Жил себе мужичёк. Вполне себе обычный современный мужичёк. Жил он в городе. Ну а прежде в деревне. Родители его умерли там же, - замёрзли в лютую пургу в дороге. Подросток, - единственный сын их, поговаривали, слегка лишился после этого ума.
Переехавши в город и родив там во вполне здоровой семье, вполне здоровую дочь, зажил обычной рабочей жизнью. Пил редко, но когда выпивал, тянуло его рассказать одну и ту же странную историю. Ни родственников, ни друзей, чтоб подтвердить её правдивость никогда не находилось. А заключалась она в том, что Пётр, - так звали нашего героя, - родился, якобы, с чрезвычайно неразвитой сухой левой рукой, которую ему с детства, по совету местного знахаря, бинтовали вплотную к телу. И прозвище на селе Пётр получил обидное, - Пётр Хроморучка. Апогеем подобного рассказа обычно являлся ключевой поступок автора застольного изложения. «Набравшись за несколько бессонных ночей достаточной, если не сказать, сумасшедшей решимости...» - вещал захмелевший рассказчик - «...Вручил я Василию топор и потащил к лесу да за два оврага. Налились мы там с ним как два красных яблочка, да не солнышка, а самогонки. Спрашиваю я его: «Видел когда-нибудь мою левую?» «Да никто ж не видел» - заикаясь, ответил Василий - «Неужто показывать привёл?.. А топор зачем притащили?!. Ты чё удумал?!» - спохватился Василий. «Да не бойся ты, - взгляни сначала» - спокойно ответил я и снял таки все повязки».
Василий обомлел, как протрезвел: на тоненькой связочке, считай совсем без косточки висела сморщенная чёрная младенческая ручонка. Лишь через минуту Василий ответил: «Такое бы и рубанул, да ведь помрешь же». «Руби, - не бойся, рубить ровно то умеешь, потому тебя и взял — перевязка, во всём комплекте с собой — в сумке вместе с аптечкой». «Тогда самогон сначала весь допью» - согласился вроде Василий - «А потом ещё подумаю».
В общем, в каждом своём рассказе Пётр упоминал, что боль ту никогда не забудет - «Будто нерв какой большой задели». В родном селе горе-хирурги не появлялись, пока перевязки кровоточить не перестали. А потом, как ни в чём не бывало вернулся Пётр словно со всё той же, примотанной к торсу «хромой ручкой». Потом… будто расти там что-то начало, - замечали сельчане. А потом Пётр и вовсе снял все обмотки и без них ходить начал. Совал, то, что у него там росло в рукав и ходил так по селу, а оно там шевелилось, если Пётр этого хотел, как маленькая ручка и, казалось, с каждым днём всё увеличивалось. В конце концов выросла у Петра новая полноценная рука, и прозвища своего он лишился.
Хоть он и стал каким-то там по счёту парнем на деревне, местные девицы всё равно смотрели на него косо как на оборотня. «Плюнул я на всё и подался в город» - так обычно заканчивался рассказ пьяного Петра.
Плюнул Пётр на всё и подался в город. Нашёл красавицу жену, родилась красавица дочь. Только снова проблема одна была, - большой палец руки у дочки недоразвитым рос, не было в нём сустава, чтоб пополам он гнулся. И этот палец ей однажды почти полностью оторвало на одной из подпорченных увеселительных установок на детской площадке.
Пётр слёзно умолял, даже требовал у врачей ампутировать палец окончательно, - мол новый отрастёт, и здоровый. «Сумасшедшего» отца удалили из больницы и попросили в таком настроении больше не появляться. А палец пришили.
От чего-то отчаявшись, даже озлобившись, Пётр ушёл в глухой лес отшельником. Узнавая о нём, к нему тянулись другие люди. Создалась община. Называли себя «самолечащимися». Практиковали методы близкие к народной медецине.
Однажды Пётр при колке дров, находясь под действием одной лечебной травки, отрубил себе почти половину левой кисти. «Самолечащиеся», из медицины, по дозволению, конечно же, Петра, признавали только бинты. Но не обезболивающие. Руку забинтовали, обкладывали льдом. Пётр почти в бреду повторял: «Отрастёт». Умер он не то от болевого шока, не то от сепсиса. Община после смерти лидера, разуверившись, разбрелась по местам прежнего обитания. А те, кто остались, стали отшельничать поодиночке, - видимо натура у них была такая.