[Отвергнуто редакцией антологии русской прозы. Почему? Ваше мнение? Вообразите себя редактором!]
Это единственная фотография моего деда, погибшего на фронте, восточнее Старой Руссы.
Его имени нет на интернете, его портрет пока не несли в шествиях Бессмертного полка.
Ручейки высохших слёз стягивают кожу.
Ещё до февральской революции 1917 года, семья моей мамы жила в кондовой Руси, в Великолуцкой провинции, части Псковской губернии. Очень мало рассказывали об этой околофинской-окололатышской Руси и она, и бабушонька. Ведь там погибли неэвакуировавшиеся предки, «шевелилась земля» над заживо погребёнными и не «осталось ни одного дома».
Поэтому, когда я попал в сугробы Михайловского, увидел усечённый конус Савкиной горки, и повалялся в снегах у Тригорского с пышащей-пышущей Ронькой, то погнал в Пустошку.
Промелькнули, как и обещал Паустовский, Опочка, Звоны, Алоль...
Позади остался директор турбазы в Пушкинских горах, он был с деревянной ногой, а рассказывал о ногах Пушкина. После войны с фашистами могила оказалась разрытой, а на ногах великого поэта были и туфли, и брючки со штрипками...
И его Святогорский монастырь, с кровоточащими пятнами обнажившейся кирпичной кладки, тоже позади остался.
Сама Пустошка могла похвалиться трёхэтажными домами, широкими улицами и памятником Победы. В столовой, из котлов, поднимался вкусный пар.
Через Пустошку шёл поезд Рига-Москва, но стоял одну минуту. Я успел взгромоздиться, с лыжами, на ступени, но проводница пыталась вытолкнуть меня из тамбура. А поезд набирал ход. Молча спихивала, толкала вагонной дверью, но я устоял.
А теперь остановки нет.
Поэтому летом — много лет спустя — пришлось сначала выбросить рюкзак, а потом спрыгнуть с подножки, когда состав замедлил ход и полетели мешки с почтой.
Мог бы и в Идрице или в Новосокольниках нормально сойти с поезда, добраться автобусом, но ещё был ого-го!.. Десант!
Я должен был непременно заехать опять в непустую Пустошку, так как омосковленная мама так часто роняла: «А сосны? А луга? А небо? Какие ягоды, какие грибы! А озёрная рыба?! А творог?»
Недалеко от станции мне и комната нашлась.
Во дворе гуляли куры и хозяйка ласково разговаривала с ними.
Но и мне уделила время и поведала о сыновьях; ездят в Белоруссию, привозят крепкие напитки. А в Латвию не ездят, хотя и там русские живут.
Я расспрашивал её о семье мамы, о её соседях, о «параллельных» семьях, о довоенной жизни на удивительном скрещении дорог из Пскова в Витебск и из Себежа в Великие Луки, но она ничего не знала и не помнила.
И я отправился в краеведческий музей.
Дождался открытия, зажгли свет для меня одного.
Карты шикарные.
Западный предел русской земли, за рекой Великой уже Земгале с её латышами и черта оседлости-осёдлости, прямо у её границы.
Там, в Латгалии, Западная Двина становится Даугавой...
А река Великая поворачивает на север, в Пушкинский заповедник. Места сказочные...
А где церковь была, где синагога?
Где мамина школа?
Две школы было. Еврейскую, по решению трудящихся, быстро закрыли. Народ начал разъезжаться, подавались в Ленинград.
В новой советской школе были замечательные учители-учителя. До конца дней своих мама смеялась-сокрушалась об ошибке в слове «преподаватель». Она написала его через «о», а сочинение было высоко оценено. Вот теперь, может, можно было бы обойтись укороченным «препод»...
Современники серебряного века просили заучивать наизусть:
«Я не хочу, о други, умирать.
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.»
Где дом Нины Короткиной, маминой подруги, в который угодила бомба? Нину убило. Помнит ли её кто-то?
А где кинотеатр, где мама на пианино играла для сопровождения немых фильмов?
Трудно восстановить эти сметённые боями местоположения на плане городка-местечка.
Где жил Абрам Аронштам, которому мама носила еду?
А куда возили для ритуальных омовений и летом, и зимой? После месячных опускали женщин в прорубь, быстро растирали и закутывали в шубы.
А Шагали, родители бабушоньки Беллы, где они, на какой улице?
А мать её, одна из моих четырёх прабабушек, мадам Осиновская, где она? Да умерла она в первую же зиму 1942 года в Ципье, на крайнем севере Татарии.
Могилы её уже не отыскать, никому это не нужно.
Отец бабушоньки Мендель Городокер прибыл из Белой Руси-Белоруссии. Там, за Невелем, и стоял город Городок. Первоначальная Русь и была здесь, с севера на юг шла. И до синего Чёрного моря, до Понта Эвксинского, дошла, «из варяг в греки».
В одном зале выставлена была экипировка военного лётчика Люфтваффе, рухнувшего в болото в Пустошкинском районе. У него были и фонарик, и всякие отвёрточки-ножички, и даже маленький примус.
Такой хлыщ-прыщ — сбили его красноармейцы, но из топи не сумели достать. Он там и законсервировался.
А, может, наш ловкий пилот подбил самолёт гада, бомбившего и райпотребсоюз, и мамин дом с белыми занавесками, рвавшимися из выбитых взрывами окон, и эшелон беженцев, потащившийся на Ржев?
А в другом зале тоже о войне.
“Никто и ничто не забыто!!!!!!”
С замиранием сердца, приблизился я к стенду призванных в армию, вернувшихся и погибших пустошан.
Где же мой дедушка Зус Абрамович Аронштам, погибший в бою у Старой Руссы?
Я его никогда не видел. И здесь его нет.
Нету его на стенде, нету его, нету.
Он не числится. Нет моего деда. Не уважили.
Он же призван отсюда!
Даже плечами не пожимают, а разглядывают странного москаля; ждут, чтоб ушёл неожиданный посетитель.
Только у деревни Большое Вороново, говорят, выбито его имя на братской могиле. Там, за рекой Ловать, за озером Ильмень, к югу от Великого Новгорода...
Там и нашёл его имя мой дядя, полковник, командующий частью в Вышнем Волочке,
Исаак Зусевич Аронштам.
Вот и я решил постоять хотя бы у могилы.
Надо ехать, ехать надо.
Ведь в детстве я его похоронку держал в руках, но тогда не плакал.
А теперь беззвучно разрыдался.