: свисающих гроздьев ежевики и брусники, чьи побеги стремятся вверх. Никогда я не смог бы ненавидеть этот мир. Но мир человека! Леди Дафна, - его голос понизился до шепота, - я ненавижу его, тсс! – прошипел он. - Бейся, маленькое сердце! Бейся, бейся, поражай, разбивай! О, леди Дафна! - его глаза расширились от воодушевления.
- Что? – сказала она с испугом.
- Я верю в силу своего красного, темного сердца. Бог вложил молоточек в мою грудь, маленький вечный молоточек. Удар-удар-удар! Он бьет по миру человека. Он бьет, бьет! И он слышит слабый звук - что-то раскололось. Слабый звук, словно что-то раскололось. Слушайте!
Он стоял неподвижно и заставлял ее прислушиваться. День близился к концу. От странного смеха, застывшего на его лице, воздух казался ей черным. И она с легкостью могла поверить в то, что слышала слабое подрагивание, треск, разносящийся по воздуху, тонкий хруст.
- Вы слышите это? Да? О, да будет моя жизнь долгой! Да будет моя жизнь долгой, чтобы молоточек в груди отбивал свои удары, и трещины становились все глубже и глубже! О, мир человека! О, радость и жажда гнева в каждом ударе сердца! Бей в цель, бей верно, бей надежно. Бей, чтобы сокрушить его. Бей! Бей! Чтобы сокрушить мир человека. О, господи боже, узник мирного времени! Неужели я никогда не узнаю вас, леди Дафна? Неужели не узнаю? Неужели никогда?
Она помолчала несколько мгновений, глядя в сторону, на мерцающие огни станции вдали.
- И сорванной белой лилии вашего тела тоже. Я не нашел цветка за всю свою тщеславную жизнь. Однако в холодном мраке ваша лилия пустила корень, леди Дафна. О, да, вы всю свою жизнь будете сознавать, что мне известно, где скрыт ваш корень с его бесконечно грустным, болезненно-чувствительным ощущением жизни. Впрочем, какое это имеет значение!
Они медленно шли к дому. Она молчала. Потом, наконец, сказала странным голосом:
- И вам никогда не хотелось поцеловать меня?
- О, нет! – резко ответил он.
Она протянула руку.
- До свидания, граф Дионис, - сказала она, по-светски манерно, медлительно растягивая слова. Он склонился к ее руке, но не поцеловал ее.
- До свидания, леди Дафна.
Она ушла с окаменевшим лицом. И с тех пор думала только о своем муже Бейзиле. Она изгнала из своего сердца графа, он больше не существовал для нее. Бейзил возвращался, он был близко. Он возвращался с Востока, оставляя позади войну и смерть. Ах, он прошел сквозь ужасный огонь переживаний. Он должен быть совсем иным, каким она его прежде не знала. Он был теперь другой: любовник, более сильный физически, прошедший сквозь ужасный огонь и вышедший из него неизвестным и новым, как бог. Ах, новой и необыкновенной должна быть его любовь, чистой, закаленной ужасным огнем страдания. Новый любовник, новый жених, новая, сверхъестественная брачная ночь. Она испытывала трепет, предвкушая, ожидая появления мужа. Она едва заметила безудержные эмоции дней Перемирия. Она ожидала чего-то более необыкновенного для себя.
И все-таки, в тот момент, когда она услышала по телефону его голос, ее сердце сжалось от ужаса. Это был хорошо знакомый голос, неторопливый, неуверенный, почти протяжный, с неуловимым оттенком почтения и довольно выраженной кембриджской интонацией, вверх – вниз. Однако было в нем что-то необычное, новая равнодушная нотка, которая пронзила все ее существо.
- Это ты, Дафна? Я буду с тобой через полчаса. Тебя это устроит? Да, я только что сошел с судна и еду прямо к тебе. Да, на такси. Не слишком ли это внезапно для тебя, дорогая? Нет? Хорошо, ну, хорошо! Ну, тогда через полчаса. Да, слышишь, Дафна? Там никого больше не будет, нет? Совсем одна! Хорошо! Я могу позвонить папе потом. Да, прекрасно, прекрасно. Ты уверена, что с тобой все в порядке, дорогая? Я ужасно хочу тебя видеть. Да. До свидания - через полчаса. До свидания.
Повесив трубку, Дафна села в полуобморочном состоянии. Что же так испугало ее? Его ужасный, внушающий страх, изменившийся голос, похожий на холодную вороненую сталь. У нее не было времени подумать. Она вызвала звонком горничную.
- Миледи, надеюсь, это не дурные известия? – воскликнула Миллисент, заметив, что ее хозяйка бледна как полотно.
- Нет, хорошие известия. Майор Эпсли будет здесь через полчаса. Помоги мне одеться. Позвони сначала в лавку Марри, чтобы прислали роз, красных, - и лиловых ирисов - по две дюжины, немедленно.
Дафна направилась в свою комнату. Она не знала, что надеть, не знала, какую прическу ей хотелось бы сделать. Она наскоро поговорила с горничной. Выбрала платье лилового цвета. Она не осознавала, что делала. Пока она одевалась, прибыли цветы, и она, бросив все, расставляла их по вазам. Оттого, когда послышался его голос в холле, она все еще стояла перед зеркалом, подкрашивая губы и снова стирая с них помаду.
- Майор Эпсли, миледи! - пробормотала, волнуясь, горничная.
- Да, я слышу. Пойди, скажи ему, что я буду через минуту.
Голос Дафны сделался медлительным и звенящим, как бронза, как всегда, когда она была расстроена. Ее лицо выглядело почти изможденным, и она напрасно снова подводила губы помадой.
- Как он выглядит? - спросила она отрывисто, когда ее горничная вернулась.
- Большой шрам вот здесь, - сказала служанка и провела пальцем наискосок от левого угла рта вниз по щеке.
- Это очень его изменило? - спросила Дафна
- Нет, не очень, миледи, - осторожно сказала Миллисент. - Глаза у него все такие же, я полагаю. - Девушка тоже была расстроена.
- Хорошо, - сказала Дафна. Отвернувшись от зеркала, она напоследок тщательно оглядела себя. Вид собственного лица вызвал у нее чуть ли не досаду. Она видела себя так часто. Однако даже сейчас она была очарована своими тяжелыми, в лиловых прожилках, веками, прикрывающими задумчивые, отчужденные, большие зеленовато-голубые глаза. Они смотрели загадочно. И она, скосив глаза по-китайски, оглядела себя внимательным, любопытным взглядом. Как же это вышло, что в ее лице есть что-то китайское? У нее, чистокровной английской блондинки, Афродиты, рожденной из пены, как поэтически называл ее Бейзил. Ах, да! Она отбросила свои мысли и прошла через холл в гостиную.
Он стоял, волнуясь, посреди комнаты в своем военном мундире.
Она едва взглянула на его лицо и - увидела только шрам.
Привет, Дафна, - сказал он, как она и ожидала, взволнованным голосом. Он шагнул вперед, заключил ее в объятия и поцеловал в лоб.
- Я так рада! Так рада, что наконец это произошло, - сказала она, скрывая слезы.
- Рада чему, дорогая? – спросил он в своей обычной осторожной манере.
- Что ты вернулся. - В ее голосе звучала бронза, говорила она несколько торопливо.
- Да, я вернулся, Дафна, дорогая – все, что от меня осталось, вернулось назад.
- Как же так? - сказала она. – Но ты ведь вернулся целым и невредимым? - Она была испугана.
Да, несомненно. Очевидно. Но давай не будем об этом. Давай говорить о тебе, дорогая. Как ты поживаешь? Дай взглянуть на тебя. Ты похудела, повзрослела. Но ты еще прекрасней, чем прежде. Намного прекрасней.
- Чем же? – спросила она.
- Не могу точно сказать. Ты была всего лишь девочкой. Теперь ты женщина. Думаю, в этом все дело. Но, как женщина, ты просто удивительна, Дафна, дорогая, это поражает более, чем сама метаморфоза. Я бы не поверил, что ты можешь быть так красива. Я позабыл - или никогда этого не видел. Я же говорю, какой я на самом деле удачливый малый. И вот я здесь, живой и невредимый, и у меня есть ты, моя жена. Став женщиной, ты раскрылась как цветок. Знаешь, любимая, теперь в тебе есть нечто большее, чем Венера, рожденная из пены, - нравственное величие. Как ты красива! Но ты еще выглядишь так, словно в тебе вся красота мира, словно ты мать - луна мира, Афродита. В конце концов бог милостив ко мне, дорогая. Мне ли жаловаться? Как ты очаровательна, о, как ты очаровательна, моя любимая! Я забыл, какая ты, я думал, что знаю тебя так хорошо. Это правда, что ты принадлежишь мне? Ты действительно моя?
Они сели на желтый диван. Он держал ее руку, переводя взгляд сверху вниз, от ее лица к шее и груди. Звучание его слов и холодное откровенное желание, сквозившее в его голосе, волновали, льстили ей и превращали ее сердце в лед. Она повернулась и посмотрела в его светло-голубые глаза. В их взгляде больше не было ни изумления, ни юношеской наивности. Его глаза горели сосредоточенным холодным бледно-голубым огнем.
- Все хорошо. Ты моя, правда, Дафна, дорогая? – раздался его светский музыкальный голос, в котором всегда звучала неуверенность, характерная для человека его воспитания.
Она снова посмотрела ему в глаза.
- Да, я твоя, - проронила она.
- Милая!Милая! Милая!- бормотал он, целуя ей руку.
Сердце у нее внезапно заколотилось с такой силой, что, казалось, разорвет ей грудь, она вскочила и ушла на другой конец комнаты. Облокотившись рукой о каминную полку, она опустила глаза, глядя на электрический камин. Она слышала слабый, неясный звук, исходящий от него. На несколько мгновений воцарилось молчание.
Затем она повернулась и взглянула на него. Он пристально наблюдал за ней. У него было изможденное лицо, которое странно, местами, покрывала смертельная бледность, хотя щеки были обычного цвета. Сбоку от рта лицо рассекал багрово-лиловый шрам. Он был не очень велик. Однако создавалось впечатление, что шрам проходит как бы внутри него, через его мозг. В его глазах был тот самый холодный, бледно-голубой сосредоточенный огонь, который завораживал ее и внушал ужас. Он был другой. Он был похож на мертвеца. На восставшего из мертвых. Она чувствовала, что не осмелится прикоснуться к нему. На нем все еще была печать бледной смерти. Она могла бы поклясться, что он мучительно избегает прикосновения. «Не прикасайтесь ко мне, ибо я еще не вознесся к своему Отцу». И все же он вернулся, чтобы прикасаться к ней. Что-то или кто-то, казалось, глядел из-за его плеча. Это призрак его собственной юности глядел из-за его плеча. О, боже! Она закрыла глаза, замерла, словно в обморочном состоянии. Он все еще сидел на диване, подавшись вперед, и наблюдал за ней.
- Тебе нехорошо, дорогая? – спросил он. В самой его живости была необъяснимо странная холодность. Он не двинулся с места, чтобы подойти к ней.
- Нет, со мной все в порядке. Все так неожиданно. Дай мне привыкнуть к тебе, - сказала она, отвернувшись. Она чувствовала себя абсолютной жертвой его бледного ужасного лица.
- Полагаю, мое появление вызвало у тебя некоторый шок, - сказал он. Надеюсь, ты не перестанешь любить меня. Этого не случится, правда?
- Странная холодность в его голосе! И в то же время, эта мертвенная, жуткая живость.
- Нет, я не перестану любить тебя, - подтвердила она, понизив голос, словно ей стало совестно. Она не осмелилась сказать иначе. А сказанное превращалось в правду.
- Ах, если бы ты была в этом уверена, - сказал он. – Я знаю, что с этим шрамом от ранения я представляю собой довольно непривлекательное зрелище. Но если б ты могла простить мне это, дорогая. Ты думаешь, сможешь? В его тоне было что-то, похожее на принужденность.
Она взглянула на него и слегка содрогнулась.
- Я люблю тебя еще больше, чем прежде, - сказала она поспешно.
- Даже этот шрам? – раздался его ужасный испытующий голос.
- Она снова взглянула на него медлительным, косым китайским взглядом и почувствовала, что сейчас умрет.
- Да, - сказала она, глядя в пустоту. Для нее это был ужасный момент. На его лице появилась легкая, слегка глупая улыбка.
Внезапно он встал перед ней на колени и поцеловал носок ее комнатной туфельки, и изгиб ее стопы, и косточку щиколотки, обтянутую тонким черным чулком.
- Я знал, - сказал он глухо. – Я знал, что ты сдержишь слово. И знал, что если становиться на колени, то только перед тобой. Я знал, что ты богиня, Кибела и Изида в одном лице. Я знал, что я твой раб. Я знал. Это было всего лишь долгое посвящение. И я должен был научиться поклоняться тебе.
Он целовал ее ноги снова и снова, без малейшего смущения или сомнения. Потом вернулся к дивану, сел и, глядя на нее, снова заговорил:
- Это не любовь, это поклонение. Любовь между мною и тобой будет таинством, Дафна. Вот что я должен был усвоить. Ты для меня непостижима. Загадка для меня. Боже мой, какое во всем этом величие. Как чудесно и непостижимо!
Она стояла молча, положив руку на каминную полку и потупив взгляд. Она была напугана, почти в ужасе, но и взволнована до глубины души. Она на самом деле ощущала, что может светиться белым светом и заполнять вселенную, как луна, как Астарта, как Изида или Венера. Величие власти ее собственного бледного сияния. Этот мужчина поклонялся ей как богине, а не просто был влюблен в нее. Она была уготована ему – для таинства его высочайшего поклонения. Он сидел на диване, положив руки на желтую парчу и приминая ее сзади в глубокой складке обивки между спинкой дивана и сиденьем. У него были длинные белые руки, покрытые бледными веснушками. Вдруг его пальцы наткнулись на что-то. Своими длинными белыми пальцами он нащупал предмет и вытащил его наружу. Это был потерянный наперсток. А внутри лежал смятый клочок голубой бумаги.
- Послушай, это твой наперсток? - спросил он.
Она вздрогнула и поспешно подошла к нему за наперстком.
- Где он был? - сказала она взволнованно.
Но он не отдал ей наперстка. Он перевернул его и вытянул клочок голубой бумаги. Увидев бледные следы карандаша на скомканной бумаге, он развернул бумажную ленту и стал медленно разбирать стихотворение.
«Если бы я была маленькой птичкой,
И у меня было два крыла,
Я полетела бы к тебе»
Это ужасно трогательно, - сказал он. Voglein с двумя маленькими Fluglein!
Но какое же ты драгоценное, ненаглядное дитя! К кому ты хотела бы полететь, будь ты птичкой? Он посмотрел на нее с пытливой улыбкой.
- Не помню, - сказала она, отворачиваясь.
- Надеюсь, ко мне, - сказал он. - Как бы там ни было, я буду считать, что ко мне, и буду любить тебя за это еще больше. Ну что за милое дитя! Voglein, если тебе так нравится, с двумя крылышками! Ну до чего же очаровательно нелепо с твоей стороны, любимая.
Он бережно свернул обрывок бумаги и положил в свою записную книжку, а наперсток все это время лежал у него между колен.
- Скажи мне, когда ты его потеряла, Дафна, - сказал он, разглядывая безделушку.
- Около месяца или два месяца назад.
- Около месяца или два месяца назад. А что ты шила? Ты не против, что я спрашиваю? Мне нравится потом о тебе думать. Я тогда все еще был в этом гадком Эль-Хасруне. Что ты шила, дорогая, два месяца назад, когда потеряла свой наперсток?
- Сорочку.
- Сорочку, говоришь! Для кого?
- Для тебя.
Ну вот. Теперь мы спустились на землю. Ты и в самом деле шила мне сорочку? Она готова? Могу я надеть ее сию же минуту?
- Эта еще не закончена, но предыдущая уже готова.
Послушай, дорогая, позволь мне пойти и надеть ее. Только представить, что она будет касаться моей кожи! Я буду ощущать тебя повсюду, вокруг себя и на себе. Послушай, это будет так замечательно. Пойдем?
- Отдай мне, пожалуйста, наперсток, - сказала она.
- Да, конечно. И наперсток тоже превосходный! Кто подарил его тебе?
- Граф Дионис Псанек.
- Кто он?
- Богемский граф, живший в Дрездене. Он однажды гостил у нас в Торсуэй со своей большой женой. Ты не был знаком с ними?
- Боюсь, что не был. Не помню. А как он выглядел?
- Маленький человек, черноволосый, с довольно низким нахмуренным лбом, несколько щеголеватый.
- Нет, я совсем его не помню. Так это он подарил его тебе. Что ж, интересно, где он теперь? Наверно, погиб, бедняга.
- Нет, он интернирован в Войнич Холл. Мы с мамой несколько раз навещали его. Он был очень тяжело ранен.
- Бедняжка! В Войнич Холл! Я навещу его, пока он не уехал. Странно дарить тебе наперсток. Чудной подарок! Впрочем, ты была тогда девочкой. Как ты думаешь, он заказал его или нашел в магазине?
- Думаю, наперсток принадлежал его семье. Божья коровка сверху это часть их фамильного герба – и змейка тоже, я полагаю.
- Божья коровка! Нечто странное для герба. Американцы назвали бы это насекомым. Я должен встретиться с ним, пока он здесь. И ты шила для меня сорочку! А потом отправила мне это письмецо, опустив его в диван. Ну что ж, я ужасно рад, что получил его и что оно не затерялось на почте, как множество других писем. «Если бы я была маленькой птичкой» - да ты настоящий ребенок! Но это все красота такой женщины, как ты: ты так возвышенна и благородна, выше всяких похвал, и вдруг такой совершенно наивный ребенок. Кто смог бы удержаться от поклонения и любви к тебе, бессмертной и смертной одновременно! Что, тебе нужен наперсток? Вот он! Прекрасные, прекрасные белые пальцы. Ах, дорогая, ты скорее богиня, чем ребенок, ты высокая, гибкая Изида со священными руками. Белыми, белыми и неувядающими! Не говори мне, что твои руки могут стать мертвыми, твои прекрасные руки Прозерпины. Они бессмертны, как февраль и подснежники. Если ты возденешь руки, придет весна. Я не могу не преклонить перед тобой колен, дорогая. Я - не более чем жертвоприношение тебе. Я хотел бы умереть, отдав всего себя, всю свою кровь на твой алтарь, навеки.
Она посмотрела на него долгим, задумчивым взглядом, когда он повернул к ней лицо. Оно побледнело от экстаза. Но ей уже не было страшно. Где-то в глубине души она знала, что все это абсурд. Однако предпочитала не знать этого. Она находилась в состоянии полусна - полуобморока. Медлительными зеленовато-голубыми глазами она смотрела с высоты своего роста на его восторженное лицо почти ласково. Но правой рукой она бессознательно крепко сжимала наперсток, протянув мужу только левую руку. Он взял ее за руку и поднялся с дивана в том странном исступленном религиозном восторге, который делал его чем-то большим, чем он был, мужчиной или солдатом, и гораздо большим, чем ее возлюбленным.
Несмотря на это, из-за его возвращения домой она снова начала чувствовать себя больной. Потом, после его любви, ей приходилось держать себя в руках, скрывая свою муку. Ей было стыдно и тяжело на сердце, когда она поняла, что ей недостает ни твердости, ни целомудрия, чтобы вынести этот поток ужасающего обожания – вожделения. Ее вины не было в том, что потом она чувствовала себя слабой и раздраженной, ей, казалось, хотелось плакать, капризничать и раздражаться, хотелось, чтобы кто-то спас ее. Она не могла поговорить с Бейзилом, своим мужем. После его восторженного порыва обожания - вожделения она избегала его. Увы, она не была богиней, высшим существом, как он называл ее. Ее недостатком была пагубная смиренность ее поколения. Она не могла ожесточить свое сердце и сжечь душу исключительно в силу этой смиренности, рождающей сомнение. Наконец, она не могла верить в божественную природу своей женственности - только в свою собственную женскую бренность.
Эта невыносимая власть быть всегда в одиночестве, даже со своим возлюбленным, невыносимая власть женщины на небесах - увы, она не могла удерживать ее. На какое-то время она могла подняться на такую высоту: быть воплощением ослепительной, совершенной, беспощадной, как луна, женственности. Но, увы, она не могла поддерживать накал и ослепительное сияние в бледной чистоте своей женственности, в своем женском таинстве. Она расслабилась, утратила свой венец и стала капризной и раздражительной. Капризной, больной и безутешной. И тогда, естественно, ее муж сделался бледным, печальным и почти язвительным, а она страдала от нервного расстройства и не могла есть.
Конечно, она стала мечтать о графе Дионисе, с грустью тосковать о нём. И мысль о том, что он уедет, была для нее совершенно невыносима. При мысли о том, что он скоро, совсем скоро уедет из Англии, уедет навсегда неизвестно куда, в ней, казалось, гасла последняя искра жизни. Она чувствовала, что душа ее гибнет, а сама она измучена и бессердечна, как проститутка. Богиня-проститутка. А ее муж, исхудавший, бледный, экзальтированный жрец, поклоняющийся ей, непрерывно маячил перед ней как воплощенное вожделение.
- Завтра, - сказала она, собрав последнее мужество и глядя на него искоса, - я хочу поехать в Войнич Холл.
- Что, увидеться с графом Псанеком? Ну что ж, хорошо! Да, очень хорошо! Я тоже поеду. Я очень хочу увидеть его. Полагаю, его скоро отправят домой.
Это было за две недели до Рождества, погода стояла довольно ненастная. Ее муж был одет в военную форму. На ней были ее черные меха, а на лицо накинута черная кружевная вуаль, что придавало ей таинственный вид. Однако она откинула вуаль и закрепила ее сзади так, чтобы она обрамляла лицо. Так она выглядела очаровательно: лицо чистое, как самый белоснежный цветок морозника, тронутое зимним румянцем, на фоне ее черного убора и мехов. Только она слишком походила на портрет современной красотки, чересчур современной. Она была почти уверена, что Дионис возненавидит ее за эту эффектную красоту. Он заметит и возненавидит ее красоту. Эта мысль была для нее горьким бальзамом. Сама она любила свою красоту едва ли не до самозабвения.
Граф вежливо вышел им навстречу, переводя взгляд с очаровательной фигуры леди Дафны на учтивого, изможденного вида, майора рядом с ней. Дафна была так прелестна в своих черных мехах, с черным кружевом вуали, откинутым назад поверх плотно облегающей шляпы, прошитой нитью тусклого золота, с лицом, чистым и светлым, как зимний цветок во мраке расщелины. Однако на ее лице, несмотря на улыбку спокойного самодовольства от сознания своей красоты и от того, что она притягивает к себе этих двух мужчин и что все военнопленные офицеры пришли в большое оживление, граф прочел раздражение, вызванное недовольством и беспомощностью. И он отвернулся в сторону лилово-багрового шрама на щеке майора.
- Граф Дионис, мне хотелось познакомить вас со своим мужем. Позвольте представить его. Майор Эпсли - граф Дионис Псанек. Мужчины довольно сухо пожали друг другу руки.
- Могу только посочувствовать, что вас держат взаперти в этом месте, - сказал Бейзил в своей неторопливой любезной манере. Мне ненавистно было там, на Востоке, уверяю вас.
- Но ваши условия были намного хуже моих, - улыбнулся граф.
- Что ж, вероятно, так. Однако заключение есть заключение, пусть даже в самом раю.
- Леди Эпсли была единственным ангелом моего рая, - улыбнулся граф.
- Боюсь, я была такой же никчемной, как большинство ангелов, - сказала она.
Легкая улыбка не сходила со смуглого лица графа. Как она и говорила, у него был узкий лоб, черные, низко растущие волосы, густые дуги бровей над черными глазами и такие же черные длинные ресницы. Оттого верхняя часть его лица казалась очень смуглой. Нос у него был маленький и слегка матовый. В нем чувствовалась некоторая насмешливость, которую подчеркивала даже его маленькая энергичная фигура. Он был по-прежнему со всей тщательностью одет в синий мундир, убожество которого не могло скрыть темного пламени жизни, исходящего от его тела и проникающего сквозь ткань. Он не был худым, но, как и прежде, кожа на его лице с невысоким лбом была матово-смуглой.
- А вам хотелось быть кем-то еще? – засмеялся он, уставив на нее свои лукавые темные глаза.
- О, конечно, ангелом-избавителем, киногероиней, - отвечала она, потупив глаза и отвернувшись.
Все это время бледнолицый долговязый майор с полуулыбкой следил за маленьким человеком пристальным, испытующим взглядом. Граф как будто заметил это. Он повернулся к англичанину.
- Рад случаю поздравить вас, майор Эпсли, с благополучным и счастливым возвращением домой.
- Благодарю. Надеюсь, смогу поздравить вас с тем же в скором времени.
- О, да, - сказал граф. - Совсем скоро меня отправят домой.
- Есть ли у вас новости от вашей семьи? – перебила Дафна.
- Никаких новостей, - отвечал он кратко, внезапно став серьезным.
- Похоже, там, в Австрии, вы застанете порядочный кавардак, - сказал Бейзил.
- Да, вероятно. Мы должны были это предвидеть, - ответил граф.
- Ну, не знаю. Иногда все оборачивается к лучшему. Я считаю, в моем случае почти так и произошло, - сказал майор.
- Все обернулось к лучшему? - сказал граф с интонацией вежливого осведомления.
- Да. Я имею в виду, только для меня лично - высказывание довольно эгоистичное. В конце концов, это то, что мы усвоили: человек может говорить лишь за себя. Я считаю, это было ужасно, но не прошло даром. Это было что-то вроде испытания, через которое необходимо было пройти, - сказал Бейзил.
- Вы имеете в виду войну?
- Войну и все ей сопутствующее.
- А когда испытание пройдено? – вежливо осведомился граф.
– Ну как же, достигаешь более высокого уровня самосознания, а, следовательно, жизни. А еще, безусловно, более высокой ступени любви. Поразительно высокой ступени любви, о существовании которой раньше невозможно было даже подозревать.
Граф перевел взгляд с Бейзила на Дафну, которая опустила голову в некотором смущении.
- Ну, тогда война, безусловно, была неоценимой вещью, - сказал он.
- Именно так, - воскликнул Бейзил. - Я теперь другой человек.
- А леди Эпсли? – допытывался граф.
- О, - муж оглянулся на нее, - она абсолютно другая женщина, еще более прекрасная и более удивительная.
Граф улыбнулся и слегка кивнул.
- Когда мы познакомились с ней десять лет назад, то могли сказать о ней уже тогда, что прекрасней быть невозможно, - сказал он.
- О, несомненно, - ответил муж. - Это всегда кажется невозможным. Но невозможное происходит всегда. На самом деле, я думаю, война вывела нас на иной жизненный круг, большей окружности.
- Возможно и так, - сказал граф.
- Разве вы не чувствуете этого сами? - С напряженным вниманием бледнолицый майор вглядывался в смуглое, с невысоким лбом, лицо другого мужчины. Граф, улыбаясь, смотрел на Дафну.
- Я по-прежнему лишь пленный, майор, поэтому ощущаю, что мой жизненный круг довольно узок.
- Да, конечно, вы правы. Конечно. Однако я очень надеюсь, что вы недолго будете пленным. Вы, наверно, не можете дождаться возвращения на родину.
- Да, я буду рад оказаться на свободе. А еще, - улыбнулся он, - я буду скучать по своему заключению и ангелам, посещавшим меня.
Даже Дафна не была до конца уверена в том, что он не насмехается над ней. Было очевидно, что этот визит ему неприятен. Она понимала, что Бейзил ему не нравится. Мало того, она чувствовала, что присутствие ее высокого, худого, идеалистически настроенного мужа ненавистно этому маленькому смуглому человеку. Но он скрывал это под улыбками и вежливыми разговорами.
С другой стороны, Бейзил был как будто очарован графом. Он наблюдал за ним все время с неотрывным вниманием, совершенно позабыв о Дафне. Она понимала это. Понимала, что совершенно выпала из сознания своего мужа, как лампа, унесенная в другую комнату. Так он и стоял в полной темноте, не видя ее, и все его внимание было сосредоточено на другом мужчине. На его бледном, худом лице застыла улыбка заинтересованного внимания.
- И вам не бывает смертельно скучно, - спросил он, - в промежутках между визитами?
Граф взглянул на него с искренним дружелюбием.
- Нет, не бывает, - сказал он. - Я могу размышлять над происходящим.
- Полагаю, именно от этого весь вред, - отвечал майор. - Человек сидит и размышляет, оторванный от всего, и утрачивает связь с реальностью. На меня это оказывало такое же действие, когда я был в плену.
- Связь с реальностью – что это такое?
- Ну, соприкосновение с кем-то или с чем-то.
- Но почему человек должен искать общения?
- Ну что тут сказать - потому что должен, - отвечал Бейзил.
Граф задумчиво улыбался.
- Но я могу сидеть и наблюдать за ходом своей судьбы, как за течением темной воды в глубинах собственной души, - сказал он. – Я чувствую, что там, во мраке моей собственной души происходят разные вещи.
- Вполне возможно. Однако, что бы ни происходило, на самом деле существует только одно. Это соприкосновение вашей собственной души с душой другого человека или множества других людей. Ничего другого не может происходить с человеком. Так я это представляю себе. Возможно, я ошибаюсь. Но именно к такому пониманию я пришел, когда был ранен и оказался в плену.
Лицо графа потемнело и стало серьезным. Но является ли такое общение целью само по себе? – спросил он.
- Что ж, - ответил майор, у которого была степень по философии, - думаю, является. Оно неизбежно приводит к какому-то роду активности. Но причину и источник жизненного импульса, неважно, созидательного или разрушительного, как мне кажется, надо искать в развитии взаимоотношений между людьми. Как только возникают взаимоотношения между людьми, вы получаете войну. Другой поворот взаимоотношений между людьми - и вот уже все они строят собор, как это было в Средние века.
- А разве не война и не собор являются истинной целью, а эмоциональный контакт - только средством? – сказал граф.
- Не думаю, - сказал майор, и бледное лицо его зажглось странным холодным энтузиазмом. Втроем они устроились в небольшой карточной комнате, которую из учтивости освободили сидевшие там офицеры. Дафна по-прежнему была закутана в свои темные, так идущие ей меха. Но увы, сейчас ни один из сидящих рядом с ней мужчин не обращал на нее внимания. С таким же успехом она могла быть уродкой или пустым местом. Она сидела на диване у окна этой мрачной комнатки с недовольным выражением на своем необыкновенном, редкостной красоты, лице, походившем на нежный бело-розовый оранжерейный цветок. Время от времени она переводила долгий, задумчивый взгляд с одного мужчины на другого: с мужа, чье бледное, напряженное, горящее холодным энтузиазмом лицо было устремлено вперед, - на графа, который сидел на своем стуле по другую сторону стола, словно в оппозиции, и его смуглое лицо, казалось, слилось в один темный упрямый взгляд. Ее муж совершенно ничего не замечал, кроме собственной бледноликой личности. Но какая-то частица подсознания графа, витающая вокруг, помнила о присутствии женщины на диване у окна. Его лицо и внимательный, устремленный вперед взгляд, – все было сосредоточено на Бейзиле. Однако какая-то часть его следила за Дафной. От отсутствия внимания ей было неловко, она была раздосадована, как это обычно бывает с женщинами, когда сидящие рядом мужчины схлестываются друг с другом в жгучем споре. В то же время она следила за спором. Любопытно, что хотя в данный момент она была на стороне графа, именно слова мужа казались ей истинными. Контакт, эмоциональное взаимодействие, было реальной вещью, а так называемая «цель» - лишь побочным продуктом. Даже войны и соборы, по ее мнению, были только побочными продуктами. Реальным было то, что объединяло между собой этих воинов и строителей соборов, - великое объединяющее чувство, которое они испытывали друг к другу и, конечно, в первую очередь - к своим женщинам.
- Тем не менее, существует множество других видов взаимодействия людей, - сказал Дионис.
- Ну, знаете ли, - сказал майор, - мне кажется, что на самом деле существует только один вид высшего взаимодействия людей - любовь.
Заметьте, любовь может принимать бесконечное множество форм. И, по-моему, ни одна из форм любви не бывает аморальной, если это на самом деле любовь, и вы сами относитесь с уважением к тому, что делаете. Любовь имеет необычайное многообразие форм! И это все, что есть в жизни, как мне кажется. Уверяю вас, если вы отрицаете многогранность любви, вы отрицаете любовь вообще. Если пытаться определить любовь как некий набор общепринятых чувств, то будет оскорблена сама сущность любви. Любовь должна быть многообразной, а иначе это лишь тирания и гибель.
- Но зачем же все называть любовью? – сказал граф.
- Потому что это представляется мне любовью, великой властью, притягивающей людей друг к другу, независимо от того что в итоге дадут такие отношения. Конечно, существует ненависть, но ненависть это лишь оборотная сторона любви.
- Вы думаете, древний Египет был построен на любви? – спросил Дионис.
- Ну, конечно! И, возможно, на самой многообразной, самой всесторонней любви, которую когда-либо знал мир. Все, от чего мы сейчас страдаем, это наша ограниченная, исключительная любовь, а потому и не любовь вовсе - скорее, смерть и тирания.
Граф медленно покачал головой, улыбаясь задумчиво и немного грустно.
- Нет, - сказал он. - Нет. Так не годится. Вы должны называть это иным словом, не любовью.
- Совершенно с вами не согласен, - сказал Бейзил.
- Какое же тогда подходящее слово? – вырвалось у Дафны.
Граф посмотрел на нее.
- Повиновение, покорность, верность, доверие, ответственность, власть, - медленно перечислял он, тщательно подбирая слова, словно отыскивая что-то нужное ему и не вполне находя его. Он смотрел своими спокойными темными глазами в ее глаза. Странно, ей очень не нравилось то, что он говорил, но ей нравился он сам. С другой стороны, она абсолютно верила в то, что говорил ее муж, однако всем своим существом была настроена против него.
- Ты с этим согласна, Дафна? – спросил Бейзил.
- Ничуть, - ответила она, сурово взглянув на своего мужа.
- И я не согласен, - сказал Бейзил. - Мне кажется, если любишь, то нет ни повиновения, ни покорности, если только это не воплощение любви. Если вы имеете в виду повиновение, покорность и все прочее, как воплощение самой любви, то я совершенно согласен. Но если вы имеете в виду покорность и повиновение одного человека другому, и если один человек имеет власть над другими, - я не согласен и никогда с этим не соглашусь. Мне кажется, именно в этом месте мы сбились с верного пути. Кайзер Вильгельм II хотел власти...
- Нет, нет, - сказал граф. Он был фигляр. У него не было понимания сакральности власти.
- Он показал себя опасным.
- О, да. Но все же мир может быть еще опасней.
- Тогда скажите мне. Считаете ли вы, что вам, как аристократу, должно обладать феодальной властью над несколькими сотнями других людей, которым довелось родиться крепостными или не аристократами?
- Не потомственному аристократу, а аристократу по своей сути, - сказал граф, - и это моя святая обязанность держать жизнь других людей в своих руках и разрешать все их проблемы. Однако я никоим образом не смогу исполнить своего назначения, пока люди добровольно не отдадут свою жизнь в мои руки.
- Но вы же не думаете, что они это сделают, не так ли? – улыбнулся Бейзил.
- В данный момент - нет.
- И в любой другой момент! - Майор был полон сарказма.
- В определенный момент люди, реалистически подходящие к жизни, придут и будут умолять самых выдающихся среди них взять их жизни в свои руки, будут умолять этих людей взять на себя священную ответственность власти.
- Вы так считаете? Возможно, вы имеете в виду, что люди наконец-то начнут выбирать себе лидеров, которых будут любить, - сказал Бейзил. - Хотелось бы, чтобы это случилось.
- Нет, я имею в виду, что в конце концов они подчинятся тем, кто выше их, станут вассалами по собственной воле.
- Вассалами, - воскликнул Бейзил, улыбаясь. - Вы все еще пребываете в веках феодализма, граф.
- Вассалами. Не какого-то потомственного аристократа, Гогенцоллерна или Габсбурга, или Псанека, - улыбнулся граф. - Но человека, который по натуре одиночка, человека, привычного к одиночеству, проницательного и умеющего повелевать. Наконец-то народ придет к таким людям и скажет:
«Вы выше нас. Будьте нашими властителями. Возьмите нашу жизнь и смерть в свои руки и располагайте нами по своему усмотрению. Ибо мы видим свет на вашем челе и жар на ваших устах».
Майор все время улыбался - он был не на шутку уязвлен и заинтересован и наблюдал за графом, который при этом глазом не моргнул.
- Послушайте, вы, должно быть, ужасно наивны, граф, если думаете, что народные массы могут когда-либо повести себя таким образом. Уверяю вас, никогда.
- А если бы они повели себя таким образом, - сказал граф, - вы назвали бы это новым царством любви или как-то иначе?
- Ну, конечно, здесь содержался бы элемент любви. В их чувстве к своим вождям должен быть элемент любви.
- Вы так считаете? Я полагал, что любовь подразумевает равенство совершенно разных людей. Я думал, что любовь дает каждому человеку право судить о действиях других людей. «Это не было актом любви, значит это неправильно». Разве демократия и любовь не дают каждому человеку этого права?
- Безусловно, - сказал Бейзил.
- Ага, но мой избранник-аристократ скажет тем, кто избрал его:«Если вы избрали меня, откажитесь навсегда от своего права судить меня. Если вы действительно решили следовать за мной, вы таким образом отказались от своего права подвергать меня критике. Вы больше не можете одобрять или осуждать меня. Вы совершили священный акт выбора. Отныне вы можете только повиноваться.
- Они не смогут отказаться от критики, несмотря на это, - сказала Дафна не подумав.
Он медленно посмотрел на нее, и впервые в жизни она пожалела о сказанном.
- Век Иуды, - сказал он, - закончится вместе с веком любви.
Бейзил очнулся от своего экстаза.
- Я думаю, конечно, граф, - сказал он,- это чрезвычайно занятная идея. Обратное движение прямо в Темные Века.
- Это не так, - сказал граф. - Люди, народные массы, никогда прежде не имели возможности осуществлять священный акт свободного выбора. Сегодня - скоро - они могут получить эту возможность.
- Ах, не знаю. Многие племена выбирали себе царей и вождей.
- Никогда прежде люди не имели достаточной свободы выбора и понимания того, что делают.
- Вы имеете в виду, что они воспользовались своей свободой только для того, чтобы добровольно взвалить себе на шею новых господ и хозяев?
- Именно это я и имею в виду.
- Короче говоря, жизнь это лишь порочный круг?
- Совсем нет. Постоянно расширяющийся круг, как вы говорите. С каждым витком все более удивительный.
- Ну что ж, это ужасно интересно и занятно - тебе не кажется, Дафна? Кстати, граф, а каково там место женщины? Им позволено будет критиковать своих мужей?
- Только до замужества, - улыбнулся граф. - После замужества - нет.
- Превосходно, - сказал Бейзил. - Я целиком за эту часть вашей программы, граф. Надеюсь, ты слушаешь, Дафна.
- О, да. Но тогда, будучи в браке только с тобой, я имею право критиковать всех остальных мужчин, - сказала она сухо и гневно.
- Именно. Как умно с твоей стороны! Так что графу не спастись! Ну, а теперь, что ты думаешь об аристократической программе графа на будущее, Дафна? Ты ее одобряешь?
- Вовсе нет. Впрочем, люди маленького роста всегда стремились к власти, - безжалостно сказала она.
- О, высокие люди - тоже, если уж на то пошло, - примирительно сказал Бейзил.
- Мне и раньше говорили, - улыбнулся граф, - что мужчины маленького роста всегда бывают властными. Боюсь, я обидел леди Дафну?
- Нет, - сказала она. - На самом деле, нет. Мне интересно, правда. Но мне всегда неприятен какой бы то ни было намек на насмешку.
- Безусловно, мне тоже, - сказал он.
- Граф и не думал насмешничать, Дафна, - сказал Бейзил. - Будет тебе, между достойной доверия властью и насмешкой на самом деле существует определенное различие.
- Когда мужчины сговариваются об этом, - сказала она.
Она была заносчива и сердита, словно боялась потерять что-то.
Граф лукаво улыбался ей.
- Вы оскорблены, леди Дафна? Но почему? Вам нисколько не грозит какое бы то ни было проявление моей опасной и неограниченной власти.
Бейзил разразился громким хохотом.
- Довольно забавно то, как вы говорите о власти и невозможности критики, - сказал он. - Однако хотелось бы послушать еще - надеюсь узнать больше.
По дороге домой он сказал жене:
- А знаешь, мне нравится этот маленький человек. Странный маленький задира. Но он заставляет думать.
Под северным ветром этого заявления леди Дафна охладилась до четырех градусов ниже нуля, и растопить этот лед оказалось невозможно: она больше не проронила ни единого слова.
Весьма любопытно, что теперь граф притягивал Бейзила, а Дафну отталкивал. Не то чтобы она была очень преданной своему мужу. Вовсе нет. Она была довольно сильно настроена против всего мужского рода. Однако, как это часто случается, в их жизни, построенной на опасном треугольнике, Бейзил мог проявлять свой энтузиазм по отношению к графу только в присутствии жены. Когда оба мужчины оставались наедине, они начинали чувствовать неловкость, были неуступчивы, не могли сказать друг с другом и дюжины слов. Когда же с ними была Дафна, то, словно при замыкании цепи токов противоположных зарядов, все шло гладко и легко.
Однако это мало утешало леди Дафну. Просто сидеть в качестве пассивного медиума между двумя мужчинами, которые выпускают друг в друга петарды философской чепухи, - нет, это никуда не годилось! Она почти ненавидела графа: низколобый коротышка из племени доисторических рабов. Однако и ее недоброжелательность по отношению к своему бледнолицему, одухотворенно-экзальтированному мужу была едкой как уксус. Ее унизили: указали на ее место между этими двумя.
Что же было дальше? Ну что ж, то, что произошло дальше, было целиком ошибкой Бейзила. Зима уходила, было очевидно, что война действительно окончена, что Германию добили. Гогенцоллерны погасли, как самая низкопробная петарда, Габсбург потрескивал, угасая и погружаясь во мрак, Романова выкурили без лишнего шума. Вот и все их императорское величие - отныне демократический мир.
Графа безусловно отправят домой, как возвращают товар, который больше не имеет спроса. Впереди был мир во всем мире. Неделя, другая, - и Войнич Холл опустеет.
Однако Бейзил не мог допустить, чтобы все шло своим нехитрым чередом. Граф чрезвычайно его заинтересовал. Он хотел видеть его своим гостем до отправки на родину. В настоящий момент майор Эпсли готов был в разумных пределах сделать для этого все возможное. И в самом деле он получил разрешение для бедного маленького графа на двухнедельное пребывание в Торсуэй перед его отправкой домой, в Австрию. Граф Беверидж, у которого, с тех пор как началась война, в душе царил чернильный мрак, никогда не позволил бы этому маленькому чужестранцу-врагу переступить порог своего дома, если бы не ненависть, поднимавшаяся в нем последние два года при виде позорного спектакля, разыгрываемого толпой так называемых патриотов, непристойно вопящих на публике. Эта разношерстная толпа держала прессу и британское общество в беспокойстве неопределенности почти два года. Единственной целью этой толпы было уничтожение и унижение всего того, что еще вызывало в Англии чувство гордости и достоинства. Этот кошмар был наихудшим из всех, вершиной разнообразной общественной безнравственности, направленной на то, чтобы задушить мнение честных людей.
С тех пор граф Беверидж, который вовсе не желал, чтобы его захлестнула грязная пена, - что бы с ним ни происходило - отказывался прислушиваться к общественному мнению и полагался только на себя. Когда Бейзил спросил его позволения на то, чтобы граф отдохнул пару недель в спокойствии и тишине Торсуэй до конца своего плена, лорд Беверидж неохотно согласился - будь что будет. Безусловно, совершая такой шаг, следовало игнорировать возможный скандал. Потому что думать о своих погибших мальчиках было ему горько, но мысль об Англии, попавшей в лапы толпы дурно пахнущих ублюдков, была еще горше.
Лорд Беверидж остался в Торсуэй, чтобы принять графа, который прибыл в сопровождении Бейзила. Английский граф был большой красивый мужчина, довольно грузный, с темным, мрачным лицом, которое было бы надменным, если бы надменность давно не выставили на посмешище. Он был страстным человеком, обладавшим чувствительностью, присущей страстным натурам, щедрым и властным от природы. Однако его мрачная страстная натура и невероятная чувствительность в течение пятидесяти пяти лет незаметно подавлялась, порицалась, не признавались, пока он почти не уверовал в свою неправедность. Его маленькая хрупкая жена, вся состоящая из любви к человечеству, вот она-то была подлинным штучным изделием. Сам он был заклеймен эгоистичным, чувственным, жестоким, и т.д., и т.д. Оттого теперь он, казалось, всегда держался в стороне, в тени, самоустраняясь от скучной серой толпы плебеев демократической гонки. Такое впечатление он и производил - человека, стоящего в стороне, полусконфуженного, полунадменного, полускрытого в своем темном прошлом.
Он занял несколько оборонительную позицию, когда Бейзил вошел в дом вместе с графом.
А, как поживаете, граф Псанек?- сказал он, широко шагнув вперед и протягивая руку. Поскольку он был отцом Дафны, граф почувствовал некоторую теплоту к этому неразговорчивому англичанину.
- Вы оказываете мне большую честь, милорд, принимая меня в своем доме, - с чувством собственного достоинства сказал маленький граф.
Английский граф медленно посмотрел на него, не произнося ни слова: это выглядело как взгляд свысока, в полном смысле этого слова.
- Мы все еще люди, граф. Мы вовсе не звери.
- Вы хотите сказать, лорд Беверидж, что мои соотечественники - звери? – улыбнулся граф, сморщив свой острый нос.
И на этот раз английский граф не спешил с ответом.
- У вас невысокое мнение, граф Псанек, о моих манерах.
- Но, возможно, верное понимание сказанного вами, лорд Беверидж, - улыбнулся граф, все с тем же дерзким выражением презрения на своем маленьком носу.
Лорд Беверидж густо покраснел, оскорбленный до глубины души.
- Я рад, что граф Псанек разъясняет мне смысл моего собственного высказывания, - сказал он.
- Тысяча извинений, милорд, если этим я нанес оскорбление, - ответил граф. Английский граф потемнел, как туча и, почувствовав себя дураком, повернулся спиной к графу Дионису.
А потом вновь обернулся, протянув ему свой портсигар.
- Будете курить? – сказал он. В его тоне звучала доброжелательность.
- Благодарю вас, - сказал граф, беря сигару.
- Должен сказать, - продолжил лорд Беверидж, - что все люди в каком-то смысле звери. Боюсь, я усвоил распространенную привычку говорить механически, не вникая в суть дела, а не то, что на самом деле хочу сказать. Не желаете сесть?
- Только будучи в плену, я понял, что я действительно не зверь. Нет, я - это я. Я не зверь, - сказал граф, усаживаясь.
Английский граф рассматривал его с любопытством.
- Ну что ж, - сказал он, улыбаясь, - полагаю, самое лучшее прийти по этому поводу к какому-то решению.
- Это необходимо как страховка от грубости.
Английский граф был уязвлен упреком. Он наблюдал за смуглым маленьким графом пристальным взглядом своих агатово-коричневых глаз.
- Вы, вероятно, правы, - сказал он. Однако отвел взгляд в сторону.
За обедом присутствовало пять человек - леди Беверидж во главе, как хозяйка дома.
Ах, граф Дионис, - сказала она со вздохом, - вы действительно считаете, что война окончена?
- О, да, - тотчас ответил он. - Война окончена. Армии возвращаются домой. Больше не будет раскатов их орудийного огня. Никогда ничего подобного не повторится.
- Ах, надеюсь, это так, - вздохнула она.
- Я уверен в этом, - сказал он.
- Вы думаете, больше не будет войны? - сказала Дафна.
По какой-то причине она выглядела очень нарядно, в совершенно новом платье из серебристо-черно-розовой шенили, с обнаженными плечами, а волосы ее были убраны в модную прическу. Граф в своем потрепанном мундире повернулся к ней. Она волновалась и была возбуждена. Ее тонкая белая рука была совсем близко от него, с полоской серебряной ткани на плече. Кожа ее была бела, как оранжерейный цветок. Она нервно шевелила губами.
- Такой войны, как эта, никогда больше не будет, - сказал он.
- Отчего вы так уверены? – ответила она, глядя ему в глаза.
- Военная машина вышла из-под нашего контроля. Мы никогда не запустим ее снова, пока она не развалится на части. Будем бояться.
- Все будут бояться? - сказала она, потупив взгляд и опустив подбородок.
- Думаю, да.
- Мы будем на это надеяться, - сказала леди Беверидж.
- Вы не возражаете, если я спрошу, граф, - сказал Бейзил, - что вы думаете о том, как закончилась эта война? Как она закончилась для вас, я имею в виду.
- Вы имеете в виду, что Германия и Австрия проиграли войну? Это было неизбежно. Мы все проиграли войну. Вся Европа.
- В этом я с вами согласен, - сказал лорд Беверидж.
- Мы все проиграли войну? – сказала Дафна, поворачиваясь, чтобы взглянуть на него.
На его смуглом, с невысоким лбом, лице было выражение боли. Он страдал от того, что рядом с ним сидела утонченная женщина. Кожа ее была нежная, как оранжерейный цветок, и от этого голова у него шла кругом. Ее плечи были широкие, довольно худые, но кожа - белая и такая тонкая, такая оранжерейно-изнеженная. Она действовала на него как аромат какого-то белого экзотического цветка. А она словно дарила ему свое сердце. Это выглядело так, будто ей хотелось прильнуть грудью к его груди. Из самого сердца шла ее любовь, и она дарила ему ее. И от этого он чувствовал себя несчастным: ему хотелось спокойствия, хотелось сохранить достоинство перед хозяевами дома.
Он смотрел в ее глаза, а его собственный взгляд выражал безнадежную горечь понимания и боли. Она же, своей молчаливостью и немногословием, казалось, держала их всех в плену своих чар. Словно лишала дара речи всех сидящих за столом, в центре которого сидела молчаливой повелительницей, склонившись над своей тарелкой и безмолвно подчиняя себе их всех.
- Вы не считаете, что мы все проиграли войну? – сказал он, отвечая на ее вопрос. - Это была самоубийственная война. Никто не мог в ней победить. Она была самоубийством для всех нас.
- Ах, я не знаю, - ответила она. - А как насчет Америки и Японии?
- Япония не в счет. Они лишь помогли США совершить самоубийство. Для них война не имела жизненно важного значения.
Его лицо выражало такую муку, такая боль звучала в его голосе, что остальные трое сделали вид, что ничего не слышат и перестали участвовать в разговоре. Только она вытягивала из него всю душу, пытаясь прочесть по ней будущее, как прорицатели читают будущее по трепещущим внутренностям жертвенного животного. Она смотрела ему прямо в лицо, проникая в его душу.
- Вы считаете, Европа совершила самоубийство? – сказала она.
- Моральное.
- Только моральное? – раздался ее медлительный голос, в котором звучала бронза, столь убийственная бронза.
- Этого достаточно, - улыбнулся он.
- Действительно, - сказала она, медленно опуская веки. А затем отвернулась. Однако он почувствовал, как сердце сжалось в его груди. Что она задумала? О чем помышляла? Она вселяла в него неуверенность и необъяснимый страх.
- По крайней мере, - сказал Бейзил, - эти дьявольские орудия молчат.
- Замолчали навсегда, - сказал Дионис.
- Хотелось бы верить вам, граф, - сказал майор.
Разговор стал более общим - или более личным. Леди Беверидж расспрашивала Диониса о его жене и семье. Он ничего о них не знал, кроме того, что они уехали в Венгрию в 1916 году, когда сожгли их собственный дом. Его жена, возможно, даже уехала в Болгарию с князем Богориком. Он ничего не знал.
- Но ваши дети, граф! – воскликнула леди Беверидж.
- Не знаю. Возможно в Венгрии, со своей бабушкой. Я поеду туда по возвращении домой.
- Но вы ни разу не написали? Ни разу не навели справки?
- Я не мог писать. Совсем скоро я узнаю – все.
- У вас нет сына?
- Нет. Две девочки.
- Бедняжки.
- Да.
- Послушайте, разве не странно поместить на свой герб божью коровку? – спросил Бейзил для оживления разговора.
- Почему странно? У Карла Великого на гербе пчелы. А божья коровка, Marienkafer, носит имя Девы Марии. Жук Пресвятой Девы. Я считаю, это вполне геральдическое насекомое, майор, - улыбнулся граф.
- Вы им гордитесь? – сказала Дафна, внезапно поворачиваясь к нему снова и глядя на него своим медлительным, многозначительным взглядом.
- Горжусь, знаете ли. Наш пятнистый жук имеет такую длинную генеалогию. Значительно длиннее, чем генеалогия Псанеков. Полагаю, вы знаете, что она восходит к египетским скарабеям, очень таинственному символу. Поэтому я связываю себя с фараонами - именно через свою божью коровку.
- Вы считаете, что ваша божья коровка проползла через столько столетий, - сказала она.
- Представьте себе, - рассмеялся он.
- Скарабей очень любопытное насекомое, - сказал Бейзил.
- Вы знаете энтомолога Фабра? – вставил лорд Беверидж. – Он выдвинул гипотезу, что жук, который катит перед собой шарик навоза в сухом заброшенном поле, вероятно, подсказал египтянам первопричину вращения земного шара. И таким образом скарабей стал символом источника созидания - или чего-то подобного.
- То, что земля - крошечный шарик сухого навоза, это верно, - сказал Бейзил.
- В лапках божьей коровки, - добавила Дафна.
- Именно так, если вспомнить о ее происхождении, - сказала леди Беверидж.
- Возможно, египтяне считали, что это закон распада стал источником движения шарика, - сказал граф.
- Сначала там должен был оказаться шарик, - сказал Бейзил.
- Безусловно. Однако он оставался неподвижным. Затем закон распада придал ему движение. Граф улыбался, словно сказанное было шуткой.
- Я не египтолог, - сказала леди Беверидж, - поэтому не могу судить об этом.
Граф и графиня Беверидж уехали на следующий день. Граф Дионис остался в доме вместе с молодыми людьми. Это был прекрасный елизаветинский особняк, не очень большой, но с необыкновенной магией комнат, возникающей из сплошного мелькания ярких световых искр в частых переплетах окон, которые выглядывали из темных панелей комнатных интерьеров. Интерьер был уютный, с деревянными панелями до самого потолка, а сам потолок был украшен лепниной, слегка тронутой позолотой. Кроме этого, огромный квадрат эркерного окна с частыми переплетами, словно магический посредник между самим собой и внешним миром; фамильный герб, венчающий оконный витраж своим геральдическими разноцветием; широкое сидение подоконника с подушками бледно-зеленого цвета. Дионис бродил по дому как маленькое привидение через анфиладу больших и малых, вспыхивающих огоньками оконных стекол, гостиных и диванных, которые возникали перед ним по длинному просторному коридору с широкой лестничной площадкой в каждом конце, поднимаясь вверх по узким ступеням лестницы в спальни, и еще выше - на крышу.
Была ранняя весна, и ему нравилось сидеть на свинцовой, тускло-серой крыше, которая имела свои необычные точки опоры и покатости, составлявшие собственный тусклый мирок. И нравилось смотреть вниз, через сад и лужайку на склоне, сбегающую к прудам, густо обсаженным деревьями, и дальше - на вязы, вспаханные борозды и живые изгороди графских земель. Слева от дома была ферма с ригами и сараями под широкой кровлей, и темно-рыжими коровами. Справа, на отдалении, за парком, из-за деревьев виднелась деревня и неясные очертания серого церковного шпиля.
Ему нравилось бывать в одиночестве, ощущая тяжесть в сердце от собственной судьбы. Он сидел часами, глядя на ряды вязов, стоящих подобно гигантам или воинам по всей провинции. Граф Беверидж рассказал ему, что эти вязы привезли в Британию римляне. И ему казалось, что в них до сих пор живет римский дух. Сидя так в одиночестве под весенними лучами солнца, в укромном уголке крыши, он видел очарование этой Англии, с ее живыми изгородями и вязами, сельскохозяйственными рабочими, чьи медлительные лошади неторопливо тащили сеялку, переступая через коричневую борозду, и крышами деревни, и церковным шпилем, поднимающимся рядом с большим черным тисом, и полями вдали, похожими на шахматную доску. И очарование старого особняка, окружающего его, и сад, обнесенный стенами из серого камня, и тисовые изгороди, широкие - широкие тисовые изгороди; а еще павлина, замирающего на месте, чтобы показаться во всем своем великолепии и издать пронзительный крик в кипучем безмолвии английской весны, когда чистотел распускается желтыми цветами у живых изгородей, и под тайным покровом расцветают фиалки, а по краям широких садовых дорожек первоцветы и крокусы чередуют бархат с огнем, и островки желтофиолей качаются обрывками, пробиваясь с необыкновенно торжествующим видом сквозь трещины в стене. Где-то поблизости была овчарня, и ему было слышно тонкое блеяние подрастающих ягнят и более низкие, умиротворенные звуки «бээ-э» взрослых овец.
Это был дом Дафны, здесь она родилась. Она любила его страстно и была к нему очень привязана. Однако сейчас ей было трудно забыть своих погибших братьев. Она бесцельно бродила под солнцем, а за ней следом ходили две старые собаки. Она говорила со всеми: с садовником, конюхом, сельскохозяйственными рабочими с фермы. Это занимало значительную часть ее жизни - бродить повсюду и беседовать с рабочим людом. Они, конечно, проявляли к ней уважение, однако совсем не боялись ее. Они знали, что она бедна, что не может позволить себе ни автомобиль, ни что-либо другое. Поэтому разговаривали с ней довольно вольно, возможно, даже слишком вольно. И все же она позволяла им это. Ее единственным страстным увлечением было слушать, как они говорили и говорили - обо всем на свете. Странное ощущение близости отношений через нарушение дистанции завораживало ее. Их жизнь вызывала у нее глубокий и острый интерес. Каковы были их мысли и чувства? Эти люди, какие чувства они испытывали? Это увлекало ее. Среди них был егерь, которого она могла бы полюбить: дерзкий, румяный, веселый, старающийся понравиться, парень; она могла полюбить его, если бы не пропасть между ними: его происхождения, ее культуры, ее тонкой душевной организации. Ее эрудиция, ее самосознание словно создавали глубокую пропасть между ней и низшими классами, людьми, живущими неосознанно. Она принимала это как свой рок. В реальном общении она заводила знакомства только с людьми в высшей степени осмысленными, все понимающими, такими же утонченными существами, как она сама или ее муж. У ее отца была частица теплой бессознательной крови низших классов. Но он был кем-то вроде человека, которого прокляли. Ну и, конечно, граф. В графе было что-то жгучее и тайное, темный огонь жизни, который мог согреть холодное, бледное пламя ее собственной крови. Но – они избегали друг друга. Все трое, они избегали друг друга. Бейзил тоже уходил один. Или погружался в поэзию. Иногда они с графом играли в биллиард. Иногда все трое гуляли в парке. Часто Бейзил и Дафна ходили пешком в деревню, на почту. Однако, без сомнения, они избегали друг друга - все трое. Дни мелькали, один за другим.
Вечерами они сидели вместе в небольшой комнате, расположенной в западном крыле, где были книги и пианино, а также удобная потертая мягкая мебель с выцветшей гобеленовой обивкой розового цвета - в комнате, видавшей лучшие дни. Иногда Бейзил читал вслух, иногда граф играл на пианино. И они разговаривали. А Дафна стежок за стежком продолжала вышивать огромное постельное покрывало, которое могла бы закончить, лишь прожив довольно долгую жизнь. Однако они всегда рано ложились спать. И почти все время избегали друг друга.
Спальня Диониса была в восточном фонаре, далеко от комнат других обитателей дома. У него была привычка, оставшись в полном одиночестве, петь, вернее, тихонько напевать старинные песни из своего детства. Такое случалось, только если он был совсем один, когда образы других людей словно стирались из его сознания, и весь мир, казалось, растворялся во мраке, и не было ничего, кроме него самого и его души, живой, бодрствующей посреди его собственной маленькой ночи, навеки одинокой. Тогда, позабыв обо всем на свете, он напевал тихим, высоким, сдавленным голосом, словно в полузабытьи, песни на языке своего детства. Это звучало необычно: голос человека, одинокого на чужбине, почти как голос осужденного на казнь.
Однажды ночью Дафна услышала это пение, спускаясь по лестнице при свете коридорного фонаря, чтобы взять книгу. Она плохо спала, и ночи были для нее пыткой. Кроме того, будучи нервной, она была рабом собственной болезненной неуверенности. Но у нее был необычайно острый слух. Поэтому она вздрогнула, услыхав тихий, тонкий звук пения графа, похожий на писк летучей мыши. Она стояла посреди широкого коридора, просторного, как комната, с ковровой обивкой цвета бледной лаванды, предметами массивной мебели темного дерева, расставленными на расстоянии друг от друга у стены, дубовым креслом и кое-где брошенными на ковер выцветшими красновато-бурыми восточными ковриками. Большой рожковый фонарь, оставляемый ночью в конце коридора, она держала в руке. Страстный, высокий звук голоса графа, словно колдовские чары, заставил ее обо всем позабыть. Разумеется, она не могла понять ни слова. Она даже не могла понять, что это за звук. Довольно долго прислушиваясь, она спустилась вниз. Когда она возвращалась, все было тихо, и из-под его двери не было видно света. После этого слушать его пение стало для нее почти навязчивой идеей. Она ждала с болезненным нетерпением десяти часов вечера, когда можно будет удалиться в спальню. С еще большим раздражением она ждала, когда уйдет ее горничная и придет муж пожелать ей спокойной ночи. Комната Бейзила была напротив, через коридор. А затем с нетерпеливым недовольством ждала, когда в доме все затихнет. После этого она открывала дверь своей спальни и слушала.
И издалека, словно из неведомых глубин внутреннего мира, похожий на чревовещание или таинственный писк летучей мыши, возникал слабый, едва различимый звук пения графа перед сном. Этот звук не был слышен никому, кроме нее. Но она, сосредоточившись, словно обретала сверхъестественный слух. У ее двери стояло низкое кресло, и там, завернувшись в огромную шаль черного шелка, она сидела и слушала. Поначалу она не слышала ничего. То есть она слышала звук. Но это был только звук. Затем мало-помалу она начинала улавливать движение звука. Это было похоже на нить, которая уводила ее из мира, из жизни. И по мере того как она уходила, медленно, шаг за шагом, далеко, очень далеко, вслед за тонкой нитью его пения, она познавала покой, она познавала забвение. Она могла переступить земной предел и уйти далеко-далеко, туда, где душа ее парила как птица в полете и становилась совершенной.
Так оно и было, когда воспарял ее дух. Но в глубине души было безумное, неудержимое желание по-настоящему исчезнуть, по-настоящему сдаться. Наконец уйти, умереть и познать смерть, наконец переступить черту и уйти из жизни, исчезнуть. Уйти от нынешней себя, от этой Дафны, уйти от отца и матери, братьев и мужа, покинуть дом, страну и землю - исчезнуть. Уйти на зов по ту сторону земного предела: на зов. Это граф звал ее. Он звал ее. Она была уверена, что он звал ее. Уйти от себя самой, оставить привычный ей мир он звал ее.
Две ночи она просто сидела в своей комнате у открытой двери и слушала. Потом, когда он перестал петь, она заснула странным, легким, очарованным сном. Весь день она ходила как завороженная. У нее возникло незнакомое прежде чувство легкости, словно на нее перестало что-то давить. Всю свою жизнь она ощущала себя будто в тисках. До сегодняшнего дня она никогда не осознавала этого. А теперь это ощущение давления исчезло, и в ногах она чувствовала необыкновенную легкость, а дыхание было чистое и свободное. У нее всегда прежде было затрудненное дыхание. Теперь она дышала легко и свободно, поэтому дышать доставляло ей удовольствие. Жизнь входила в нее глубокими вдохами, стремительно, словно радуясь своему приходу.
Третья ночь была безмолвной, хотя она ждала и ждала, пока не наступил рассвет. Он безмолвствовал, он не пел. И тогда она ощутила страх и беспросветность, осознав, что, возможно, он больше не будет петь. Словно приговоренная к казни, она ждала весь день. А когда наступила ночь, ей стало страшно. Больше всего на свете она боялась, что чары рассеются, и она будет отброшена назад к той себе, какой она была прежде.
Наступила ночь и вместе с ней какое-то полуобморочное состояние. Да, - и зов в ночи. Зов! Она обреченно поднялась и поспешила по коридору. Под его дверью был свет. Она села в большое дубовое кресло, стоящее у его двери, и плотно закуталась в свою черную шаль. Коридор был тускло освещен звездочками желтого света от большого фонаря. Дальше по коридору ей был виден свет от лампы у входа в ее комнату - она оставила свою дверь приоткрытой.
Однако она ничего не видела. Она только плотно куталась в свою черную шаль и прислушивалась к звуку из его комнаты. Он звал. Да, этот звук звал ее. Почему ей нельзя пойти на зов? Почему ей нельзя пройти сквозь закрытую дверь?
Потом звук прекратился. И свет погас под дверью его комнаты. Следует ли ей вернуться обратно? Должна ли она? Нет, невозможно. Так же невозможно, как невозможно луне повернуть вспять на круги своя, когда она уже взошла. Дафна сидела, завернувшись в свою черную шаль. Если так суждено, она готова сидеть здесь целую вечность. Вернуться она уже не могла.
А затем возникла песня, самая жуткая из всех. Она зазвучала монотонно-мрачно, медленно, страшно - как сама смерть. Затем внезапно раздался настоящий зов, нежный, мелодичный, и что-то наподобие свиста и жужжания, попеременно, очень властное и совершенно нечеловеческое. Дафна вскочила на ноги. И в тот же миг взволнованность свиста достигла высоты, похожей на зов, исторгнутый из смертельного стона.
Дафна тихо и торопливо постучала в дверь. Граф! Граф! – шептала она. Пение в комнате прекратилось. Дверь внезапно открылась. Смутно освещенная темная фигура Диониса.
- Леди Дафна! – сказал он в изумлении, машинально отступив в сторону.
- Вы звали, - пробормотала она поспешно, и полная решимости, прошла в его комнату.
- Нет, я не звал, - мягко сказал он, все еще придерживая дверь рукой.
- Закройте дверь, - резко сказала она.
Он исполнил ее просьбу. В комнате царил кромешный мрак. Ночь была безлунная. Она не видела его.
- Где можно сесть? – резко спросила она.
- Я покажу вам, где кушетка, - сказал он, протягивая руку и касаясь ее в темноте.
- Она вздрогнула, потом нащупала кушетку и села. Было очень темно.
- Что вы поете? – поспешно сказала она.
- Мне так жаль. Я не думал, что кто-то может услышать.
- Что это было, то, что вы пели?
- Песня моей страны.
- В ней есть слова?
- Да, женщина, которая была лебедем, полюбила охотника на болотах. Поэтому она превратилась в женщину и вышла за него замуж, и у нее было трое детей. Потом однажды ночью король лебедей призвал ее вернуться назад, сказав, что иначе он умрет. Поэтому нехотя она снова превратилась лебедя, с трудом взмахнула своими широкими, широкими крыльями и покинула мужа и детей.
В темной комнате воцарилась тишина. Граф был в самом деле ошеломлен, выбит из песенного настроя будничностью человеческих условностей. Он был подавлен и смущен присутствием Дафны в темной комнате. Она, однако, продолжала сидеть, не произнося ни слова. Он тоже сел на стул у окна. Повсюду царила темнота. За окном были слышны порывы ветра. В комнате ничего не было видно - только слабая, слабая полоска света под дверью. Но он чувствовал ее присутствие во мраке. Было очень странно ощущать ее близость в темноте, но совершенно не видеть и не слышать ее. В своем состоянии зачарованности она была уязвлена, наткнувшись на будничность его поведения.
Однако теперь, находясь в темноте, она вновь начала впадать в прежнюю зачарованность. И он тоже, сидя в тишине, почувствовал, что мир опять уходит у него из-под ног, оставляя его еще раз в одиночестве на потемневшей земле, в пустоте между ним самим и бесконечным темным пространством. Кроме ее присутствия в эту минуту. Мрак, ответствующий мраку, и бездна, ответствующая бездне. Разгадка – рядом с ним и скрыта во мраке.
Но он не знал что делать. Он сидел неподвижно и молча, так же, как она. Темнота в комнате была подобна живому току крови. У него не было сил двигаться. Расстояние между ними казалось непреодолимым.
Затем внезапно, не сознавая, что делает, он прошел в темноте на другой конец комнаты, пытаясь нащупать край кушетки. И сел рядом с ней. Но не прикоснулся к ней. Она тоже не двигалась. Мрак густо обтекал их, как кровь, и время словно растворялось в нем. Они сидели, разделенные тесным незримым пространством, неподвижные, онемевшие, бездумные.
Потом он вдруг ощутил, как кончики ее пальцев коснулись его руки, и его охватил огонь, не оставив в нем ничего человеческого. Он превратился в нечто, объятое огнем, в огне утратившее сознание, сидящее прямо, как статуя египетского бога. Кончики ее пальцев скользили вниз по его телу, и сама она соскальзывала вниз в странном молчаливом экстазе, и он ощущал, как ее лицо прижималось к его сведенным ступням и лодыжкам, которые сжимали ее руки. Он чувствовал ее лоб и волосы на своих лодыжках, ее лицо - на своих ступнях; так, прильнув к его ногам, она и сидела в темноте, словно заполняя пространство под ним. Он по-прежнему сидел прямо и неподвижно. Потом наклонился вперед и положил руку на ее волосы.
Ты пришла ко мне? – пробормотал он. - Ты пришла ко мне? Огонь, охвативший его со всех сторон, казалось, безмолвно повелевал им.
- Ты действительно пришла ко мне? – повторил он. - Но у нас нет ничего впереди.
Он чувствовал, как его босые ноги сделались мокрыми от ее слез. Две вещи боролись в нем: чувство вечного одиночества, подобного космосу, и стремительный натиск темного огня, который мог избавить его от одиночества, подтолкнув к ней.
К тому же, все это время его одолевали мысли. Мысли о будущем. В этом мире у него не было будущего - это он осознавал. У него не было будущего в этой жизни. Даже если он продолжит жить, это будет что-то вроде выживания. Но он чувствовал, что жизнь после смерти - это его достояние. Он чувствовал, что та, другая жизнь, принадлежит ему.
Будущего в этом мире он не мог ей дать. На этом свете у него не было жизни, которую он мог бы предложить ей. Лучше продолжать свой путь в одиночестве. Конечно, разумней влачить, как прежде, свой одинокий путь.
Да, но как же слезы на его ногах? И ее лицо, когда она посмотрит на него при расставании. Нет, нет. Следующая жизнь принадлежала ему. Он был хозяином своей загробной жизни. Так зачем бояться этой жизни? Отчего не взять сердце, которое она ему предлагала? Отныне и навеки, на всю грядущую жизнь, когда они оба умрут. Забери ее в царство мертвых. Забери ее с собой в темный Аид - как Франческа и Паоло. А в аду держи ее крепко, царицу подземного мира, ведь ты сам властитель преисподней. Хозяин жизни после смерти. Творец посмертной души.
- Послушай, - тихо сказал он ей. - Теперь ты моя. Ты тайно принадлежишь мне ночью. И когда ты умрешь, тоже будешь моей. Но при свете дня ты не сможешь быть моей, потому что день - не в моей власти. Ночью, во мраке, и после смерти - ты моя. И это навеки. Неважно, если я покину тебя. Время от времени я буду приезжать снова и снова. Во мраке ночи ты будешь моей. Но при свете дня я не смогу предъявлять на тебя права. День не в моей власти, и нет мне там места. Поэтому помни. Как только будет спускаться темнота, я всегда буду с тобой, буду твоей тенью. Пока я жив, время от времени я буду приезжать и находить тебя, когда смогу, когда перестану быть узником. Но скоро я должен уехать. Поэтому не забывай - ты тайная жена божьей коровки, пока жива, и даже после смерти.
Позже, провожая ее назад в ее комнату, он увидел, что дверь все еще была приоткрыта. «Тебе не следует оставлять свет в своей комнате», - пробормотал он.
Утром у него был необычно отстраненный вид. Он был спокойней, чем всегда, и словно витал в облаках. Дафна встала поздно. У нее было непривычное чувство, будто она сбросила с себя все свои заботы. Она ни о чем не волновалась, ничем не огорчалась, у нее больше не было раздражения. Все ушло. Она чувствовала, что может спать, спать и спать – бесконечно. Ее лицо тоже обрело безмятежный, исполненный хрупкой целомудренности взгляд, несвойственный ей прежде. Она всегда была Афродитой, застенчивой и неуверенной в себе. А ее зеленовато-голубые глаза прежде походили на тяжелые, неподатливые необработанные драгоценные камни. Теперь они раскрылись, как цветок из тугого бутона, и обрели изумленность и умиротворенность тихой ночи.
Бейзил тотчас это заметил. «Ты не похожа на себя, Дафна, - сказал он. – О чем ты думаешь?»
- Я не думаю, - сказала она, глядя на него со всей искренностью.
- Что же тогда ты делаешь?
- Что человек делает, когда ни о чем не думает? Не заставляй меня разбираться в этом, Бейзил.
- Не надо ни в чем разбираться, если тебе не хочется этого.
Но она заставила его ломать голову. Острота любовного экстаза, который он испытывал к ней, как будто ушла. Несмотря на это, кроме занятий любовью, он не знал, что с ней делать. Она побледнела. Она уступила ему, подчинилась, потому что была его женой. Но смотрела на него с опасением, печалью и подлинным страданием. Он чувствовал, как вздымается ее грудь, и знал, что она плачет. Однако на лице ее не было слез, только смертельная бледность. Глаза были закрыты.
- Тебе больно? - спросил он ее.
- Нет! Нет! - она открыла глаза, опасаясь, что причинила ему беспокойство. Ей не хотелось волновать его.
Он был озадачен. Его собственная исступленная, убийственная любовь встретила препятствие. Он обманулся в ожиданиях.
Он наблюдал за ней, когда она была с графом. В эти минуты она казалась кроткой, такой девически скромной, такой непохожей на ту себя, которую он знал. Она была совершенно безмятежна, словно девственница. Безмятежность нетронутости, именно этот признак девственности в ней больше всего озадачил его, перепутал все его мысли и чувства. Он внезапно устыдился того, что занимался с ней любовью. И поскольку ему было совестно, он сказал ей, стоя в ту ночь в ее комнате:
- Дафна, ты влюблена в графа?
Он стоял у туалетного столика в напряжении. Она сидела в низком кресле у крошечного камина, в котором тлели дрова. Она взглянула на него широко раскрытыми, медлительными глазами. Не произнося ни слова, своими широко раскрытыми кроткими глазами она наблюдала за ним. В чем была причина его полного замешательства? Он отвернулся в сторону, чтобы не видеть эти огромные кроткие глаза.
- Прости меня, дорогая. Я не хотел расспрашивать. Не обращай на это внимания, - сказал он. Повернувшись, он сделал несколько шагов и взял книгу. Она опустила голову, рассеянно глядя в огонь, не произнося ни звука. Он снова взглянул на нее, на ее блестящие волосы, которые горничная заплела на ночь в косы. Одна коса упала на ее мягкий розоватый палантин. Когда он увидел, как она сидела там, у камина, его сердце смягчилось. Словно это была его сестра. Возбуждение желания угасло, и теперь он как будто отчетливо все понимал и чувствовал по-настоящему, впервые в своей жизни. Она была для него словно любимая, дорогая сестра. Он чувствовал, что она была его единокровной сестрой, и ни одна из воображаемых женщин не могла стать ему ближе нее. Такая близкая, такая любимая, а секс и желание - умерли. Он не хотел этого сейчас - он не хотел этого раньше. Это новое чистое чувство было намного прекрасней.
Он подошел к ней сбоку.
- Прости меня, любимая, - сказал он, - за то, что допрашивал тебя.
Он взглянула на него своими широко раскрытыми глазами, не сказав ни слова. Лицо у него было доброе и красивое. Слезы выступили у нее на глазах.
- У тебя есть право задавать мне вопросы, - сказала она грустно.
- Нет, - сказал он. – Нет, любимая. У меня нет права сомневаться в тебе, Дафна! Дафна, любимая! Будет так, как ты захочешь - в наших с тобой отношениях. Будет, правда? Будет так, как ты захочешь?
- Ты мой муж, Бейзил, - сказала она печально.
- Да, дорогая. Но, - он встал перед ней на колени, - возможно, что-то изменилось в нас. Я считаю, что не должен больше никогда прикасаться к тебе снова, так, будто я никогда и не желал прикасаться к тебе, подобным образом. Я чувствую, это было неправильно, дорогая. Скажи мне, что ты об этом думаешь.
- Бейзил, не сердись на меня.
- Это не гнев, это чистая любовь, дорогая, именно так.
- Давай, Бейзил, ограничим нашу физическую близость сегодняшними отношениями - ты не против? – сказала она. - И не сердись на меня, пожалуйста.
- Что ты, - сказал он. - Я сам считаю, что физическая сторона любви была ошибкой. Лучше я буду любить тебя так, как люблю теперь. Я знаю, это истинная любовь. Другую приходилось всегда немного подстегивать. Я знаю, что люблю тебя, дорогая, теперь, когда я свободен от другой любви. Но что если она придет ко мне, та, другая любовь, Дафна?
- Я всегда останусь твоей женой, - сказала она спокойно. - Я твоя жена. Я должна всегда повиноваться тебе, Бейзил, любому твоему желанию.
- Дай мне руку, дорогая.
Она протянула ему руку. Но ее взгляд предостерегал и вселял в него тревогу. Он поцеловал ей руку и ушел.
Она принадлежала графу. Это решилось само собой и осталось на самом дне ее души. Пусть она не могла выйти за него замуж и быть его земной женой, но это все же случилось с ней и останется навеки. Она не могла больше ставить это под сомнение. Сомнения оставили ее.
Странно, насколько она изменилась – необычное новое состояние покоя и бездействия. Пролетали последние дни. Он собирался уезжать, Дионис, он, со своим по-прежнему отстраненным видом, человек, которому она принадлежала ночью и при свете дня, навеки. Он уезжал. Он говорил, что так должно быть. И она молча соглашалась. Ее скорбь была скрыта глубоко, глубоко внутри. Он должен уехать. Их жизни не могли соединиться в одну в этом мире. Даже в своих терзаниях она понимала это. Она знала, что он прав. В ее глазах он был непогрешим и не мог ошибаться. Он был выразителем всего самого сокровенного в ее душе.
Она никогда не смотрела на него как на любовника. Когда она видела его в течение дня, он был маленьким офицером, военнопленным, тихим, ни на что не претендующим в целом мире. А когда она приходила к нему как любовница, как его жена, было всегда темно. Она знала только его голос и его прикосновения в темноте. «Моя жена во Тьме», - говорил он ей. И в этом она тоже доверяла ему. Она никогда не смогла бы возразить ему, нет, ни за что на свете, потому что, возражая ему, она боялась потерять темные сокровища безмятежности и блаженства, которые хранила в своем сердце, даже когда ее сердце корчилось в муках при мысли, что он должен уехать.
Нет, она обрела это чудо, услыхав его пение: она внезапно отпала от своего собственного «я» в этот мрак, умиротворение, этот покой, похожий на полноводную темную реку, бесконечно текущую в ее душе. Она забылась сном после белой ночи своей жизни. А Бейзил, какой он удивительный - изменился, почти тотчас. Она боялась, что он может снова стать собой, прежним. Он всегда будет для нее источником страха. Однако в глубине души она боялась только этой своей любви к графу, темной вечной любви, похожей на полноводную реку, беспрестанно текущую внутри нее. Ах, только бы она никогда не обмелела.
В душе у нее по-прежнему была необыкновенная безмятежность. Она могла сидеть неподвижно и ощущать, как день медленно, основательно переходит в ночь. У нее не было желаний - у нее было все. Если бы только Дионису не надо было уезжать!
Но в последнее утро он сказал ей:
- Не забывай меня. Всегда обо мне помни. Оставляю свою душу в твоих руках и в твоем чреве. Ничто никогда не сможет разлучить нас, если мы не предадим друг друга. Если ты вынуждена отдаваться своему мужу, да будет так, подчинись ему. Если ты душой верна мне, верна внутренне, духовно, он не оскорбит нас. Он великодушен, будь и ты великодушна к нему. И никогда не переставай верить в меня. Потому что по ту сторону земной жизни я буду ждать тебя. После смерти я буду властителем подземного мира. И ты будешь рядом со мной. Там, в другой жизни, ты больше не покинешь меня. Поэтому не бойся ничего в этой жизни. Не бойся. Если тебе захочется плакать, выплачь свои слезы. Но в самой сокровенной глубине своего сердца знай, что я вернусь и что я забрал тебя навсегда. Поэтому в глубине души будь безмятежной, будь спокойной – ты жена божьей коровки. Уезжая, он смеялся своим чудесным бесстрашным смехом. Но странными были его глаза, которые и стерегли, и выдавали его тайну.
Он ехал в автомобиле с Бейзилом обратно в Войнич Холл.
- Думаю, Дафна будет скучать по вас, - сказал Бейзил.
Граф помолчал несколько мгновений.
- Ну что ж, если будет, - сказал он, - то без чувства горечи.
- Вы уверены? – улыбнулся Бейзил.
- Ну, конечно, - если в чем-то вообще можно быть уверенным, - улыбнулся граф.
- Она изменилась, правда?
- Разве?
- Да, она совершенно изменилась с тех пор, как вы приехали к нам, граф.
- Мне не кажется, что она очень изменилась с тех пор, как я знал ее семнадцатилетней девочкой.
- Нет, вероятно, нет. Я не был знаком с ней тогда. Но я не узнаю в ней свою жену, которую знал до этого.
- Досадное различие?
- Вообще-то нет, - нет, если ей так лучше. Она внутренне стала намного спокойней. Знаете, граф, что-то во мне умерло на войне. Я чувствую, что уйдет целая вечность на то, чтобы сесть и подумать обо всем этом.
- Я надеюсь, вы сможете добраться до сути, к своему удовлетворению, майор.
- Да, я тоже на это надеюсь. Но у меня возникло именно такое ощущение, будто мне нужна теперь вечность, чтобы поразмыслить над всем этим, знаете ли. Без необходимости действовать - или даже любить, по правде говоря. Я считаю, что любовь это действие.
- Напряженное действие, - сказал граф.
- Совершенно верно. Я действительно знаю, что мне нужно. Я лишь прошу, чтобы жизнь избавила меня от дальнейшего усилия совершать какие бы то ни было действия - даже любить. А затем найти себя в размышлении, пройдя сквозь вечность. Разумеется, я не возражаю против работы, механического действия. Она уже сама по себе является формой бездействия.
- Человек может быть счастлив, только следуя своему самому сокровенному устремлению, - сказал граф.
- Именно! – подтвердил Бейзил. - Я не буду устанавливать законов ни для кого, даже для себя. И проживу свой срок...
- Тогда вы будете счастливы, по-своему. Мне трудно не устанавливать законов для самого себя, - сказал граф. - Только мысль о смерти и жизни после нее спасет меня от этого.
- Как мысль о вечности помогает мне, - сказал Бейзил. – Полагаю, это равнозначные вещи.