Глава 19. С небес на землю и обратно.
Проработав еще некоторое время в Самойловке, Артур понял, что новый задуманный им проект может утерять свежесть, если его как можно скорее не передать на холстину. Все помыслы его в те дни, после достопамятного посещения хутора Вороновых, устремлялись в уютную комнатушку по улице Мичурина, в которой стоял козлоногий мольберт, и сохли от длительного бездействия пигменты и красители. Он по опыту знал, что чем скорее приступит к работе над задуманным, тем больше шансов у данной работы быть завершенной. И наоборот: задержки и проволочки могут сулить проекту преждевременный коллапс, так и не явив себя миру. Со стороны это кому угодно могло показаться глупым, но то самое чувство, именуемое «вдохновением» – штука сложная и на каждого действует по-разному. Не случайно многие поэты, да и писатели-прозаики, никогда не расставались с блокнотами или записными книжками, таская их при себе вплоть до отхожих мест – Муза непредсказуема и своенравна, выкидывая подчас кренделя в таких ипостасях, что впору иной раз плюнуть и отшвырнуть все притязания на неё; многие подчас так и поступают.
Для Артура крайне важно было не упустить времени, хотя возвращение домой не сулило ничего отрадного в плане материальном. В Самойловке проблемы быта и пропитания решались за него, дома же снова приходилось бы ломать голову отвлекающими от работы мелочными насущностями. А при отсутствии денег все эти передряги запросто могли свести на нет любые креативные помыслы. И посему Артур решил поискать выход в древнем, но не слишком разумном с точки зрения здравого смысла методе – погоне за двумя зайцами. Сознавая, что «рыбку съесть и невод сплесть» в одночасье едва ли получится, он всё-таки решил над собой проэкспериментировать, чтобы убедиться: получится у него с ходу написание уже не форэскизов и даже не натюрмортов, а полноценного живого полотна. Тем паче, обстановка в Самойловке пока для этого располагала: погодка стояла теплая и сухая и можно было вечерами часок-другой похудожничать.
Однако через несколько дней всё разрешилось гораздо проще и в то же время абсолютно неожиданно. Связавшись через отца Василия по телефону с Вадимом Семичастным, Артур узнал, что его срочно разыскивала Галка Никитина: несколькими его работами якобы заинтересовались из областного отделения Союза художников.
Вадим ничего не смог объяснить более подробно, разве что добавил:
— Сильно не обольщайся, тут скорее всего речь пойдет о расширении какого-нибудь благотворительного фонда. Я с такими вещами уже сталкивался. Просто некоторые работы малоизвестных художников или скульпторов передают, чаще всего безвозмездно, то бишь даром, какому-нибудь интернату или того похлеще – дому престарелых и инвалидов.
— Так что, не приезжать? – нетерпеливо прервал его Артур.
— Я этого не сказал, — спокойно отозвался по мобильнику Вадим. – Смотайся, конечно, на пару дней сюда, авось что-то и серьезное узнаешь. Галюнька не тот человек, что по пустякам тормошить станет. Узнай, что к чему, и если дела стоящие – прогрызайся. Ну, покедова, удачи тебе…
«Это верно, — подумал Артур, передавая мобильник отцу Василию. – Здесь должно быть что-то для меня интересное наклюнуться».
— Что-то срочное? – с легким беспокойством поинтересовался тот.
— В общем, да. Отлучиться мне надобно, Петрович, важные люди из худсовета возжелали меня улицезреть. Надеюсь, с благой целью.
— Валяй, сын мой, — добродушно ответствовал преподобный. – Токмо не шибко загуливай там, а то знаю я вашего брата… Оторвись маленько – и назад, работёнки здесь еще невпроворот… Духовное напутствие не помешает?
— Какие могут быть речи! Без оного ни шагу отсюдова не ступлю!.. Деньжат не подбросишь на дорожку?..
***
Разыскать, однако, Никитину оказалось по приезде в город непросто. Её домашний телефон нудно постанывал в ответ, а на Добролюбова, 15 раздраженно сообщили, что изостудия временно закрыта из-за неуплаты за аренду. Отправляться самолично на поиски неугомонной активистки было то же самое, что строгать из полена карандаш. А посему оставалось ловить момент, когда Галина Аркадьевна изволит посетить обзваниваемые места и попутно реализовывать свежезадуманное. И на удивление скоро малоувальский закатный этюд стал казаться таким многообещающим, что Артур в предвкушении удачи принялся за наброски портрета Лидии Константиновны Вороновой-Писаревой; всё ж таки убедившись, что данный вид живописи – не его призвание, он с сожалением отложил работу в сторону и довольно быстро запечатлел на полотне церковь святого Николая Чудотворца в окружении осенней панорамы. Выходило не совсем правдоподобно в плане месторасположения, однако что поделаешь: не всегда гармония воображаемая идентична подлинной. И все-таки для постороннего глаза работа по завершении могла показаться весьма смотрибельной, особенно если для общего фона изобразить игру красок осеннего леса плюс отсветку церковных куполов при ясной погоде.
Будущий настоятель изображенного на полотне храма выдал-таки Артуру скромный аванец для поддержания физических и творческих сил, пока тот улаживал в городе свои дела. Преподобный, однако, не учёл, что привыкший к жестким условиям выживаемости Балашов мог вполне на эту сумму держаться минимум недели три, по истечении коих уже можно было не возвращаться под теплое крылышко чудотворной обители, ибо праздник Покрова – финишная черта всех тамошних работ – наступал на пятки. К тому же вакансия детсадовского сторожа реально маячила в ближайшие дни: Кандаурова при встрече об этом четко проинформировала. Стало быть, единственной пока трудностью в теперешней ситуации было то, хватит ли средств дотянуть до ближайшей первой зарплаты. Здесь Артур сильно надеялся на ту же Кандаурову, чьё природное сердоболие не позволило бы честному служаке Аполлону голодного прозябания, и та всегда сможет ссудить в долг, что уже не раз делала для Кешки Сахно.
С Ириной Артур пока не созванивался: и сообщать нечего и денег, понятное дело, чтобы куда-то сходить, также «при наличии отсутствия». Оставалось разве что вычислять, чертыхаясь, Галку Никитину, да отшлифовывать мастерство на полотнах (что в те дни удавалось, на его взгляд, как никогда).
А меж тем, словно в неугоду его творческому подъему, со всех сторон уже в который раз собирались тучи грязного политиканства. Чудовищная по замыслу и исполнению волна терактов по стране, возобновившаяся чеченская кампания и всеобщий синдром грядущих испытаний, привитый людям за несколько десятилетий, вынудили городские власти по старой доброй традиции принять меры для безопасности как будто населения. Во всяком случае, рассудительные жуковские обыватели могли убедиться, как милицейско-омоновские патрули если и появлялись, то в многолюдных местах и в светлое время суток, что подтверждало давешнюю житейскую мудрость: в случае-де разбойного нападения звать не охранников правопорядка, а пожарную команду, — народ набежит валом, кто с топорами, кто с баграми, а кто и с праведным негодованием в очах.
Вообще же в эту осень правящих властями не только города, но и государства в целом стало колбасить напропалую; кабинет министров тасовался подобно игральным картам в руках неумелого преферансиста, а его, кабинета, главы сменялись так часто, что стало казаться, будто идут пробы на исполнителя главной роли в бродвейском мюзикле. Видя такой переполох в верхах, структуры исполнительной власти помельче не преминули воспользоваться случаем скребануть под шумок закрома и демпинговать всё что возможно куда только возможно: частнику, пахану, закордонному жулику под личиной бизнесмена. Хаос и неразбериха по очередной спирали зловеще расползались коричневым пятном вдоль и поперек, вынуждая простой люд реагировать соответственно. Участились кражи и разбойные нападения; в городе объявился доморощенный Джек-Потрошитель, искромсавший в течение недели двух девочек-подростков, осмелившихся продефилировать на улицах в несколько поздноватое время суток…
Никитина материализовалась, когда Артур, уже не чаявший ее услышать, как бы по привычке, в десятом часу вечера набрал ее домашний номер в хорошо знакомой соседской телефонной будке. Он даже вздрогнул, когда после небольшого гудка в трубке щелкнуло, и знакомый деловитый голос откликнулся:
— Слушаю…
— Ну наконец-то!.. Бон суар, мадемуазель! Что же вы так спешно людей от халтур отрываете и так же спешно растворяетесь, подобно кораблю-призраку в предштормовье?
— Ох, привет, Арти… Извини, пожалуйста, но ты тоже виноват, что до сих пор со своими телефонами не можешь разобраться. Пора бы уже хоть какое-то средство связи под рукой иметь – не при царе Горохе живем… Понимаешь, меня тут срочно в Москву командировали, согласовать с руководством учредительство Ассоциации, помнишь, с Рубиком обсуждали?
— Конечно… Так что, уломали-таки старпёров из муниципалитета?
— Хм… как сказать… В двух словах и не объяснишь, расскажу при встрече… Теперь насчет тебя. Я показывала твои работы кое-кому из светил худсовета, а те, в свою очередь, одному питерскому агенту – менеджеру по части выставок-продаж антиквариата и прочих художественных ценностей. Так вот, он и заимел к твоим работам интерес, и как будто не только академический. Улавливаешь?
— И где он сейчас, этот агент?
— Сейчас уехал в Екатеринбург, но через недельку-другую будет снова здесь: собирается помочь с продвижением этого дела с Ассоциацией. У меня осталась его визитка, и я хочу, чтобы ты приехал и кое-что дополнил к своим работам. Ну, в плане наведения глянца, да и вообще… Я ведь говорила тебе, что надо было еще тогда те папирусы довести до товарного вида, или хотя бы часть из них.
Артур перевел дух.
— Ты хочешь, чтобы я толканул их первому встречному?
Галка на другом конце провода длинно хмыкнула.
— Я лично ничего не хочу, это нужно в первую очередь тебе. Ты там у себя в Жуковке скоро плесенью покроешься. Галина Аркадьевна тебе кто – сват, брат или кум, чтобы…
— Ладно, ладно, это я не подумавши ляпнул… Только нужен спец, чтобы рамы изготовить и хоть как-то посеребрить, что ли…
— Ну, здесь не беспокойся, я могу тебя аж с тремя свести. Дорого не возьмут, если скажешь, что от меня… В общем, действуй, шуруй завтра ко мне, всё обсудим. Хоть и знаю, что финансы у тебя даже не романсы уже исполняют, а голоса пустыни, постарайся всё-таки наскрести сколько сможешь.
— Уж постараюсь… Значит, завтра на Добролюбова, 15?
— Ах, да… Совсем из головешки вылетело! Студию ту закрыли недавно.
— Как?!
— Ну как… Как научились за последнее время что-то неугодное закрывать. Приехали в одно прекрасное утро верзилы в камуфляжах, да и опечатали помещение. На все протесты и вопросы ответ стандартно-типовой: обращайтесь в горотдел, действуем по ихней указке…
— А там что? – Артура эта новость почему-то настолько поразила, что даже известие о питерском агенте стушевалось.
— Там? Борман у Мюллера, Мюллер у Бормана. Из одного кабинета отсылали сразу в несколько, чтоб поскорей избавиться и в то же время посильней запутать. В тайге заплутать несколько проще. И понеслось: такой-то вышел и будет не скоро, такой-то в отпуске, следующий соизволил прихворать, еще один на консилиуме, пятый в пятом измерении…
— Так хоть узнали-то, от кого указка шла?
— А долго гадать и не нужно было. Главный постулат юриспруденции не забыл? Ищи, кому сие выгодно – и дело в шляпе… Ты знаешь такого человечка – Юрия Геннадьевича Хохрякова?
— Где-то что-то слышал, только…
— Вот именно, «что-то» и «где-то». Слизняк, каких свет не видывал. Заседает в областной Думе и попутно заворачивает поганки любому предпринимателю – от нашей ассоциации до захудалого фермера из хуторской делянки.
— А конкретнее?
— Председатель выездной комиссии по рассмотрению жалоб от населения. Всё туманно, как…
— А-а, помню… — Артур потёр себе лоб. – Ты как-то упоминала что-то про него и пепельницу. Помнишь, Рубик-джан тогда еще присутствовал-митинговал. Не пойму только, в чём для него выгода, если вас прокинут.
— Вот-вот! Какое, в сущности, отношение имеет этот чиновник-депутат, да еще рассматривающий жалобы, к созданию художественной структуры, скажи мне?
— Н-ну… вопрос, конечно, требующий всестороннего анализа… Может, жалобы, что он рассматривает, исходят из худсоюза?
Никитина на другом конце провода громко хмыкнула.
— А что, это тоже вариант, не исключено… Только в любом случае здесь что-то не чисто, нутром чую.
— Женское нутро – штука проницательная, — философски заметил Артур.
— Ну и ты еще подначивать записался! – неожиданно вскипела Галка. – Ни диплома, ни имиджа – а туда же, крестного папашу из себя корчит, Онегин пришибленный!
— Ну-ну, Галк… — виновато замямлил Артур, слегка растерявшись от такого напора раздражительности со стороны обычно политкорректной в отношении единомышленников Никитиной. – Ну извини, не по злобе же крякнул, не учел, насколько всё это для тебя важно. Просто не могу понять, кому ваша изостудия на Добролюбова дорогу могла перейти.
— Ладно, проехало… А насчет студии… Тут можно и попроще объяснение подобрать. Скажем, кому-то понадобилось дополнительное помещение – для расширения… деятельности, так будет не обидно. Вот и прибрал к рукам, сунув кое-кому в клешню. А нашего брата-художника с дороги смести – плёвое дело. Кто мы такие рядом с бизнесменами, политиками и прочими так называемыми хозяевами жизни? Сильно подозреваю, что вряд ли когда-то выясним, откуда ветер подул.
— Только не вешай носа, Галк. Иначе кранты не только твоим планам, но… и целому ряду других… хороших людей.
Никитина на другом конце провода хмыкнула.
— А ты неплохой дипломат, Арти… Ладно, зарапортовались мы. Завтра сможешь подскочить на Черняховского, 63? Там пока мой рабочий кабинет, еще вроде в целости и сохранности.
— Замётано. В какое время тебе удобно?
— Давай лучше всего к одиннадцати. Час относительных пост-утренних передышек и предобеденных слюнок. По-западному – время ланча.
— О'кей, мэм, увидимся за табльдотом. Сэндвичи с собой приволакивать, аль курьер доставит по назначению?
Галка тихо рассмеялась:
— Самовар захватить не забудь, сапожком от Версаче раздуем. Будет полный… декаданс, Галина Аркадьевна до грубости никогда не опускалась. Ну, давай, пока…
Артур выходил из телефонной будки со странным ощущением. Галкина весть о том, что его работами наконец-таки всерьез заинтересовались – и не кто-нибудь, а лица из компетентных кругов, – почему-то не взволновала адреналиновым всплеском, как подобало бы в таких случаях, а в какой-то степени даже слегка насторожила. В чём тут дело? Синдром норного суслика или же интуитивное неприятие третьего лица, возжелавшего в обход его, созидателя, проделать некую операцию с его, созидателя, кровными (или, по крайней мере, духовными) детищами – плодами неустанного творческого процесса? И даже тот факт, что ничего по большому счету еще не было по данному делу обговорено, нисколько не упорядочивало нарастающего хаоса мыслей, предположений, сомнений по поводу туманности и неопределенности будущего (да и настоящего), подобно тому как матрос, вглядывающийся в замеченные на горизонте свинцовые блики, не ждет от данного явления ничего для себя утешительного – всё неизвестное по большей части отпугивает, особенно если к нему не быть готовым.
«А с чего бы это, собственно, я такую негативщину в себе откармливаю? – недоумевал он, сделав крутой разворот и теперь вышагивая в противоположную от дома сторону – к ближайшему гастроному (тому самому, что в феврале столь блистательно поспособствовал завязке всех дальнейших событий). – Ведь то, к чему я уже давно стремлюсь, так или иначе должно пройти эту ступень – оценку, рассортировку, анализ, дабы продолжить поступательное, так сказать, движение, либо сгинуть от посторонних глаз. Что же такое меня всё-таки гложет? Ведь не робость же начинающего, в конце концов!.. Нет, тут что-то другое, кажись еще не изведанное доселе… Требует некоторого изучения и осмысления… Рекогносцировки, как сказали бы топографы…»
… Убедившись, что у освещенного гастрономьего фасада не мельтешит горестный фантом Кешки-Пентагона, Артур скользнул внутрь зданьица и приобрел в штучном отделе «фаустпатрон» — бутыль винца под интригующим названием «Загадка», который скорёхонько оприходовал на обратном пути. Тревоги и сомнения, овевавшие до того мысли, если и не улетучились совсем, то по крайней мере скукожились подобно пергаменту у горящего камина и постепенно стали оттесняться иными, как это обычно происходило в подобных случаях. Уже у порога квартиры, как и рассчитывалось, его охватила эйфория поверхностных сентенций, столь характерных для пьяниц философско-эстетического склада ума. Разве что в отличие от их типичных представителей, измышления Артура Балашова имели под собой не настолько зыбкую почву, чтобы скорёхонько увязнуть и поглотиться топью забывчивости и бессилия. Они, можно сказать, вынашивали в себе зерно (а нередко и цельный куль оного) не столь рациональное, сколь духовно-воспитательное. Иначе говоря, не всегда проскальзывали впустую.
По крайней мере, так казалось ему самому, когда он устроился поудобнее в продавленном кресле и принялся неторопливо, с возникшим откуда-то потусторонним интересом, в который раз изучать свои последние работы. Делал он это, надо признать, в последнее время всё чаще, потому что снова откуда-то из недр подсознания (или души, поди в который раз определи четко) начало медленно и неуклонно проступать вязкое и заплесневелое: «Зачем?.. Чего ты пытаешься добиться и какой смысл этих твоих креативных поползновений?..»
Да, действительно, еще весной похожие вопросы бередили душу аки черви, подтачивая взращиваемые семена творческих помыслов. Но тогда всё это рассматривалось и анализировалось с принципиально иной позиции. Тогда суть проблем сводилась к необходимости радикальных перемен в житии-бытии и логическим обоснованием оных: эти самые помыслы требовали, чтобы он, Балашов, не увязнул окончательно в обывательской топи и сдвинулся с мёртвой точки. Дескать, творческие потуги внесут позитивные сдвиги не только в ход дальнейшей жизни, но и окажут влияние на мировоззрения в целом. Так сказать, совершать очистительную свою миссию внутри костенеющей балашовской харизмы.
Что же происходит сейчас, когда прошло, казалось бы, всего несколько месяцев, а такое ощущение, будто годы отлетели с той весны, космически вспыхнувшей и засверкавшей всеми цветами акварельной палитры? Почему на место былой эйфории, обвевающей некогда ощущение собственного художественного потенциала, постепенно наслоилась некая тягостная озабоченность, коей, признаться, уже давненько не испытывал – почитай, со времён ещё дозаводских, с периода строительных халтур и барахолочных одиссей? Неужто и здесь неизбежна эта рутинная, казённая, ремесленническая экспансия, убивающая на корню все ростки творческого поиска и вообще чего-то нового? Да и возможно ли вообще хоть как-то сохранять это пресловутое состояние, именуемое Вдохновением, — настолько зыбкое, эфемерное и переменчивое, что большинство из нас считает его придурью и поднимает на смех тех чудаков, что подпадают под его чары!..
Нет, это совсем не преждевременное разочарование и не бессильное осознание невозможности осуществлять то, что когда-то задумал в пылу, казалось бы, неоспоримых аргументов, что для себя выставлял целую весну. Здесь проскальзывало уже нечто такое, что стояло на порядок выше, нежели просто творческая концепция, суть коей упиралась в стремление константного совершенствования как созидателя. Тогда, весной, всё было относительно проще и несло в себе этакий бесшабашно-авантюрный порыв, без оглядки на мелкие вспомогательные аспекты. Но постепенно приходило понимание того, что в широком смысле можно было назвать здоровым прагматизмом, без которого, пожалуй, невозможен ни один созидательный процесс. Артур, сам того не сознавая, оказался перед гораздо более сложной задачей, решить для себя которую дано не каждому, если иметь в виду тех, кто пытается в какой-то степени найти в этой жизни не обязательно смысл и непреложную истину (а таких, кстати, на свете гораздо больше, чем можно себе представить), то хотя бы собственную жизненную позицию, её идейный стержень. «Зачем» и «почему» у таких людей если и существуют, то разве что для того, чтобы ещё сильнее укрепить в себе необходимость чего-то добиваться и постигать.
Он не старался на этот раз глубоко вникать в свои внутренние душевные коллизии, не без основания полагая, что со временем понимание теперь происходящих в нём метаморфоз непременно выявится, хотя бы потому что работа, а вместе с ней и внутренняя самооценка проделанного и продуманного, худо-бедно шевелились, не застаивались на одном месте, что для него всегда служило верным признаком Госпожи Удачи. И всевозможные (а также всеневозможные) препятствия и барьеры, которых никак не обойти ни перепрыгнуть, — по сути лишь свидетельство и доказательство того, что работа полноценна и самобытна; в противном случае результат её грозит сделаться хлипким и недолговечным, подобно тому как прошедший длительные упражнения и закалку боец в экстремальных условиях имеет шанс скорее выжить, нежели воспитанный во благе и довольствии.
А откапывать же везде и во всём смысл – всё равно что искать в орехах вместо зёрен пуст;ты: бесполезно и глупо, особенно в отношении самой Природы, эти орехи создающей. К такому глубокомысленному выводу пришёл Артур тем вечером, когда «загадочные» пары несколько подняли дух и, как это нередко бывает в таких случаях, вознесли его честолюбивые мысли к воображаемым заоблачным далям, где можно было хотя бы на короткое время дать себя почувствовать личностью непомерно талантливой и высокохудожественной. Сделалось не то чтобы легко, а просто нахлынуло хорошо знакомое, правда, уже давно забытое ощущение собственной значимости и прямо-таки колоссального творческого потенциала, так и рвущегося наружу, словно истосковавшийся по воле каторжанин. Совершенно не хотелось думать о всяких мелочах, из которых реальная жизнь и состоит; помыслы и планы на будущее стали казаться вполне досягаемыми и едва ли не ощутимыми. За короткий миг успевало столько в голове пролететь, что почти всё это тут же напрочь забывалось: мысли, вопросы и ответы, образы, ассоциации вспыхивали в огромном количестве, наслаивались друг на друга, плавали по всем направлениям и так же мимолётно, как и появлялись, растаивали, исчезали, пропадали непонятно куда и как. Но это нисколько не портило общей хмельной эйфории; среди общего кавардака в мозгу прочно теплилась сравнительно чёткая идейная плазма (если можно таким образом аллегорически отобразить внутреннее состояние Артура), или же своего рода детище грандиозных помыслов, которое, в отличие от других многочисленных фантомов и химер, не хотело растворяться, а с кроткой настойчивостью давало о себе знать, то всплывая ни с того ни с сего впереди какой-нибудь бредятинки, то отозвавшись на неведомый зов, исторгнутый из недр захмелевшего подсознания. Артур не пытался отмахиваться, разве что мысленно пропускал в сторонку эти признаки, которые в данный момент являлись не совсем к месту, словно любящая бабушка, отыскивающая внучат на разгульной вечеринке. Хотелось на короткое время немного от всего этого отдохнуть и хотя бы таким способом слегка очиститься от ненужных измышлений, лезущих в голову, когда этого не требуется.
Он вдруг отчётливо понял, что его отношение к Ирине Злотниковой, про которую почти не вспоминал все эти дни, имеет далеко не тот характер, что, как ему казалось, возымел с первых дней их знакомства, и это его почему-то нисколько не огорчило. Радости от этого открытия, впрочем, тоже особой не ощущалось. Ирина была нужна ему как некий живой источник вдохновения определённого рода: женственность, изящество, привлекательность являлись для него не столько составляющими её неотразимости, сколько символом, — того, что красота в широком понимании этого слова не может и не должна быть односторонней. К тому же стремление к ней есть не желание обладать, а (опять же для тех, кто ищет в этой жизни нечто более важное, чем простое набивание карманов) средство познания… чего? Главной Истины? Или же всё-таки смысла бытия? А может, это есть одно и то же? В конце концов, если невозможно постичь и того и другого, так почему бы не предположить, что стремление людей творческих к постоянному совершенствованию (здесь, конечно, имеются в виду те, кто не видит личную выгоду как конечную цель в искусстве) и есть средство постижения сущности бытия. А невозможность этого самого постижения – не есть ли прямое доказательство Вечности Мироздания и Постоянства Жизни? И если в течение малюсенького отрезка времени, отпущенного человеко-единице, чтобы сделаться крупицей, песчинкой, атомом в многомерной структуре развивающейся Вселенной, успеть создать нечто полезное и необходимое для всеобщего развития и блага, станет ли это для самой единицы главным утешением от столь короткого пребывания на свете? Или здесь опять срабатывает дурацкий инстинкт чревоугодия и личной выгоды, доставшийся homo sapiens в наследство от норных грызунов, убивающий благородные порывы и загоняющий Венца Природы обратно в землю (вспомним поговорку о рождённых ползать и летать)?
С другой стороны, может показаться, будто любая человеческая жизнь в сравнении с непредставимой вечностью бытия настолько микроскопична, что любое гениальное творение практически теряет смысл (опять это липкое словцо!), коль скоро оно несопоставимо с бесконечностью; каждое из семи чудес света, когда-то со временем превратится в прах, а считающаяся бессмертной поэзия Гёте спустя тысячелетия может кануть в забытье. Тогда чего ради стараться порождать на белый свет шедевры, если они, в конце концов, почти столь же смертны, как и наше бренное существование! Не лучше всё-таки отжить если уж не в своё удовольствие, так хоть по возможности применительно к собственным стихийным приоритетам, – так оно будет куда проще, да и задаваться вселенскими неразрешимыми вопросами уже и не обязательно. Жизнь одна и коротка: к чему стараться что-то после себя оставлять, если это что-то уже тебе никогда не послужит. На худой конец можно произвести потомков, и пусть они дерзают, ежели захотят!..
Да, размышлял Артур, слегка раскачиваясь в своём ветхом комнатном кресле, что ст;ит послать окончательно всё это художество, да и посвятить остаток дней всему тому, что может тебе дать хотя бы такая жизнь: подыскать непыльную работёнку, подворовывать, как положено (и не положено тоже), заарканить плодовитую бабёнку, щедро одарить её домохозяйством и мурзатыми себе подобиями, попутно не брезговать кралями на стороне, жрать хлебосольно и гулять вольно, – и всё это доблестно ставить в пример окружающим и прежде всего тем же потомкам («Учись-де жить, сынуля, как твой папка, и будешь сыт, пьян и нос в табакерке»), дабы продолжали деловитую поступь своих солидных родичей. К чему вообще создавать проблемы своим служением Музе, не терпящей суеты, как, впрочем, служением вообще чему бы то ни было!..
И всё же он понимал, что подобное существование, на манеру гоголевским помещикам, ему долго не вынести. Представив, как на склоне годков волей-неволей придётся всё чаще оглядываться и видеть лишь пустые глазницы прошлого, его передёрнуло. Такого иной раз и врагу не пожелаешь. Артур стал трезветь, а мысли его – обретать более чёткие формы. Нет уж, что решено, то решено твёрдо и бесповоротно: не быть ему отдельной биологической особью, руководствующейся просто инстинктами. Творение есть средство познания бытия, и последнее имеет смысл лишь тогда, когда первое служит ему по чести и без трепетного ожидания милостей судьбы и ответных её подачек.