ОТЧИЙ ДОМ
Уже давненько Фёдор Воронов проживал в городе. Заработал квартиру со всеми удобствами. Наслаждайся, нежись жизнью. Чего человеку ещё надо! Но каждой весной испытывал какое-то непонятное томление, беспокойство. Видно природа, пробуждаясь, напоминала и ему об извечной заботе человека о хлебе насущном, о его долге перед кормилицей - землей.
И потому, лишь только ласково пригревало вешнее солнышко, вся семья Вороновых отправлялась в родное село Фёдора, к отчему дому. Фёдор жадно вдыхал горьковато-прелые запахи пробудившейся природы, пьянел от приторного аромата распустившейся черёмухи; подставляя округлое лицо под приветливые солнечные лучи, поспешно сбрасывал с себя клетчатую сорочку.
Поразмявшись, вдоволь надышавшись свежим воздухом, Фёдор стал разжигать мангал. Женщины – супруга Татьяна, сестра Фёдора, Лиза, дочь Светлана – готовили обед.
Обедали во дворе, покрытым зелёным травянистым ковром. За десертом Фёдор ознакомил всех с дальнейшим распорядком.
- Завтра садим картошку, девоньки, а я пока схожу к Илье договорюсь насчёт лошади.
Илью Фёдор застал возле его дома. Тот возился с навесом над крыльцом. Шагнул высокий, не спеша, слегка наклонившись, подал шершавую ладонь, больше привычную к отполированному плотницкому топорищу. Фёдор залюбовался ладно сработанным срубом, обратил внимание на цифры на брёвнах.
- А это я делал пометку, чтоб легче, без путаницы собирать их, - объяснил Илья.
Ведь ему пришлось без чьей-либо помощи перевозить свой дом из Заречного сюда, в село Красное, прошлым летом.
- Илья Елисеевич, я к вам с просьбой: одолжите на полдня лошадь, - обратился Фёдор к хозяину.
- Пожалуйста, берите, мил человек, трудитесь, - улыбнулся Илья.
Картофель посадим, как и наметили, в тот день. Фёдор отвёл лошадь, прихватив с собой бутылку пшеничной. Оживлённо велась неторопливая беседа мужчин. Исподволь убывал тёплый майский день, прощально клонилось к горизонту солнце. Фёдор покидал гостеприимный двор нового жильца Красного под впечатлением услышанной истории детства Ильи…
… Изба Голубевых в Заречном находилась, как бы на отшибе. Ютились в ней престарелая Домна с дочерью, стройной русокосой Еленой. Молча изо дня в день обиходили своё нехитрое хозяйство, не ведая о приближении бед. Первая, тридцать третьего, унесла из жизни мать, семидесятилетнюю мать Домну Никитичну. Осталась Елена вдвоём с мальчонкой Ильёй. Вторая, не замешкавшаяся – война с немцем. Сорок первый разбойным вихрем ворвался в тихую полесскую деревушку Заречное; огласил застоявшеюся тишину селения шальной трескотней шмайсеров: опьянённые отсутствием сопротивления, безнаказанностью, гитлеровские мотоциклисты (разведывательная часть) охотились на поднявших переполох, разметавшихся, куда попало, роняя пух, кур. Трое, в низко надвинутых тевтонских масках, въехали во двор Голубевых.
- Матка, мильх, яйка? – гортанно вопрошали, горячечно, в спешке шаря по полкам буфета.
Широко раскрытыми глазёнками, полными страха, взирал на незваных пришельцев шестилетний Илья. Не менее перепуганного сына, застыла в онемении Елена.
- Айн кинд? – подняв к верху палец, указывал на неподвижного мальчика конопатый фриц.
Елена, уразумев этот жест, молча кивнула головой.
- Киндер – дас зинд гут! – резюмировал оккупант.
Вскоре супостаты ушились из деревни.
Потянулись, наполненные тревогой, ожиданием чего-то недоброго, дни, недели, месяцы нового порядка. Что ожидает их, Елену с малолетним Ильей, одиноких, без защиты? Елена торопилась выкопать картошку с приусадебных соток, благо стояли сентябрьские дни, а после – упрятать клубни в подполье.
В селе хозяйничал местный староста хромой Кузьма. Частенько наведывались в поисках самогона немецкие прихвостни – полицаи. Объятое непокоем сердце женщины не обмануло её. В сорок втором началась принудительная отправка молодёжи на работы в Германию. Попала в этот горький список и Елена Голубева, несмотря на то, что у неё малый ребёнок.
- Куда я его дену? – вопрошала мать.
- Забирай с собой своего байстрюка, - неуступчивые, скалили зубы наёмники.
И заспешили товарные составы с невольниками на запад, в фашистский фатерлянд. Где-то, в одном из них теснилась Елена с сыном. Тащились несколько суток с остановками. Наконец забились куда-то вглубь Германии. Статная русокосая Елена попала к бауэру, молчаливому, угрюмому. В богатом хозяйстве фермера ожидал её изнурительный труд на огородах, уход за скотиной, птицей.
Илья, конечно, не мог постоянно быть возле матери. Выходил за пределы двора играть с немецкой детворой. На доброжелательную встречу нечего было рассчитывать. Бойкие нагловатые мальчишки в коротких портках, теннисках окружили Илью.
- Ты кто? – обратились к нему по-немецки.
Илья, естественно, молчал, вовсе не понимая их.
- Откуда взялся этот чертёнок? – интересовались друг у друга.
- Это наверное, отпрыск той русской работницы, что у Готлиба Брюгге.
Вволю поизмывавшись над запуганным мальцом, гурьба упитанных подростков прогнала Илью.
Прибежал в слезах к матери. Та всячески успокаивала сына, не сдерживая обидных слёз, вытирая их рукавом вылинявшей ситцевой кофточки. Преодолевая горечь обид, молча сносил Илья оскорбления изощрявшихся во всевозможных выдумках немецких шалопаев. Куда же тут денешься? Терпи сколько можно. И Илья терпел, пока не пришло долгожданное освобождение от американцев.
Долгой оказалась Голубевым дорога домой, хотя они вроде и не замечали этого. Знали: долго ли, скоро ли, а всё-таки вернутся к отчему порогу. А вот и родное Заречное, его зелёные нивы, луга, притаившийся невдалеке отец - лес.
Жили впроголодь, как и многие в то трудное послевоенное время. Елена терпеливо отрабатывала колхозные трудодни. Илья же учился в школе, постоянно мечтая о черствой краюшке хлеба. Однако отошли в прошлое и те нерадостные дни. Илья отслужил свой срок в армии. Женился, но что-то не заладилось в семье.
Расстался с женой. Похоронив мать, оказался в полном одиночестве. Как-то побывав в соседнем селе Красном, решил поселиться там, перевезя свою постройку.
… Причудливыми завитушками - барашками курчавятся невесомые стружки из-под рубанка. Шлифует материал Илья для домашней утвари, в охотку выполняет заказы сельчан. Не позволяет себе праздности, безделья, и лишь где-то под вечер присядет на резном крылечке, побалуется, изголодавшись по куреву, сигаретой, устремив прищуренный взгляд серых глаз куда-то за видневшуюся вдалеке зубчатую кромку леса.