РОМАН-ХРОНИКА
Автор Анатолий Гордиенко
Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).
Продолжение 54
Продолжение 53 http://www.proza.ru/2020/02/16/967
МЫ РВЁМСЯ НАВСТРЕЧУ ГИБЕЛИ
«28 февраля 1940 года.
Проснулся поздно. Проснулся от холода. И голода. На дворе кричит вороньё.
Из предбанника видно – все деревья в чёрных шевелящихся куклах. А на земле – серые бугры мёртвых тел. Оттепель. Почему вороньё не трогает мёртвых? Позавчера ранен младший политрук Дима Погорелов. Он из 316-го полка, прибился к нам ещё в январе и стал любимцем землянки, а точнее, стал этакой «палочкой-выручалочкой». Погорелов служил в Медгоре, летом его послали в Питер на курсы политработников при окружном Доме партобразования ЛенВО, в полк вернулся с кубиком в петлице перед началом войны. Деревенский парень, трудолюбивый и послушный, самый младший среди нас по званию, он всегда готов вне очереди дневалить ночью у печки, всегда готов отправиться в караул вместо кого-то из наших приболевших. Посему мы единодушно назвали Диму «пионером».
Он первым в нашей землянке подал заразительный пример варить кожаные ремни и первым отдал в общий котёл свой командирский, широкий, ещё почти новый ремень, при нас по-хозяйски, неторопливо изрубил его на мелкие полосочки, сам варил и сам, смущённо улыбаясь, щедро разливал нам в котелки эту чудесную похлёбку.
«Пионер» заступил в полночь на пост у нашего бруствера, сменив Пашу Гультяя. Финская мина прилетела под утро, осколок попал Дмитрию в пах. Медсанбат завален ранеными и обмороженными, и мы решили: пусть Дима будет с нами в землянке. Я позвал Вознесенского, доктор осмотрел его, сам сделал перевязку, но ничего утешительного не сказал.
Дима, ранее подтянутый и аккуратный, ныне окаянный видом: костлявый, длинноволосый, ватные штаны – чёрные от крови. Ходить он не может, всё время кричит и стонет. Я у него в няньках, ибо паренёк этот мне давно по душе.
Сегодня Дмитрий стал прощаться с нами, попросил меня написать письмо под его диктовку. Письмо молодой жене и дочечке Валюте. Дима диктовал медленно и тихо, все сидели не шелохнувшись, опустив головы. Вот последние строки письма: «Я живучий, я выдюжу. Я вернусь к вам и выполню своё давнее обещание – свожу Валечку в чисто поле после грозы, и мы с ней обязательно найдём то заколдованное место, где рождается радуга». Дима завещает нам свой полушубок. Мы сразу же оглядели его, полушубок оказался заштопанным в трех местах и в побуревших пятнах крови. Я предложил отдать его Алёше Кутюкову, замерзающему в своём дурацком кожане, но большинство проголосовало за то, чтобы пустить шубу на рукавицы. Я вначале загрустил, но вскоре воспрял духом: у меня в карауле из-за рваных рукавиц морозом прихватило два пальца на правой руке. Больно держать винтовку и больно держать карандаш. Многие бойцы совсем не могут держать оружие: у них гниют, кровоточат пальцы. Однако отрезать обмороженные пальцы никто не даёт. Байковые казённые рукавицы истрепались и не греют.
Не спасают бойцов и самодельные рукавицы из шерстяного одеяла.
Мне Дима, уважаемый Дмитрий Александрович, подарил трофейную складную ложку-вилку. Но зачем она мне? Что я буду ею есть?
Ночью он разбудил меня и стал совать мне в руки холодный наган.
– Не могу больше терпеть боль. Нету мочи моей. Хотел, Коленька, сам, но они, понимаешь, не дают, не разрешают, – шептал мне прямо в ухо Дима, показывая зажатую вместе с наганом небольшую фотографию, где мне с трудом удалось различить два женских силуэта.
– Я стал прощаться с ними, а они не велят выстрелить. Избавьте меня от мучений, Николай Иванович. Сделайте божескую милость, товарищ старший политрук, нажмите на курок...
Но ни я и никто другой из наших не сделал этого. Дима затих, забылся в дремоте лишь к обеду, когда все опять в тысячный раз заговорили о еде.
– Рыбы столько, что брали голыми руками, – повторял рассказанную уже не раз историю Кутюков.
– Глухарей первым делом нужно вымачивать в лёгком уксусном растворе, иначе дух болотный остаётся, – бубнил Рыбаков.
– Для плова они берут специальную жёлтую морковку и уж, разумеется, курдючный жир. Рис промывают в горной реке, – поёт опять свою песнь акын Паша Гультяй. – Мешочек с рисом в ручей опускают, и там он весь день...
Ну когда они поумнеют! Когда прекратят эти гнусные разговоры! Рецепты жратвы знают, а вот вспомнить сюжет, поведать устный рассказ, да ещё с интригой, с выдумкой, с необычной концовкой – чёрта с два.
Написал письмо Свете. О ней думаю все последние дни. Хочу, чтобы приснилась, однако снов не помню. Будёновка ночью сползёт с головы, и я прижимаю её к сердцу, как будто это мой сынок Вовочка рядом.
СТОП! СРОЧНО! ВАЖНО!
Пишу наспех. Только что мы с Рыбаковым вернулись из штабной землянки. В 18.00 сегодня получено разрешение на выход из окружения. В 21.00 двинемся на прорыв. Сильные, умелые идут в первой колонне. Слабаки, к ним, к сожалению, отношусь и я, идут во второй. В первой колонне идут также танкисты 34-й бригады.
Командует всей операцией начальник штаба полковник Алексеев. Военный комиссар — Разумов. Заместитель Алексеева – майор Жаров. Руководят первой колонной комдив Кондрашов и комбриг Кондратьев. Намечены участки прорывов. Приказано взять только оружие и патроны. Сжечь документы, деньги, карты. Сбор в 20.30.
Омертвевшими пальцами я застенографировал обращение Разумова ко всем, кто был вызван в штабную землянку. Народу было, как селёдок в бочке.
– Братья по оружию! Однополчане!
Через час мы пойдём в бой. Через час свершится то, что мы ждали два долгих месяца. Через час, собрав остатки сил, мы покинем это гиблое место, которое войдёт в историю войны, как славный пример стойкости и воли нашей дивизии.
Перед броском, подымая в палатках, в землянках свои подразделения, скажите бойцам, что все мы склоняем головы перед памятью наших товарищей, павших на этой холодной враждебной земле. Мёртвые, которые лежат вокруг, ждут от нас мужества, твёрдости, повиновения и безусловной верности боевому знамени нашей 18-й Ярославской дивизии, истекающей кровью. Вперёд!
Рыбакова, Самознаева и меня Разумов попросил остаться.
– Полчаса назад было решено, что знамя дивизии буду выносить я, – сказал Разумов. – Ты, Саша, ты, дорогой Александр Васильевич Самознаев, вынесешь Почетное знамя Петрозаводского горкома партии. Знамёна будут у нас на груди. Мы обвернём их сейчас вокруг себя. Ты, Рыбаков, будешь всё время рядом. Если меня убьют, ты должен взять знамя у меня из-под гимнастёрки и двигаться к нашим. Если будешь ранен и не будет сил, достанешь знамя и сожжешь его. Тебе приготовлены две бутылки с бензином. Ну а если совсем хана, сожжешь меня со знаменем. Но я верю в то, что сохраню знамя. Оно придаст мне силы, оно будет оберегать меня. Орден Красного Знамени, которым награждена наша дивизия, я сниму с полотнища и привинчу на гимнастёрку. Он будет вместе с двумя моими. Кондрашов приказал выделить нам охранное отделение из самых крепких бойцов комендантского взвода.
Ты, Климов, пойдёшь во втором эшелоне, пойдёшь с теми, у кого поменьше сил. Под гимнастёрку положишь свой дневник. Его надо во что бы то ни стало вынести и передать в политотдел фронта, товарищу Жданову, а лучше всего самому товарищу Мехлису. Они должны знать всю правду! Они поймут, кто прав и кто виноват. Партия должна знать, что мы не были паникёрами и трусами, как нас сейчас уже пытаются обзывать командиры высоких рангов. В случае беды необходимо сжечь дневник. Тебе, Климов, тоже приготовлена бутылка бензина.
Вот, Николай, письмо моей Шуре. Самознаев, ты сейчас напишешь несколько строк своей Тане. Климов передаст. Всё. На вопросы нет времени. Надо сжигать документы.
Сижу в землянке на своём продавленном лежбище. Не верится, что завтра кончатся муки голода и страх смерти. Осталось меньше часа. Написал Свете прощальное письмо. Почистил наган, набил патронами барабан. Выбрасываю бритву, пустую красную мыльницу со штампованной звёздочкой, забытую зубную щётку. Шарю в командирской сумке, которую я никогда не ношу. Сумку оставлю. На дне сумки в бумажке нащупал что-то странное. Перламутровое ожерелье из дома лесника! Все эти дни я не помнил о нём. Оставляю его на самодельной полочке близ моего изголовья, куда я обычно клал часы.
Не надо мне чужого!
Не надо мне чужого!
Не надо мне чужого!
Четвёртое письмо жене.
Дорогой друг Света! Только что всё изменилось в нашей жизни. Получен приказ, разрешающий нам выходить из окружения. Через час мы пойдём на штурм финских укреплений. Наши потери будут большими. Лично я готовлюсь к худшему. У меня просто не хватит сил. И всё же, и всё же... Надежда умирает последней, как ты знаешь. Может быть, Всевышнему хочется, чтобы я выжил, выбрался из объятий смерти. И что дальше? Как жить, как ходить по земле? Неужели Ему захочется, чтобы я написал о виденном, о пережитом? Но кто это напечатает? А вдруг вся наша жизнь изменится после этой страшной войны, и кто-то там, наверху, скажет: нам нужна правда, пусть горькая, но правда, нужна честная правдивая книга, необходимо делать выводы из этого горестного урока.
Павел Гулътяй подталкивает меня – пора завершать письмо. Да, пора. Жатва поспела, и серп изострен...
Обнимаю вас всех: тебя, моя единственная любовь, Вовочку – надежду мою, и умную, прозревшую раньше нас всех, твою мамочку. Кланяюсь ей низко, каюсь во всём.
Пора. Кони стоят у порога... Будь счастлива, если сможешь.
Дневник будет у меня на груди под гимнастёркой. Не дай бог, если письма будут залиты кровью... Мы рвемся навстречу гибели, но скоро не будет этого страшного голода, мужских слез и бессмысленных смертей...
Твой Николай, твой Колечкин. Для меня только с тобой встаёт и садится солнце. Целую твои слёзы печали...
P.S. Отче мой! Если можно, да минует меня чаша сия...».
Продолжение в следующей публикации.