Как-то в вечерних новостях по ОРТ из Москвы показали кинокадры из посёлка Газ-Сале Тазовского района Ямало-Ненецкого автономного округа, в котором власти сделали дом-интернат для ненецких детей-сирот, к которым приходят в гости обитатели соседнего дома-интерната для бездомных ненцев со всего района. Позже, когда сама приехала в Газ-Сале, узнала, что это Дом милосердия, но я всё равно называю его «дом-интернат для бездомных».
Внимательно прислушалась к сообщению корреспондента. Новости самого северного района Ямала, моей родины, всегда интересуют меня, хотя уже более тридцати лет не живу там, приезжаю только в отпуск в посёлок Антипаюта и в тундру проведать родных и земляков.
Я сказала своему мужу: «Наверное, сейчас покажут нашего Сусояна!» И точно: в следующие секунды на весь экран среди маленьких детей показали двух старушек и крупного мужчину-ненца, который беззаботно улыбался и гладил по головке маленьких детей. Это был Сусоян, мой земляк из Антипаюты.
Дальше я уже не слушала, о чём вещали с экрана телевизора. Мой муж, увидев Сусояна, стал расспрашивать, как такой крепкий мужчина оказался в доме-интернате, далеко от своих родных мест.
– О, это целая история! О «подвигах» моего земляка Сусояна можно рассказывать долго!
В наших краях это знаменитость, – сказала я мужу, а сама мысленно унеслась на свою родину, и воспоминания, связанные с жизнью моих земляков, проходили в моей голове, как кинокадры из старой хроники.
Уже года три, как Сусоян оказался в социальном доме-интернате посёлка Газ-Сале. Там живут несколько десятков пожилых людей, инвалидов из посёлков Тазовского района, у которых нет родных, жилья в тундре и посёлке. Среди них несколько наших антипаютинских стариков и старушек.
В сельсовете Антипаюты (так население до сих пор называет администрацию посёлка) долго вылавливали Сусояна, чтобы оформить его в интернат, но три года назад всё же привезли его в Газ-Сале.
Первое время он никак не мог привыкнуть к режиму интерната для взрослых, всё куда-то убегал, хотел в свою Антипаюту, один раз его поймали в аэропорту районного центра и привезли обратно в Газ-Сале, что в нескольких километрах от посёлка Тазовский.
Сусоян – мужчина лет пятидесяти, здоровый на вид, крупного телосложения. Светлые редкие, слегка вьющиеся волосы обрамляют его крупное скуластое лицо с хитроватыми, карими маленькими глазками, а прямой крупный нос с толстыми губами и густая борода придают ему солидность. Средний рост, широкие плечи, плотная фигура и важный вид (когда он трезвый) выделяют его среди поселковых ненцев. В своё время окончил начальную школу и неплохо объясняется на русском языке.
На родине, в Антипаютинской тундре и посёлке, люди давно забыли его настоящее имя и зовут Сусояном – от фамилии Сусой. Сам он охотно откликается на это прозвище, и даже кажется, что ему нравится такое имя. Даже дети, увидев его, кричат на все лады: «Сусоян идёт, Сусоян!»
Он улыбается своей невинной улыбкой и нетвёрдой походкой ходит по узким тротуарам посёлка. Зимой он носит малицу с чёрной сорочкой, какие-то валенки, а летом ходит в рубашке, в какой-нибудь старой спортивной кофте, в холодную погоду надевает чёрную телогрейку.
На ногах в летнее время у него чёрные резиновые болотники. Часто на правом плече носит небольшой мешок со своими вещичками, которые во время очередного запоя оставляет в коридоре или кладовке у своих знакомых.
Все знают о том, что Сусоян бездомный. Иногда зимой он с кем-нибудь выбирается к своим знакомым, у которых большие семьи, погостит несколько недель, поест свежего нгаябада (сырого оленьего мяса), несколько раз съездит за дровами, поможет починить нарты, отведёт душу на снежном просторе в тундре, и снова везут его на какое-нибудь рыбугодье или в посёлок.
Иногда, когда он долго работает на людей, ему дают кисы. Но хорошие кисы (зимняя ненецкая обувь из оленьих лап) во время пьянки куда-то исчезают, а вместо них на ногах оказываются чьи-то старые скрюченные, с загнутыми кверху носами валенки или дырявые резиновые болотники.
Жители посёлка, когда нужно срочно сделать тяжёлую работу, зовут Сусояна, а за работу кормят его несколько дней, дают что-нибудь из одежды. Денег ему почти никто не дает. Знают, что пропьёт. Но горьким пьяницей его ещё нельзя назвать. Хотя случается, что на несколько дней или недель Сусоян устраивает себе долгий запой и потом тяжело выходит из этого состояния.
Ему не нравится то, что когда становится трезвым, в первую очередь он хочет кушать. Но самое главное – как добыть еду, как найти хотя бы кусок чёрного хлеба? Да похмелиться бы не мешало... А как хочется курить!
И тогда он ходит хмурый, голодный. Сначала ходит в посёлке по знакомым в надежде на то, что кто-нибудь даст кусок хлеба или рыбы, а может быть, напоит хорошим горячим чаем. Потом идёт к чумам, что находятся на окраине посёлка, заходит в первый попавшийся чум и сидит долго-долго в каком-нибудь переднем, собачьем месте, надеясь на то, что хозяйка разведёт огонь и вскипятит чайник.
Люди подкармливают его, поят чаем, хотя сами перебиваются от жалкого пособия до мизерной пенсии. Очень часто после того, как поест и попьет чаю, Сусоян спрашивает хозяев чума: «Не нужно ли починить или сделать что-нибудь по хозяйству? Могу помочь».
Разные истории случались с Сусояном в тундре и посёлке. Много раз его били за то, что утаскивал из кладовок или коридора то, что плохо лежало, за то, что во время сильного голода он внезапно врывался в какой-нибудь чум одинокой хозяйки около Хукэ-сопки, мигом хватал со стола то, что попадётся ему под руку (хлеб, сахар, масло, рыбу), и выбегал на улицу, бежал, куда глаза глядят, и потом с жадностью набрасывался на еду, как изголодавшийся волк.
Ему было стыдно так поступать, но голод заставлял его иногда совершать такие набеги. Однажды он шёл по берегу реки и увидел, что около чума на тасса (высокое сооружение для хранения вещей) висит много свежей разделанной рыбы для вяления. Сусояну трудно было равнодушно пройти мимо сочной аппетитной рыбы, с которой стекал жир.
Поняв, что в чуме идёт чаепитие, Сусоян, оглянувшись вокруг, мигом схватил, бросил всю рыбу в свой мешок и быстро пошёл по тропинке, ведущей к посёлку.
Когда кто-то из хозяев вышел на улицу и, обнаружив пропажу, стал гадать, куда подевалась рыба, то Сусояна поблизости уже не было.
Хозяйка соседнего чума громко сказала: «Это Сусоян, наверное, унёс рыбу. Недавно он шёл в вашу сторону, обратно никто не прошёл мимо моего чума».
А Сусоян в это время тихо лежал под перевернутой лодкой в стороне от тропинки, ведущей к посёлку. Он слышал всё, о чём говорили, видел ноги проходивших мимо людей, но, несмотря на неудобства, долго лежал на боку, крепко прижимая к себе мешок с рыбой...
Когда от неловкого положения у него занемели руки, то он быстро опрокинул лодку и что есть мочи побежал по кустам в сторону озера, где никто его уже не поймает...
Во время общей пьянки в чуме на берегу моря, когда все мужчины крепко спали, он умудрился соблазнить молодую жену хозяина, которая потом под всяким предлогом находила возможность встретиться со здоровым, крепким мужчиной Сусояном, и родила от него сына, который как две капли воды был похож на нашего героя.
Хозяин чума узнал об этом и часто устраивал драку, выгонял из чума своего соперника, но жену не бросил, а мальчика вынужден был признать своим сыном.
Сусоян никогда не связывал себя семейными узами. Да и кто мог пойти за него замуж, если он никогда не работал, не имел хозяйства и чума. А многие одинокие женщины посмеивались над ним, когда речь заходила о нём как о свободном женихе.
Председатель сельсовета, пожилая женщина, часто пыталась устроить Сусояна на работу то грузчиком, то сторожем, но он только кивал головой, принимал очень серьёзный вид, будто завтра же утром выходит на работу и начинает новую жизнь, и... снова скрывался и много дней старался не показываться на глаза поселкового начальства.
Часто он отсиживался на дальних рыбугодьях в чумах рыбаков, помогая им ловить рыбу, пока не проштрафится. Так проходили дни, месяцы, годы...
Сусоян, чтобы прокормить себя, пилил дрова, выгружал мешки с мукой, чинил крыши и нарты, помогал строить ненецкие лодки, делал ремонт в бараках, вязал рыболовные сети, помогал хоронить покойников, осенью нанимался разделывать туши оленей на забойке, убирал туалеты, таскал всякий груз на далёкие стоянки чумов, брался за любую тяжелую и грязную работу.
Он умел делать всё: чинить нарты, делать хореи, шесты для чума, ремонтировать дома. Но зато с каким удовольствием он пил водку (и не только водку), когда ему изредка доставались какие-нибудь деньжата за работу, несколько дней ночевал у кого-нибудь под лестницей, в холодной кладовке или коридоре, на голой земле на склоне сопки в летнее время, а зимой – на топчане у дежурных мотористов в котельной, а иногда в одиноком чуме далеко от посёлка.
Частенько он ночевал в старом заброшенном сарае на краю посёлка вместе с бродячими собаками. Они, словно чувствуя, что он такой же неприкаянный, ложились вокруг него на холодную землю и прижимались к человеку, чтобы согреть его со всех сторон...
Часто Сусояна гоняли за всякие мелкие провинности, но все знали о том, что он особого вреда или зла никому не причиняет. Иногда, будучи трезвым, он думал, как жить дальше. Приводил себя в порядок, просил мыло для стирки вещей, кто-то делал ему короткую стрижку, и всякий, кто видел его впервые, принимал за достойного человека и добропорядочного семьянина.
Как-то он пришёл к моей сестре Анне и сказал по-русски: «Уважаемые сестры Анна и Нина Николаевны (по-ненецким традициям, роды Ядне и Сусой относятся к одной фратрии, и представители этих и других фамилий могут называть себя братьями и сёстрами), дайте, пожалуйста, мне что-нибудь покушать. Два дня ничего не ел. Может быть, вы дадите мне работу. Денег мне не надо, только кормите меня за работу хоть несколько дней, дорогие сестрички».
Волосы у него были взъерошены, взгляд потухший, плечи опущены, его крупная фигура была как будто придавлена, съежена. Он стоял, понурив свою буйную голову, и держал в руках свёрток со своими вещами.
– Ладно, Сусоян, заходи в дом. Так и быть, покормим, а потом дадим работу. Только одно условие: пока не выполнишь всю работу, никаких пьянок! Понял? – строго предупредила моя сестра Анна.
– Никакой пьянки, клянусь вам, сестрёнки! День и ночь буду работать. Только покормите меня! – с мольбой в глазах умолял нас Сусоян.
Он был в одной тёмной рубашке и в каких-то старых калошах разных размеров, перевязанных белыми верёвками. Он был абсолютно трезвым.
После того, как он поел от души солёной рыбы, выпил несколько чашек чаю с белым хлебом и маслом, посидел, покурил, рассказал, где скитался последние месяцы и недели, Сусоян встал и сказал:
«Сёстры, спасибо за такой вкусный обед. Я готов сейчас же приступить к работе!» И вышел на крыльцо, чтобы покурить. Мы быстро сообразили, что в моей квартире, которая находилась с другой стороны дома и где много лет никто не живёт, нужно соскоблить с потолков и стен облупившуюся краску, содрать старые обои, прочистить печку и трубу, очистить от мусора и грязи кладовки, подремонтировать плинтусы, пол и двери, покрасить бочки для воды, перетащить все вещи, помыть и убрать все углы, сложить дрова.
Мы повели его в дом и велели спать в маленькой комнате.
– Только одна просьба, дорогие мои сёстры Анна и Нина! Позвольте мне спать утром столько, сколько я хочу. Дайте мне свободу! Разрешите работать тогда, когда я хочу – днём, вечером, ночью. А работа будет сделана, как следует, не бойтесь, я умею работать хорошо, если мне доверяют.
Вас я уважаю, и буду стараться изо всех сил. Спасибо, сёстры, я не подведу вас. Хоть немного поживу по-человечески. В тундре и посёлке все знают о том, что вы добрые люди. Мне ничего не надо, только немного еды и покоя, – говорил он с потеплевшим взглядом, пряча горькую улыбку в своих рыжих усах.
Вечером кто-то из нас принёс ему еды на ужин и на завтрак.
В середине следующего дня Сусоян уже работал. Он нашёл в кладовке чёрный сатиновый халат, надел его и, как заправский штукатур-маляр, держа в руках мастерок и стоя на стуле, соскребал потолок. На голову была надета треугольная шляпа из старой газеты.
Несколько дней мы его не тревожили, племянник Нядма носил ему еду и докладывал, как идёт работа.
– Нядма! Скажи своей маме, что утром долго отсыпаюсь, потом завтракаю и с большим удовольствием выполняю свою работу. Всё будет в порядке, квартира будет сверкать, как новенькая. Я ещё потолок побелю, пусть готовят краску и побелку! – весело твердил Сусоян, который от побелки и пыли стал белым с головы до ног и походил на сказочного героя.
Через какое-то время мы с сестрой пришли и увидели, что вся квартира была приведена в порядок, а Сусоян домывал полы на кухне и что-то напевал себе под нос. Работа была закончена, но он просил ещё два дня отдыха. Видимо, хотел отоспаться после трёх недель работы.
Мы разобрали вещи, а старые рубашки мужа, ненужные брюки, свитер, резиновые сапоги, шапки и многое другое собрали в мешок и отдали Сусояну, а Нядма с друзьями принёс ему еду.
Через два дня Сусоян появился в дверях квартиры моей сестры Анны и, положив свой мешок на пол, переминаясь с ноги на ногу, начал разговор издалека:
– Анна и Нина Николаевны! Сёстры! Я так хорошо жил в вашей квартире, отсыпался и очень хорошо питался. Я, наверное, никогда так хорошо не жил, как этот месяц в вашем доме. С удовольствием делал работу и, думаю, что вы довольны моей работой. Когда нужно сделать ещё что-нибудь, то зовите меня. Я всегда готов помочь вам и вашим детям.
Потом он замолчал, посмотрел в окно и продолжил:
– Скоро осень, погода портится... Там, на берегу моря, стоят мои нарты с зимними амгарями (вещами), я с прошлого года не проведал хэхэ-хан (священную нарту), которая осталась от моих предков. Мне нужно дойти до них, разобрать вещи, высушить, а главное – навестить своих святых, поговорить с идолами, изображениями своих предков и... покормить, угостить их. Давно там не был. Нельзя же забывать свои священные нарты...
Может быть, вы, сёстры, поможете мне собрать что-нибудь для них... Ночью мне приснился сон, что все мои предки собрались туда... Нехорошо забывать хэхэ-хан. Мне нужно идти на берег моря...
Мы с сестрой молча переглянулись, зная, на что намекает наш герой. Сестра пошла в комнату и принесла сто рублей, отдала их Сусояну, а я собрала в целлофановый мешок всё, что попалось под руку: хлеб, масло, кусок рыбы, яйца, печенье.
В эти минуты мы свято верили в то, что Сусоян собирается на берег моря проведать свои священные нарты...
Утром следующего дня светило яркое солнце, мы с сестрой направились в посёлок. Когда сошли с утоптанной сопки и пошли по единственному деревянному тротуару с препятствиями (крутыми разбитыми ступеньками без перил над теплотрассой), то увидели, что на высоком крыльце продуктового магазина «Юбилейный», что в центре посёлка, лежал на правом боку и спал пьяный Сусоян.
Анна, зная проделки некоторых своих земляков, не удивилась тому, что Сусоян снова потерял человеческий лик. А мне было немного неловко оттого, что вчера поверила в искренность человека, который просил деньги и еду на святое дело...
От магазина мы шли по тротуару мимо сельсовета, где встретили подружку детства Марию Вануйто, которая с удовольствием пошла с нами в сторону Хукэ-сопки к ближайшим чумам.
Мы медленно шли по берегу реки и вспоминали своих родных, которые тоже проходили когда-то здесь или останавливались в чумах, что стояли здесь в годы нашей юности.
«Девочки! Маша! Анна! А ведь я знала Сусояна совсем другим!» – сказала я своим спутницам. «Да, это была хорошая семья. Кто мог подумать тогда, что он станет бездомным.
"Что только жизнь и водка не делают с людьми!" – грустно промолвила моя подруга Мария.
«Мы ещё не ведаем того, что будет с нами! Не дай бог стать никому не нужным человеком в жизни, особенно в старости!» – добавила Анна и грустно вздохнула.
...В те далёкие годы, когда я, студентка первого курса Московского государственного университета, прилетела на гидросамолете из посёлка Антипаюта в тундру, самолёт приземлился на берегу большого озера, около которого было шесть чумов оленеводов. Я зашла в первый чум с краю, оказалось, что в нём жили всего два человека. Хозяйка чума, молодая крепкая девушка с румянцем на щеках и блестящими карими глазами на белом круглом лице, быстро зажгла огонь и повесила чайник над ним. Это была Идко Сусой. Она была довольна тем, что я не прошла мимо её чума, и с удовольствием стала хлопотать по своему нехитрому хозяйству.
Пока она готовила стол, в чум вошёл её братик. Это был крепко сложенный румяный подросток лет десяти-двенадцати. Лицо у него было белое, вьющиеся светлые волосы, прямой крупный нос, небольшие карие глаза и аккуратные полные губы. Добродушное выражение лица и природная застенчивость, как у многих ненецких ребятишек, бросались в глаза.
На нём была худая летняя малица и резиновые болотники. Мальчик смутился, увидев незнакомого человека, снял свои сапоги, робко поздоровался и сел на середину постели как хозяин чума, скрестив под себя свои ноги в тобаках (меховых чулках).
Мы пили чай, беседовали с хозяйкой о том, о сём. Мальчик молча пил чай из блюдца. Как принято у нас, он не вмешивался в разговоры взрослых. Его звали Някуча.
Потом я пошла проведать хозяев остальных пяти чумов, попила чаю везде, как принято у нас в тундре, и вечером, после того как в стойбище привели стадо оленей, я вернулась в чум Идко Сусой. Она думала, что я останусь ночевать в чуме своих дальних родственников из рода Салиндер, где жило очень много людей, но, поняв, что буду ночевать у них, обрадовалась.
Идко заботливо постелила под меня две тёплые зимние шкуры и подала новую тёмную спальную ягушку.
Наутро после прихода стада оленей в стойбище Идко с Някучей поймали хорошо упитанного оленя и, повернув его голову на восток, стали душить арканом, потянув верёвку в разные стороны.
«К нам приехала дочь наших хороших добрых знакомых, которые не раз выручали нас в трудные времена. Мы приносим в жертву богу неба Нуму хорошего оленя для того, чтобы Нина никогда не болела, чтобы ей всегда сопутствовала удача и благополучие!» – сказала девушка из рода Сусой перед тем, как олень испустил свой дух, высунул набок розовый язык, чёрные глаза моментально стали сухими.
Они совершили все положенные в таких случаях ритуалы: распаковали священные нарты, выставили на солнце изображения своих идолов, богов, кусочком оленьего уха, обмакнув его в кровь, поставили мне на лоб кровяное пятнышко в знак пожелания благополучия для меня, отдали этот кусочек уха оленя мне на память...
Брат с сестрой быстро разделали оленя, со всех чумов к трапезе потянулись мужчины, женщины и дети с ножами. У нас нет специального приглашения: если в этом чуме забили оленя, то все непременно идут кушать нгаябад – сырое свежее оленье мясо. А когда сосед забьёт оленя, то и туда идут всем стойбищем. Таковы вековые традиции ненецкого народа. А если приехал дорогой гость, то непременно забьют в честь него хорошего оленя, даже если не очень богаты.
Някуча запряг пять серых красивых оленей для того, чтобы доставить меня к родителям. Он лихо управлял упряжкой, и его олени быстро неслись по холмам и оврагам. По дороге мы с ним разговаривали, шутили, смеялись. Когда приехала в свой чум, то в первую очередь рассказала папе и маме о большой чести, оказанной мне в семье Сусой. Румяный и добродушный мальчик только улыбался. Для него, как и для любого ненца, делать добро было обычным делом.
В моей памяти время стерло много обычных и повседневных событий, но тепло встречи с этой семьей запомнила на всю жизнь.
Потом я долгие годы не встречалась с Идко Сусой и её братом Някучей. Рассказывали о том, что позже у них не стало оленей. Сестра стала рыбачкой, а брат как-то увильнул от службы в армии, но нигде не работал. Перебивался случайными заработками.
Сестра перед смертью рассказала ему, как трудно жили родители, как семья ещё до их рождения переехала в эти края из Ямальской тундры в поисках лучшей жизни.
Но советская власть и тут их догнала и отобрала у них оленей. Жили бедно, но потихоньку мечтали завести снова оленей. Родители умерли рано. Семейная жизнь у сестры не сложилась, часто она продавала оленей, а деньги пропивала. Брат немного проучился в школе-интернате, но работать на советскую власть не хотел. В нём крепко засела обида на власть за то, что она постоянно отбирала оленей у тундровиков и не давала свободно жить на своей земле.
Юноша брался за любую работу, но люди часто за работу давали водку, а он не мог отказаться.
Кто-то в шутку придумал ему кличку, и он стал Сусояном – местным бомжом. Но внутренне он гордился тем, что никогда, ни одного дня не работал на советскую власть. Он думал о том, что таким образом наказывает эту самую советскую власть, которая оторвала его от родной ямальской земли и всю жизнь заставляла жить так, как хочется ей.
В шестидесятые годы шла усиленная борьба за перевод кочевого населения на оседлый образ жизни. Власти велели ненцам жить в посёлке, а не кочевать по тундре с оленями. Но жилья тогда, как и сейчас, для тундровиков в посёлке не было.
Сусоян превыше всего ценил свою свободу. Правда, какое-то время работал рыбаком в совхозе, даже получил благодарность. Но однажды он увидел в море большой белый корабль. Люди говорили, что этот корабль ходит через посёлок Новый Порт, а там, по слухам, у Сусояна жили дальние родственники.
Однажды тёмной осенью он тайком от начальства поехал с пассажирами к белому кораблю, остался в трюме красивого судна и без единого рубля добрался до Нового Порта. Через сутки вышел на берег незнакомого посёлка, вскоре нашёл своих дальних родственников по отцовской линии и... загудел на целую неделю, перепутав все дни и ночи.
А когда собрался ехать обратно следующим рейсом на белом корабле, то у него не нашлось никаких сил уйти от молодой многодетной женщины из рода Хороля, у которой муж долгое время находился в местах не столь отдалённых...
Только через месяц, когда начались заморозки, последним рейсом на теплоходе «Механик Калашников» Сусоян выбрался в свой посёлок Антипаюта и узнал о том, что его давно уволили за прогулы.
Он не жалел о том, что уволен. Стал искать применения своим силам и выполнял разные работы, чтобы не быть голодным. Но на государство он не желал работать, и это крепко сидело в нём.
Уже почти не стало оленей, сестра стала много пить. Однажды весной прохожие рыбаки нашли её лежащей в кустах, она была мертва.
На следующую зиму пропали нарты, где хранились шесты и нюки для чума (нюк – покрышка для чума из нескольких десятков зимних оленьих шкур). Сусоян остался один и начал скитаться по людям.
При новых порядках Сусояна никто особо не заставлял работать. Он перебивался, как мог, но односельчане всё чаще отказывали ему в еде и ночлеге. Люди стали замкнутыми, неприветливыми, потому что не знали, как прокормить свои семьи, заработанные деньги начальство своим работникам не выдавало, отделывалось мизерными авансами.
«День молодёжи», как называют во всех посёлках день получки пенсий и пособий, превратился в самый желанный день для пьяниц и бездельников.
Сусоян всегда ждал этого дня: кто-то всё равно даст ему выпить или поесть... Так было и есть по всей стране, так и в нашем маленьком посёлке. Самыми «богатыми» в посёлке и тундре стали пенсионеры, которые едва успевают получить жалкую пенсию, как дети или знакомые быстро расхватывают деньги у стариков, оставляя им только на бутылку водки и буханку хлеба...
Сусояну нравилась вольная жизнь, но как жить дальше, он не знал. День прожил – и ладно, а завтра новый день сам подскажет, как жить. И последние годы его долго уговаривали поехать в интернат для бездомных ненцев в посёлок Газ-Сале. Он согласился, потому что устал бродяжничать, искать еду, ночлег, пристанище.
Но год назад в нём взыграла тоска по водке и вольной жизни. Как-то ночью он встал, оделся, тихонько взял из коридора ковровую дорожку метров пять длиной, завернул её в рулон, перевязал полотенцем, собрал в узел с кровати выданное недавно новое бельё, вышел из интерната и ушёл куда глаза глядят. Дорожку и бельё продал за две бутылки водки первому встречному мужчине, напился и уснул в заброшенном доме. На следующий день его нашли, долго воспитывали, стыдили и решили выселить: отправить его... в Антипаюту. Выдали ему его старую малицу и валенки.
Сусоян не ожидал такого оборота дела. Но в глубине души он радовался возвращению в свой родной посёлок, мечтал увидеть своих земляков, найти какое-нибудь постоянное жилище...
Первым делом он зашёл к приятелю Трамбусю Ядне, который был пьяным, но узнал его и с ходу подал ему кружку крепкого самогона. С радостью опустошил посуду Сусоян, попил чаю, поговорил и пошёл по посёлку.
Поселковый люд удивлялся его появлению и приветствовал громкими возгласами. Он шёл по дороге медленным, осторожным, не очень уверенным шагом, улыбаясь себе под нос от удовольствия. Кто-то вспомнил о том, что прошлой зимой видели его, Сусояна, по районному телевидению, где он сидел в окружении людей, а на столе был большой-большой торт и много всякой вкусной еды.
«Это мне, говорят, было пятьдесят лет, и начальство поздравило меня с днём рождения. Даже стопочку вина выпить дали. Первый раз узнал, что такое день рождения! Хорошо было!» – радостно рассказывал он землякам.
Но в родном посёлке нужно было снова искать ночлег и еду. После сытной и тёплой жизни в интернате Сусояну стало ещё труднее. Он, видимо, сильно устал, и всё думал, как быть дальше. Рассказывал всем, кто интересовался его жизнью в Газ-Сале, о том, что очень скучает по родным местам, часто беседует с маленьким тщедушным старичком Тюром Вануйто, известным антипаютинским бомжом, который совершенно не понимает русских денег и русского языка, но часто рассказывает всем о своём «богатстве» – большом оленьем стаде в районе Напалково (он не понимает, что у него давно нет ни одного оленя), о своей любимой покойной жене Але Ядне, с которой мечтает встретиться на том свете и жить в достатке и богатстве, старушками-землячками, что живут вместе с ним в интернате, от которых отказались родные сыновья и которые больше всего хотят толчёного табака, чтобы увлажнить его в воде, положить за нижнюю губу, прикрыть лёгким слоем ватки и долго смаковать, вспоминая всех живых и умерших родных, земляков, знакомых, и очень-очень тоскуют по своей родной Антипаютинской тундре...
Недолго наш герой был в посёлке. Как-то утром он пришёл в сельсовет и попросил, чтобы его отправили обратно в интернат для бездомных.
Весной 2002 года я летела в отпуск через посёлок Тазовский к себе на родину, в Антипаютинскую тундру. Но вместо Тазовского вертолет приземлился в Газ-Сале. Вместе с пассажирами добралась до Тазовского, но в ближайшие дни к нам не намечался вертолёт.
Жизнь настолько ухудшилась, что по новым порядкам рейсовые вертолёты в Антипаюту летают только два раза в месяц. У меня было время посетить дом-интернат для бездомных в поселке Газ-Сале. Знакомый начальник дал мне машину, и мы с племянницей Ангелиной Ядне поехали в посёлок Газ-Сале.
День был жаркий и солнечный. Машина мчалась по хорошей дороге посреди весенней цветущей тундры. Но как только мы ступили на порог интерната, работники сразу же узнали меня и стали показывать моих земляков, волей судьбы попавших в этот дом.
Вот пожилая полная женщина Тальку Небя (фамилия Лапсуй), которая целыми днями сидит в кресле-качалке, потому что ноги у неё давно отказались ходить. Иногда только ползает на коленях, когда хочет двигаться или выйти на улицу на свежий воздух.
Она узнала меня сразу, крупное её тело вздрогнуло, небольшие карие глаза наполнились слезами, губы задрожали, она пыталась что-то сказать, но не смогла, закрыла лицо руками и заплакала...
Я знала о том, что у неё три здоровых взрослых сына в тундре и посёлке, и они отказались от неё, когда она перестала ходить... Наконец ещё совсем нестарая женщина стала успокаиваться, вытерла слёзы рукавом цветастого халата и тихо прошептала мне по-ненецки:
«Сестрёнка, ты табаку, может, привезла? Я сильно хочу табаку! Когда у меня за губой бывает табак, то я долго лежу на кровати. Вспоминаю свою жизнь в родной тундре, долго мой ум там ходит, и потом на душе становится лучше...»
К сожалению, я так быстро собралась ехать в этот печальный дом, что не сумела найти и купить табак или папиросы для земляков.
Дежурные медсёстры и нянечки окружили меня и стали расспрашивать про мою жизнь: кто-то спрашивал о здоровье, моих книгах, работе, отпуске...
Из глубины коридора привели слепого старика, который, услышав мой голос, узнал меня и протянул обе руки, чтобы поздороваться... Другие старички молча смотрели.
Ещё несколько пожилых, незнакомых женщин с потускневшими глазами и две молодые девушки в инвалидных колясках, с глазами, полными печали и обреченности, приблизились к толпе, окружившей меня.
Вдруг из толпы, прямо передо мной, как из-под земли, возникла маленькая старушонка в старом цветастом халатике. Росточком была совсем мала, редкие черные волосы на прямой пробор были заплетены по-ненецки, в две косички, на круглом лице сияли маленькие чёрные глазки, нос крючком, тонкие губы растянулись в светлой улыбке. Она была худощавая, но очень подвижная. Только очень большие натруженные руки она старалась спрятать в карманах халата.
Но самым удивительным было её лицо: оно сияло, это светящееся круглое лицо, а маленькие чёрные глазки сияли такой радостью, таким восторгом, что морщины вокруг глаз как будто плясали от радости, румянец играл на щеках, а рот, откуда торчали только два зуба, растянулся в счастливой улыбке.
Всё её существо и радостная улыбка говорили: «Вот она, я, видишь меня, Нина! Это я – Хадарик из Паюты. Узнаешь меня?»
Я узнала в ней свою землячку, бездомную и безродную старушку Надо Салиндер. Но в жизни все её называли шутейно Хадарик – Маленькая бабушка. Настоящее её имя Надо (в переводе на русский язык «Большая гора») было дано когда-то её родными будто в насмешку. Впрочем, видимо, когда она родилась на заре двадцатого века, давая ей имя Нгарка Надо, не думали о том, что это будет очень маленькая худенькая женщина.
Впоследствии, когда за всю свою жизнь, оставшись сиротой, Надо не смогла создать своей семьи, она жила и работала у разных людей. Последние годы прижилась у дальнего родственника Нгытали Салиндера, помогая по хозяйству, но часто во время очередных пьянок Хадарик начинала высказывать свои обиды, затевала драку, и тогда хозяева чума выбрасывали её на улицу, как собаку, в любое время года, и она часто ходила голодная по разным людям, пока не попала в дом-интернат для бездомных.
И сейчас Хадарик стояла передо мной и пыталась поделиться со мной своей радостью по-своему, по-ненецки: «Племянница (это вежливое обращение, хотя мы не родственники), я скоро домой поеду! В Паюту поеду! На вертолёте полечу! Там буду на каникулах всё лето! Ты скажи там моим... Слышишь меня, Нина?»
Хадарик робко ловила мои руки, как маленький ребёнок, чтобы как-то привлечь к себе моё внимание...
После разговоров с медсестрой, которая рассказала мне о том, что старики здесь живут хорошо: сыты, обуты, содержатся в чистоте, им разрешают гулять, даже выдают какую-то часть пенсии на личные расходы, иногда отпускают на лето, если есть родственники, – я побеседовала с Хадарик.
Она крутилась вокруг меня, как маленькая собачка, не зная, куда деваться от радости, и всё повторяла по-ненецки: «Это наша землячка! Как хорошо, что приехала проведать нас. Мы тут всеми забыты. Мы будем долго говорить о тебе. От встречи с тобой на душе стало легче. Как будто в Паюте побывали...».
«А где Сусоян?» – спросила я дежурную медсестру.
«Сусоян всю зиму и весну просился уехать в свой посёлок. Да и что ему, молодому и здоровому мужчине, делать здесь, среди старушек и стариков-инвалидов? Недавно его отправили в Антипаюту. Навсегда!» – наперебой отвечали женщины.
Через день я была уже в родной Антипаюте. На другой день, когда шла мимо частного магазинчика, около которого работали со стройматериалом несколько мужчин, один из них быстро выпрямился, мигом подошёл ко мне, с радостью протянул свою большую руку. Это был Сусоян.
Счастливая улыбка играла на его широком скуластом лице, он крепко пожал мою руку и радостно сказал: «Сестрёнка, Нина Николаевна, торова! Рад видеть тебя на родине. Я приехал в свой посёлок. В нашу Паюту. Теперь навсегда!»
Я тоже обрадовалась встрече со своим земляком (и героем моей повести) и спросила его: «Сусоян! А как же ты будешь жить? Где? Ведь ты ушёл от сытой и готовой жизни!»
Он улыбнулся и радостно воскликнул: «Главное – я на своей родине, среди своих земляков! Я – свободный человек!!!»
Конец повести.