Критический отзыв на книгу Игоря Гуревича "Зона отчуждения"
Известный архангельский поэт, радиоведущий и шуомен Игорь Гуревич в феврале 2020 года, как только заполучил, написанную им книгу «Зона отчуждения / Повести / Рассказы» в необходимом количестве экземпляров от московского издательского дома «Сказочная дорога», так и отправился проводить презентации по всей Архангельской области с целью донести до читателей завершающую часть трилогии, которая состоит уже из книг «Любовь к Родине» и «Любовь к ближнему».
«Книга «Зона отчуждения» — о моём времени», — поясняет автор в одном из похожих друг на друга интервью региональным СМИ...
Это восьмая по счёту книга Игоря Гуревича, писавшаяся последние двадцать лет, в которую вошли четырнадцать рассказов и четыре повести. Причём, размещённые по принципу, ведомому, пожалуй лишь самому автору: то ли от простого — к сложному, то ли от смешного — к несмешному, то ли от меньшего количества знаков — к большему... Попробуем разобраться.
Что характерно, книга выглядит солидно: на первой твёрдой белой обложке эскизные чёрно-белые купола с крестами морского-речного Архангельска (рисунок Оксаны Хейлик), на второй — монохромное фото задумчивого автора, подпирающего голову Гуревича, а внутри — просоветские и постсоветские зарисовки с мельхиоровым налётом еврейской мудрости, предвосхищённые вступительной статьёй А.П. Лыскова, члена Союза писателей России.
А.П. Лысков обещает читателю незабываемое путешествие по сюжетам рассказов и повестей поэта Гуревича. Предвещает лёгкую, ровную дорогу по воспоминаниям и впечатлениям автора. И читатель, раззадорившись авансами от мастера слова в счёт предстоящего авантюрного, сатирического и даже детективного худлита, — заглатывает авторское предисловие-разгадку названия книги «Зона отчуждения», и мчится по строчкам текста в глубину замысла первого рассказа «Цыганская кофта» с оптимизмом слепого ныряльщика на мелководье.
Автор-рассказчик предстаёт перед нами в образе «тётеньки», а при анализе речи, манер и поведения — «прожжёной тётки», или упорно намекающей на это усовершенствование своей натуры к концу рассказа, — женщины, которую на рынке обманули цыгане. Чему учит её история? — Быть бдительным или радоваться тому, что есть. Никаких вам «высоких идеалов», сложных психологических пассажей, мук выбора, одним словом — бывальщина.
Отрезвившись первым рассказом от восторгов рекламы вступительной статьи, уже скептически настроенный на «уровень» пловец-читатель преодолевая несколько таких же житейских историй, и, так сказать, привыкая к «глубине», начинает зачитываться и впитывать прозу жизни, порой смешную, с пятнами грусти по прошлому, обращая внимание на кургузые стилевые неточности, забавляющие возможностью авторско-редакторской корректуры, но, видимо, умышленным пренебрежением к таковой...
В голове невольно возникают вопросы и о целесообразности названия книги «Зона отчуждения»... А ответ находится лишь в читательском опыте: слово «зона» настойчиво просится в один ряд с нейтрально окрашенными — «зоной комфорта», «зоной покрытия», «зоной бикини», которые с изолятором и лишением свободы пока не ассоциируются, но в паре с «отчуждением» — это слово становится по-чернобыльски колючим, страхотворным, хотя и обнадёживающим — ведь это же временная мера, как карантин в детском саду, как ожидание в специальном для этого зале, у выхода к самолёту.
И вдруг авторское предисловие вспоминается, срабатывает как подстраховка, ведь читатель оказывается в человеческом накопителе страстей, воспоминаний, впечатлений и эмоций рассказчика, становится вынужденным слушателем, сострадальцем, оказавшимся в одной длинной очереди, лишённым возможности выбора другого времяпрепровождения.
Тут-то и открывается богатство накопителя прозы Гуревича под грифом «Совершенно трагикомично».
О рассказах.
Итак, заглянем в рассказы.
О хитрости людской победившей собачью хитрость рассказ «Где у собаки холка?»; о хитрости пассажирской — «Однажды в автобусе»; о человеческом, даже родительском горе по домашнему питомцу — «Похороны Фроси»; о проблемах предков при Советской власти — бытоописание «Кузьма-Казимир», «Голда значит «Золотая», «Колыбельная для Вацлава», где скрупулёзно собранные автором биографические факты соседствуют с осторожным юмористическим вымыслом (ведь читателями могут быть и родственники рассказчика); о часто болеющем ребёнке — «Возлюби болезнь свою...»; об абсурдном поведении погононосителей при обнаружении антисоветских призывов — «Анонимная надпись»; о курьёзном случае в поезде — рассказ «Ведро колумбийской картошки»; о смелости советского школьника при разборе портретов для демонстрации ироничный рассказ — «Кого нести будем?»; о «мамином сыне», студенте на отдыхе — «Одесса, ты мама?»; об инстинктивно удачном выборе переселения представителей одного хитрого народа в заокеанское гостеприимство — «Рейган, мы не едем»; о «зуде» семьянина и попытках его удовлетворения — мелодраматичный рассказ «Цена свободы».
Все эти истории рассказаны языком анекдота. Кроме одной. Лирическая зарисовка «Возлюби болезнь свою...» словно напевается вполголоса и отличается от других рассказов исповедальной гладкостью под гипнозом детства, захватившего впечатлительного рассказчика в минуту воспоминания о себе же — ребёнке. Это отличный пример того, как человек любит в себе своего внутреннего ребёнка. Рассказчик — заботливый опекун. Из горизонтального положения наблюдателя (лежащего человека) он тщательно комплектует деталями памяти (предметами, событиями, образами) комнату и квартиру, где болеет он же — ребёнок. Настоящее глагольное время первых двух частей рассказа («я лежу») подчёркивает желательность нахождения под родительским присмотром любви, под верблюжьим одеялом детства, ради продления ощущения нежности и гармонии с миром: «Я болею часто, а вижу маму с папой редко, ну, или мне кажется, что редко (…) Поэтому, как только я начинаю испытывать сладкую истому-ломоту в коленях, локтях и запястьях, щекотание и першение в горле — признаки надвигающейся ангины, я впадаю в блаженное ожидание ни с чем несравнимого счастья от обволакивания всего меня, от кончиков пальцев на ногах до макушки, родительской заботой и лаской...».
Образы молодых мамы и папы так бережно прорисованы автором, с любовью в высшей сыновьей степени: «...Когда за мной (…) приезжал папа (…) просто помогал мне одеваться и нёс на руках, крепко обнимая». «Папа держал меня на коленях. Меня укачивало, и я засыпал». Или: «...И поверх одеяла, которым был плотно до подбородка укутан со всех сторон, я чувствовал мамину руку (…) Я молчал и старался дышать как можно тише, чтобы не потревожить маму. Я был счастлив», — рефлексирует рассказчик уже в третьей части рассказа.
Образы родителей и в других рассказах узнаваемы. (Например, «Одесса, ты мама?»). Образ матери-советчицы, матери-друга уже половозрелого юноши восхищает заботливостью и прозорливостью: «...Поэтому мамина миссия усложнялась необходимостью одновременно решать множество взаимоисключающих задач». Крепкую эмоциональную связь сына и матери подчёркивают взаимные переживания героев и их передача читателю: «...Лишь понимающе вздохнула, по-матерински понятливо переживая мой вчерашний позор, за которым, полагая, что скрытно, наблюдала ночью с крыльца...».
В рассказе «Рейган, мы не едем» раскрываются образы уже пожилых матери и отца рассказчика: «Подошёл к маме, которая уже направилась в проход: — Мама... И тут мама вцепилась в меня и зарыдала в голос».
Кстати, в этом же рассказе есть детали, дополняющие образ дома, в котором любил болеть маленький герой, например, ковёр: «Я вижу этот дом, на втором этаже которого мы живём: мама, папа и я в одной из квартир с двумя комнатами и печкой, с общим коридором, кухней и туалетом прямого падения. Вдоль коридора расположено ещё три раза по пять квартир. Я не знаю, что такое «коммуналка», потому что не знаю, что бывает по-другому...». («Возлюби болезнь свою...»). «Сколько себя помню — этот ковёр висел над диваном в гостиной двухкомнатной квартиры из деревянной двухэтажной коммуналки с печным отоплением и «прямым падением». Особенно сладко было болеть и, засыпая, изучать его многочисленные ромбики...» («Рейган, мы не едем»).
Таким образом, в двух рассказах мерцает образ одного и того же дома, квартиры, комнаты с обстановкой, а в трёх рассказах — образы одних и тех же родителей: папы и, особенно, мамы героя-рассказчика, что в купе с историями предков о нелёгкой жизни в нашей прошлой стране, помещённых в три ранее названных рассказа — вырисовываются в коренастое такое и очень кудрявое семейное древо с рвущимися от ветра перемен лепестками-завитушками и разлетающимися по всему миру семенами.
О повестях.
Совершив нырок через повесть «Зона отчуждения. Две жизни», психологическую раскладку которой припрячем пока как козырь, — мы разыграем с автором другие эмоциональные карты (дорожную, медицинскую, школьную, политическую), не меняя иронического настроя этого отзыва, поскольку в накопителе заводилы-Гуревича припасов для иронии — в избытке.
И вот уже перед нами образчик весёлых путевых заметок рассказчика, (который и мёд с пивом пить мастак, и лицом в грязь не ударить умудрился), — повесть «Осенний чос». («Чрезвычайный опрос социологический»). Затейливое повествование сопровождает читателя по грутновке в глубинку матушки-земли русской, по уголкам северной губернии, имя которой не называется, но угадывается. Повесть о предвыборной агитации или о том, как три образованных единомышленника и водитель на время и за деньги соревновались с могучей силой «безграмотности» электоральной. Шестиглавая повесть (пролог и эпилог которой представляют собой картинки северной природы, нарисованные по принципу: «Найди восемнадцать отличий») — насмешит читателя контрастами, подкреплёнными домотканой смекалкой деревенской доброты, городским консерватизмом и твердолобостью недоверия, ободрит миротворческим юмором, но с расчётом на читателя-провинциала. Поскольку высмеивается во всех предложенных ситуациях именно приезжий молодой специалист из Москвы, а его «соратники», — периферийный преподаватель, медик-аспирант и водитель, заласканные автором — снабжены всеми возможными подарками судьбы в этом путешествии: преподаватель — всегда уместным алкоголем и адюльтером, общением с иностранной интеллигенцией «белой кости», гостеприимным другом-армянином, русской баней и застольями; медик-аспирант — примирением с женой, свиданием с дочкой и родителями; водитель — правом иметь своё мнение, бензином, ремонтом, заветным «денежным чемоданчиком», и все они — осенними лесными ягодами и желанными купюрами.
Рассмотрим образ москвича, которому тоже достались и клюква с брусникой и деньги по итогам работы и случайной дружбы, но «ассимиляция» которого проходила в условиях бдительного включённого наблюдения одного из самых шустрых героев — педагога и его неравнодушных сподвижников.
В первой главе появляется: «На переднем сиденье — тощий длинный молодой с мерзко ниспадающей на лоб прямой чёлкой и голубыми глазами, москвич», которого все называли «железный Феликс». И отношение к нему присутствующих в машине было естественно, как к чужеродному телу...
Затем, при неоднократных попытках объяснения ему же, что такое дороги чудного северного края — москвич обзывается «заморышем Садового кольца». Затем, передвижения агитационной группы по грунтовке, которые по времени не совпадали с намеченными москвичом на карте планами этих же передвижений, привели к конфликту, который вынудил его представиться «Артёмом», чтобы пресечь подколки спутников. Далее, для заселения в поселковую гостиницу, в которой, как водится, никогда нет свободных мест, хотя они и были забронированы москвичом накануне, — коллеги-агитаторы представили его, с молчаливого согласия, капитаном ФСБ... При дальнейших слаженных (хоть и не без эмоционально-алкогольных затрат, а также педагогического, аспирантского и шоферского проворства) действиях группы — Артём стал Артёмкой. А при раскрытии тайн биографии москвича на природе, в отдалении от условностей «большого мира», выяснилось, что он не только «московский теоретик», «профессорский сын» и «наследственный интеллигент Артемий», — а хороший парень, хотя для агитбригады был но по-прежнему «рабом Садового кольца», «маменькиным сынком», но остался в памяти навсегда «Артёмушкой» и «нашим мальчиком».
Вывод о метаморфозах, произошедших с образом москвича, принявшего участие в трехсуточном марафоне за анкетную результативность и численность на просторах сельской электоральной «безграмотности» смахивает на постулат житейской философии: «Будь проще и люди к тебе потянутся!».
Продиктованная переживаниями о медицинских диагнозах некоторых жителей одного среднестатистического подъезда — повесть «Сцены из жизни Яшки Штейнбока», — описывает семейные драмы соседей и их родственников, а также констатирует две вполне обычные смерти.
Но интересным кажется то, что читателю сразу не сообщается, что первый умирающий в хрущёвской «малолитражке» — не человек, так как он имеет и имя и фамилию и умирает очень уж «по-человечьи»: «Яшке Штейнбоку было плохо. Невообразимо плохо. Испытавшие это состояние сказали бы, что Яшку «колбасило...в натуре». При этом винить кого бы то ни было, кроме самого себя, он не мог...».
Возможно, такой приём автор использует ради достижения максимального сочувствия к ветеринарному больному крысёнышу Яшке, всеобщему домашнему любимцу, а, возможно, ради комического эффекта.
О кошке Штейнбоков, Китти, сообщается ровно столько информации, сколько необходимо, чтобы показать мягкосердечность её хозяек — «мамы» и «дочки Светки», а также — как на почве любви к животным и заботе о них может образоваться прочная семейная и телефонная связь нескольких поколений.
Образ «мамы», всеобщей благодетельницы, верной подруги, заботливой хозяйки, преданной дочери своим родителям и доброй, внимательной бывшей невестки для «бывшей свекрови-бабушки Светки», дополняется чертами наблюдательной и всегда готовой помочь добропорядочной гражданки, милой соседки по подъезду, талантливой рассказчицы не только драматических сцен из жизни Яшки и Китти, но и деталей ремонта подъезда, условий выполнения негласных законов мирного подъездного общежития, жизнеописания и привычек Рыжих соседей, которые внушили ей впечатление о паре, созданной для семейного счастья, пока в их семью не ворвались внезапная любовь Рыжей к Каирцу, её измены и два инфаркта Рыжего... Словом сцен и событий, давших материал для «повестушек», написанных затем рукой приятного влюблённого в «маму» «ухажора».
Образ мамы Штейнбок особенно удался автору. Он тёплый, светлый, хочется обнять такую маму. И не зря она называется чаще просто «мамой», чтобы читатель позавидовал персонажам и захотел испытать на себе её заботу. И лишь единожды героиня названа — Штейнбочихой, вероятно лишь ради утверждения её статуса среди нештейнбочих...
«Сцены...» является терапевтическим средством от одиночества, душевного сиротства, бессердечия и равнодушия людского, ведь движущий мотив повести — любовь к животным — наполняет соучастием и солидарностью читательские сердца и взывает к человечности.
Завершающая книгу «Зона отчуждения» ретроспективная повесть «Работа с родителями» — о новом директоре советской сельской малокомплектной восьмилетней школы в глухой глубинке, называемой местными жителями «Золотой десяткой», на самом краю Северной области.
Повесть — о трудностях, с которыми сталкивается выпускник пединститута, упёртый молодой специалист; об адаптивных свойствах человека в непривычной, и поэтому враждебной по восприятию обстановки посёлка Сластино; об успехах и неудачах на осваиваемом и обживаемом молодым директором месте; о вовсе не беспрепятственном вливании «свежей крови» идеолога-энтузиаста в «старый» закостенелый советский организм образовательного учреждения и связанную с ним родственными и соседскими узами окружающую инфраструктуру посёлка и района; о нюансах корпоративных отношений с партийным РОНО и т. п.
Части повести пестрят деталями быта простых селян и примерами незамысловатого стереотипного поведения их же. Добротная, правдоподобная проза осовременена едкими ремарками автора; жаргонными словечками: «забить болт», «без напряга», «в кайф», «замша», «поработать печенью»; интеллигентским сленгом — «как-то не комильфо», «вынос мозга», словотворчеством — «украшательские дела», просторечиями — «во-первых... с ударением на «ых», «ишо», «сёдни» и т. п., — местами это эпатирует читателя. Но сюжет отвлекает от шероховатостей неоднородного художественного стиля текста.
Сюжетная канва повести зарождается из идеалистического позыва двадцатиоднолетнего директора к улучшениям: ремонту классов школы, укреплению своего авторитета среди педагогов и родителей, самоличной организации траурных мероприятий в связи со смертью Л.И. Брежнева, ремонту клуба общими усилиями, планированию и подготовке к масштабному празднованию «Шестидесятилетия СССР» в Сластинской школе, в самовольной отлучке директора в город к семье на Новый год, в экстремальном походе с беременной супругой за грибами, в поездке с коллегой Авериным и группой школьников-подростков в Полтаву, через Москву, щедрую на сюрпризы для приезжих, — словом, из эпизодов, забавных и драматичных, описанных в разных частях повести.
Нам, интересным для рассмотрения, кажется не столько сам сюжет, а сколько то, что он в себе таит.
Рассмотрим образ главного героя Игнатия Моисеевича, кстати, а ни какого-нибудь там Иван Иваныча или Николай Палыча... имя и отчество которого могли бы сбить читателя с толку, ведь повествование итак перегружено мужскими и, особенно женскими, именами-отчествами окружающих и пристально наблюдающих за действиями и поведением засланного (по распределению) молодого и активного директора школы.
Рассмотрим его образ в лёгкой драпировке сюжетно-персонажной схемы волшебной сказки, элементы которой применяются то тут, то там как необходимые автору для вычленения героических черт из образа героя-рассказчика, при конструировании внушительного образа настоящего «богатыря», повествующего о самом себе. Имя которого переводится как «огонь», а отчество от — одноименника, ветхозаветного пророка, сплотившего всех евреев в единый народ... Сильная подача, особенно в комплекте с фольклорными элементами, на полотне советской действительности северной глубинки восьмидесятых.
Игнатий Моисеевич, состоявшийся юный муж и отец отправляется совершить подвиг. Подвиг его заключается не только в грамотном руководстве педколлективом, состоящем из подлой, коварной поначалу «нечисти болотной», но и в превращении обычной школы в Храм наук, в королевство знаний, в праздник для детей. К такому подвигу по улучшению жизни его подтолкнул ход вещей и юношеская мечта стать кем-то значимым. (В миниатюре «Молодой специалист» описывается неудачная попытка вступления героя-учителя на путь улучшения своей жизни: не та школа, не та должность, не та квартира... словом, не тот размах, чтобы состояться как личности). А в Сластино молодой специалист, и сразу же директор, — с задачей справляется, благодаря своему уму, находчивости и одарённости; способностям к быстрой переключаемости, к различным способам манипуляции людьми несведущими, а если и сведущими, то всё равно не готовыми к приёмчикам и интуитивной способности хитреца отмолчаться или затянуть театральную паузу, или с лёгкостью угадать свою роль в разыгрываемом перед ним действе, с припасёнными для этого случая интонациями, задушевным разговором, или, на худой конец, — чекушкой.
Персонажи, оттеняющие образ славного инока-директора: всевозможные школьные бабы-Яги — инспекторша Глафира Степановна, математичка Марьяна Фёдоровна, библиотекарша Тамара Ивановна, русичка Татьяна Владимировна, «англичанка» Ирина Анатольевна, бывшая директриса, а теперь учительница начальных классов Мария Григорьевна и «без двух минут секретарь райкома партии (…) Лидия Ивановна»; также родительницы — кляузница Ольга Митрофановна и Валентина — не только мать ученика, а ещё известная всем «подруга» и продавщица местного магазина, манящая соблазнительница всех симпатичных мужчин в свою каморку. В ней, как во всех «поселковых бабах совмещались одновременно способность по-девичьи смущаться и эта просто убойная завораживающая ведьминская наглость» (…) «Видать дух болотный-первородный пропитывал всё вокруг себя, а особенно женскую натуру и душу».
Стать «своим» среди «чужих» директору помогли не только чекушки — Волшебная сила и внутренняя валюта «Золотой десятки», (местности между двумя областями Северной и Среднерусской, где располагается не только Сластинская школа, но и леспромхоз, расквартированная рота стройбатовцев-лесников и т. п.), но и карточная игра в «Кинг» с разжалованным майором Смолкиным, командиром этой роты, КМС по гимнастике и плаванию, а также собратом Игнатия Моисеевича по «пятой графе»...
РОНО и всякое начальство выступает в роли Волшебного Дарителя, который есть в каждой сказке: «РОНОвский склад оказался ещё волшебнее: в своём манящем полумраке он хранил новенькие столы, стулья, доски, шкафы, шведские стенки и прочие дефицитные чудеса школьного интерьера...». РОНО выделило четыре доски, верстаки, «новенькие таблицы и прочую наглядность для уроком математики разных классов и даже... проигрыватель». Начальник леспромхоза подарил стереопроигрыватель, капитан Смолкин — шторы, краски «на любой цвет и вкус», и т. д.
Помощником главного Героя выступает ни конь, ни пёс, и ни ворон, а «умудрённый опытом» Михаил Проханов, бывший директор этой школы, а ныне просто учитель, наставник молодого директора, с которым было заключено джентльменское соглашение: «Да и противные они какие-то, тётки эти: им что ни делай — всё плохо было (...) И мне веселее стало в школе с твоим приходом. Ты, главное, меня бабам не сдавай, а я всё делать буду».
Вот такой набор околосказочных персонажей взаимодействует с нашим героем на его пути.
В самую пору вспомнить и об имени-отчестве Героя-директора, явно неслучайно подобранного автором. Игнатий Моисеевич из всех возможных ситуаций выходит с достоинством и честью, и приносит пользу обществу. В посёлке, объединённые одной идеей, не важно, траур ли, празднование ли «Шестидесятилетия СССР» — люди сплотились, народы сплотились: белорусы, украинцы, русские, азербайджанцы, туркмены, военнослужащие, педагоги и ученики, разные по возрасту, полу и характеру. Они изъяли из своих душ лучшие струны и настроили их, чтобы прозвучать в общем аккорде пользы, организованного директором праздника.
Можно заключить, что Огонь Моисея сделал своё дело: «КОД Шестидесятилетие СССР» начал распространять вокруг себя радость и счастье, объединяя людей».
По законам сказки, где Добро побеждает Зло, произошли ещё некоторые чудеса: закоренелая «кикимора», Марьяна Фёдоровна Агофонова превратилась в человека в заботе о грузинском солдате-сироте, который написал письмо в РОНО на ломаном русском с благодарностью и просьбой наградить её. А бывшая жалобщица, а ныне председатель родительского комитета Ольга Митрфановна попросила отметить благодарностью некогда ненавистную ей учительницу начальных классов Марию Григорьевну. Это ли не чудо? А нашему Герою сняли выговор за работу с родителями и всё-таки объявили благодарность за ту же работу с родителями, и сам он, будучи любимым и любящим мужем — стал отцом ещё одного хорошего человека.
Таким образом, повесть может быть рассмотрена в двух плоскостях: как попытка оживления реалистичных воспоминаний героя-рассказчика с приукрашиванием советской действительности юмористическими эпизодами, и как пародия на советскую сказку о благородном педагоге-еврее, объединившем ради общего блага своим огнём энтузиаста разобщенные человеческие сердца.
А теперь рассмотрим первую повесть книги, которая подана автором сразу после анекдотичных и мелодраматичных рассказиков. Что нам кажется некой вольностью шутника и экспериментатора Гуревича.
Повесть «Зона отчуждения. Две жизни» состоит из двух озаглавленных частей — «Жизнь первая: «Я твой сын...» и «Жизнь вторая: «Всё могло быть иначе...», с подглавками, объединёнными одним героем семнадцатилетним Сашкой, его кровными родственниками и другими персонажами, влияющими на развитие вариативных сценариев одной и той же Сашкиной жизни. В обеих частях герой является участником трагических событий, несмотря на разность предложенных автором сюжетов, ни один из которых не заканчивается хеппи-эндом.
Рассматривая форму повести, нельзя не заметить черты героического фэнтези, поджанра современного фэнтези, действие которого не обязательно должно происходить на другой планете, в историческом прошлом несуществующей страны, или в параллельном мире, населённом эльфами и мифическими существами... Черты фэнтези этой повести выражены не только в сказочном противостоянии Добра со Злом. Они заключаются и в фокусе на одном герое; в присутствии враждебных ему обстоятельств и поступков; в наличии представителей другого народа (евреи и гои); во влиянии сверхестественных сил. Например, Бога, который даёт шанс всё исправить, когда в первой части повести обретённый Сашкой вечно-пьяный отец в белой горячке случайно убивает его из ружья, подстерегая бывшую жену Раю. А во второй части, «исправленной» Божественным вмешательством, Сашка сам убивает отца из этого же дедового ружья, отомстив за обиду, доведённой до самоубийства матери. Автор, в данном случае, занимает позицию лишь посредника Божественной воли. Здесь и кроется идея повести, сдерживаемая рамками событий, происходящих в одной семье по двум возможным сценариям.
Автор предлагает лишь два исхода, да этого и достаточно, в поддержку классической идеи невозможности уклонения от своей судьбы (рока). Идея, воспетая ещё Софоклом, поддержанная Шекспиром, интерпретированная романтиками английской и французской литературы, подхваченная нашими классиками — воплощается в жизнеописании одной обычной семьи, в одном русском современном городе.
Рассматривая содержание повести, охваченное идеей предначертанного свыше, попытаемся разобраться, почему главный герой, так и не ставший сыном для своего родного отца в обеих частях — становится участником убийства. Сначала — жертвой, а затем — убийцей.
В первой части, Сашка, после смерти матери, которую до этого довёл пьяный «урод» отчим-маргинал, решается посмотреть на своего родного отца-еврея. Которого возненавидел за всё, в том числе и за своё существование в этом жестоком мире. К отцу-пьянице со временем рождается сочувствие, «папик-отказник», похожий на Арлекина, становится «папаней» в мыслях Сашки, у которого возникает желание помочь ему и быть Сыном. (Естественное желание подростка, лишившегося любимой матери, для которой он был — «мой красивый сынок», «защитник», «мой самый родной»). Но этому не суждено было сбыться.
Во второй части Сашка, воспитанный в полной семье и достатке, в материнской любви, правда, с номинальным отцом-евреем, которого он называл «Сенечкой», — также не является его Сыном, а скорее соперником за материнскую любовь и «защитником» матери. Сенечке не было места в паре Марины и Сашки, которые заботились друг о друге, а он нуждался в мужском самоутверждении хотя бы на стороне. (Завёл любовницу Раису Натановну). Но это его увлечение привело в двум смертям.
С кончиной матери в обеих «жизнях» заканчивается и жизнь Сашки. (В первой части — смерть, во второй — тюрьма). Словно наказание за любовь. Как в древнегреческой трагедии Софокла «Царь Эдип». Текст повести богат на подсказки: в «Жизни первой» Сашка избивал отчима, сначала защищая мать от побоев «урода», затем из ненависти и мести за смерть матери. Он не мог простить его появление в их паре: «Мамка, мамочка, дура ты ненормальная, ну что нам не жилось одним!», — совершенно отрицая физиологические потребности молодой ещё женщины и её возможные материальные ожидания, связанные с новым браком ради улучшения быта, — капризничал подросток.
В «Жизни второй», отрицая авторитет отца «Сенечки», — Сашка его просто убивает. Ведь в Сашкиной любви к матери уже в четырнадцатилетнем возрасте «стали просвечиваться мужские нотки — снисходительность, терпимость и собственничество». Кстати, убивает он, поджидая точно также, как и отец в «Жизни первой» поджидал жертву в тёмной комнате с ружьём на коленях. Это ли не генетика?
В обеих частях повести в подаче образов одних и тех же героев и персонажей наблюдаются существенные различия. Образ Сашки по концепции замысла меняться и не должен, кроме незначительных дополнений. А вот образ его матери, называемой «мама» и «единственная» в первой части — обогащается именем Марина, предысторией и карьерой; «папик-отказник» — становится известным журналистом Семёном Рабиновичем, бабушка-еврейка, разлучившая родителей в «Жизни первой» — становится доброй, заботливой бабушкой Лилией Матвеевной со своей судьбой и т. д. Таким образом, автор с разных ракурсов показывает нам одних и тех же членов семьи, напоминая, что в каждом человеке есть и хорошее, и плохое.
Автор снижает роли Раи (Раисы Натановны) и Сони до эпизодических, порой просто уведомительных, оповестительных, хотя именно Раю поджидал пьяный «папаня-отказник» с ружьём, а убил Сашку в первой части. И именно Раиса Натановна обескуражила и уничтожила Марину уверенностью в своей правоте и безразличием к судьбе чужой семьи — во второй.
Удивившие авторские приёмы.
Ткань повести тонка, психологична и метафорична. А магия её кроется в образах и символах, используемых автором умышленно либо нет. И это не только образы надвигающегося ледохода с ломкой льда на реке, предвещающего перемены в течении жизни героев или вскрытые вены матери в ванне с водой, как освобождение от муки. Есть ещё более замысловатые, потайные кармашки.
Избиение подростком Сашкой отчима в тесном коридоре — соперничество за лоно матери. Избиение его же голого, после её смерти чуть ли не до кастрации — ревность.
Частый, почти сакральный ритуал Сенечки-ребёнка и его отца-подводника — разбирание и смазывание ружья тайком от Лилии Матвеевны, да и вообще упоминание о пистолете и ружье — неоднократно подталкивают читателя к мысли о роли фаллических символов, о применении автором «Законов ассоциаций по схожести» по теории психоанализа З. Фрейда.
А гаррипотерровский чулан Сашки, выступает здесь символом бессознательного, не иначе.
Образ матери, это образ матери-мученицы, идеалистки, горячо любящей своего сына. Он ёмкий, наполненный светом любви, нежности, печали и горя в обеих частях повести. Это показано как в деталях описания её внешности (тонкие дрожащие губы), в диалогах и в поведении служения, так и в основном её предназначении — в жертвенности ради любви. Печальный итог в двух жизнях Марины — это лишь подтверждает. (В трагедии «Царь Эдип», Царица, узнав, что стала женой собственному сыну — повесилась).
Из вышесказанного можно заключить, что повесть «Две жизни» представляет собой удачный образец сочетания в одном камерном прозаическом тексте формальных черт фэнтези в художественном произведении с вариативными сюжетами и содержательных акцентов древнегреческой трагедии, умело вплетённых автором в современную бытовую повесть о судьбе человека.
Рекомендации. Или как лучше прочитать эту книгу.
В качестве рекомендаций будущим читателям книги «Зона отчуждения» можно предложить следующее: тем, кто привык читать сборники текстов от корки до корки — то ли из уважения к писателю, то ли боясь пропустить «самое важное», — в вашем распоряжении 461 страница житейской прозы. Начинайте с авторского предисловия, оно заволакивает в ёмкий накопитель прозы Гуревича и подготавливает к нескучному времяпрепровождению, наполненному юмором, иронией, смехом и переживаниями за героев. А также за автора-рассказчика, который меняет свои лики: то это женщины во всём многообразии чисто женского поведения, то это правдоруб-потомок, который ответственно повествует о жизни предков, то это молодой, неопытный герой или герой-ребёнок, то это педагог «с большой буквы», то автор-провокатор и озорник, а то просто автор-наблюдатель, от которого якобы ничего не зависит и т. п...
А тем, кто хочет получить не только удовольствие от книги, а измерить её глубину, искренность авторского посыла любви к человеку — лучше не задерживаться на предложенном в содержании перечне бытового мелководья рассказов, а занырнуть лишь в некоторые отмеченные, и погрузиться в повести, читая их именно в том порядке, который предлагает аналитический разбор в данной статье. Тут вы увидите «и жизнь, и слёзы, и любовь», как говорится, когда автор на глазах превратится в доброго друга, с которым не захочется расставаться.
Игорь Гуревич впечатляет разнохарактерностью героя-рассказчика, нарочитой брезгливостью к соблюдению правил единого художественного стиля прозы, грешит частой инверсией, простодушной тавтологией, порой даже смущает терминами и эпитетами, но раскрывается как некий доброумышленник, похищающий наше внимание, сострадание и интерес, чтобы умножив их на опыт и чувства своих героев — вернуть нам доброе послевкусие, когда в накопителе закончатся все истории.
Анна Кашина - автор стихотворного сборника "Безответная сюита" 2018; автор стихотворных подборок в литературном журнале "Двина" №3 за 2018 и №3 2019 годы; автор отзыва "Сам себе учитель и ученик", включённого в сборник критических статей "Почему Анчаров?" вып.6; автор исследования "Образы главных героев как воплощение позиции старшего поколения в рассказах М. Жаравина "Беда" и "Сердечная рана", включённого в сборник статей и откликов к 60-летию со дня рождения "Михаил Жаравин крупным планом"; автор критической статьи "Парадоксы женской прозы Г.Щекиной" по книге "Улица Гобеленов", получившей диплом 2 степени на "Премии "Эхо" 2019. Выпускница литературно-краеведческой студии "Лист" 2019; автор книги эссе "Невероятное путешествие одной лирической героини" 2020; активная участница областных и межрегиональных литературных конкурсов и фестивалей. По профессии - психолог.