Я родился до войны в 1938 году и в свои 3-5 лет очень мечтал об отце. В то сложное неспокойное время мы все росли без отцов – они воевали. Такое чувство, наверное, было не у одного меня, но я почти постоянно думал, что, если бы у меня был настоящий, большой и сильный отец, всё бы у меня было по-другому. Начинал я, насколько помню, плохо: был слабосильным, но обидчивым, злопамятным, и мстительным. Может, так было нужно в то время, многие мои друзья и товарищи были такими же, но я всё же при этом мечтал вырасти сильным, справедливым и честным.
Более реально я почувствовал и понял, что у меня есть отец, в начале 1945 года, когда мы с сестрой стали получать письма и открытки с фронта от нашего папы. И ещё к нам в Бирюсу в детдом с фронта приехала тётя Женя, мамина младшая сестра. Приехала в морской форме с погонами младшего сержанта, с орденом Красной звезды и несколькими медалями. Кажется,она была первой, кто пришёл в Бирюсу с войны не покалеченной. Вся Бирюсинская детвора хотела на неё посмотреть и ходила за ней табуном. Тётя воевала на Северо-Западном фронте в подразделении дальней крепостной артиллерии под Ленинградом. Когда блокада Ленинграда была прорвана, и немцы стали отступать на запад, перевозить эти крепостные пушки вслед за войсками не стали (пушки были стационарными), и тогда войсковая часть тёти Жени была расформирована, многие девушки – её подруги и она сама были демобилизованы. Самое главное, что тёте в это время ещё не было 18-ти лет. Она, работая секретарём сельсовета, подделала себе документы, и пошла проситься на фронт добровольцем. Была рослая и крепкая, и ей в военкомате поверили. Тётя Женя нам с сестрой сказала, что войне точно уже скоро конец, что очень скоро мы будем жить все вместе, всей семьёй, вселила в меня (наверное, и в сестру тоже) надежду.
День девятого мая 1945 года я запомнил хорошо. Стояла тихая солнечная погода, совсем как летом. С утра в деревне уже узнали о конце войны, все ходили радостные и возбуждённые. После обеда воспитанников привели к конторе детдома. Малышей посадили на траву, старшие стояли. Пришли и жители деревни. В одно из окон конторы выставили большой ламповый радиоприёмник и включили его на полную мощность. Послышался мужской глуховатый голос с каким-то нерусским акцентом. Суть речи я не запомнил, и длилась она недолго, потом все закричали: «Ура, ура, ура!», и стали обниматься, женщины и девушки плакали, все были очень рады и счастливы. Нам объяснили, что это было выступление И.В. Сталина с объявлением о полной капитуляции Германии и о конце войны. Все в деревне и детдоме стали планировать послевоенное житьё, а мы с сестрой – встречу с родителями.
Мама пришла с войны в июле 1945 года. Но она не воевала, а была мобилизована в трудовой батальон. Такие батальоны формировались для помощи тыла фронту. По окончании войны все они были расформированы. Она приехала за нами, ей выделили в деревне две комнаты в деревянном доме и мы стали жить, хоть и не полной, но семьёй. Отец в своих письмах продолжал нам всем писать, что жив – здоров и достаточно бодр, что война скоро закончится, и мы возможно скоро встретимся. Но офицеров увольняли со службы по возрасту или по болезни, поэтому встречу мы могли планировать только в его отпуск. И всё равно, мы всей семьёй жили надеждой и ждали отца с нетерпением. Весной 1946 года отец написал, что лежит в госпитале на обследовании и лечении по поводу язвы желудка, с таким диагнозом его, возможно, уволят в запас. А ранней осенью, в середине октября (на лужах был лёд, но снега ещё не было) за мной в школу прибежала сестра с известием, что отец уже в Тайшете и скоро будет в Бирюсе. Я обрадовался, мигом собрался, и мы помчались домой. В 200-х метрах от нашего дома, из проулка, ведущего с парома в улицу, выходил мужчина с яркой красной звёздочкой на белой шапке и в шинели с погонами капитана, с фанерным некрашеным чемоданом в руках и с вещмешком и ружейным футляром за спиной. Сразу было видно, что он приезжий, но мы не обратили на него особого внимания, залетели домой, а следом за нами вошёл этот мужчина из переулка. Это и был наш отец. Он показался мне худым и измождённым, но высоким (как потом оказалось, 182 сантиметра), стройным и красивым. Радость у всех нас была беспредельна, вся наша семья, наконец, соединилась.
Отец был связистом, закончил службу начальником связи гаубичного полка. Был награждён орденами "Красная звезда" и "Отечественная война" и несколькими медалями, из которых, как я тогда думал, главной была "За отвагу". Ещё у папы были медали: "За оборону Москвы","За оборону Сталинграда", "За взятие Кенигсберга","За победу над Германией" и другие. Я первое время постоянно глядел на эти награды отца, трогал их, гладил и очень гордился.
С приездом отца в моей жизни, конечно же, сразу всё переменилось. Одним из предметов моего восторга было ружьё. Отец привёз трофейный охотничий «Зауэр» 12 калибра, собрал его и выложил из своего фанерного чемодана патроны двух видов: картонные и латунные. Для меня это было, как кино, я уже на следующий день рассказывал о ружье друзьям. Вскоре отец отправился на охоту, и в первый же выход принёс тетёрку (самку тетерева–косача). В ужин у нас была похлёбка из дичи. Мама умела вкусно готовить такое блюдо, у меня опять был повод похвастать. Отец вообще стал часто охотиться. С охоты приносил мне «лисичкин хлеб», я с удовольствием съедал корочки, даже зимой, когда они были промёрзшими. Хлеб был не только от лисы, но и от зайца, волка и от козочки. Вскоре я прочитал Пришвина, понял откуда у отца этот хлеб, но продолжать игру мне было приятно, и я делал вид, что это действительно подарки от зверушек. Иногда отец брал на охоту меня. По дороге к месту охоты или на обратном пути делился своими планами и мечтами. Большой и постоянной была мечта о хорошей охотничьей собаке. Для меня звучали музыкой слова: «сеттер-гордон», «сеттер-лаверак». Я постепенно выяснил у него, что это собаки «нерусские», но какая из них шотландская, а какая – английская не разобрал, для меня тогда обе были «не наши». Хорошую легавую отец так и не завёл, видимо, не было их в те времена в его близком окружении. Были в деревне у охотников-промысловиков хорошие лайки, но отец хотел иметь именно легавую. В 1949 году ему подарили щенка западносибирской лайки, но хорошей охотничьей собаки из него не получилось. Вся его охотничья работа свелась к тому, что он в возрасте 3-4 месяцев передушил у матери всех цыплят, а годовалым загнал ранней весной по насту двух косуль. (Мы по его поведению поняли, что он зовёт куда-то, пошли с отцом за ним и нашли в километре от деревни полумёртвых косуль). Ещё он очень хорошо находил отца в лесу на охоте, когда кому-то по работе он был очень нужен. Я приказывал: "Шарик, ищи папу" и шёл за ним. Пёс, почти не отвлекаясь, приводил меня правильно и быстро. Наверное, с ним мало занимались и не натаскивали на охотничью работу, потому он и не проявился, как настоящая хорошая промысловая собака, и жил, в основном, охраняя дом.
Очень мне хотелось послушать рассказы отца о войне, но он не любил вспоминать войну и фронт. Всё же, на отдыхе после охоты я услыхал от него несколько рассказов о жестоком сражении под Москвой, когда от их 30-й Иркутской дивизии осталось меньше трети всего состава. Немного рассказал и о Сталинграде, как их полк в городе в окружении был почти полностью изолирован, не было ничего: ни нормальной пищи, ни боеприпасов, ни медикаментов. Из еды у них остались только несколько мешков ржаной муки, в перерывах между боями, чаще ночью, замешивали эту муку на воде и пекли на кострах «оладьи», на сапёрных лопатках и на пушечной смазке. Во время этого окружения отца контузило. Прямо в блиндаж попала авиабомба, всё разрушила, и отца придавило брёвнами из блиндажного наката. Он пытался звать на помощь, но скоро потерял сознание. Откапывать солдаты стали не его, а другого, тот громко и долго кричал. Во время откапывания наткнулись на отца, поняли, что он ещё жив и спасли. Ещё помню, как отец в компании рассказывал о взятии Кёнигсберга, как за три дня массированным общим штурмом, с огнемётами и гранатами, захватили неприступные, по заявлениям немцев, городские и морскую крепости, и город капитулировал. Потом их полк вышел на косу Фрише-Нерунг, сейчас это, видимо, Балтийская коса, и там им пришло известие об окончании войны, как все были этому бесконечно рады и счастливы, что остались живы, что ежечасно, постоянно ожидать смерти больше не надо.
Отец с собой ещё привёз охотничий рожок, охотничий нож и бинокль. Мне сразу понравился нож. Был он очень острым, широким и красивой формы. Отец разрешил мне им пользоваться. Много раз я резал этим ножом себе руки, иногда даже очень сильно, но научился делать пистолеты, сабли, ещё какое-то «оружие». При постановке в любительском детдомовском драмкружке пьесы «Особое задание» я получил «заказ» от руководителя драмкружка Шаталова Кузьмы Сергеевича сделать штук пять пистолетов и столько же сабель. Бинокль отец использовал для охоты, но я тоже им пользовался без особых ограничений. Бинокль был фирмы «Цейс-Йена», очень мне нравился, и отец отдал его в 1980 году в моё пользование. Бинокль и сейчас со мной. Охотничий рог я придумал использовать как пионерский горн, отнёс его в школу, там он и остался в пионерской комнате на всё время моей учёбы в Бирюсинской школе. Куда делся потом – не знаю.
Папа, видимо, соскучился по «гражданской» работе, и уже в декабре 1946 года поступил воспитателем в детский дом, вскоре стал завучем, а потом – директором. Начал директорство с выпуска и устройства на самостоятельную жизнь старших воспитанников. Кто-то пошёл работать в пределах района, кто-то – учиться в ПТУ, в ФЗУ, в ремесленные училища и другие учебные заведения. Отец при этом сразу стал добиваться и добился официального выходного пособия для выпускников детдома. Сначала оно было совсем скромным: кое-что из одежды и немного денег, но постепенно это пособие росло и в конце 50-х годов выросло до вполне приличного гардероба вплоть до зимней одежды, обуви и неплохого денежного пособия. Иногда это денежное пособие выдавалось не один раз, например, на выпуск, на свадьбу, на рождение ребёнка. Насколько я помню, выпускники не были в обиде. А детский дом к Новому 1948 году сократился с 900-1000 человек до 500-600.
Весной 1947 года отец задумал сделать для детского дома электрическое освещение (с самого начала работы детдома с июня 1932 года освещение по вечерам и ночам осуществлялось керосиновыми лампами). Началась переписка с инстанциями. Отец каждый вечер подолгу сидел за письмами. В основном, писал от руки, но в 1949 году появилась пишущая машинка, и я почти каждый вечер засыпал под стук этой машинки, сначала – с трудом, но потом привык. Была у него идея сделать гирляндную мини-гидростанцию на протоке Озёрная, её схема была в каком-то журнале. Но осуществить эту идею в реальности было трудно из-за частых изменений уровня воды в реке. Отец на работе делился своими мыслями и вскоре появились единомышленники. Пришедший с фронта матрос Кочергин Фёдор Савельевич сказал, что видел около Разгона (станция на железной дороге от Тайшета в сторону Иркутска) брошенный, возможно, бесхозный нефтяной двигатель «Украина», он с такими двигателями работал, были они прочными и надёжными. Поехали за двигателем и привезли, на мой взгляд, какого-то монстра: квадратную бочку с двумя огромными колёсами-маховиками по бокам и большим, как голова, шаром сверху. Кочергин с двигателем повозился и запустил. В лесокомбинате посёлка Суетиха (сейчас город Бирюсинск) подарили детдому генератор постоянного тока мощностью 14 кВт и рабочим напряжением 110 В. Радист детдома Ященко Пётр Яковлевич (дядя Петя) провёл наружную и внутреннюю проводку, и к декабрю 1947 года в детдоме и школе стало электрическое освещение. Мощности генератора не хватало, поэтому включали свет сначала в школу, а в 7 часов вечера школу отключали и подключали детдом. С утра было наоборот: сначала включали детдом, потом – школу. Всё же это был неоспоримый прогресс, все детдомовские были рады. Но и вспоминается «казус». Когда ставили столбы для внешней проводки, Ященко посоветовал в целях экономии медного провода поставить столбы посередине улицы и от них проводить проводку к домам налево и направо. Все с этим согласились, вроде всё было правильно. Но только до тех пор, пока не построили мост через протоку Озёрная. Сразу же случилось несколько аварий в ночное время: прямо с моста автомашины врезАлись в первый же столб. Шофёры матерились: «Какой дурак поставил столбы посередине дороги!» Отец сразу мобилизовал мужиков и столбы переставили слева и справа от дороги (улицы). При этом он снова вспомнил свою пословицу: «дёшево – да гнило, дорого – да мило».
На таком устройстве электроснабжения детдома папа не успокоился, продолжил поиски лучшего варианта, и в 1951 году в детский дом из г. Андижан Узбекской ССР с завода электротехнического оборудования за умеренную плату был прислан дизель-генератор «Андижанец» мощностью 36 кВт и рабочим напряжением 220 В переменного тока. Выполнен он был на общем основании, со своей системой питания топливом и с собственным распределительным щитом. Это было совсем хорошо, почти то, что нужно, мощности уже хватало для освещения школы, детского дома и нескольких домов сотрудников одновременно. Новая система электроосвещения проработала до 1958 года, когда весь наш район был подключён к ЛЭП «Красноярск – Братск».
Бывший воспитанник Прокопий Николаевич Попов (в детдоме его звали Проня) после выпуска из детского дома стал рабочим, а потом зоотехником Тулунского племсовхоза. В письмах отцу несколько раз советовал сменить детдомовских беспородных коров и лошадей на хороших, из их производства. Отец воспользовался советом, начал переписку с совхозом, и через три–пять лет в детском доме, а потом и в деревне завелись породистые коровы чёрно–пёстрой холмогорской породы и породистые лошади-полутяжеловозы. А в экспедиции по доставке в Бирюсу красавца-жеребца по кличке «Лысаный» летом 1952 года я участвовал лично. Поездка была непростой: на обратном пути на детдомовском ГАЗ-51 сломался шаровой шарнир у правого переднего колеса, машина встала. Двое мужиков: водитель Кулаков Иван Наумович и грузчик (кажется Ященко Пётр Яковлевич) оставили меня одного с жеребцом в кузове и ушли. Сказали – ненадолго, получилось – на два дня. Через несколько часов жеребец начал лягаться. Часам к 12 ночи он своими мощными подкованными копытами разбил задний борт вдребезги. Я растерялся и не знал, что делать. Меня спасли водители проезжающих машин: дали мне какую-то еду, сказали, что жеребца надо кормить и поить, он тогда успокоится и не будет пинать борта, оставили пустое ведро – носить Лысаному воду, благо, что ручей был недалеко от дороги. Траву ему на корм я почти без перерыва рвал руками, её тоже вокруг было много. Мужики вернулись с новой передней осью к машине, и сразу стали просить, чтобы я обо всём этом не рассказывал отцу. Я обещал и долго молчал, но года через два всё же случайно отцу проболтался. А поездку запомнил на всю оставшуюся жизнь.
Большой и постоянной заботой отца был очень нужный детскому дому хороший автотранспорт, хотя бы для начала, один грузовик и один автобус. В детдоме была полуторка ГАЗ–А, ещё довоенная, которая постоянно стояла в ремонте и ездила очень мало. После бесчисленных писем отца, в марте 1952 года пришло извещение о выделении в распоряжение детдома грузового автомобиля ГАЗ-51 с Иркутского автосборочного завода. Это был настоящий праздник для всех детдомовцев.
И ещё папа постоянно думал о том, чтобы детский дом был компактным, в одном месте, с хорошим клубом, спортзалом, библиотекой, светлыми спальнями, большими игровыми комнатами и хорошей столовой (в детдоме она была небольшой,человек на 150-200), воспитанников кормили в 4-5 смен, то есть, столовая практически работала беспрерывно. Переустройство началось уже в 1947 году с того, что домА из деревни, в которых размещались детдомовские группы, переставляли вокруг основного корпуса. При этом они получали новый фундамент, два–три новых венца снизу, становились высокими и тёплыми, хотя отопление оставалось печным. Вслед за ними построили новый очень большой клуб с фойе. Планировалась в фойе библиотека, но осталось всё, как танцзал, позже там разместили зимний спортзал, работал в нём учитель физкультуры Щуревич Константин Тимофеевич. Всё было обнесено забором из штакетника около 1,5 метров высотой. Во время этого строительства у отца сложились хорошие деловые отношения с бригадой плотников и их бригадиром Перепелицей. Они все пятеро были спецпереселенцами из Западной Украины и жили в Суетихе. Бригада была трудолюбивой и устойчивой: несколько лет работали они в Бирюсе, не только в детдоме, но и в деревне. Перепелица был знающий, толковый и умелый бригадир-плотник. От него во время строительства клуба отец и я услышали термин «мауэрлат», правда, он говорил «морлАт». Оказалось, (я узнал об этом уже в зрелом возрасте), что этот термин означает инженерное устройство противовесов для равномерного распределения нагрузок кровли на основание и нагрузок от осадков на кровлю при её больших площадях. Перепелица умело это применил. Замыслы отца о дальнейшем благоустройстве на этом не заканчивались, но стройка после таких значительных, однако недостаточных переделок, остановилась. Капитальное двухэтажное единое для всего здание детского дома было построено уже при другом директоре – Половникове П.И., а столовую так и не перестроили, сделали только прируб–кухню, и соединили обеденный зал с двухэтажным зданием тёплым переходом.
Благоустройство отец продолжил установкой во всех корпусах парового отопления. Топить печи в каждом помещении по два раза в день было уже не нужно. Паровое отопление ещё было полезным и нужным в противопожарном отношении. Затем рядом с кочегаркой встал банно-прачечный комбинат, тоже очень нужная вещь при таком количестве детей. А вместо огорода, которым во время войны заведовал китаец-огородник Са Фуса, разбили стадион с футбольным полем, беговыми дорожками и трибунами (деревянные скамейки с одной стороны, но в три ряда и с возвышением).
Отец много внимания уделял школьной и физической подготовке воспитанников, но не забывал и о трудовом воспитании. В детском доме было тогда много скота: стадо коров до 30-ти голов, штук 50 овец, табун лошадей до 20-ти коней и кобыл. За всем этим нужен был уход. Кроме двух штатных доярок, трех скотниц и одного пастуха, применялся и труд воспитанников, в основном, на сезонных, авральных, срочных, необходимых работах, но часто и в воспитательных целях: не хочешь учиться – иди ухаживать за скотом, каждый выбирает для себя сам, что ему лучше. На несколько дней, иногда недель, провинившегося воспитанника передавали под начало соответствующих работников. Почти всегда это работало без осечек, всё осознав, воспитанники выбирали учёбу. Уже в более зрелом возрасте я стал думать, что, похоже, отец применял идеи из учения Л.Н. Толстого. А может, это мне только казалось? Он сам об этом не говорил, а я не спрашивал.
Кроме всего, в детдоме в то время были значительные поля на заимке в 3 км. от деревни и сенокосные луга в 2 км. (все звали эту местность «Заозёрка»). Много сажали овощей на огородах вокруг детдома: картофель, капусту, горох, морковь и свёклу, и много сеяли злаковых: рожь, пшеницу, овёс, просо. В 1948-1949 годах огороды даже расширили за счёт выкорчеванного около трёх-пяти гектаров леса в районе детдомовской конюшни, за огородами усадьбы Щуревичей. Всё это требовало ухода, вспашки, прополки, окучивания, затем уборки готового урожая. Отец на многие работы ходил сам, иногда брал меня на посадку картошки, на прополку огородов, на молотьбу злаковых. Не всегда мне это нравилось, да меня особо об этом никто не спрашивал, но работал я в полную силу, честно, не отлынивая, но и не демонстрируя публично «свои успехи». Упрекнуть меня не мог никто. Уже тогда отец сумел привить мне сознание, что работать надо, отдаваясь полностью, а не делать вид, что работаешь. Это чувство переросло в привычку, которая у меня ещё больше усилилась и окрепла при учёбе и работе в столярной мастерской и на лесокомбинате в Суетихе.
Сразу по приезду отец стал восстанавливать довоенные и устанавливать новые дружеские связи. В деревне он дружил с Куфяковым Алексеем Кирилловичем, Крыжановским Леонидом Петровичем, Ивановским Алексеем Петровичем. В Тайшете его друзьями были Поданев Александр Александрович, Зуев Виктор Васильевич, Артемьев Иван Тимофеевич, и ещё несколько человек.
Куфяков приехал в Бирюсу летом 1945 года. До войны он служил водолазом в организации ЭПРОН, оттуда его взяли в армию на ту же должность. Осенью 1944-го его во время погружения сильно контузило, после лечения работать водолазом уже не мог, его комиссовали. В Бирюсу он приехал с матерью, женой и дочерью Марией. Купил старенький дом и занялся профессиональной охотой и рыбалкой. Мама его была хорошей рукодельницей, у неё я научился плести корзины из ивовых прутьев. Весной 1947 года Алексей Кириллович развёлся и вскоре женился на Ознобихиной Антонине Селивёрстовне. Стал строить новый дом на Береговой улице недалеко от нашего. Постоянно вёл дневник и рисовал в нём рисунки. Дневник, после моих многочисленных просьб, с неохотой, но дал почитать. При всём этом, часто приглашал меня с собой на охоту и рыбалку. Добывал всё конечно же он, но добычу всегда между нами делил поровну. Меня это сильно подкупало.
Отец на охоте всё делал сам, я был всегда при нём статистом. Отличали его при этом азарт, некоторая торопливость и горячность. В такое время было лучше не отвлекать и не трогать его. В один из таких моментов он сломал свой «Зауэр». Дело было в том, что картонные гильзы, какие он привез с собой, быстро закончились, он стал снаряжать латунные, но некоторые из них при выстреле «пригорали», ружьё их плохо выбрасывало. Отец стал тогда переламывать ружьё несколько раз подряд, чтобы всё-таки вытолкнуть гильзы. В такой момент и сломался зуб выбрасывателя, расположенный в цевье ружья. Отец стал подцеплять стреляные гильзы ножом. Вдобавок, вскоре потерял и нож. Несколько раз заказывал зуб выбрасывателя кузнецам и слесарям, но такого, как заводской, ему сделать не могли, самоделки либо гнулись, либо переламывались. Отец для охоты стал пользоваться моим ружьём, с переходом на учёбу в Тайшет я охотиться стал редко.
В отличие от отца, Куфяков на охоте был абсолютно хладнокровен и расчётлив, умел толково выбирать места «скрадков»-«засидок» и постоянно учил этому меня. Никогда не стрелял по одной утке, а ждал, когда две–три сплывутся вместе, да ещё чтобы «голова к голове», тогда и стрелял по головам, чтобы одним выстрелом убить всех. Много разных охотничьих и рыбацких приёмов и тонкостей он преподал мне, почти все я помню до сих пор. Зимой 1948 года Куфяков (подозреваю, что по просьбе отца) стал работать в детском доме инструктором по столярному делу. И в этом деле он знал и умел очень много. Благодаря ему, больше десятка детдомовских мальчишек и я, в том числе, стали классными столярами, а Павлу Дёмину даже был присвоен разряд «столяр–краснодеревщик», тогда это был высший разряд у столяров. При этом Куфяков заботился о нас: устраивал на лето на работу в Суетихинский (ныне Бирюсинский) ЛДК, договаривался с домохозяйками в деревне о продаже нам яиц, молока, творога, в столярке варил и пёк картошку и угощал всех нас. Во время отдыхов от работы и занятий очень интересно рассказывал о водолазной службе, об экспедициях ЭПРОНа, о тех местах, где он побывал до войны и во время войны. Мне он в 1954 году помог сделать очень хорошие беговые лыжи, как мне казалось, лучше заводских. Когда я уезжал на учёбу, подарил их Косте Щуревичу. И ещё подсказал мысль, а я её исполнил: сделал матери буфет. Она им гордилась, рассказывала всем, что это моя работа. Буфет до отъезда родителей в Мелитополь всё время стоял в доме.
Леонид Петрович Крыжановский в Бирюсе появился поздней осенью 1945 года и стал работать в детском доме фельдшером, а его жена Марфа Антоновна – библиотекарем. Были они украинцами. Марфа Антоновна хорошо пела и часто исполняла украинские песни. Леонид Петрович был полный (скорее, даже толстый), вальяжный, важный, неторопливый, за что получил от детдомовцев кличку «Карась», а Марфа Антоновна стала «Карасёвой женой». Жили они тоже на Береговой улице через дом от нас. Леонид Петрович был, как все украинцы, очень расчётлив, прижимист, старался быстро обустроиться получше, иногда даже за чужой счёт. Но, кроме всего, был хорошим садоводом и огородником. Построил большую теплицу, выискивал где-то саженцы стелющихся яблонь и вишен. Помню, что он в марте принёс нам свежий огурец. С его «лёгкой руки» многие в Бирюсе завели теплицы и выращивали огурцы и помидоры зимой, в основном, для продажи на рынке.
Алексей Петрович Ивановский приехал с семьёй в Бирюсу и стал директором школы летом 1949 года, когда было принято решение об образовании в селе семилетки. Он стал преподавать у нас в 5-м классе русский язык и литературу, его супруга Александра Всеволодовна – математику и физику. Через год к ним приехала младшая сестра Александры Всеволодовны – Лидия Всеволодовна, она тоже стала учительницей и вскоре вышла замуж за моего одноклассника по младшим классам Ознобихина Владимира, он был старше меня лет на 7-8. Алексей Петрович был учителем от бога, он привил нам всем любовь к литературе такую, что несколько человек из класса записались в библиотеки Тайшета и ходили компанией в город за 11 километров один-два раза в неделю за книгами. А грамотность в нашем классе отмечалась особо и не раз на инспекторских диктантах и сочинениях. Ещё Алексей Петрович занимался с тремя мальчишками: Пашей Дёминым, Лёней Голубевым и мной, отдельно вне уроков. Чтобы мы научились писать грамотно и красиво он – сам каллиграф высшего класса, решил поставить нам троим почерки. Для этого заготавливал большие 96-листовые тетради, делал в них на каждой странице образцы (прописи) букв, слов и предложений, и заставлял нас копировать всё от начала до конца. Затем ставил оценку и заготавливал следующую тетрадь, и так далее. Я таким образом исписал четыре тетради, сколько исписали Павел и Леонид – не знаю, но почерки у нас всех троих стали неплохими, это утверждали все наши учителя.
Тайшетских друзей отца я знал хуже, хотя встречался со многими из них.
Поданев Александр Александрович работал председателем Правления Тайшетского районного сельПО. Во время войны он потерял до колена правую ногу, ходил сначала с костылями, потом сделал протез и было почти ничего не заметно. Но меня всегда приводило в ужас и трепет, когда он купался в Бирюсе: как он отстёгивал протез (его было нельзя мочить), как сползал на четвереньках в воду и как выползал обратно, превращаясь из мощного, сильного, здорового мужика в беспомощного калеку. Дружили они до отъезда всей семьи Поданевых в Среднюю Азию, кажется, в г. Фрунзе. Переписывались ли они – не помню.
Зуев Виктор Васильевич работал начальником в какой-то снабженческой организации. По возрасту он был немного моложе всех друзей отца, похоже, не воевал. Имел весёлый компанейский жизнерадостный характер. В Тайшете я с ним встречался раза два-три, но в Бирюсу он приезжал часто, и всегда для меня это выглядело, как праздник. Родители тоже были рады его приездам, устраивали обед с выпивкой и разносолами и вели бесконечные (как мне казалось) разговоры. Зуев часто помогал отцу в приобретении необходимых для детдомовского хозяйства и быта вещей, у него отец покупал и необходимое для нашего дома.
Ещё отец был в больших дружеских отношениях с Артемьевым Иваном Тимофеевичем и его женой Евгенией Ивановной Долгих. С Евгенией Ивановной связывало родство её матери и папиного отца (они поженились после смерти отцовой матери, мать Евгении Ивановны стала мачехой нашему отцу). Иван Тимофеевич работал заведующим РОНО (Тайшетский районный отдел народного образования), а Евгения Ивановна – директором Тайшетской средней школы № 1. Я у них в доме был только один раз, когда уже учился в 8-м классе в Тайшете (мы с их дочкой учились в параллельных классах). Но Артемьевы довольно часто приезжали летом к нам в Бирюсу, отец, будучи в Тайшете, тоже заходил к ним в гости. Я запомнил своё первое знакомство с Артемьевыми: мне шёл восьмой год, отец с матерью знали, что они приедут, готовились к встрече и готовили меня: учили, как я должен поздороваться и как должен повести себя потом. Я вроде понял всё правильно, но, когда они зашли, вдруг громко закричал: «Здравствуйте, Иван Артемьевич (вместо «Иван Тимофеевич»), Евгения Ивановна, здравствуйте!», все взрослые сначала опешили, потом стали смеяться, а я обиделся и сбежал к реке. Но, в конце концов, всё хорошо уладилось.
Весной 1979 года в Иркутске я случайно встретил чету Артемьевых, уже седых и постаревших. С ними были две девочки 14-15 лет, видимо, внучки, чьи они: сына или дочки (у Артемьевых было двое детей), я не знаю. Не спросил и о том, жили они в Иркутске постоянно или приехали на время. Я их сразу узнал, подошёл, поздоровался, представился. Они меня вспомнили, спросили об отце, о моей теперешней жизни и работе. Поговорили ещё немного, и я попрощался. Летом приехал в Бирюсу и рассказал об этой встрече родителям.
Были у отца и другие друзья и товарищи. В Бирюсе он был «на короткой ноге» со всеми охотниками: любителями и профессионалами. Профессионалов в Бирюсе было немного, человек пять-шесть. Я хорошо знал только двоих: Куфякова и Белкина, о Кулакове А.Н., Горемыкине П.Е, Ознобихине Л.С. знал только, что в деревне к ним относились не очень благосклонно, отец с ними тоже не очень дружил.
Хорошо помню любительские коллективные выходы на весеннюю и осеннюю охоты по 5-6 человек. Выходили на вечернюю зорьку, стреляли, потом поздно вечером затемно – ужин с выпивкой и с долгими воспоминаниями. Когда воспоминания касались охоты и рыбалки, мне казалось, что мужики начинают говорить на другом языке: термины, названия мест для меня были непонятны. Протоки: Горевая, Мамаевка, Желнушка, Горемычиха, Озёрная, Ржавец; острова: Кислый, Амур, Старичный, Мамаевский, Медвежий, Заозёрный, а ещё: Тагул, Бувальчик, Гутара (реки за 30-40 км. выше по течению реки Бирюсы), всё это звучало для меня совершенно необычно, но через какое-то время я стал ориентироваться и в географии окрестностей Бирюсы, и в охотничьей терминологии. После короткого сна рано утром охота продолжалась, все опять рассаживались по своим скрадкам, опять стреляли. Часов в 10-11 утра стрельба заканчивалась, и охотники расходились по домам. Иногда совершались выезды на детдомовской машине, но программа охоты оставалась такой же, как при пеших походах.
Весной сразу после ледохода отец занимался с мужиками рыбалкой сетями и перемётами. Для наживки на перемёты применяли живцов, или вьюнов. Ловить живцов отец отправлял меня: поймать десяток ельцов тогда не представляло никакого особого труда. Вьюны (я уже взрослым прочитал, что это были личинки миног) водились у нас в двух местах, их копать мы ходили с отцом вместе. Рыбалка в то время была всегда удачной. Ловили крупных налимов, щук, окуней, язей. Рыбы в Бирюсе было много. Летом за полчаса я мог запросто наловить 20-30 ельцов, окуней или пескарей. За время войны рыбалкой в Бирюсе никто всерьёз не занимался. Только летом 1947 года, прибывший в Бирюсу на жительство, Голубев (не помню его имени и отчества) организовал небольшую профессиональную артель рыбаков. Они ловили неводом и за три захода (тони) добывали рыбы до двухсот килограммов. Помню, как летом в 1947 году я однажды сопровождал этих рыбаков и сунул палец в пасть довольно крупной выловленной щуки. Она прокусила мой палец ло крови, было больно, я заверещал, а мужики засмеялись над моей глупостью. А ещё в том же году рано утром мать отправила меня принести воды. Когда я зачерпывал ведром из реки воду, под противоположным берегом начал «играть» (охотиться на мелкую рыбу), огромный таймень. Я подумал, что это утопленник, испугался и побежал домой с криком: «Там кто-то утонул!» Этого тайменя сразу же поймал Куфяков Алексей Кириллович. Рыба была выше его ростом на 10-15 сантиметров и весила больше 20 килограммов.
Отец не был тогда азартным и заядлым рыбаком, почти всё его свободное время занимала охота. С августа–сентября он начинал охотиться на рябчиков со свистком. Научил и меня подсвистывать, как рябчик–самец (они летят на такой свист подраться за самку). Папа так мастерски свистел в манок, что без добычи не возвращался. Однажды мы охотились в Чистом бору (так назывался сосновый лес на Тайшетской стороне Озёрной, сейчас на этом месте большой (бывший пионерский) лагерь, я устал и присел на пенёк. Отец посвистел в манок, и рябчик прилетел и сел прямо у меня над головой. Стрелять отец не стал, наверное, чтобы не напугать меня. Я так мастерски свистеть не мог, но ко мне рябчики тоже прилетали. Отец так же умело крякал в манок уткой, учил и меня, но мне это удавалось хуже.
А Алексей Кириллович Куфяков научил меня охотиться на перелётных уток с «подсадной». Я в мае 1947 года нашёл в кустах у курьи Горемычихи утиное гнездо и принёс домой четыре яйца. Родители не знали, что с ними делать, знал Алексей Кириллович, он подложил их под курицу-наседку. Вывелись два селезня и уточка (из одного яйца не вывелся никто). Селезней осенью съели, а утку Куфяков стал приучать к охоте: подрезал два или три раза ей крылья, выпускал в воду с грузом на ноге. Весной он показал мне охоту с подсадкой. Выращенную уточку принёс в корзине на озеро и посадил в воду с подобранным свинцовым грузом, привязанным к ноге. Она могла свободно плавать по всему озеру, но взлететь не давал груз, она только взмахивала крыльями, отрывалась от воды и крякала. Через полчаса отбою от селезней не было. Стрелял и Куфяков, и я, при этом он подсказывал мне какого селезня стрелять, чтобы не задеть нашу уточку. Так мы охотились больше месяца, почти до конца разрешённой охоты. Алексей Кириллович позволял мне ходить с ней одному. Но однажды на такой охоте нашу утку убил Иван Чикишев, молодой парень, который решил поохотиться «набродом». Куфяков услыхал, что кто-то подкрадывается, и крикнул: «Утка подсадная, не стреляй!», но Иван всё же выстрелил. Алексей Кириллович ещё дважды каждой весной посылал меня за утиными яйцами и выращивал подсадных уток, но охотился я с ними уже совсем немного.
Глубокой осенью 1947 года, по первому снегу отец стал охотиться на тетеревов-косачей подъездом. Охота подъездом заключалась в следующем: косачи не боятся животных, в том числе, лошадей, и, не улетая, допускают подъезд на лошади до верного выстрела. После выстрела они взлетают, но садятся не так далеко, их хорошо видно. Снова осуществляется подъезд, снова – выстрел и так далее, пока не устанет лошадь. Когда снег ещё неглубокий, лошадь с санями–розвальнями свободно проходит по всему лесу, даже в логах. Косачи, которых в военное время развелось великое множество (не было тогда на них охотников – все мужчины на войне), свободно размещались недалеко от деревни на берёзах и клевали почки, их даже видно было с деревенской улицы. Добывалось за одну такую охоту от 3-5 до десятка косачей, что в те голодные послевоенные годы, кроме удовольствия от охоты, приносило значительное прибавление к столу. Мать после таких охот часто относила, или посылала с косачами меня к своим подругам. Отец брал на охоту не только меня, были случаи, когда брал и моих товарищей, друзей и других мальчишек из детского дома. А воспитанник Павел Дёмин заразился с осени 1948 года этой охотой до такой степени, что стал постоянным спутником отца и когда ездил я, и когда я не ездил.
Зимой отец участвовал в охотах на волков загоном и флажкованием. Волков вокруг деревни за военное время развелось много, за зиму 1947 года они с Куфяковым добыли 4 или 5 штук. За убитого волка тогда полагалась денежная премия. "Охотсоюз" часть такой премии выдавал боеприпасами. Ещё отец с Куфяковым добыли в то время двух рысей, две или три выдры (одна выдра жила близко от дома Алексея Кирилловича на противоположном берегу протоки Мамаевки) и штук пять лис. Зимой 1947-1948 годов я с помощью Алексея Кирилловича научился устанавливать на звериные тропы капканы и проволочные петли. Для меня это была сложная наука: оказалось, что здесь очень много всяких тонкостей. Например, капканы и проволоку для петель надо вываривать с хвоей в специальной посуде, домашняя и банная не подходят, так как запахи в них нельзя полностью уничтожить. После выварки брать снасти голыми руками нельзя, у Куфякова были специальные рукавицы-«верхонки», которые он держал на улице высоко на углу избы, их же брал на охоту. Завёл себе такие же и я. Ещё: нельзя пересекать и даже подходить близко к звериным тропам, ставить капканы и петли надо специальной деревянной лопаткой на длинном черенке. Но все эти ухищрения давали хороший результат. Через некоторое время Алексей Кириллович сказал, что я могу «работать» самостоятельно, чтобы сам готовил силки, ставил их, потом ходил и сам всё проверял.
Я стал промышлять в одиночку. Каждое утро бежал на лыжах, снимал добычу, проверял, поправлял снасти, потом шёл в школу. Это была, кроме всего, хорошая зарядка. До весны 1947 года я добыл около десятка зайцев. Попала в мои силки и лиса, но её снял другой охотник: Кулаков Александр Наумович, причём, он с этой лисой на плече повстречался мне в лесу. Зная, чьи снасти «обшарил», лису мне не отдал. Уже взрослым я узнал про это воровство. У настоящих охотников такое не прощалось и всегда наказывалось (путём вытаптывания звериных троп около снастей нарушителя, спуска вхолостую его ловушек и т.п.), но Александр Наумович решил, что со мной можно не церемониться. Ещё я узнал в 1971 году от его сына Анатолия, что Александр Наумович нашёл в лесу и отцов нож, но не вернул сразу же как нашёл, хотя дома сказал, чей это нож, и не отдал, когда я просил вернуть нож за деньги, или в обмен на другой хороший нож (у меня тогда уже было 2 вполне приличных охотничьих ножа, а отцов я хотел сохранить, как память). В общем, Александр Наумович Кулаков оставил нехорошую о себе память, в отличие от своего младшего брата Ивана Наумовича – детдомовского шофёра, который научил меня хорошо водить автомашины, и, вообще, по жизни был не плохим человеком.
Несмотря на занятость, отец много читал. Читал политическую, художественную, техническую литературу. Один раз я его чуть не подвёл. По своей привычке рисовать на чистых страницах, я изрисовал ему книгу И.В. Сталина (кажется, «Марксизм и языкознание»). Он не ругал меня, не бил, а просто по-взрослому поговорил. Сказал, что Сталин – вождь, наш главный командир, его надо уважать, а рисовать на его книгах, значит не любить и не уважать своих вождей и командиров, за это мне – малому, может, ничего и не будет, а ему – отцу попадёт очень даже сильно, вплоть до тюрьмы. Спросил: «Хочу ли я этого?» Я не хотел, и поэтому рисовать в книжках в дальнейшем прекратил навсегда.
Отец вообще не применял рукоприкладство, как метод воспитания, в отличие от матери. Сестру он не ударил ни разу, меня дважды, но «за дело», вполне справедливо. Один раз осенью 1947 года вступился за мать: во время нашей с ней ссоры я со злостью бросил в неё свой деревянный пистолет. Во второй раз на Новый 1950 год я в горячности обозвал отца. По-мальчишески, в обычном разговоре сорвалось с языка, я и сам не сразу понял, что произошло, но получил оплеуху.
Но летом 1948 года был такой случай. По деревне с одного парома на другой проезжали две машины, нагруженные кирпичом (видимо, кирпич везли на какую-то стройку с Тайшетского кирпичного завода). При крутом повороте прямо посреди деревни первая машина чуть не опрокинулась и кирпич из кузова оказался на земле. Мужики с машин (их было трое или четверо) решили не утруждаться и попросили помочь ватагу мальчишек, проходящих мимо, обещали заплатить. Пацаны мигом принялись за работу, но когда всё сделали, мужики от оплаты отказались и собрались уезжать. Они не знали, что мальчишки — воспитанники детского дома и поступать с ними так не справедливо нельзя: в мужиков сразу же полетели камни, а в детдом полетела весть: «наших бьют!». Отец сразу бросил все свои дела и помчался на выручку. Прибежал во-время: мужики захватили и начали бить двоих не очень вёртких «наших». Отец без раздумья вступил в бой: кулаками и какой-то палкой отбил захваченных (помогли подоспевшие старшие воспитанники), и предложил мужикам рассчитаться, иначе на другом пароме их не переправят, он уже послал туда «гонцов». Не знаю правду он сказал или «манкировал», но мужики заплатили за работу и благополучно уехали. Я такого злого и яростного отца видел единственный раз, и понял, что воспитанники детского дома для него очень дОроги и что они находятся под надёжной защитой.
Из художественных книг первой у отца была «Пятьдесят лет в строю» генерала Игнатьева, потом несколько книг Вальтера Скотта («Айвенго», «Ричард Львиное Сердце», «Роб Рой», «Квентин Дорвард», «Талисман»), я их тоже читал, когда отец был на работе. Потом были «Роман–газеты», а с 1948 года стали издаваться книги лауреатов Сталинских премий большими тиражами, но в одинаковых переплётах: «Далеко от Москвы», «Даурия», «Битва в пути», «Бруски», «Барсуки», «Алитет уходит в горы», «Плавучая станица» и др. Снабжал отца чтением А.П. Ивановский, но отец привозил книги и из Тайшета. А брать книги у Алексея Петровича я вскоре научился и без отца. Помню, принёс в 11 лет от Ивановских «Даурию» К. Седых, отец стал говорить, что мне ещё рано читать такие книги. Алексей Петрович ответил: «Ничего страшного, пусть привыкает». Вскоре после «Даурии» я прочёл и «Тихий Дон», тоже от Ивановских. Ещё работали в Бирюсинской школе молодые учителя Димовы, жена и муж. У них я тоже брал книги: «Три мушкетёра», «Граф Монте-Кристо», «Отверженные», «Труженики моря» и какие-то другие.
Отец сразу по возвращении с фронта и всё последующее время был для меня очень авторитетным, в отличие от матери, авторитет которой был в моих глазах довольно слабым, она была очень быстрой и не всегда справедливой на кулачную расправу. Но когда он стал директором детского дома, я начал сильно ревновать его к воспитанникам. Мне казалось, что во многих вопросах и делах он умышленно меня не замечает, не любит и принижает. Отец изредка брал меня на детдомовские сельхозработы, где использовались силы воспитанников: на посадку, прополку, молотьбу. У меня на этих работах болела спина, на прополке все ладони были в волдырях и бородавках от осота, «убивала» жара, я уставал, но отец ни разу не сказал мне: «Ты, Саша, наверное, устал. Иди, отдохни». Не уводил он меня и под другими предлогами, до тех пор, пока не заканчивалась работа. И никогда не выделял меня из общей среды ребятишек. Было очень обидно. Лишь через какое-то время я стал понимать, что, если бы случилось хоть раз то, чего я хотел, я навсегда стал бы «директорским сынком», потерял всякий авторитет среди сверстников, потерял многих хороших друзей и товарищей. Потерял бы навсегда, без всякой надежды на возврат. И ещё стал понимать, что отец крепко и сильно любит меня, оберегает, но не подаёт вида и не показывает своих чувств. А в подростковом возрасте, лет в 14, додумался, что подарки, какие мне делал сосед Алексей Кириллович Куфяков, научивший меня очень многому: настоящей правильной охоте, рыбалке ставными и наплавными сетями, столярному делу и ещё многому, были подсказаны и согласованы с отцом. Не знаю, правда ли это, но мне очень хотелось так думать. А подарки были в самом деле хороши.
В 9 лет на день рождения мне был подарен 12-листовый альбом для рисования и цветной карандаш, который с одного конца писал красным цветом, а с другого – синим. Это был очень ценный подарок, в то время даже обычные учебные тетради были большой редкостью. Ещё считаю фотоаппарат, как большой подарок от матери, хотя никто не говорил мне, что это подарок. Дело было так: я уже лет в 6-7 мечтал о фотоаппарате. Предшествовала этому история из детского дома. Весной 1944 года я на чердаке основного корпуса детдома обнаружил выгородку типа кладовки, закрытую на висячий замок. С замком я «разобрался» и вошёл в абсолютно тёмную комнату. Достал какое-то освещение и при свете понял, что это настоящая фотолаборатория, оборудованная ещё довоенными воспитанниками. Был в ней патефон, несколько пластинок. (Помню пластинку Агнии Барто «Лето не был Тёма дома, отдыхал в Артеке Тёма…», а на обороте «Мы вчера в саду гуляли: папа, мама, я и Колька. Кольку дома отругали, он молчал и плёлся только…» и пластинку «Ласточка-касатка сизокрылая», а на обороте: «Как бы нам теперь, ребята, в гости Сталина позвать?»). Также там был и фотоаппарат «Фотокор» со всякими принадлежностями. Я недолго попользовался всем этим. Несколько раз завёл патефон, вскрыл почти все коробки со стеклянными пластинками и какой-то странной бумагой (впоследствии оказалось, что делать этого было нельзя, я засветил все фотоматериалы). Звуки музыки привлекли старших воспитанников, они нашли меня на чердаке и всё отняли.
А летом (июнь-июль) 1947 года в Бирюсе кто-то рассказал, что в деревню Еловка (Еловское) приехал в гости из Москвы мужчина и вынужденно продаёт фотоаппарат за 300 рублей. Я примчался домой с просьбой дать мне эти деньги. Мать сразу сказала, что таких денег дома нет, но я не отставал. Тогда она выдала мне 150 рублей со словами: «Иди! Если продаст за эти деньги, покупай!» Я пешком ушёл за 8 км. в Еловку, долго упрашивал продавца и всё-таки купил себе «Любитель» – фотоаппарат с двумя объективами (один – для видоискателя). Вернулся счастливым, хотя прошагал 16 километров.
Сразу же взял несколько уроков фотодела у Марии Семёновны Тимпинской. Она приехала в 1943 году в детдом из Ленинграда воспитателем с группой детей-блокадников, у неё был собственный «Фотокор», которым она умело пользовалась. Мне эти первые уроки дали возможность работать с фотоаппаратом самостоятельно: я научился фотографировать и обрабатывать негативы и позитивы. Сразу стал всё подряд снимать на свой «Любитель». Не имея увеличителя, печатал снимки форматом 6х6 сантиметров. Уже в Иркутском ВАТУ я приобрёл на свою стипендию (со второго курса я стал стипендиатом Иркутского обкома комсомола), фотоаппарат «Зоркий–5С», а «Любитель» подарил другу Володе Борисову, он в это время учился в Иркутском сельхозтехникуме, мы встречались, когда я бывал в увольнениях.
В 10 лет Куфяков А.К. принёс мне в подарок ружьё – тульскую курковую двустволку 16 калибра с приличным боем. Я с этим ружьём готов был спать, так оно мне нравилось. Охотился я с ним не всегда успешно, но что-то всё же добывал. А на 11-летие Алексей Кириллович пришёл к нам домой и сказал, что лодка, которую он пригнал из деревни Борисово, – моя. Это была долблёнка, небольшая, послушная и очень для меня подходящая. Лодка стала для меня больше, чем подарок. Много летнего времени я проводил в ней. Например, в компании из трёх-четырёх человек заходили вверх по реке, потом раздевались, прыгали в воду: лодка сама плыла вниз по течению, а мы плыли рядом. Участвовали в таких рейсах Толя Райков, Гена Пятников, Лёня Чикишев, Костя Щуревич и другие мои друзья и товарищи. Потом у Алексея Кирилловича появилась большая лодка – баркас, сшитая из деревянных реек и досок, я стал в своих «делах» использовать и её. Наша детская компания увеличилась: мы учились грести вёслами, как моряки, и заходили на этой лодке далеко вверх, почти до железнодорожного моста через реку Бирюса в посёлке Суетиха. Помню, как к сестре приехали из Тайшета школьные подруги и товарищи, я на этом баркасе возил их в исток протоки Горевая, там было много диких пионов (Марьиных корней) и других редких цветов типа «Венерины башмаки» (дикие орхидеи). Один из парней – Володя Попов был с фотоаппаратом и много фотографировал. У сестры было несколько его снимков и в лодке, и на берегу.
Дарил мне все подарки Куфяков, но были ли они только от него? Слишком они были шикарными и дорогими для деревенского пацана.Но был подарок и от самого отца. По возвращении с фронта папа стал ездить на велосипеде советского производства (кажется, из Молотова – Перми), он был у него ещё до войны. Первые годы отец использовал велосипед на работе: при поездках в Тайшет, по другим делам, а потом стал разрешать кататься мне и сестре. Сестра быстро от этого занятия отошла, и я стал полновластным хозяином велосипеда, который оказался вполне хорошим, надёжным и прочным. Я много раз его ломал, иногда очень даже сильно, но отец терпеливо восстанавливал. И даже его внуки: сын сестры Павел, а потом мой сын Саша катались на этом велосипеде в начале 70-х годов прошлого столетия. Других подарков у меня не было, но и того, что я получил, было мне «за глаза».
Отец продолжал работать директором детского дома. Постепенно количество детей уменьшалось, старшие возрасты выпускались, становились самостоятельными. Но и поступали воспитанники из других детских домов: в 1949 году прибыла большая группа из Нижнеудинска, а в 1953 – из Кимельтея, в этих городах детские дома прекращали свою деятельность. Было отрадно, что число детей-сирот в стране уменьшалось. Но Бирюсинский детский дом продолжал существовать, и условия жизни в нём год от года улучшались. Главным принципом у воспитателей и руководства было: ни при каких условиях не разлучать братьев и сестёр, все старались поддерживать и даже усиливать родственные чувства воспитанников.
Улучшались в детском доме питание и одежда. Заработали в полную силу различные кружки: спортивный, драматический, художественный, самодеятельный, кройки и шитья, столярный. Видимо, отец сумел подобрать хороших руководителей.
Воспитатель Шаталов Кузьма Сергеевич вёл драматический кружок, я был его участником. Ставили «Тимур и его команда», «Особое задание», «Город мастеров», даже «Вишнёвый сад». Куфяков Алексей Кириллович вёл занятия по столярному делу, Мамаев Анатолий Михеевич (бывший воспитанник детдома) – сам хороший художник, возглавлял художественный кружок. Постоянно работали библиотека и читальный зал. Каждый мог найти себе занятие по интересу. Кино в клубе показывали 2-3 раза в неделю. Каждое лето большие группы воспитанников ездили в Тайшет и Иркутск на спортивные слёты-смотры, олимпиады самодеятельности и театрального мастерства. Два раза на такие олимпиады ездил я, и один раз – сестра. Помню, на слёте в 1948 году в Тайшете я и мой младший товарищ Юра Черторицкий, оба маленькие худенькие дистрофики, дуэтом исполняли песню закаляющегося спортсмена. При словах: «Почему я не болею, почему я здоровее всех ребят из нашего двора» в зале стоял повальный хохот: сильно мы с Юрой не соответствовали этим словам. В 1949 году на олимпиаде в Иркутске нас возили по Кругобайкальской железной дороге от станции Иркутск вдоль Ангары и Байкала до станции Слюдянка и потом обратно. Помню, как мы считали туннели и их число у каждого было разным. Запомнился ещё случай, когда Виктор Сербский на какой-то остановке полез на камни в Байкале и сорвался. Было не глубоко, ему по грудь, но вода была такой холодной, что он не мог вздохнуть, а, смуглый от природы, из Байкала выскочил вообще тёмно-коричневый, как негр.
Менялись воспитанники, менялись и воспитатели: на смену пожилым женщинам военного времени пришло новое поколение молодых профессионалов: воспитательский состав детского дома стал моложе и образованнее. Среди воспитателей в группах мальчиков уже были четверо мужчин. В июне 1952 состоялся первый выпуск седьмого класса. Больше половины выпускников составили воспитанники детского дома. О Бирюсинском детдоме стали уважительно говорить и районные руководители, и «в народе». Летом 1952 года к юбилею детского дома отец был награждён знаком «Отличник народного просвещения РСФСР», очень гордился этой наградой и носил значок постоянно на повседневной, выходной и парадной одежде.
Улучшалось и благосостояние нашей семьи. Большую роль в этом играли практичность и трудолюбие матери. Она хорошо вязала. В 1948 году её работы были отмечены дипломом 1-й степени на выставке народного творчества в Иркутске. Мать ещё была хорошей швеёй и стала прирабатывать, кроме вязания, обшиванием деревенских модниц. Был у нас в хозяйстве и домашний скот: корова с телёнком, пара подсвинков, овцы, куры и гуси. Мама умело выбирала домашних коров, они менялись, но все всегда давали много молока. Летом был даже его излишек, мама купила ручной сепаратор для переработки молока, получались сливки, сметана, творог. Из сметаны сбивали потом вручную масло. Работы хватало всем, мы с сестрой тоже не сидели «сложа руки». Мне даже доставалось больше – сестре нельзя было мочить руки из-за заболевания экземой.
Из-за того, что часто был занят по хозяйству, я томился и завидовал свободе моих детдомовских сверстников, а особенно сильно, когда им выдавали новые шапки, пальто или ботинки, при этом просил у отца себе такие же. Мать тоже иногда говорила отцу, что ничего не случится, если он купит что-нибудь в детдоме для меня. Отец на это отвечал всегда одинаково: «Я не хочу, чтобы мне снились прокуроры», и наша с сестрой одежда ни разу ни в каких мелочах не походила на одежду детдомовских воспитанников. Видимо, по тем же причинам, чтобы не вызывать «лишних разговоров», отец не брал на работу в детский дом нашу мать. Она недолго проработала библиотекарем в школе, уволилась, хотела работать в швейной мастерской детдома, но 10 лет оставалась безработной. Только при другом директоре детского дома – Половникове П.И. её взяли на работу швеёй-инструктором.
Отец всегда очень терпимо, с уважением и даже с любовью относился к воспитанникам. Мать ему помогала, как могла. Если кто-то из детдомовских заходил к нам в гости, мать угощала мёдом, а если подходил час обеда, то приглашала к столу. Особенно хорошо она относилась к малышам, кто был младше меня. У отца были на «особом счету» воспитанники более взрослые, с ними он занимался особо, по какой-то своей программе, со своими подходами. Меня постоянно «задевали» его отношения с Пашей Дёминым. Я почти непрерывно ревновал отца к Павлу, мне казалось, что к нему отец питает лУчшие и бОльшие чувства, чем ко мне. Паша, по слухам, которые во многом оказались правдой, имел очень сложное уголовное прошлое, но, похоже, благодаря особому отношению отца, отошёл от своих привычек, стал учиться, закончил 7 классов, поступил в Мореходное училище на Сахалине, выучился на капитана морского флота, работал длительное время в Дальневосточном пароходстве, женился, завёл детей, то есть, стал нормальным, законопослушным человеком, а мог, если бы не попал в Бирюсинский детский дом, стать тюремщиком.
Многие из воспитанников с большим правом могли считать, что отец всё своё внимание отдавал им. Это, кроме Павла Дёмина, были: Алексей Голубев, Иван Тишковец, Анатолий Еслев, Владимир Борисов, Анатолий Дунаев, Куропятник Анатолий, Котельников Валерий, Валерий Красильников и ещё многие из более поздних выпусков, о которых я не знаю, так как уехал летом 1956 года из Бирюсы, бывал в ней только в кратковременных отпусках, и не всё знал о новых делах отца. Все эти и многие ещё парни нашли себя во взрослой жизни, стали хорошими, честными и трудолюбивыми членами общества.
Во всё время директорства отец не прекращал писать письма. День ото дня, мне казалось, его переписка только увеличивалась. Кроме деловой переписки, он писал письма своим братьям и сёстрам: в Забайкалье – младшим братьям, в Новокузнецк – старшей сестре Анне, в Красноярск – сестре Екатерине. Как он успевал, я не мог понять. Добавилась ещё и переписка с выпускниками. Отец долго переписывался с Сергеем Неизвестным, с Прокопием Поповым, с Юрием Морозовским, с Зинаидой Смасловой. Переписывался недолго с Иваном Чиновым, Иваном Люковским, Павлом Грудиным, Григорием Черновым. Все они приезжали в отпуска на отдых в Бирюсу, я узнал и запомнил, где все они работали, обо многих помню до сих пор.
Сергей Неизвестный был моим хорошим товарищем. В 1949 году он поступил в Иркутскую школу военных музыкантских воспитанников, где уже учились наши детдомовцы, потом была служба в армии, потом – консерватория по классу военных дирижёров, по окончании – дирижёр сводного оркестра Сибирского Военного Округа в Новосибирске, уволился в запас подполковником, после увольнения остался жить в Новосибирске. В 1992 году пришло известие, что Сергей умер. О Проне Попове (Прокопии Николаевиче) я уже писал. Он всю жизнь прожил и проработал в Тулуне, был заслуженным работником в племсовхозе и хорошим семьянином. О нём я читал статьи в областной газете «Восточно-Сибирская правда», а в 1988 году сестра переслала мне письмо его жены к нашему отцу, где она писала о тяжёлой болезни Прокопия и о том, каким он был хорошим мужем и отцом своих двух детей.Юрий Морозовский поступил в Речное училище в Красноярске, окончил его и стал работать водолазом в аварийной службе Красноярского пароходства, женился, имел сына, остальные его дети почему-то умирали в раннем возрасте, говорили, что это от несоответствия резус-фактора крови у него с женой.
Зина Смаслова дружила с моей сестрой, была общительной и жизнерадостной, занималась спортивной гимнастикой, долгое время оставалась стройной и подвижной. Но жизненный путь её после выпуска из детдома был непростой и трудный. Поступила учиться в медучилище в городе Нижнеудинск, по окончании вернулась в Бирюсу, вышла замуж за Георгия Туракова (он в Новый 1943 год был призван на фронт, воевал, а весной 1945 года был демобилизован по болезни: у него открылся туберкулёз). Зина, чтобы заработать и вылечить мужа, подписала контракт и год работала в Иркутском лепрозории с прокажёнными. Помню, когда вернулась, почему-то привезла много театрального грима, часть отдала руководителю драмкружка Шаталову Кузьме Сергеевичу, а остальной грим они с моей сестрой извели совсем напрасно – на стенах нашего дома написали «ЗС» и «ВГ» (Зина Смаслова и Валя Горенская). Грим был жирным, надписи лет пять-шесть не смывались. По приезду в Бирюсу Зина рассказывала, как трудно ей было работать и жить в лепрозории, но у неё была мечта: вылечить мужа. Мужа Зина вылечила, и он поступил учиться в Иркутский горный институт (ныне Иркутский политехнический), но по возвращении на каникулы после второго курса ночью в Тайшете его ограбили и зарезали бандиты. Зина очень сильно и долго горевала, лет 10-12 жила одна, потом вышла замуж, и они с мужем уехали на ПМЖ в город Кызыл. Там родила двух сыновей, с ними приезжала в Бирюсу в 1992 году на юбилей детского дома.
Иван Чинов в детдоме был мне как брат, опекал меня, следил, чтобы со мной ничего плохого не случилось, и однажды весной 1945 года вытащил меня из промоины во льду, когда меня уже затягивало течением под основной зимний лёд. Если бы не он, я бы утонул. Занимался он после выпуска из детского дома, как мне думалось по малолетству, самым интересным делом: перегонял скот «на севера». Они несколькими бригадами всю зиму закупали у населения крупный и мелкий скот, содержали его на специальных скотоводческих базах, а как только появлялась трава (чтобы кормить животных подножным кормом), они уже изученными и проверенными маршрутами гнали большие гурты в северные области, куда завезти продукты транспортом не было никакой возможности. Как долго он занимался этим, я не знаю.
Иван Люковский был даже по детдомовским меркам переросток. В 1942 году учился в Тайшетской годичной школе механизаторов, после учёбы вернулся в Бирюсу и работал шофёром на детдомовской полуторке. Весной 1945 года уехал по контракту на Дальний Восток, писал в детдом, потом отцу года два-три, в 1948 году переписку оборвал. Павел Грудин выпустился из детдома в 1946 году и поступил в Иркутское ремесленное училище, учился на формовщика, работал в Шелехове под Иркутском на алюминиевом заводе литейщиком. Гриша Чернов учился в десятилетке вместе с Виктором Сербским в Тайшете, потом куда-то уехал. Объявился в Бирюсе в 1954 году, когда уже учился во Владивостоке в высшем мореходном училище. Несколько дней жил в детдоме и учил нас–пацанов классно нырять в воду. Через несколько лет приехал в форме капитана дальнего плавания, с широкими шевронами на рукавах, и привёз в подарок отцу опасную бритву какого-то знаменитого английского мастера. Отец подарком очень дорожил, и брился только этой бритвой. Даже когда она упала и разломилась почти пополам, не выбросил, подправил и продолжал бриться.
Почти до самой смерти отец дружил и переписывался с Виктором Сербским. Виктор окончил с золотой медалью 10-летнюю школу-интернат, где потом учился я, поступил в Иркутский горный институт, по окончании (тоже с отличием) был направлен на работу в Норильский ГОК, долго там работал, прошёл все должности от инженера цеха до заместителя главного инженера комбината. В конце 60-х (кажется, в 1967 году) перевёлся Главным инженером на Братский (в Иркутской области) завод тепловых приборов. В 70-х годах Сербский приглашал отца в Братск, и отец жил у него несколько дней. Приезжал в Бирюсу и жил у нас и Виктор. В июне 1973 года я приехал в Бирюсу в отпуск и встретился с Виктором, он отдыхал у родителей в Бирюсе с младшей дочерью, 15-летней Катюшкой, своей любимицей.
Многие детдомовские парни и девушки после выпуска из детдома и устройства в самостоятельной жизни приезжали летом в Бирюсу в отпуск. Отец распоряжался поселять таких отпускников в корпуса, кормить в столовой, старался устроить их с возможным комфортом. Приезжали воспитанники Иркутской военной музыкальной школы, часто со своими инструментами. Приезжали студенты из техникумов и училищ Иркутска, Нижнеудинска, Канска, Красноярска, курсанты ФЗУ и уже окончившие ФЗУ и работающие на заводах в Иркутске. Если было время сенокоса, все отпускники перемещались в Заозёрную, строили там огромный балаган, ставили в нём кровати, им возили туда продукты, а они косили траву и ставили копны на всём детдомовском покосе. Деревенские парни и девушки в это время не устраивали вечеринки в деревне, а шли за два километра в Заозёрку, чтобы там послушать рассказы студентов, послушать красивую музыку военных музыкантов, потанцевать на выкошенной лужайке. Потом «наши» ложились спать, а деревенские возвращались и снова проходили два километра, нисколько об этом не сожалея. Несколько лет подряд «основным двигателем» сенокосных дел был Прокопий Николаевич Попов.
Такие отпуска для своих выпускников отец устраивал каждое лето своего директорства, начиная с 1948 года и по 1955-й. Я сам часто бегал в Заозёрку, чтобы поговорить с товарищами и друзьями и послушать музыку. Может, эти приезды в отпуск выпускников-детдомовцев были и после 1955 года, я не знаю.
Часто вспоминаю, как отца любили и встречали его воспитанники. На улице, как мне казалось, многие специально старались пересечься с ним, чтобы поздороваться. Когда отец приходил в группы, они радовались, окружали его, чтобы быть поближе, наперебой рассказывали о своих делах и планах. Особенно запомнился такой случай. Я зимой 1956 года несколько месяцев работал в детдоме «ночным воспитателем»: по ночам такой дежурный должен был будить «мочунов» – детей, страдающих энурезом, чтобы они не писали в постель, а бежали в туалет. Я ответственно подошёл к делу, будильника у меня не было, и я всю ночь на дежурстве старался не заснуть, для меня тогда это было совсем нелегко. Однажды на моё дежурство утром перед подъёмом пришёл отец проверить мою работу. Я сидел в пионерской комнате и читал. Пошли в спальню к мальчишкам-первоклассникам, там было больше всего мочунов (девочек было совсем мало – всего человек 5 в возрасте 7-9 лет, а пацанов в возрасте до 12 лет человек 20). Зашли и увидели «картину»: все уже не спали, обрадованно, радостно завизжали, бросились к отцу, а Ваня Терентьев, очень живой, подвижный и красивый (до такой степени, что имел кличку «Ваня-пряник») мальчишка стал прыгать, как на батуте, на своей пружинной кроватке и громко закричал: «Корешкий, Корешкий, а я не опишалша!», что означало: «Горенский, я не обписался». При этом у него на лице было столько неподдельной радости, столько удовольствия и счастья, что словами не передать. И всегда, стоило отцу только появиться в детских корпусах, как его сразу же окружали дети, что-то показывали, чем-то громко хвастали, стараясь перекричать друг друга. Было видно, что и отцу это доставляет удовольствие, у него сразу устанавливался с ребятишками контакт и улучшалось настроение. И ещё я помню, что у отца единственного в детдоме не было клички, даже прозвища, для старших он был «Директор», для младших – «Дерик». Многие детдомовцы среднего и младшего возраста причисляли себя к нашей семье, и считали, что мы с Валентиной их брат и сестра, а они – наши братья и сёстры.
Отец проявлял себя ещё во многих делах и не только с детдомовскими, но и сельскими детьми. Летом и осенью 1945 года в Бирюсу привезли спецпереселенцев – жителей Западной Белоруссии, Западной Украины, Латвии, Литвы и Эстонии, всего около 20-ти семей – пособников немцев в войне. Их дети, когда подрастали, могли учиться только в Бирюсинской школе, учиться в других учебных заведениях им запрещалось. Отец считал это неправильным, писал во многие инстанции и для нескольких таких детей добился разрешения на учёбу в Тайшетском медучилище и Нижнеудинском педучилище. Я из них помню только Евгению (Женю) Книстаутайте, некрасивую, но умную. Она училась на год позже меня, успешно закончила медучилище в Тайшете и вскоре уехала с родителями на родину.
С первого сентября 1952 года я пошёл учиться в Тайшетскую десятилетнюю школу–интернат. Там уже 5 лет училась моя сестра. В интернате, где мы жили, столовой не было, питались, как придётся. Родители приезжали нечасто, деньги, что они давали, заканчивались быстро. Иногда меня подкармливала сестра, но это был не выход. Я скучал по дому (да и за деньгами), «бегал» в Бирюсу чуть не каждый день. Зимой это было несподручно, но выручали лыжи. Однажды я пошёл в Бирюсу в мороз ниже -45;С и сильно обморозил руки. Родители очень за меня испугались, сильно ругали, но лечили. Отец распорядился несколько дней мне побыть дома, а потом сам отвёз на лошади в интернат. С директором школы Кашевским Иосифом Лаврентьевичем они, оба фронтовики, дружили, видимо поэтому в школе такой мой «отпуск» никак на мне не отразился. По мере дальнейшей моей учёбы в Тайшете связь с домом и родителями постепенно слабела. В девятом классе я ходил домой всё реже: в интернате нас уже кормили в столовой, и ещё я научился зарабатывать деньги на разгрузке железнодорожных вагонов и платформ, а зимой – на очистке станционных подъездных путей от снега и льда. В десятом классе я вообще перестал бывать дома: за весь учебный год я ходил в Бирюсу 4–5 раз, не больше. Ещё в девятом классе я стал играть в футбол за команду «Звёздочка» (была такая детско-юношеская команда, организованная спорткомитетом шпалопропиточного завода). Поэтому с осени 1954 года включился в плановые игры команды, потом у меня возник конфликт с учительницей немецкого языка. Получилось так, что в восьмом классе я увлёкся немецким языком, помогала мне в этом учительница – молоденькая немка из ГДР, которая жила в нашем интернате. Я от полного незнания немецкого (в Бирюсе не преподавали иностранные языки вообще) осенью 1952 года к весне 1953 года перешёл на повседневный свободный разговор по-немецки с учительницей. Но в следующем учебном году всё разрушила новая учительница пожилая Соколовская Евдокия Степановна, она знала немецкий в пределах школьной программы, мы несколько раз «столкнулись» с ней на уроках, она меня невзлюбила и заявила, что в Аттестат зрелости (так тогда назывался документ об окончании 10 классов) она мне больше тройки не поставит, даже если я буду знать немецкий лучше всех. Это отбило у меня вообще всякое желание учиться, я стал прогуливать уроки, плохо готовил домашние задания, стал получать тройки и даже двойки. В общем, школу я заканчивал, как придётся, без особого желания, хотел даже за месяц до выпускных экзаменов бросить учёбу, но меня остановил Иосиф Лаврентьевич Кашевский – директор школы. Он два-три раза подолгу говорил со мной, и я «сдался», решил, что школу окончить мне нужно. Не знаю, дошли ли эти мои дела до родителей, похоже, что нет – они никак не выразили своего отношения к происходящему. В июне 1955 года я всё же окончил 10 классов, в Аттестате зрелости у меня красовались две тройки: по немецкому, как предсказала Соколовская, да ещё и по алгебре.
Вопрос: «Учиться ли мне дальше или идти работать?», я для себя был вынужден решить ещё в девятом классе: надо учиться в военном училище. Так в моей дальнейшей жизни и случилось. Детство заканчивалось, надо было переходить во взрослую жизнь. И несмотря на все трудности, недостатки, тяжёлый труд, на такое сложное военное и послевоенное время, выпавшее на моё детство, оно у меня было, пусть не такое уж счастливое, как хотелось, но настоящее хорошее мальчишеское детство. И за него я бесконечно благодарен, в первую очередь, отцу. И ещё я полюбил и оценил отца за то, что он смог меня как-то выправить, перевоспитать, привил мне, хоть не совсем, не в полной мере, хорошие качества: доброту, честность, веру в справедливость, любовь к родным и близким, любовь к книгам. Эти качества помогали и до сих пор помогают мне в жизни.
В июле 1956 года после вынужденного годичного перерыва я поступил в Иркутское ВАТУ. Поступил легко, учился с увлечением, быстро стал отличником. Родители на первом курсе ко мне не приезжали. Была встреча с тётей Женей, она вместе с мужем была в Иркутске недолго пролётом в Москву. Первый курс был для меня трудным, но я всё же обвыкся, обжился и с трудностями справился. В июне 1957 года приехал в Бирюсу в первый курсантский отпуск, который пролетел очень уж быстро. На втором курсе мне за отличную учёбу стали выдавать от Иркутского обкома ВЛКСМ стипендию в 500 рублей, это было совсем неплохо, я перестал остро нуждаться в деньгах. Зимой 1958 года в Иркутск приезжал по партийным и служебным делам папа, мы с ним провели около двух часов вместе, а в мае мама написала, что отдыхает и лечится в санатории ФТИ в г. Усолье-Сибирское, я в ближайшее увольнение съездил к ней почти на весь день. Отпуск за второй курс снова провёл в Бирюсе. В отпуске встречался с сестрой, и она мне подарила унтята – меховые носки, чтобы зимой у меня не мёрзли ноги, ведь мы постоянно и летом, и зимой ходили в кирзовых сапогах. Третий курс пролетел мгновенно, и вот мы уже офицеры. Я получил назначение в Одесский военный округ (ОдВО). Офицерская жизнь закрутила, затянула меня текучкой: весной 1960 года женился, а в августе этого же года родилась дочь. Родителей старался не забывать. Но получилось однако так, что я смог приехать в отпуск только один раз зимой 1961 года. Запомнилось, что из-за денежной реформы начальник финансовой части выдал мне два отпускных оклада новенькими оранжевыми десятками. Цены на товары в связи с этой реформой были, как и деньги, снижены в 10 раз, ещё не успели вырасти и были непривычно низкими. Я купил родителям в подарок хороший ламповый радиоприёмник. Они ему очень обрадовались, в деревне в то время это была необходимейшая вещь.
Потом у меня была командировка на Кубу. Следующий отпуск я получил уже в апреле 1964 года на Кубе. Летел через Атлантику на Ту-114 и думал, что же у родителей такое случилось, если они очень серьёзно просили меня приехать в военной форме? Всё оказалось сложнее, чем я думал. После 1961-го года в моих отпусках случился длительный перерыв. Это, да ещё мой обратный адрес на письмах с Кубы «Москва-400», «навело» некоторых наших деревенских «умников» на мысли, что я совершил преступление и отбываю наказание в Москве или в Подмосковье. Поползли по деревне сплетни, которые больно ранили моих родителей, особенно мать. Когда мы встретились, родители, отвечая на мои расспросы, рассказали, что в конце 1963 года на отца кто-то написал (видимо, те же «любители правды и справедливости») кляузу, обвинив его в служебных злоупотреблениях, в хищениях детдомовского имущества, вспомнив здесь же «порочащие коммуниста антисоветские связи» отца со спецпереселенцами – с бригадой Перепелицы. Оказалось, что об этом «были сигналы» на отца ещё в 50-х годах, поэтому он прекратил всякое строительство в детском доме, и больше не привлекал к работе Перепелицу с его бригадой.
Отец подходил вначале к этому «философски», говорил, что в каждом коллективе обязательно есть оппозиционно настроенные к руководству группы. Мама была более прагматичной, она утверждала, что эти люди не искали правды, не хотели решить вопрос на месте, а стали писать в вышестоящие инстанции, значит, у них была цель не искать правду и справедливость, а убрать отца, мешающего каким-то их замыслам и делам. Я считал, что она была более права, чем отец.
Но как бы там ни было, все эти кляузы были полной неправдой и сильно повлияли на отца. Он был вынужден подать заявление об уходе с должности директора. Злые языки решили добить окончательно и «пристегнули» ещё и меня. Чтобы прекратить эти слухи и разоблачить сплетников, родители придумали, что я должен снова появиться в Бирюсе только в военной форме, это закроет всякие домыслы обо мне навсегда. Но ошиблись. Видимо, кому-то в деревне очень сильно хотелось опорочить нашу семью, ещё два раза за мою службу родители просили меня приехать в отпуск в форме. Я понимал эти их просьбы и приезжал, как просили.
Отцу было очень тяжело уходить из детского дома, я это видел. Он очень любил свою работу, любил детдомовских ребятишек и делал для их благополучия очень много. Но хорошо относился отец не только к детдомовцам, например, в праздничные дни он собирал ребятишек из деревни, из семей с низким достатком, и вёл на угощение в детдомовскую столовую. В клуб в кино деревенские дети шли наравне с детдомовскими. Новогодние подарки выдавались и воспитанникам, и детям сотрудников, особо никого не выделяя. Вообще он, кажется, не представлял себе другую работу, кроме работы с детьми. Вероятно, скучая по очень маленьким, отец сильно «прикипел» к племяннице Шерстнёвой Людмиле. Она 1950 года рождения, только научившись ходить, почти постоянно с утра была уже у нас, заявляя: «Будю зить Госи», что означало: «Буду жить у Гоши». Отец бдительно и внимательно поддерживал ее, помогал ей с самых ранних детских лет. Мама тоже её опекала, шила ей платья, вязала шапочки и варежки. По окончании семи классов Людмила поступила в Тайшетское медучилище, окончила его и вернулась в Бирюсу, вышла замуж за одноклассника Курдуяка Александра из семьи спецпереселенцев, родила сына. Отец подсказал ей, как построить хороший дом из старой конторы «Дорстроя», помог со строительством.
В июне 1952 года отец провёл празднование юбилея детского дома и постарался сделать это традицией. Заранее, задолго начал подготовку: составил программу и сценарий празднования, составлял списки и рассылал приглашения. Приезжали бывшие воспитанники со всех концов Советского Союза: отец очень многих помнил; знал, как их разыскать и не ленился писать письма-приглашения. С июня 1962 года эти юбилеи стали регулярными и ожидаемыми. В 1982 году мои родители сделали дома званый обед для бывших воспитанников. Я был в это время в отпуске у родителей и принял участие и в подготовке, и в обеде. Пригласили воспитанников 1951 года выпуска: Виктора Сербского, Юрия Морозовского, Павла Грудина, Сергея Неизвестного, Смаслову Зину, были ещё несколько человек более поздних выпусков (их хорошо знал отец, я их не знал). Сидели за обедом допоздна, вспоминали всякие случаи. Отец рассказал о Павле Дёмине, о его нелёгкой и опасной жизни до детдома. Я именно тогда и узнал от отца всю правду о прошлом Павла.
Юбилей 1982 года был у отца последним. Дальнейшие юбилеи: 1992, 2002, 2012 годов проходили без него, я был на них всех и могу сказать, что становились они с каждым разом всё хуже. Особенно мне не понравился юбилей 2012 года, последний в истории детского дома. С осени 2014 года Бирюсинский детский дом перестал существовать, его закрыли. На юбилее детдома в 1992 году я нечаянно обидел Машу Еслеву, младшую сестру Анатолия Еслева, который учился на год младше меня и был моим товарищем по столярной мастерской. Дело было так: после торжественной части, проведённой руководством во дворе детдома, решено было выехать всем желающим на противоположную сторону протоки Озёрной на большое поле полуострова Амур «поесть шашлыки». (Мясо замариновали для этой цели в детдомовской столовой в огромном количестве, выпивку каждый должен был купить в сельском магазине сам, и шашлыки жарить на кострах тоже все должны самостоятельно). К нашей компании примкнула Маша. Через полчаса–час, когда начались воспоминания, я рассказал о своём друге Володе Борисове, как он съездил в 1950 году в Артек, а после Артека всем хвастал, как там было всё исключительно превосходно, как он научился там стильно, хорошо и быстро плавать; а я потом просил его научить так же плавать и меня, но учёба у нас не вышла. Маша вдруг резко встала, почти бегом ушла к реке и долго бродила по мелководью. Я хотел пойти за ней, но меня остановила моя жена Надежда. Когда Маша вернулась, то сказала, что в Артек должна была поехать она, а не Володя, та замена её очень сильно ранила, обида из-за такой несправедливости осталась на всю жизнь, а я своим рассказом напомнил обо всём, разбередил и расстроил её. Но почему такая замена произошла, я не знаю, а спросить уже было не у кого.
Папа долго и сильно переживал из-за того, что его обвиняли в воровстве. Из личных наблюдений и разговоров об отце от деревенских я знал, что его в Бирюсе звали «наша деревенская совесть»; мы с сестрой всегда, всю свою жизнь, тоже считали отца совестью и семьи, и окружающих. Обвинение больно ранило не только его, но нас всех, всю семью, так как было абсолютной, бессовестной и наглой ложью. Конечно же, отец знал своих недоброжелателей и клеветников, но не называл кого-то конкретно, и, насколько я знаю, не мстил, хотя мать предлагала несколько вариантов мести. Отец на это говорил, что мстить – значит подтвердить обвинение, промолчать, проигнорировать – это убедит всех в невиновности гораздо скорее.
Отца ещё очень обидело, что участником этой травли и возможным зачинщиком был бывший воспитанник детского дома Глазычев Иван, к которому в детском доме отец питал особо хорошие чувства. Глазычев после семилетки в 1957 году поступил в Канское педучилище, окончил его в 1960-м, вернулся в детский дом и стал работать воспитателем. Вскоре Глазычев женился на Ознобихиной Ольге Селивёрстовне, то есть, породнился с большим и влиятельным в деревне кланом Ознобихиных. Видимо это повлияло на его отношение к отцу. Всю жизнь до пенсии Глазычев проработал (и при отце, и при Половникове) в детском доме. В родстве с ним был Куфяков Алексей Кириллович (они стали свояками). Отца возмущало, что Куфяков наверняка знал о делах Глазычева, но не пресёк, не остановил, хотя считался большим другом отца, и отец дважды спасал Куфякова от больших бед, даже один раз от тюрьмы. Отец после этих событий дружбу с Куфяковым прекратил.
С сентября 1964 года отцу предложили работу директором Бирюсинской семилетней школы. Наверное, соскучившись по строительству, он решил строить спортзал. Получился спортзал большим и удобным: в нём можно было играть в волейбол, баскетбол и ручной мяч. Под одну крышу пристроили ещё три классных комнаты. Все в деревне говорили, что такому спортзалу позавидовали бы даже в городе. Все зимние вечера подростки и юноши из деревни и детского дома стали проводить в спортзале. Константин Тимофеевич Щуревич – учитель физкультуры считал, что отец построил этот спортзал для него. Может, это и так, но и Константин тоже думал, в первую очередь, о своих учениках, поэтому и совпали его желания с мыслями отца. Через 10 лет работы в школе отец получил звание «Заслуженный учитель РСФСР».
Всю свою жизнь в Бирюсе отец помогал односельчанам: это были советы, помощь в написании необходимых документов, помощь в решении бытовых споров, ссор, других житейских вопросов. Зимой 1947 года родители купили у семьи Горемыкиных, когда те переезжали в Суетиху, усадьбу. Купленный дом был старый и маленький, мы его вскоре заменили: построили новый, но огород при нём был огромный, около 40 соток. На этом огороде построились и стали жить потом три семьи: примерно 10 соток отец отдал в 1949 году семье Перфильевых. Перфильев Александр Георгиевич приехал с семьёй на должность завуча детского дома. Отец помог им со строительством дома, мы даже перенесли нашу баню, чтобы дом Перфильевых встал рядом с нашим. Примерно такую же долю огорода отец отдал Григорчуку Ивану Фёдоровичу. Осенью 1950 года Иван пришёл со срочной службы, куда был призван будучи воспитанником детдома. До службы он дружил, а потом переписывался с воспитанницей Анной. По возвращении со службы Иван сделал ей предложение, отец, в качестве подарка на свадьбу, отдал им 10-12 соток от нашего оставшегося огорода и помог построить на этом участке новый дом. Григорчуки счастливо прожили в Бирюсе всю жизнь, нарожали пять мальчишек и одну девочку. Анна Павловна работала в школе учительницей, Иван Фёдорович недолго работал в бригаде Тайшетской скотобазы, потом стал вести домашнее хозяйство. Младшая Григорчук Татьяна (Ивановна) до сих пор живёт в Бирюсе в родительском доме и работает учителем в школе.
В 1957 году через протоку Озёрная стали строить мост. Мост в этом месте был до 1918 года, его сожгли белочехи, но подъездные пути сохранились, поэтому место строительства нового моста даже не обсуждалось. Но как только мост начал работать, начались хищения у наших сельчан сена и дров, заготовленных, но ещё не вывезенных, к дому. Происходило воровство, в основном, по ночам. Отец организовал ночные дежурства у моста, привлекая к этому мужчин, имеющих ружья, сам ходил несколько раз на такие дежурства. Постепенно случаи воровства прекратились.
Часто к отцу обращались за помощью сельчане в разрешении спорных вопросов по межеванию приусадебных участков земли, по социальным льготам, за консультацией по учёбе детей. Дважды он выступал «главноуговаривающим» (может, просто посредником), в случаях, когда парни (один детдомовский, один сельский), переспав с девушкой, отказывались потом жениться. Оба случая закончились свадьбами. Может, таких «моментов» было больше, но я знаю только о двух.
В конце 70-х – начале 80-х годов участились обращения к отцу пожилых сельчан по вопросу получения пенсии (многие с послевоенных лет уже постарели). Для людей, занятых в сельскохозяйственном труде (колхозников), пенсия тогда была не положена. Отец умело выделял их частичную или постоянную работу на государство. Дело оказалось в том, что в Бирюсе не было оформленного документами колхоза, а была непостоянно работающая бригада по заготовке кормов для Тайшетской скотобазы, то есть, все люди, работавшие в этой бригаде имели временные трудовые договоры с государственной системой, и пенсии им были неоспоримо положены, если сроки работы соответствовали пенсионному законодательству. Примерно так же отец решал вопрос с охотниками-профессионалами: если они брали во временное пользование охотничьи участки, значит, государство в лице «Охотсоюза» заключало с ними трудовой договор, значит, время, которое охотник проводил на этом участке, входило в пенсионный срок. Но возникали трудности: сколько времени охотник провёл на участке? Отец советовал решать это с помощью суда и свидетелей. Свидетелями были такие же охотники, они всё знали друг о друге, о своих соседях по охотничьим угодьям. Так он помог получить пенсию охотнику-профессионалу Белкину, который ничем другим, кроме охоты, в своей жизни не занимался. Помог и ещё нескольким нуждающимся. Для деревни всё это значило очень много.
С лёгкой руки отца в последующем расширялось и увеличивалось основное здание школы, больше всего этим занималась, со слов Константина Тимофеевича Щуревича, Лидия Всеволодовна Ознобихина. Даже будучи на пенсии, она находила время и убеждала начальство предложениями по улучшению здания школы. Для этого к прежнему корпусу пристроили сначала одну пристройку, получилась как бы буква «Г», лежащая вправо, а потом лет через 10 пристроили ещё один прируб, и получилась буква «П», был оборудован внутренний дворик с деревянным полом – настилом (позднее положили асфальт) и навесом-верандой перед основным входом в школу. А внутри зданий были оборудованы тёплые туалеты. В 1977 году я встречал Новый год с родителями и другом Райковым Анатолием в здании школы (ещё когда оно выглядело буквой «Г»), и мог в полной мере оценить просторность и удобство. Обновлённая школа сильно впечатляла, по сравнению с той, что была раньше.
У меня жизнь тоже не стояла на месте. После командировки на Кубу в 1965 году я получил направление в вертолётную часть в Житомир. Сразу же поступил учиться в Киевский политехнический институт (в военные учебные заведения не мог поступить по состоянию здоровья, Куба отразилась на мне болезнью сердца). Родился сын, жена поступила учиться в Киевский торгово-экономический институт, было трудно, не хватало на всё времени. Бывало и так, что командир полка говорил мне: «Чтобы я не видел тебя на ночных полётах, уже и так ходишь, как тень!», всё своё время и отпуска я тратил на учёбу. В Бирюсе был только один раз зимой 1967 года. Отец тогда продолжал работать в школе, мать работала швеёй-инструктором в швейной мастерской детдома. Весной 1968 года меня направили на формирование нового вертолётного полка в город Броды Львовской области. Полк направлялся в Монголию. С лета 1968 года до лета 1970 года я жил без семьи: везти жену с детьми было некуда, мы жили в палатках и сами строили себе сборно-щитовые (мы их прозвали «крупно-щелевые») дома. Жена с детьми в это время находилась в Тайшете у своих родителей, отпуска за 1968 и 1969 годы мне задержали до декабря 1969 года. Новый 1970 год я встретил в поезде «Улан-Батор – Москва», заехал ненадолго в Бирюсу, затем мы с женой отправились в Киев – восстановиться в наших институтах и продолжать учёбу. До июня 1971 года я все свои отпуска из Монголии снова посвятил учёбе. Зимой 1970 года в свой первый отпуск из Монголии я увидел, что отец увлёкся подлёдной рыбалкой. Причём, не только ставил крючья с живцами на ночь, но и сидел на льду с удочками днём. Чтобы отец сильно не мёрз, я купил у лётчиков нашего полка ему меховой лётный костюм: меховые брюки-комбинезон с жилеткой (лётчики это называли «ползунки») и меховую куртку с механическим замком. Костюм был покрыт материей светло-синей окраски. И, кажется, с подарком угадал: отец костюм оценил и надевал каждый выход на рыбалку и охоту. Износил всё, особенно брюки, за четыре-пять зим до дыр. Летом он ловил спиннингом на «сухую мушку» и на блесну хариусов, ленков, некрупных тайменей. И даже преуспел в этом: несколько лет подряд с 1974 по 1979 год из Иркутска я каждое лето приезжал в отпуск в Бирюсу, мы на отцовской старой самодельной лодке с мотором Л-6 плавали рыбачить по всем рыбным местам, какие он знал, и неплохо добывали.
В июне 1971 году мы с женой закончили свои институты и получили дипломы. Возвращаясь из Киева в Монголию, заехали на несколько дней в Бирюсу. Родители уже оба вышли на пенсию, не работали. Папа сделал мне очень хороший и ценный подарок. В начале 1971 года в Тайшетский «Охотсоюз» привезли 50 ружей Ижевского оружейного завода. Из этих ружей отец по документам отобрал два ИЖ-17 16 калибра, бескурковых с вертикальным расположением стволов, отстрелял их и купил оба.Лучшее подарил мне, второе приготовил тоже кому-то в подарок. Ружьё было великолепно, до него у меня не было ружья лучше. В Монголии я поохотился с ним несколько месяцев до декабря 1971 года в полную силу: в свободное время бегом бежал к реке Тола-Гол и открывал стрельбу по всему, что летало, бежало, скрывалось в кустах, добыл около десятка уток разных пород, подсвинка, косулю, до 15-ти зайцев и тушканчиков и несколько тарбаганов (это большие степные грызуны – сурки, живут только в степях Забайкалья и Монголии). Тарбаганов мы в семье не ели, несмотря на то, что их мясо вкусное, поэтому я отдавал их знакомому монголу, он принимал с удовольствием, в ответ подарил мне несколько выделанных шкурок. Я из них уже в Иркутске сшил детям и себе зимние шапки. Охотился потом и в Иркутске, и в Перми. И ни разу у меня не было даже малейшего неудовольствия от стрельбы из этого ружья: на расстоянии в 70-80 метров я считал дичь уже своей, и почти не ошибался.
В декабре 1971 года мне предложили, как офицеру с высшим образованием, должность преподавателя в Иркутском ВАТУ. Я радовался, думал, что жизнь и служба станут стабильными, что это окончательно, и никаких переездов больше уже не будет. Родители тоже были довольны: Иркутск ведь почти рядом, возможностей для общения появляется гораздо больше. Сначала так и было. Первые два года я учился быть преподавателем, много работал над написанием конспектов и по подготовке наглядных пособий, участвовал два лета в лагере набора на приёме новых курсантов.
Постепенно освоился, появилось больше свободного времени, и с отпусками всё наладилось: каждый год получал отпуск летом в июне-июле и ездил с семьёй в Бирюсу. Родители помогали ещё тем, что каждую осень присылали мне багажом 3-4 мешка отборной картошки. Летом 1973 года я получил неплохую двухкомнатную квартиру с кладовкой – «тёщиной комнатой» на пятом этаже в пятиэтажной хрущёвке, за всё время службы свою первую отдельную, до этого были комнаты с подселением или вообще общежития. С радости сделал в ней капитальный ремонт с переборкой полов, с укладкой на пол в коридоре и ванной двухцветной плитки в шахматном порядке, полной побелкой и покраской окон и дверей, ещё сделал хорошую кухню.
С января 1975 года задумался о получении кандидатской степени, сдал кандидатские экзамены, приступил к написанию диссертации, но ничего хорошего из этой моей мечты не получилось. К зиме 1975-1976-го возникли и обострились разногласия с женой, начались упрёки, ссоры, скандалы. Жена пошла жаловаться в политотдел училища. Мне быстренько, без особых разборок объявили партийное взыскание: выговор за «развал семьи». Я решил с женой развестись, мне снова объявили партийное взыскание. Тогда я вообще ушёл из дома и стал встречаться с другой женщиной.
В ночь с 17-го на 18-е апреля 1978 года жена погибла при нехороших обстоятельствах, дети решили жить одни, со мной почти перестали контактировать. Женщина, с которой я начал жить, родила мне дочь, но после этого резко и сильно изменилась в отношении ко мне, я оказался во всех вопросах, во всём, ей должен. Это насторожило и жениться на ней я раздумал. Сразу пошли на меня письменные жалобы и своим, и моим родителям, потом начальнику училища, и в политотдел, я ещё больше стал превращаться из хорошего офицера в отвратительного. Стал задумываться, что дети были правы, когда не стали, не захотели контактировать, и решили не признавать, не принимать будущую мачеху. Начальник училища генерал-майор Калицов Солтан Гетагазович решил поступить со мной, как всегда поступал с неугодными, и в августе 1980 года перевёл в Пермское ВАТУ с формулировкой «для помощи в освоении преподавания электрооборудования самолётов дальней и морской авиации» (я в Иркутске преподавал именно это, а в ПВАТУ этот курс только начинался), но на самом деле это была форменная ссылка.
В Пермском училище, надо сказать, мне не обрадовались. Почему-то сразу началось давление и начальника электротехнического цикла полковника Овсенчука, и начальника политотдела полковника Лукьянова. Чем я им не угодил, догадаться так и не смог, как ни старался. Диссертацию «предложили» забыть: в ПВАТУ и во всей Перми учёного руководителя для меня не нашлось, в Иркутск меня отпускать не было никакой возможности. Через год захотелось из Перми уехать. Были три попытки перевестись: дважды – в Барнаульское высшее лётное училище на должность старшего преподавателя, и один раз – в ВАТУ Лодейного Поля под Ленинградом начальником учебного отдела. Все три перевода был полностью согласованы, но в последний момент пресекались начальником политотдела или начальником цикла. Они, похоже, даже наслаждались, держа меня «на поводке», кажется, именно моё будущее повышение так сильно раздражало моих пермских недоброжелателей. У меня сложилось твёрдое убеждение, что они исполняли чей-то заказ. Решил тогда больше «не дёргаться» и дослужить до увольнения как получится, раз другое «не светит» и повышений в должности и в звании у меня уже больше не будет. Зато в Перми я удачно женился и получил однокомнатную квартиру.
С родителями переписывался. Отпуска из Перми с выездом в Бирюсу не получались, да и огорчать их своими «успехами» не хотелось. Сестра в конце 70-х перевелась с мужем по работе из Красноярска в г. Мелитополь Запорожской области. Родители летом 1982 года съездили к ним в гости, писали, что всё хорошо, всё там им очень понравилось, даже не отказались бы там пожить. В начале июня 1983 получил телеграмму от родителей, что отец серьёзно болен, нужен срочный мой приезд. Я быстро собрался и вылетел в Красноярск, оттуда поездом прибыл в Бирюсу. Узнал, что папе поставили диагноз «обострение рака пищевода 3-й степени». Сообщили Валентине, чтобы она тоже приехала. Мама советовала отцу ехать в Иркутский онкологический центр, где в 1980 году ей делали операцию по удалению опухоли молочной железы, я сразу для себя решил и сказал родителям, что поеду с папой.
Через день мы выехали в Иркутск. В онкоцентре папу решили сначала понаблюдать и поместили в небольшую платную гостиницу при этом центре. Я отправился к детям, они тогда ещё жили на территории училища. Против моего временного вселения к ним ничего не сказали. Каждое утро я ездил к папе в онкоцентр, ему делали рентген, взяли анализы, искали метастазы (не нашли), но ничего утешительного мне не говорили. Через неделю вызвали к главврачу, он стал говорить со мной в том плане, что операцию делать нельзя: упущено время и главное – субкардиальное положение опухоли (под сердцем), сердце, скорее всего, тоже поражено, оперировать без плановой замены сердца даже начинать нельзя, замену сердца они ещё не практикуют, это очень сложно и нужны особые доноры. Другими словами: в операции он нам отказывает и советует ехать домой. Я пытался настаивать, попробовал дать взятку, но безрезультатно. Главным его доводом было: «Мы в этом деле всё понимаем, опыта уже накоплено выше глаз», ничего другого предложить он не может. Пошёл советоваться с отцом. Он, видимо, это уже услышал от других врачей, воспринял всё спокойно, сказал, что делать нечего, надо возвращаться домой.
В вагоне (я купил билеты в купе) нам повезло: поезд отправлялся часов в 8 вечера, попутчиков в купе не было, ехали до Нижнеудинска вдвоём, поужинали, легли спать, но не спалось. Папа начал вспоминать своё детство, рассказал, как заболел в 10 лет малярией, болел тяжело и долго, даже после выздоровления не мог ходить, сразу уставал и задыхался. Его папа (мой дедушка) по чьему-то совету сделал городки и заставлял сына (моего папу) играть в эту игру. И это помогло. Ещё рассказал, как жил и учился в Канске, тренировался в беге на лыжах, участвовал в лыжных командных соревнованиях на первенство города, и их команда выиграла. Перешёл затем на рассказ о работе учителем в селе Тасеево Красноярского края, куда получил направление после окончания учёбы в Канске, у них там образовалась молодёжная хорошая компания, пять учителей примерно одного возраста, и все быстро сдружились. Вспомнил при этом супружескую чету Лобастовых. Когда отец перевёлся работать в Тайшет, с ними всеми какое-то время переписывался.
Ещё папа рассказал о своей женитьбе, как встретил в Борисово маму, как сделал предложение. Как потом, в первые годы брака он был очень счастлив, как они с мамой строили свои отношения, строили семью: было трудно и не всегда сытно, но они не унывали, все лишения переносили спокойно, «без напряга», у него тогда всё получалось: и в работе, и в быту, и в общении с сослуживцами и подчинёнными. Родилась дочь – родители были счастливы, потом родился сын (я), счастья ещё прибавилось, жизнь с каждым годом улучшалась, но всё разрушила война.
Папа, наверное поэтому, ненавидел войну, и вспоминать о ней не хотел. Но коснулся этой темы, в основном, об отношениях между солдатами и офицерами, начальниками и подчинёнными, которые и в мирное время были не всегда просты, а во время войны – совсем стали сложными, и часто не справедливыми. Отец, как коммунист, был вынужден подписать два расстрельных листа-протокола на солдата и офицера. Тогда это решалось совсем просто, без суда и следствия, решением командира полка и составлением протокола расстрела. С таким решением начальства отец был не согласен: расстрелянные были очень молоды и, по мнению отца, просто растерялись. Лучше было дать им срок в штрафбате, кому-то из них возможно бы и повезло: остался бы в конечном счёте жив, здесь же – сразу смерть. Но сказать об этом не мог даже в простом разговоре: «стукачи» не дремали, а начальство, особенно «особисты» (работники Особых отделов в армии) стукачество поощряли. Высказать своё недовольство вслух – значило подставить под удар себя, причём, с очень большим ущербом, вплоть до такого же расстрела.
Затем разговор перешёл на послевоенные годы. Папа вспомнил поимённо воспитанников послевоенных (1947-1948-х) лет: братьев Октябрьских Ваню и Петра, Сергея Безотечества, Сергея Неизвестного, братьев Майских Гришу и Сашу. Отец, видимо, этих ребят любил, но фамилии-клички, которые кто-то, не обладающий сильно богатой фантазией, дал этим беспризорным детям, были для него неприятными. С такими фамилиями, по его мнению, жить было совсем непросто, особенно при оформлении всяких личных документов. Вспомнил и их судьбу, и судьбу ещё нескольких воспитанников более поздних выпусков, которых я не знал.
Потом стал говорить о том, что сразу после войны у него на работе было много разного рода контролирующих и инспектирующих лиц, не всегда настроенных на реальное дело, чаще они приезжали с заведомо оговоренным и решённым заданием. У отца накопились обиды на многочисленные визиты таких комиссий и инспекций, которые сопровождали его всё время работы в детдоме и в школе. Я сам в детстве замечал, что всяких проверяющих и инспектирующих было у отца уж слишком много. Один такой проверяющий пришёл к нам в дом в феврале 1947 года, когда взрослых дома не было, только мы с Аликом Глотовым увлечённо рисовали свои рисунки. Он не попрощался и не ушёл, а умело подступил к нам с расспросами об учителях, воспитателях, об отношениях между взрослыми и детьми в детском доме и в школе. Первым «развязал язык» Алька, потом и я разболтался, и мы наговорили на целую докладную этому «шпиону», которого, как выяснилось, больше всего интересовал вопрос рукоприкладства учителей и воспитателей. Отца это касалось только, как руководителя, самого его в этом никто и никогда не мог упрекнуть. Всё же я тогда отца сильно подвёл, но он больше обиделся не на меня, а на того проверяющего: этот тип не имел морального права использовать слова двух семилетних пацанов для своих, заранее задуманных, и, скорее всего, корыстных целей.
Разговаривали мы с отцом всю почти ночь. Папе хотелось выговориться, вспомнить всё, из чего сложилась его жизнь. По сути, он изливал душу, я это понял и оценил, за это ему огромное спасибо! Я с глубоким уважением и болью прочувствовал всё, что он говорил, запомнил подробно, на всю жизнь, весь разговор, всю ту ночь.
Вскоре после нашего возвращения, приехала сестра. Мы провели семейный совет: что делать, и как жить дальше? Мама пригласила племянницу Людмилу Курдуяк-Шерстнёву. Она с медицинской точки зрения советовала никуда не ехать, остаться жить в Бирюсе, так как смена климата и режима может плохо отразиться на болезни, да и деревенская пища всё-таки полезнее и лучше городской, а они (Людмила со своей мамой Анной Михайловной) будут помогать мёдом, молочными и другими продуктами. Отец сразу с её доводами согласился, мы трое не нашли возражений, поэтому решили оставить всё, как есть, ничего не меняя. Сестра и я уехали по своим домам, к своим семьям.
Я из Перми стал чаще писать в Бирюсу, просил сообщать основное: состояние папы. Возникло и стало постоянным сильное желание: по увольнению в запас поехать в Бирюсу, жить с родителями, поддерживая их, работать в детском доме или школе (учителем, воспитателем, кем угодно, лишь бы в Бирюсе). Из Бирюсы шли успокаивающие известия. Мама написала, что Зина Смаслова горячо отозвалась на болезнь папы, имея медицинский опыт, даёт много полезных советов и присылает из своего Кызыла посылки с домашней настойкой на пантах маралов (маралы — это пятнистые олени, а панты – их молодые, вновь отрастающие каждый год рога). Настойка папе помогает.
Моя служба в Перми шла без особых изменений, давление на меня не заканчивалось. Запомнился случай: в феврале 1984 года приехала из Москвы из ВУЗ ВВС (Отдел Военных Учебных Заведений при Главном Управлении ВВС) серьёзная комиссия и решила провести без подготовки экзамены курсантам по тем билетам, которые в январе использовались на зимней сессии. Решили это сделать сразу на нескольких циклах (циклы – это учебно-методические подразделения в средних училищах типа факультетов в высших). Начальник нашего электротехнического цикла решил «бросить под танк» меня. Я высказался против с доводом: на цикле почти все преподаватели – отличники, я не имею такого звания, назначьте на экзамен классное отделение отличника, будет гораздо лучше, но он меня «не расслышал». Наступил день экзамена. Приезжая комиссия запретила мне присутствовать на экзамене. Это было незаконно, но я стерпел, протестовать не стал. Первыми зашли пять лучших моих учеников (я распорядился так специально, чтобы «задать тон») и трое вышли чуть не в слезах – им поставили двойки. Меня это разозлило, зашёл без разрешения к комиссии и стал говорить, что они нарушают учебно-методические предписания, нарушают свои же инструкции (я их на всякий случай подготовил и захватил с собой), нарушают приёмы педагогики, исключив из процесса главное звено – преподавателя. Комиссары прислушались и разрешили быть мне на экзамене. Вскоре я подошёл к ним снова со своим предложением, и мне разрешили опрашивать курсантов вместе с комиссией, процесс пошёл. В результате двоек больше не было. Пишу об этом подробно, думая, что и в этом есть заслуга папы: я в трудные минуты безотчётно действовал, как он. Начальник цикла Овсенчук стал меня подбивать, чтобы я попросил комиссию заново опросить первых трёх, получивших двойки, но я ему ответил: «Вам надо, идите сами и просите, а мне и эти результаты вполне подходят». Результаты и выводы комиссии, в самом деле, порадовали: мне объявили благодарность, чего я не получал в Перми ни разу, и, хотя результаты экзаменов на других циклах не были объявлены, я сделал вывод, что «мои» сдали не хуже других.
А через месяц после отъезда комиссии пришло из Москвы распоряжение направить меня в г. Лодейное Поле в ВАТУ начальником учебного отдела (завучем).
Я стал готовиться к отъезду, но дело дальше не продвинулось. Ещё через месяц к нам в училище приехал заместитель начальника ВУЗ ВВС полковник Рядовой Иван Матвеевич, я с ним был знаком ещё с г. Броды, с формирования вертолётного полка в Монголию, подошёл к нему поздороваться и спросить о моём выдвижении. Он ответил, что Овсенчук в телефонном разговоре ему сказал, будто я уволился. В Лодейное Поле они назначили другого офицера. Я вспомнил слова отца о том, что, если тебя невзлюбит начальник, «дело – труба», лучший выход: от такого начальника убежать подальше, и уже твёрдо решил – увольняюсь. Появилось и стало крепнуть желание поехать после увольнения в Бирюсу. Я в это время продолжал родителям писать, спрашивая о состоянии папы. Ничего тревожного родители не сообщали.
С Нового 1985 года я подал рапорт об увольнении в запас, и стал ждать решения из Управления кадров ВВС. Приказ на моё увольнение пришёл в конце февраля, я стал абсолютно свободным, «почти» гражданским человеком. А в марте пришло письмо из Бирюсы с просьбой приехать по возможности скорее. Я понял, что что-то случилось с отцом, быстро собрался и выехал. В Бирюсе было плохо: папа уже больше лежал, передвигался мало и тяжело, есть мог только жидкое. Дали телеграмму в Мелитополь Валентине. Она тоже быстро прилетела. Надо было решать основное: куда родителям ехать, чтобы поспокойнее пожить и по возможности полечиться. Говорить о том, что я хочу жить и работать в Бирюсе уже не имело смысла. Я стал предлагать родителям переезд в Пермь: у нас с женой в это время были две однокомнатные квартиры, расположенные почти рядом, мы жили в одной, вторая была в резерве на обмен, родители могли жить в ней. Валентина предложила переехать родителям к ней в Мелитополь. Папа выбрал Мелитополь (по-моему, из соображений, что он уже там был, всё видел, и ему там понравилось).
Сборы были недолгими: продали (подарили) дом со всем внешним и внутренним имуществом племяннице Людмиле, с собой мама взяла только самое необходимое, поместившееся в двух чемоданах и сумке. Билеты купили в купе: нас было четверо, я решил ехать тоже до Мелитополя. На вокзале пришлось преодолеть неожиданное препятствие: наш поезд прибыл и встал между грузовыми составами, спасибо, помог Иван Фёдорович Григорчук, который решил поехать с нами в Тайшет и проводить отца до отъезда. Он взял папу на руки, бегом понёс вдоль грузового поезда до вагона с переходной площадкой (она была метров за 50), передал через площадку папу мне, вернулся за чемоданами, и помог маме. Мы, взволнованные и запаренные, всё же успели сесть в вагон вовремя. Если бы не Иван Фёдорович, нам пришлось бы совсем туго. Дальше уже ехали без особых приключений. В Перми к поезду пришла моя супруга с сестрой Галиной, принесли горячей пищи (мы ехали, в основном, на «сухомятке» и чае). В Москве неожиданно легко переехали с вокзала на вокзал. Папа, видимо, включил свои внутренние резервы: сам вышел с Ярославского вокзала на площадь, сел в такси и сам потом зашёл в Курский вокзал, но там мы его решили поберечь и попросили положить в медпункт. Ждать поезда из Москвы в Мелитополь пришлось несколько часов, но поезд встал на первый путь, мы сели в вагон без затруднений, в Мелитополь поезд шёл меньше суток, здесь тоже всё уже было проще. В Мелитополе на перроне нас ждал с машиной Валентин Антонович – муж сестры.
Папа по приезду заметно оживился, ему вроде стало лучше. Я, в связи с этим, решил возвратиться в Пермь, и через 2-3 дня уехал.
В Перми на работу устраиваться не очень хотелось, занимался домашними делами. Из Мелитополя писем не было. Хотелось думать, что с отцом всё будет хорошо, он ещё поживёт, но 27 мая пришла телеграмма, что папа умер. Я выехал не сразу: не было денег на дорогу, пришлось занимать у знакомых. Вылетел в Москву только 28 мая, в Мелитополь приехал поздно вечером 29-го. Папу похоронили 29-го утром, я его не смог проводить, о чём жалею всё время, постоянно и сильно.Мама и сестра мне рассказали, что всё у папы вроде было неплохо до 9-го мая. В этот день отца приходили поздравить несколько делегаций. Он, видимо, возбудился, переволновался, на поздравлении от военкома упал и ударился головой. С этого времени началось ухудшение, ему с каждым днём становилось всё хуже и хуже. В ночь с 26-го на 27-е мая он не уснул, был сильно взволнованным, беспокойным, порывался куда-то идти, потом начал бредить, и в пять часов утра 27-го мая 1985 года папы не стало. Мама пережила его на 12 лет.
Прошло много лет, как умер отец, мы с сестрой перешли на девятый десяток своей жизни, но память о нём остаётся с нами постоянно. При встречах и в телефонных разговорах часто говорим о делах папы, поступках и жизненном опыте, вспоминаем его отношение к маме, к нам, к друзьям, к воспитанникам. Во всей своей жизни я часто обращался мыслями к отцу, обращаюсь и сейчас, сверяю свои дела и поступки с ним – думаю, а как бы он поступил в данном случае, это помогало и до сих пор помогает мне жить. Я, используя его опыт, научился прощать, хотя случаев предательства в своей жизни, службе и работе могу вспомнить не один и не два, а, наверное, более двух десятков, никому и никогда не мстил. Научился общению: например, в моей преподавательской работе за 13 лет не было ни одного даже самого незначительного конфликта с курсантами. Старался терпеть, хотя по натуре я очень нетерпелив. Научился дружить и ценить мужскую дружбу. С лучшим моим другом Толей (Анатолием Михайловичем) Райковым мы дружим с осени 1943 года, и дружба наша не прерывалась все эти годы ни разу. Часто вспоминаю отца, и у меня никогда не возникло даже намёка на какой-то упрёк к нему. Считаю, что сестра, как и я, постоянно вспоминает папу, и у неё также нет к нему никаких упрёков.
Очень хочу надеяться, что воспитанники отца рассказывали своим детям (может, и внукам), что в их детской жизни встретился такой неравнодушный человек Георгий Семёнович Горенский. Встретился, чтобы облегчить им нелегко начавшееся детство только оттого, что они потеряли родителей; встретился, чтобы обогреть их тела и души, чтобы покрасивее одеть и повкуснее накормить, чтобы помочь достойнее перейти во взрослую жизнь. Человек, который прошёл всю войну, но не ожесточился, решил помогать детям-сиротам и выполнял своё решение честно, даже с удовольствием, который любил и уважал всех детей, как своих, отмеченный званиями «Отличник народного просвещения» и «Заслуженный учитель РСФСР».
Уверен, что Виктор Сербский рассказывал своим детям об отце, да они и сами, наверное, поинтересовались: какой это дедушка жил у них в Братске, знают они и о Бирюсинском детдоме. Надеюсь, что и Павел Дёмин рассказал своим детям, как отец спас его от дурного прошлого. Помнят о Бирюсинском детдоме и дети Зинаиды Смасловой, они приезжали в Бирюсу с матерью. Знаю точно, что есть дети у Лиды Терещенко, у Греты Фёдоровой, у Ларисы Бухаровой, у Венеры Абрамовой, у Тамары Тыквиной, у Валерия Котельникова, Светланы Райковой-Котельниковой, у Юрия и Леонида Кушнир, я со всеми перечисленными встречался и разговаривал во взрослой жизни. Наверное, есть дети и ещё у многих и многих воспитанников Бирюсинского детского дома. И хочу надеяться, что все, кого я вспомнил в своём повествовании и кого не вспомнил, все они хоть чуть-чуть, хоть немного, рассказывали своим детям о жизни в Бирюсе в детдоме, и, возможно, упоминали об отце.
На одном из юбилеев Виктор Сербский в своём выступлении сказал: «Хочу, чтобы все детские дома закрылись, а Бирюсинский остался навсегда!» Перефразируя, я тоже хочу, чтобы воспитанники, жившие в период работы моего папы в Бирюсинском детском доме, их дети и дети их детей сохранили память об отце навсегда!
Март–апрель 2019 года, г. Пермь