Мама

Однажды вечером неожиданно к нам в гости приехала дальня родственница из Украины, тётя Люба. До полуночи я, моя мама и тётушка сидели на кухне. Гостья рассказала о нелёгкой жизни в селе, о том, что осталось семь стариков на четыре хаты. Кого-то дети и внуки проведывают, привозят продукты, а она горевала, что коротает свой век в одиночестве. А приехала она к нам за триста километров лишь с одной целью – побывать на малой родине и съездить на мамину могилку.
Перед тем, как лечь спать, тётушка достала из сумки груду эластичных бинтов, лекарств и начала обрабатывать свои больные, тёмно-коричневые, в гниющих ранах ноги.
– Думала, не доеду. Видишь, что твориться? – Она осторожно отрывала присохшие к ранам повязки, стонала. – Отрезать ноги не дала, так что меня надолго не хватит. – Тётушка вопросительно посмотрела в мою сторону, поняла ли я, о чём речь.
Утром я договорилась с племянником о поездке в деревню, и уже к обеду мы были на месте. Лет шесть назад мы приезжали сюда, и уже тогда было тихо, как в лесу. А казалось, что совсем недавно здесь жила семья моего отца и родня тёти Любы. Даже я помню, когда приезжала в гости к бабушке, на улице было около сорока добротных домов, сельский клуб, магазин, почта. Жизнь кипела, всем была работа в колхозе, а сейчас всё заросло, как в джунглях. С трудом нашли место, где была тётушкина хата, и казалось, что в прошлый раз она выплакала все слёзы, а сейчас только тихо стонала. Люба сорвала несколько веточек с огромного липового дерева, потом нагнулась и рывком захватила горсть ещё зелёной травы, прислонила к лицу.
– Трава с моего палисадника, – она глубоко вдохнула запах пыльной травы, как лекарство от удушья, слегка улыбнулась. – А липу мама с дедом сажали, – сказала она с грустью, и подбородок её задрожал.
Я стояла рядом, о чем-то спрашивала её, а она не отвечала, потому как была мыслями где-то там, в далёком своём прошлом. И вдруг как вскрикнет:
– Господи! Душа-то, как болит! Вот тут всё рвёт на части! – Люба стучала кулаком себе в грудь. – Я сейчас как будто пробежала по всей деревне, заглянула в каждый уголок в хате, в сарае. Деда вспомнила, он на завалинке любил сидеть и курить махорку, мама корову вон там в сарае доила. Кажется, молоком запахло. – Она резко выбросила пучок сорванной травы, вытерла слёзы. – Ой! Не могу больше… Пошли отсюда, а то умом тронусь, – уже тихо почти простонала она.
Тяжёлой походкой, словно в кандалах, опираясь на костыль, тётушка пошла к машине. По дороге она вспоминала о чистой речке, что протекала недалеко, за огородом, о лугах, о заре над лесом, о любимой кормилице-корове с умными глазами. Только когда подъехали к кладбищу, тётушка стихла. Она немного поголосила, опершись на белый мраморный камень, где покоится её мама, положила ветки сорванной липы как дорогой привет из родного палисадника, потом села на лавку и тихо наблюдала, как я с племянником вырываю сухую траву на могилке. Я выложила на стол нехитрую закуску, достала бутылочку вина. Помянули, и пошел разговор о нашей родне, которая покоится на этом старом, почти заброшенном кладбище. От тётушки я узнала, что семью моего прадеда раскулачили, так как у них была мельница и лошади. Потом голод, война. Чтобы не забыть детали и не запутаться в родственных связях даже решила записывать за ней и не поспевала. Я удивлялась её памяти. Так чётко она описывала все события, будто было это только вчера.
– Мне эти воспоминания покоя не дают. Вот поэтому я и приволоклась сюда, – тётушка пристально посмотрела на фото матери, что на мраморной плите, – прощения у неё хочу вымолить, а то с таким грехом и на тот свет не пустят, да и с тобой потолковать кое о чём надобно. Я ж в марте сорок второго года родилась. О том, что мой отец не погиб на фронте, а пришёл с войны живой и здоровый, я случайно узнала от соседей, мне тогда лет десять было. С того момента в моей голове разные мысли были, даже обсудить, что на душе у меня, ни с кем не могла – стыдилась. А я всю жизнь прожила с клеймом «нагулянная» и из-за этого мать свою ненавидела. И не вернулся папаша мой к нам с матерью, а в соседнем районе невесту себе нашёл из богатеньких. Женился на дочке председателя колхоза, две девки народились у них, а он выучился на агронома и сам вскоре сменил тестя.
Помню, однажды так на отца захотелось посмотреть, что на велосипеде двенадцать километров в райцентр добиралась. Приехала к канторе и стояла вдали под деревом, всё пыталась угадать, кто из мужиков мой отец. У нас его фото в рамочке всегда на стене висело, но на ней он в солдатской форме, ещё молодой. Узнала его сразу. Он мне тогда показался таким важным и красивым, как артист. Я еле сдержала себя, чтобы ни кинуться к нему на шею. Проследила я за ним и узнала, где он живёт. Ни раз я приезжала в центр, сяду на остановке, что недалеко от его дома, и просто гляжу, любуюсь их хоромами. И всё ждала, что увижу папу, надеялась, вдруг он заметит меня, признает и позовёт к себе. А однажды увидела его жену с дочками. Они в магазин пошли, и я за ними. Жена его красавица: кареглазая, темноволосая, сбитая вся – не то что моя мать-размазня. А девки их как куколки были одеты, и внешне на мать сильно похожи. И влюбилась я в эту женщину всею душой, больше чем в отца, даже не знаю почему: толи мне её сережки приглянулись большие, словно цыганские, может, потому что она всегда улыбалась. И от неё такой добротой веяло, мне казалось, если она узнает, что я отцова дочь, то она меня так же будет любить, как своих девчонок, которых она так ласково называла «мой котёнок», «мой цыпленок», «красавица моя». Душа трепетала. От своей матери я никогда не слышала ласковых слов, она всегда была мной недовольна. Постоянные упрёки. Мне казалось, что я камень на её шее и позор в жизни. Помню, как гнала велосипед с райцентра и всю дорогу ревела. Ехала, ехала, только домой, в хатёнку старую, возвращаться не хотелось.
Как-то перед Пасхой мать собралась подлатать и побелить хату. Голыми ногами она месила глину с навозом, а я с колодца студёную воду носила. На улице зябко, а она подол задрала и месит. Раскидает по стене, разровняет, дрожит вся и опять топчет месиво. Пока не справилась, в хату не зашла. К вечеру слегла, да так сильно заболела, что бабки шептали, что, мол, не выкарабкается Маруська, помрёт. И помню я, как мысли у меня закрались нехорошие: вот хорошо, если б она померла, и тогда я к отцу ушла бы жить.
Мать болела долго, иногда сутками с лежанки не вставала, бабушка травами лечила, фельдшер уколы делала. «Любушка, послушай, что скажу», – мать еле шептала. – «Вдруг помру, поживёшь у стариков, потом в город езжай. Обязательно выучись на бухгалтера – они хорошо получают, в канторе будешь сидеть в чистеньком, а не гнуть спину от зари до зари в поле, как я. В деревню не вертайся, замуж будут звать – иди, не раздумывай. Не перечь мужу ни в чём и держись его, не отпускай. Дитя только одного рожай, боле не надо, пусть всё у одного будет, нечего нищету разводить. Миленькая моя, сиротинушка», – она закашлялась и заплакала.
Мать вскоре выздоровела, а осенью произошло событие, которое не даёт мне покоя всю жизнь. Я училась в седьмом классе, а младше на год учился Витёк-сопатый – так звали все мальчишку неопрятного, вечно взъерошенного. И вот прихожу я со школы и вижу – стол накрыт, свежина на всю хату запахом дурманит, конфеты в бумажках. А за столом сидит дядька Федя – конюх – и сын его – Витёк-сопатый, конфеты лопает. Мать была нарядная, в цветастом платьице, волосы накрученные, даже губы накрашенные, хотя помады в доме никогда не было. Я её такой молодой, весёлой и нарядной больше никогда не видела. Мать обхаживала гостей, а Витька гладила по голове и называла сынком. И до меня дошло, что мать замуж собралась за конюха, и Витёк-сопатый, над которым все в школе смеются, вдруг станет моим родственником. Такого позора не вынесу, – думала я. А главное: это я должна замуж выходить, а не эта тридцатипятилетняя старуха! И почему конюх будет жить в моём доме, когда у меня есть свой отец с положением? Взбунтовалась я прямо за столом, огрызалась, наорала гадостей и сбежала. Через год я уехала в город учиться на бухгалтера, и пошла у меня своя жизнь. – Тётя Люба затихла, посмотрела на портрет матери. Казалось, что она готова говорить бесконечно, выговориться за все годы, оправдаться за своё поведение вот здесь, у могилы, будто мама её слышит.
– Тётя Люба, а что с отцом, так больше не довелось встретиться, поговорить? – Прервала я затянувшееся молчание.
– Да чего там не довелось, ещё как удачно поговорили. Я в ту пору в городе жила, работала на заводе и заочно в техникуме училась. На выходные выбралась в деревню к матери, а автобус сломался на полдороги, вот попутками и добиралась домой. Стою на трасе, голосую, может кто подвезёт. И тут председательский уазик останавливается. Слышу голос:
– Садись! Куда путь держишь, красавица?
– В Новотроевку, – тихо ответила я и почувствовала, как меня начало трясти, не от холода, а от того, что отец так близко со мной и совсем не смотрит на меня.
– Ты чьих будешь? Я там почти всех знаю. – Председатель спросил промежду прочим.
– Черноивановы мы. Любовь Захаровна я. Мама – Мария Ивановна. – Я произносила каждое слово медленно, внятно, чтобы он расслышал.
Отец молчал. В этой тишине слышно было наше дыхание. Я даже подумала, что он нашу родню не знает, что так долго не может вспомнить, кто мы такие. «А может, соседи наврали, и он не мой папа, – думала я. – А может, мне надо было назваться другим именем», – перебирала всё в голове, смотрела на его профиль и искала сходства с его чертами лица. И мучилась от того, что он так долго молчит. Его желваки ходили, он тяжело дышал. Потом он пристально смотрел на меня в водительское зеркальце.
– Чем занимаешься в городе, работаешь? – спросил председатель.
– Да, работаю и оканчиваю техникум, буду бухгалтером, – тихо ответила я.
– Грамотные специалисты нам нужны, приезжай. В контору или в школу устрою, дом построим как молодому специалисту, замуж выдадим за хорошего парня. – Он повернулся и смотрел на меня таким цепким взглядом, что мне стало не по себе, вдруг похлопал своей огромной рукой меня по коленке, и нога затряслась от волнения. «Признал. Он мой папа. Как долго я этого ждала. А оно вот так – раз –и произошло», – подумала я.
– Захар Иванович, мы в контору, или домой? – Водитель не дождался ответа от председателя, остановился напротив его дома.
Отец завозился в бардачке, достал пачку денег, завернул их в бумагу и отдал мне в руки.
– Купи себе что-нибудь. – Он жестом показал на одежду и рукой провёл себе по уху. – Придумаешь, как потратить.
– Захар Иванович, это ж за поросят, – возмутился водитель и непонимающим взглядом посмотрел на Любу.
– Я сейчас все верну, а ты довези девушку до самого дома, – сказал председатель и, улыбаясь, посмотрел на дочь. Кивком головы он простился и пошел в дом.
Пачку денег я разложила на столе, и мать с бабушкой несколько раз их пересчитывали, плакали. –Тётя Люба полезла за пазуху, достала платочек, туго завязанный в узелок, и долго его развязывала.
– На что деньги потратили, помнишь, тётя? – спросила я.
– А как же! Пальто с воротником норковым справила себе, платьице на выход, беленькое, в голубой цветочек, и вот эти серёжки, как у отцовой жинки. Самые мои любимые, – она показала на большие серьги с алмазной гранью.
– Тётя Люба, а чего ты замуж не вышла? Ты такая видная, неужели никто не нравился? – поинтересовалась я.
– Ты видишь, какая я здоровая? Это я в отца такая «кобыла» вымахала. Замуж кто меня звал, мне не нравился – мелковат был, а за кого я бы пошла – уже был занят. А разбивать семью не хотела. Дети должны жить с отцами. Не хотела греха зарабатывать.
– А почему для себя не родила? – всё допытывалась я.
– Ты что? Я сама всю жизнь мучилась, что байстрючкой обзывали, и ещё на такие муки ребёнка родить. Мне уже за 40 лет было, сосед овдовел, и осталось у него двое деток. Вот тогда подумала, посвящу всю жизнь чужим детям, буду им за место матери. Мальчику лет 10 было, он меня принял, даже мамой начал звать, а девочка-подросток, сложный возраст. С ней были проблемы. Она всё делала мне на зло, чт бы меня выжить из дома. Помню, как подарила ей эти самые серёжки. А она швырнула мне их в лицо и сказала: «У меня есть красивые серьги от мамы. И на маминой кровати чужие тётки спать не будут». Эта девочка даже подумать не могла, как сломала мне всю жизнь. Только с тех пор я думаю о свое маме, которая осталась одна-одинёшенька в маленькой хатке, больная, вдали от магазина, аптеки. О-хо-хо… А ведь не вмешайся я тогда, в детстве, вышла б она замуж за конюха и родила б она дитя, и у меня кто-то из родных был. А Витёк-сопатый, я слышала, преподавателем в институте работал. Вот так часто в жизни бывает.
Теперь о главном. Вот всё золото, что у меня есть. Сдай, продай, словом, сделай что-нибудь, но только похорони меня рядом с мамочкой. Не хочу я одна на чужбине лежать. Никого у меня родней её не было. – Тётушка сунула сверток с золотыми украшениями мне в руку, жалостно посмотрела на меня и сказала: – Теперь оставьте меня. Мне пошептаться надо с мамой.
Несколько минут мы с племянником ждали тётю. А она, раскинув руки, лежала неподвижно на сырой каменной плите матери, словно хотела обнять её.
Она медленно встала и тяжелыми шагами пошла к выходу. На пригорке тётушка остановилась, выпрямила спину и посмотрела вверх, в голубое небо, и глубоко вдохнула родной воздух. Повернулась в сторону старого кладбища, где давно поселилась вся её и моя родня – наши деды и прадеды, все те, кто так далеко от нас. Тётушка трижды перекрестилась: «Простите, меня за всё!», – будто крикнула она всем, кто остался за этой железной оградой. Затем повернулась в сторону, где когда-то была её улица с маленькими хатками-мазанками, где прошло её шумное детство. Она опять размашисто перекрестилась и низко поклонилась: «Прощайте!»
– И тебе, солнышко, спасибо, что светило мне всегда! – Она осенила себя крестным знамением и застыла в поклоне. После этих слов, мы все зарыдали. – Всё, поехали!

Посвящается моей тёте, Любе, из Великого Бурлука.