Андрей Витальевич Миронов
Лев Толстой и Людвиг Витгенштейн
– Произнесенные на любом языке слова могут иметь смысл, а могут и не иметь его, – рассказывал о нижеизложенном событии Людвиг Витгенштейн, успевший посетить Ясную Поляну незадолго до ухода Толстого.
Давно замечено, что только немецкие слова не пропадают бесследно, произнесенные в достаточно четкой форме они образуют некую музыкальную последовательность звуков, отражающуюся в сознании и архитектуре. Все сказанное Гёте, Шиллером или Гофманом незамедлительно превращалось трудолюбивыми немцами в материальные объекты. Например, из слов тайного советника Гёте возведено более половины зданий Шинкеля, столь же украсившего Берлин, сколь и развратившего его природную ландшафтность.
Немецкая вера в могущество слов привела не только к смирению философской уверенности молодого Людвига Витгенштейна, но и к разрушению шедевров Шинкеля и Шпеера. Последний, используя слова фюрера – водителя немецкой нации, возводил здание аэропорта в Темпельхоф и другие сооружения, отличавшиеся помпезной скромностью и подлинным тевтонским величием. Русский калибр 280–миллиметровой пушки Бр–5 оказался весомее бетона, замешенного на немецких словах бесноватого водителя германской нации. Впрочем, любой бесноватый водитель представляет опасность для пассажиров и пешеходов.
Все это сказано, чтобы подготовить читателя к восприятию последствий описанного ниже разговора графа Льва Николаевича Толстого с пришедшими к нему крестьянами и прочими разными интеллигентами, замешавшимися в толпе простого народа. Более поздние чем Вторая мировая война воспоминания Людвига Витгенштейна были Толстому, естественно, незнакомы. Но обращаясь к народу на немецком языке, Толстой наронял в яснополянскую землю множество мелких окаменелостей. После того как прощальные слова опали на землю, крестьяне и прочие разобрали их себе на память, согрели за пазухой и унесли с собой как непреложное доказательство того, что разговор действительно состоялся в их присутствии.
Крестьяне, в основном позволявшие себе только деревянное строительство, использовали камни по прямому назначению. Геологическая особенность вульгарного немецкого языка приводила к тому, что все образовавшиеся камни имели внутри себя аккуратную дырочку, похожую на отверстие для грузила. Большая часть камней, подобранных крестьянами, так и нашла свое упокоение на берегах прудов, ручьев и речек Тульской губернии именно в этом качестве. А вот камни, унесенные в карманах в Москву, сыграли через бо’льшую половину столетия неожиданно аттрактивную роль, о которой расскажу позднее.
Была и третья часть камней, попадавшая в руки детей. Очень быстро обучавшиеся в школе имени Льва Толстого бедовые ребятишки научились попадать этими камнями в птиц. А вороны, им доставалось больше и чаще других, переставали на некоторое время понимать своих товарок. Они забывали свое «кар», и от этого на ветках устанавливалась языковая анархия и коммуникативный интеракционализм.
– Семулякр-р-р! – галдели вороны и повторяли красиво-бессмысленное слово, стараясь отпугнуть детей, резвившихся на прилегающей территории. Однажды взволнованная ворона выдала целое предложение:
– Полупр-р-р-оводниковый семикондактер-р-р! – но и этот дискурс был не понят окружающими, и вороний разум вернулся к своему естественному состоянию понимаемому как нативный. Маленькие крестьяне, показав чудеса ловкости, искренне радовались, что научили глупых птиц уму-разуму.
Этот рассказ, мало понятный и несколько выделяющийся сумбурным характером изложения от предшествующих и последующих историй, приводится нами только ради сохранения всей яснополянской эпопеи для грядущих поколений. Наконец, в ней появляется граф Лев Николаевич Толстой, еле дождавшийся приглашения к выходу.
Крики птиц на ветках вывели писателя нашей земли из гневного созерцания серых макарон, которыми его по традиционной привычке регулярно кормила Софья Андреевна. Выскочив из дома в одних лаптях и двухствольном Mannlicher, опоясанный крест-накрест патронташами, затянутыми на голом торсе, граф нещадно стал палить по разгалдевшимся, ни в чем неповинным галкам. Птицы гроздьями падали на землю, и пока не исчерпался заряд бодрости, граф наводил порядок, соответственный для поэтического разглядывания прелестей русской жизни. Закончив дело и желая отметить это философским афоризмом, Лев Николаевич воскликнул:
– Пусть каждый воспитывает свой сад!
У Софьи Андреевны, подслушивающей у окна пальбу графа, екнуло сердце от неминуемой опасности. Впрочем, ей тут же пришлось организовать из подручных крестьянок уборку территории, пока в убитых птицах не завелись рыжие муравьи или не случилось чего-нибудь и похуже. Но не все птицы оказались убранными, крестьянки ленились, а сечь их граф строжайше запретил. И произошло то, чего Софья Андреевна боялось больше всего, но как это обычно и бывает, представляло наименьшую угрозу.
Во время таинственных прогулок по парку Лев Толстой, конечно, не собирал гербарий, он получал важные сведенья, которыми по привычке, вынесенной из юности, пренебрегал. Некоторые исследователи и ученые предположили бы многое, доведись им узнать полезную информацию. Но Лев Николаевич Толстой не поделился ею с Чертковым и до конца жизни он считал, что поверил ее правдивость только на одном человеке, молодом Людвиге Витгенштейне, который, как уже писалось, посетил Ясную Поляну. В данном случае мы прибегаем к обрывкам его еще детских записей и более полным, хотя и бессодержательным рукописям, оставленным в Москве во время посещения СССР австрийским философом-логиком и мистиком-рационалистом.
В то достопамятное ему утро Витгенштейн, будучи совершенным ребенком, легко пристроился к экскурсии из восьмисот детей, привезенных специально для показа графу Льву Николаевичу с целью поднятия аппетита на время завтрака. Временно затаившись среди них, Людвиг сохранял при этом ясную трезвость мысли и аналитичность ума. Практически еще не зная в то время русский язык, Витгенштейн запомнил следующее, что и записал немецкими буквами, нещадно добавляя эсцет во все свистящие и шипящие согласные русского многострадального языка. Имеем следующее:
– После меня хоть кол осиновый вбейте, хоть зеленую палочку – лишь бы только Софьюшке ничего не досталось! – резал по-живому граф правду матку, прихлебывая чай из ведвуджского фарфора чашки. Ее он любил больше всех. Чай в ней казался наиболее вкусным и мысли, при питье приходящие, наиболее значительными. В сердцах граф неоднократно разбивал чашку вдребезги, для достижения большего риторического эффекта, а потом, когда довольные произошедшим представлением гости удалялись, в слезах и соплях, густо текущих по бороде, собирал осколки, не позволяя не входить, не выходить из комнаты. Собравши все и вытерев слезы, граф начинал усердно соединять кусочки. Успокоившись и устав от долгого процесса реконструкции, граф бросал сидящим вокруг него свидетелям произошедшего неумолимые слова господского приказа:
– Чтобы утром была как новая! – и удалялся в спальню.
Утром чашка, чудесным образом восстанавливала свою целостность, так, что не видны были места сколов. Привыкнув к этому многолетнему чуду, граф бил ее теперь уже не стесняясь, даже перед малозначительными посетителями, настолько ничтожными, что битие фарфора явно не могло произвести на них уже большее впечатление, чем созерцание самого великого писателя земли русской. Вот и на этот раз Лев Толстой зря грохнул уже пустую чашку об пол, в место, которое ему особенно нравилось. Попав на слегка притупившийся за многие годы сучок, фарфоровые брызги особенно далеко разлетались, звеня и подпрыгивая.
Софья Андреевна, поддерживая разум графа в колебании вокруг устойчивой точки равновесия, в первый раз использовала для «чуда» очередную чашку из сервиза, доставшегося графу и не пропитого в качестве приданного. А когда вдребезги разлетелась и вторая, предусмотрительная супруга заказала в Англии целую партию аналогичных предметов, регулярно повторяя и увеличивая заказ.
Пораженный в самое сердце фарфоровым осколком, Людвиг Витгенштейн навсегда озадачился ширью русской души, ее презрением к богатству и перманентной готовностью совершить что-то из ряда вон выходящее – хоть роман написать, хоть усадьбу спалить.
Собственно именно благодаря его внимательному взгляду и доставшимися по наследству рукописям мы, русские исследователи и поклонники, знаем не только историю с чашками, но и то, что произошло с немецкими словами, обратившимися в камни со сквозным отверстием в середине. Это только начало истории с камнями, а их мистическое и магическое свойство, сполна проявившееся в дальнейшем, там же, «в дальнейшем», и будет изложено подобающим образом.
19 февраля 1866, 8 марта 1866 «Новости российского военного обозрения» № 8 и № 9