НАСТРОЙЩИК
Он всегда приходил осенью. Когда пестролистый ветер метался по подворотням, гонимый осенней тоской, и солнце тусклым пятном лежало на мокром асфальте. Мне всегда было тошно в эти унылые дни и хотелось плакать. И тогда появлялся он. Его звали Герман. Дядя Герман. Он был большим, даже огромным, с мясистым носом и большими карими глазами. Дядя Герман снимал в прихожей огромного размера ботинки, и они, как два корабля, потрепанные многолетними круизами, отдыхали на коврике после дальних странствий. Он всегда был в пальто и пестром шарфе. А еще от него пахло чем-то свежим и нежным, почти как от женщины, что не вязалось с его огромной фигурой и этими растоптанными башмаками, устало ждущими хозяина.
Дядя Герман был настройщиком фортепьяно. Дорогим настройщиком фортепьяно. Но родители приглашали именно его, хотя существовали и другие, дешевле. Но дядя Герман знал инструмент, наш инструмент, и это явилось весомым аргументом. Собственно, он его нам и продал. Это было трофейное пианино, привезенное когда-то из Германии. Дядя Герман обнаружил его в старом деревенском клубе. Одна ножка у фортепьяно была погрызена собакой, крышка треснута, подставка для нот отсутствовала вовсе. Но дядя Герман в запыленном заколоченном ящике углядел великолепный инструмент прошлого века немецкой фабрики «Лохов и Циммерман». Когда инструмент, приобретенный за 2 бутылки водки, был переправлен в Москву и отреставрирован вместе с другом дяди Германа, удивительным мастером дел музыкальных Львом Альбертовичем, оказалось, что у фортепьяно великолепное звучание. Пианино и правда звучало удивительно. Звук, который оно воспроизводило, был особым, отличным от других подобных инструментов: сочным, густым, богатым оттенками. Когда фортепьяно притащили в дом и поставили в гостиной, я поначалу боялась туда заходить. Мне было 5 лет. Я пряталась за дверью, и сквозь щель разглядывала его матовую черную поверхность. А когда крышку открывали, мне представлялось, что это монстр раззявил пасть с огромными зубами из слоновой кости. Фортепьяно приобрели для тети Эльзы. Тетя Эльза, Эльза Петровна, жена покойного папиного брата, после смерти мужа занимала в нашей квартире одну комнату. Надо сказать, что квартира была огромной, на 11 этаже высотки на Красной Пресне, так что места хватало всем. И хотя самым важным и, как я говорила, заглавным, считался дедушка – профессор медицины, известный в городе хирург (собственно, он эту квартиру и получал), лучшую комнату в квартире отдали тете Эльзе. Она вообще находилась на особом положении: при ней не говорили громко, на нее смотрели с состраданием, и, естественно, на ней не лежало никаких домашних обязанностей. Каждый ее выход сопровождался охами и вздохами. Наполовину немка, наполовину испанка, она попала в СССР вместе с отцом, бежавшим от репрессий генерала Франко. Собственно, Эльза была Пэдровна, а не Петровна. Но как-то это очень уж смешно звучало.
Она была красивой, тетя Эльза, очень красивой, но красоту свою ловко маскировала безобразными мешкообразными юбками и нелепыми кардиганами. Великолепные черные волосы, густые, волнистые, блестящие, она убирала в пучок, пригвоздив намертво шпильками, и только синие глаза, темные и глубокие, не удавалось скрыть даже под густыми хмурыми бровями, про которые мама говорила:
- У тебя брови как у Леонида Ильича! Приведи их в порядок, Эльза.
Но Эльза Петровна была непреклонна.
Она стойко хранила покойному мужу верность, за что пользовалась неизменным уважением и почетом. «Бедная Эльза, - шептались за ее спиной, - похоронить себя заживо! И все ради Вадика. Да он не заслужил такого». Он и правда не заслужил. Отпрыск профессорской семьи, он вел самый непристойный образ жизни, швырял папочкины деньги на ветер, кутил и гулял как барчук, и здорово выпивал. Он и погиб-то нелепо: нажрался и, сев за руль папочкиной «Волги», врезался в грузовик. А Эльза его любила. До самозабвения, до истерики. Причем она никогда не плакала, только выла, как собака, а глаза оставались сухими. И никогда не смеялась. Никогда. Первый год после смерти она жила на кладбище, ее невозможно было оттуда вытащить, потом, как в келье, сидела в своей комнате, выходить в люди стала редко, почти никогда. Вечно понурая, несчастная, с печатью горя и неудавшейся жизни в глазах, она как тень бродила из комнаты на кухню и обратно, вызывая всеобщую жалость и... поклонение. Из нее сделали святую, великомученицу, ей было все позволено, никто не смел повысить на нее голос. Но я, вероятно как все дети, чувствовала в этом какую-то фальшь, что-то неестественное, неправильное, нелогичное. Отчего не то чтобы не любила, скорее, недолюбливала Эльзу. Особенно мне не нравился ее рот: тонкогубый и вечно плотно сжатый, будто она прятала там что-то нехорошее.
Единственное, от чего тетя Эльза не смогла отречься, это музыка. Она любила ее, наверное, даже больше Вадика. После смерти мужа первое, что она сделала, это продала свой рояль, великолепный Бехштей – единственное ее приданное, - о чем пожалела уже на следующий день. И после года траура попросила купить ей новый инструмент. Так наш циммерманчик, как называла его мама, и появился у нас, а вместе с ним дядя Герман. Помню, как Эльза садилась за инструмент. Это был целый ритуал. Сначала она подходила к пианино и задумчиво на него смотрела, словно гипнотизировала, затем усаживалась на банкетку, открывала ноты и ее руки на миг зависали над клавишами. И вдруг начинала играть. И тогда ее длинные тонкие корявые пальцы, похожие на сморщенные ветки больного деревца, превращались в прекрасные руки принцессы, а пианино, повинуясь им, пело, вдохновенно и нежно, и я с замиранием наблюдала, как из глубины черного желтозубого чудовища выползает бабочка, как она раскрывает крылья, поднимается и начинает парить. И этой прекраснокрылой бабочкой была музыка: Шопена, Бетховена, Моцарта, Листа, Рахманинова.
Потом и я стала учиться играть на фортепьяно. Мне наняли педагога, очень доброго дядечку, мы разучивали с ним веселые мелодии из популярных тогда мультфильмов. Дальше этого не пошло. У меня были другие интересы. Да и сыграть сразу так, как тетя Эльза, я не могла, сразу не получалось, а ждать, долго и терпеливо учиться, по сто раз проигрывая одни и те гаммы, одни и те же безликие этюды, я не хотела. Как это было скучно и не интересно! И я променяла музыку на спорт, чем вызвала у тети Эльзы глубокое презрение. Последняя нить, связующая нас, оборвалась. Мы стали совсем чужими.
А осенью, когда последние листья прогнившим месивом лежали на дороге вперемешку с мокрым грязным снегом, а в квартире включали отопление, приходил дядя Герман. Потом он еще раз приходил весной, когда природа распускала бутоны новой жизни, а отопление отключали. И так два раза в год. Он был ужасно чудной! Немного нелепый. Сын оперной певицы и скрипача, с пеленок пропитанный классической музыкой, Герман был несколько старомоден, хотя вовсе не стар. Он и одевался старомодно, хоть и дорого. Он часами мог рассказывать о своей работе, о том, как настраивает дорогие инструменты в консерватории и филармонии, что самое главное в его работе – это темперация и еще раз темперация, еще Бах говорил об этом, а современные настройщики понятия не имеют, что это такое, что квинты должны быть немного сужены, а кварты расширены, и тогда аккорд поначалу будет звучать несколько странно, но зато потом долго и чисто. Все это для меня было китайской грамотой, но Эльза Петровна смотрела на дядю Германа полными восхищения глазами. Эти кварты и квинты, септаккорды и трезвучия, гармонические и мелодические тональности были ее лучшими друзьями, и она непременно должна была обеспечить их темперацией. Причем темперацией дяди Германа. Только в эти два дня в году Эльза преображалась, и скрытые, спрятанные внутри эмоции выплескивались, вырывались через горящие глаза, заломленные руки, прерывистое дыхание и приглушенный голос. Она становилась другой.
- Потрясающий настройщик, - возбужденно рассказывала она вечером за ужином, - я не знаю ему равных, говорят, что известный дирижер выписывает себе настройщика из Швейцарии, но это немыслимо! Вот мастер! Великолепный мастер! Почему у нас не ценят своих, а все смотрят куда-то, когда такие профессионалы, как Герман, вынуждены подрабатывать настройкой пианино у частных клиентов!
- Ну, если бы все профессионалы были заняты, то кто бы настраивал пианино нам? – резонно спрашивала мама. Мама почему-то считала дядю Германа глуповатым, вероятно, не признавая его профессию мужской. И по маминой, и по отцовской линии, мои дедушки и бабушки были отнюдь не лириками: у мамы – врачи, у папы физики. Их волновали полеты в космос, микро и макрочастицы, вирусы и прививки от них, но никак не музыка. Но для Эльзы, бедной Эльзы – любой каприз. Пусть бедняжка хоть немножко отвлечется от своего горя.
И случилось чудо. Теперь, два раза в год, накануне прихода дяди Германа, Эльза стала выщипывать брови. А через какое-то время брови стали выщипываться постоянно. Вот тогда-то я поняла, что она очень красива.
Обычно Герман приходил в первой половине дня, когда мы были с Эльзой одни, и поэтому процесс настройки инструмента осуществлялся без посторонних глаз и лишних свидетелей. Только я (если не была в школе) и тетя Эльза. Но поражало меня не само магическое действо, а то, как менялась Эльза. Она распускала волосы, надевала длинное обтягивающее бархатное платье (единственную приличную вещь в ее гардеробе), колье, как я тогда считала, из бриллиантов, подкрашивала губы и ресницы и, сияя, выходила из своей комнаты. Меня она не замечала. Но, увидев ее впервые в таком виде, я потеряла дар речи. Какая красавица! Больше таких я в жизни не встречала. Мой покойный дядюшка, любитель вина и красивых женщин, явно был не дурак.
Весь этот карнавальный наряд надевался неспроста. Каждая настройка заканчивалась маленьким концертом. Сначала играл дядя Герман, а потом за фортепьяно садилась Эльза. Она всегда играла что-то новое, что я не слышала раньше, вероятно, она готовилась к этим встречам заранее. А дядя Герман вставал рядом, небрежно облокотившись о пианино, и завороженно слушал. Они, безусловно, понимали друг друга. Потом дядя Герман рассыпался в комплиментах, говорил, что она должна непременно продолжить музыкальное образование, Эльза напоминала, что уже не девочка, дядя Герман протестующе поднимал руку, и все заканчивалось неизменной фразой: «Вы величайший талант! И как это можно прятать от публики! Это преступление, Эльза!» Тетя Эльза заливалась краской, глаза ее сияли, с губ не сходила улыбка. В общем, это была совсем не та Эльза, не та мученица и страдалица, которую знали родители. А какая из этих Эльз настоящая, я не знаю.
Однажды прямо на уроке в школе мне стало плохо. И меня отпустили домой. Была зима. Легкий снежок плавал в воздухе, но иногда сквозь неплотные тучки проглядывало солнце, и тогда снег начинал искриться, превращаясь в стайку морозных светлячков, и эти загадочные существа оседали на моих ресницах, чтобы растаять и умереть. Я чувствовала себя отвратительно, так, что какое-то время пришлось посидеть на скамеечке в сквере, с завистью глядя, как малыши беззаботно играют в снежки – им-то не надо писать контрольные по алгебре. Почему-то мне очень не хотелось идти домой, будто что-то мешало, удерживало. И лишь когда стало знобить и страшно захотелось прилечь, я заставила себя встать и пойти домой. В мутном, полубессознательном состоянии я едва плелась, словно пробираясь сквозь плотную субстанцию, в которой веселые светлячки превратилась в колючих злобных монстриков, так и норовивших меня куснуть. Наконец я дотащилась до двери, вставила ключ и вдруг услышала движение, шум. Это были шаги, чьи-то тяжелые шаги. Словно кто-то шел от кухни в комнату. Они насторожили меня. Это не были шаги Эльзы, она двигалась почти бесшумно, ходил кто-то чужой. Тихо-тихо, с бьющимся сердцем, я открыла дверь и медленно прокралась в квартиру. Я поставила портфель у двери, бесшумно стянула сапоги и на цыпочках вошла в прихожую. И я услышала какую-то возню. Она шла из комнаты Эльзы. Потом был шепот, невнятный и пугающий. А потом вдруг дверь открылась, и я увидела Эльзу, а за ее спиной дядю Германа. Нет, они оба были в совершенно приличном виде, не растрепанные, не помятые. Но не такие, как всегда. Увидев меня, Эльза чуть не подпрыгнула:
- Что ты крадешься? Что ты вообще делаешь дома?! У тебя школа!
Я никогда не видела ее такой разъяренной. Она была взбешена. А я не могла и слова сказать. В горле сильно першило, и слова превратились в сухой частый кашель.
- Я заболела, меня отпустили, - наконец выдавила я.
- Ты должна была позвонить! Ты должна была позвонить бабушке Нине, чтобы она забрала тебя!
- Бабушка Нина на конференции, - напомнила я.
Я совершенно не могла понять, почему я должна звонить бабушке Нине, почему должна предупреждать, но точно поняла, что меня здесь видеть не хотели. Мне было 13 лет, я пребывала в нахальном возрасте и за хамством в карман бы не полезла, но в тот момент мне было страшно плохо, и я только хлопала глазами.
- Эльза, что вы кричите, - вдруг спокойно, с приятной улыбкой сказал дядя Герман, - ребенок заболел, ей нужно сделать чай с медом. У вас есть мед? А еще можно малиновое варенье.
Он говорил так мягко, так спокойно, что распоясавшаяся Эльза взяла себя в руки.
- Мед есть, - сказала она уже спокойно и добавила, обращаясь ко мне: - Дядя Герман приехал подстроить пианино.
Ну, я-то уже была не дура и прекрасно понимала о какой подстройке идет речь. И тут меня пробило, все мои необъяснимые подозрения относительно Эльзиной святости получили, наконец, свое обоснование. Вот почему я ей не доверяла, вот почему чувствовала фальшь! Да она врушка! Врушка! Никакая она не святая, и не хранит никакой верности Вадиму! Дура! Гадина! Обманщица!
Я залетела в свою комнату, громко хлопнув дверью, и крикнула:
- Не надо мне никакого чаю! Ничего мне не надо!
И зашлась кашлем.
Потом мы сидели каждый в своей комнате, я в своей, Эльза в своей. Герман ушел, «подстроив» пианино. Сначала я думала, что тетя Эльза зайдет ко мне и будет оправдываться. Но она и не подумала это делать. А я с нетерпением ждала маму, чтобы все ей рассказать, чтобы все узнали, что Эльза вовсе не та, за кого себя выдает.
Только скрипнул ключ в двери, как я уже неслась в коридор, чтобы рассказать все маме:
- Мама, она врушка, - схватив маму за руку, кричала я, - она приводила этого Германа, и они сидели в ее комнате, я их застукала! Она врушка!
- Да кто, она? – мама с изумлением смотрела на мое пылающее болезнью лицо и горящие глаза.
- Эльза, - уже спокойно ответила я, - я сегодня пришла из школы раньше, а он у нее в комнате сидел, они там...
- Не смей! – мамино лицо вдруг стало белым и злым. – Не смей так говорить об Эльзе! Ты ничего не знаешь и не понимаешь!
Я не могла поверить своим глазам: мама, моя добрая милая мама смотрела на меня диким зверем.
- Он просто приходил подстроить пианино, - Эльза, оказывается, стояла за моей спиной. Голос ее был спокойным и ровным.
- Иди в свою комнату и ложись в кровать! – скомандовала мама. - Тоже мне, больная.
Вскоре мама зашла в мою комнату. Я молча смотрела в потолок и плакала. Мне не поверили! Меня назвали обманщицей! На меня накричали, а за что?
- Детка, милая, - мама ласково протянула мне градусник, - как ты могла так обидеть Эльзу. Ты же знаешь, как она любит Вадима. Это удивительная преданность, достойная пера писателя. Ты же знаешь, каким был Вадик, а Эльза, наша очаровательная Эльза... Она как жены декабристов. Ее преданность, это что-то необыкновенное. Ты же знаешь, как мы ее все любим, как уважаем и ценим. Мы были бы только рады, если бы она устроила свою жизнь, но Эльза и слышать ничего не желает.
- Но я видела их, мама! Я сама их видела!
- Что ты видела? – голос мамы стал слегка раздраженным.
А, действительно, что я видела? Дядя Герман был у тети Эльзы в комнате, ничего неприличного или непристойного я не видели. Это всего лишь мои догадки, извращенное гормональной перестройкой представление о реальной действительности, об отношении мужчины и женщины.
- Ну вот, - радостно и спокойно сказала мама, - тебе и сказать-то нечего. Ты же знаешь, что дядя Герман женат на тете Марианне, она замечательная, и Эльза ее знает. Она так и говорит нам, что у Германа восхитительная жена. Просто ты не любишь тетю Эльзу, вот и видишь несуществующую подоплеку в ее поступках. Как психиатр могу тебе сказать, что это детская ревность. Ты ревнуешь нас, своих родителей, к Эльзе, потому что мы тоже ее очень любим, очень-очень, - она говорила со мной, как, наверное, говорила со своими больными пациентами, таким же спокойным и приторным голосом, каким не разговаривала со мной никогда. – Дорогая, мы тебя очень любим, а Эльза – это совсем другое. Тебе нужно принять это и полюбить Эльзу как мы.
Я молчала. Полюбить Эльзу! Да теперь я ее просто ненавидела! Мало того, что она врушка, так еще и меня теперь считают врушкой!
Мама посмотрела на градусник:
- Жар. У тебя высокая температура, нужно принять лекарство и не думать об Эльзе. Она тебя простит, не беспокойся.
Даже в момент, когда у меня жар, мама думала об Эльзе! Я зажмурила глаза изо всей силы, чтобы переполняющие их слезы не выдали моей боли.
Тогда я очень долго болела. У меня держалась температура и все не проходил кашель. Организм совсем не хотел бороться с болезнью. Видимо, это было связано с пережитой психологической травмой. С этого момента у меня изменились отношения с мамой и уже никогда не стали доверительными и близкими. Я больше не открыла маме ни одной тайны, не поделилась ни одной болью, ни одной радостью. И все из-за Эльзы. Стоила ли она того?
С тех пор я стала достаточно часто заставать Германа возле нашего дома. «Подстраивать» пианино, судя по всему, он приходил регулярно. Нет, у нас дома я никогда его не заставала, видимо, он приходил тогда, когда никого не было. Но я регулярно встречала его в округе, то на автобусной остановке, то, задумчивый, он шагал по нашему двору. Однажды я язвительно заявила Эльзе, что вот только нос к носу столкнулась с ним у подъезда.
- Да ты что? – она невинно вздернула бровь. – Вероятно, настраивал инструмент у Махновских.
У Германа, действительно, была жена Марианна. Она была скрипачкой, играла в каком-то страшно знаменитом оркестре, часто бывала на гастролях. Все говорили, что она – талантище, что именитые дирижеры восхищаются ее виртуозной игрой и пророчат большое будущее, и если бы не подковерные интриги, она бы уже давно солировала. А дядя Герман ее боготворит. И действительно, если вдруг речь заходила о Марианне, дядя Герман менялся в лице, в нем появлялась гордость, словно от поклонения знаменитых дирижеров и ему перепадает. Он говорил о жене уважительно и с восхищением. Бедный дядя Герман, он был всего лишь тенью своей знаменитой супруги. Что удивительно, Эльза тоже испытывала к Марианне пиетет, и, когда речь заходила о скрипачке, преображалась в лице. Будто они оба гордились, что судьба позволила им быть приближенными к столь знатной особе. Хотя однажды я слышала, как Эльза сказала маме, что Герман значительно более выдающийся музыкант, но всем пожертвовал ради Марианны, и именно он пустил в ход все связи, чтобы протолкнуть ее в оркестр. И именно ей досталась великолепная скрипка прекрасного мастера, ради которой было продано несколько роялей, которые реставрировал еще отец дяли Германа. Фактически Герман пожертвовал собственной карьерой. Так что же на самом деле творилось в их душах, я никогда не понимала и не пойму. Зачем нужно было жертвовать карьерой, а не делать карьеру параллельно, я не знала. Ведь дядя Герман был пианистом, а не скрипачем. Наверное, в оркестре было всего одно место, а их двое, и дядя Герман благородно уступил его любимой жене. Такие вот мысли бродили в моей подростковой голове. Но тогда какого черта он ходил к Эльзе?
Однажды мы всей семьей, включая, естественно Эльзу, ходили на концерт в Филармонию, где в зале Чайковского играла тетя Марианна. Точнее, играл оркестр, где она работала. И дядя Герман был с нами. Он сидел рядом с Эльзой, но глаза его были устремлены на сцену, где виртуозила его дорогая супруга, потом они с Эльзой не знаю, как не отбили ладони, аплодируя, а дядя Герман преподнес Марианне огромный букет роз. Вот так они и жили. Одно время я даже стала сомневаться в своих подозрениях. А, может, и правда их объединяет только любовь к музыке? Чистое искусство и больше ничего? Мама, известный психотерапевт, говорила, что общие интересы очень часто сближают людей, и, слава Богу, нашелся дядя Герман, который хоть иногда вытаскивает Эльзу из ее унылого мирка, в который она добровольно себя спрятала. И что мы должны быть за это страшно благодарны дяде Герману. Мне было смешно это слушать. В нашем доме с Эльзой носились как с писаной торбой. Собственная дочь балансировала на грани пропасти: то я начала курить, то познакомилась с сумасшедшим рокером, то влюбилась, как ненормальная, в студента-медика, не приходила ночевать, однажды напилась до потери сознания, в общем, переживала переходный возраст, а мама беспокоилась исключительно об Эльзе. Все, что происходило со мной, было «в порядке вещей», как она говорила: «Если ребенок в этом возрасте спокойный и нормальный, это уже не нормально». Со мной было все в порядке, спокойствием и нормой я не отличалась. До сих пор не понимаю, как удавалось Эльзе держать всех в таком добровольном повиновении. Она, как царица, парила над всеми, позволяя себя любить, жалеть, радовать. Она была неизменным центром нашей маленькой семейной вселенной. При этом она не делала ровным счетом ни-че-го. Только «справлялась со своим горем». В каком-то возрасте я поняла огромные преимущества подобной нездоровой любви – я-то была свободна. Только бабушка Нина не любила Эльзу. Как и я, она считала ее лживой притворщицей, о чем не раз говорила маме. «Все это так, - парировала мама, - но ведь никто не держит ее взаперти, и от своего добровольного затворничества Эльза не получает никаких дивидендов. Так зачем ей это нужно?» «Ну ты же у нас психиатр, вот и скажи, зачем, мне самой до смерти интересно», - спокойно отвечала баба Нина. А потом добавляла: «Хотя, ради такой жизни можно и затвориться». К сожалению, баба Нина так и не узнала ответа на свой вопрос. Когда я училась на 2 курсе, она умерла. А я перебралась в ее квартиру: поближе к университету, да и с родителями жить больше не хотелось. Как-то не особо я им была нужна. Нет, они меня очень любили, просто обожали, но папа все же больше интересовался черными дырами, пожирающими бескрайние просторы вселенной, а мама мне предпочитала психов, они были ей куда интереснее. Я-то, как выяснилось еще в период пубертата, психом не являлась. В общем, вот такая семейка.
С тетей Эльзой теперь мы встречались и вовсе редко. Если я забегала к родителям, она даже не выходила из комнаты. Не потому, что помнила зло, а потому что я была ей не интересна. Теперь ее игру на фортепьяно я слушала так редко, что и забыла, как она играет. А когда однажды, под Новый год, она села за наш циммерманчик и сыграла какую-то милую пьеску, я вдруг поняла, что совсем не божественно она играет. И пианистка из нее так себе. Любитель, и не более того. Про дядю Германа я и вовсе забыла. Он остался в детстве, как дед Мороз. Единственное, что мне невольно передалось от Эльзы – это любовь к музыке. Но это скорее вопреки, нежели благодаря. Теперь уже по доброй воле я ходила в Консерваторию, получая огромное удовольствие от симфонических концертов. Пару раз я даже попадала на тетю Марианну. Совершенно случайно я увидела ее среди скрипачей в одном из оркестров. А однажды заметила знакомую огромную фигуру дяди Германа, когда он, преданный поклонник, дарил ей цветы. Хотя первой скрипкой, судя по всему, тетя Марианна так и не стала.
Встречались ли Эльза с Германом по-прежнему, я не знала. Да мне это было и не интересно. У меня шла своя жизнь. Но однажды я застала маму в горестно-возбужденном состоянии. Она поведала мне, что дядя Герман больше не настраивает нам пианино, поскольку его жена, эта бестолковая скрипачка Марианна, приревновала его, представляешь, к нашей Эльзе. Это же смешно! Бедная Эльза. Был страшный скандал. Она, эта Марианна, сюда приходила, вопила, ревела, умоляла Эльзу оставить Германа в покое. Что Эльза? Ну, конечно, была вне себя от этих безобразных подозрений. Она так страдала! Да-да, не смейся. Как ее могли в этом заподозрить, ведь она так и не смогла оправиться после смерти Вадима. Целую неделю мы ежедневно вытаскивали ее с кладбища! Она вела себя неадекватно, запиралась в комнате и даже случайно разбила портрет Вадима, ну ты знаешь, он у нее над кроватью висел.
«Ну и спектакль», - усмехнулась я тогда, но маме ничего не сказала. Временами я сомневалась в ее профессиональных способностях. Не разглядеть у себя под носом эту халтуру! А может, это было так задумано?
В общем, мама сказала, что Герман исчез из нашей жизни навсегда.
Но судьба лишний раз дала мне понять, какими неожиданными и жестокими бывают ее прихоти, как она бывает коварна и бессердечна. В огромном, многомиллионном городе, где живя в одном доме, люди могут не встретиться ни разу, я вдруг увидела Эльзу и Германа на автобусной остановке. Случайно? Ой ли... Но почему я? Почему именно на мою долю выпала участь застукивать их? И почему у меня не хватило ума просто пройти мимо, не вторгаясь в чужую жизнь?
Как-то с однокурсниками мы возвращались из университета. Стояла зима. Народ передвигался мелкими перебежками, плотно обмотавшись шарфами, так что не спрятанными оставались только глаза. Морозы были такие, только успевай добежать до метро, чтобы нырнуть в его теплое подземелье и отогреться, разморозить заиндевевшие от влажного дыхания ресницы. Но мы были молоды, и море едва доходило до колен. Счастливые, мы неслись по улице к ближайшему кинотеатру, без шарфа, без шапки, в расстегнутых шубках и дубленках, словно на улице оттепель. Нас согревала молодость, любовь, бесшабашность. Мы бежали, кидались снежками, смеялись. И вдруг на остановке я увидела Эльзу. Она стояла спиной ко мне, но я сразу поняла, что это она, по коричневому пальто, в котором она последнее время ходила – это идиотское пальто невозможно было спутать ни с чем. А рядом был Герман. Прильнув друг к другу, они стояли в какой-то странной, неестественной позе: Эльзина голова покоилась на плече у Германа, причем она смотрела не на него, а в другою сторону. Их руки, спрятанные в теплые вязаные перчатки, обвивали друг друга, эти два человека были как одно деревце с двумя стволами, единое неделимое целое, и даже на расстоянии я почувствовала, ощутила нежность, окутывающую их. Они, как в облаке, парили в этой нежности, и было не ясно, ее ли это руки или его, ее ли это шарф или его. Дядя Герман был в таком же пальто, как и много лет назад, только другого цвета. И в этом нелепом наряде они оба выглядели особенно гармонично, словно обитали в ином пространстве и как-то случайно затерялись и неведомо как попали на эту остановку в совершенно противоестественный им мир. Он был в шапке, а Эльза – без, и ее роскошные волосы касались его щеки. Наверное, это было трогательно.
- Что с тобой, пойдем, - мой однокурсник, Митька, схватил меня за руку, - куда ты смотришь? Ты что, знаешь эту парочку?
Я молчала. Почему-то в этот момент во мне вдруг вспыхнула старая обида. Та ночь, когда я в слезах и с высокой температурой лежала в кровати, не понимая, почему мне не поверили, стояла перед глазами, словно это было только вчера. И я возненавидела Эльзу. За то, что она лишила меня самого близкого человека – мамы, и мне, подростку, не с кем было поделиться своими уже недетскими проблемами. За ложную святость Эльзы, за притворство Германа, якобы обожавшего свою жену, эту несчастную тетю Марианну, мечтавшую стать солисткой и всего лишь осевшую в оркестре рядовой скрипачкой. За жестокое вранье этой парочки, причинившей столько боли близким людям. Например мне и той же Марианне. Почему они всем лгут? Почему не скажут правду, освободив и себя и других от притворства? Как все это гадко! Мерзко! Коварные фарисеи, они заслуживали наказания. И я сжала кулаки.
- Да, знаю, - ответила я Митьке. - Это моя тетка, Эльза, а это ее любовничек.
- Ну и чего тебе до них? – усмехнулся Митька. – Пойдем лучше в кино, опоздаем.
Мне бы послушаться Митьку, но нет – мною владела яростная решительность. И я направилась к любовникам. А вместе со мной мои друзья.
- Здравствуйте, тетя Эльза и дядя Герман! – ехидно и громко сказала я.
Эльза подняла голову и посмотрела на меня так, будто не узнавала, она словно вот только очнулась от столетнего сна, как спящая красавица. Повернулся и Герман. Молча, они смотрели на меня.
- Здравствуйте, - настороженно и как-то неуверенно ответил дядя Герман. Он явно меня не узнал. И не удивительно, я уже стала девицей.
Они оба смотрели на меня, как два пугливых зверька.
- А что, подъезды теперь кодами закрыты, так что порядочным людям приходится на остановках обжиматься?
Мои друзья заржали, а Эльза побелела.
- И святость нынче не в моде? - продолжала я. - Да, дядя Герман, а как там тетя Марианна? Что-то я давно ее не видела? Или она не принимает участия в ваших интимных встречах? А что, втроем было бы здорово!
Дядя Герман побледнел и слегка отстранил Эльзу.
- Что тебе нужно от нас? – в голосе Эльзы прозвучало отчаяние.
- Мне? Ничего. Просто спросила.
- Тогда уйди, отстать от нас!
Я неопределенно фыркнула, как бы давая понять, что и в мыслях не имела им мешать.
- А кто такая тетя Марианна? – поинтересовалась моя однокурсница Вероника.
- А это жена, которая мечтала стать великой скрипачкой, да, видно, таланта маловато будет, – ответила я Веронике.
- А-а, жена? А кто эта дама?
- А это любовница, - таким же идиотским голосом ответила я.
Потом мы начали ржать, как придурки, кидать какие-то мерзкие и нелепые оскорбления, а Эльза и Герман стояли под пулями этих гадких слов.
И тут Герман меня узнал. Я поняла это по его вдруг округлившимся глазам. Узнал и испугался. Это я тоже поняла. Наверное, испугался, что Марианна узнает, и будет опять скандал, а может, Марианна и вовсе его выгонит, а ему это нужно? А может, чего-то еще. Не знаю, что творилось в его голове в эти минуты, может, он и вовсе думал о другом, но тут произошло то, чего я меньше всего ожидала: Герман неуверенно, бочком, бочком отошел в сторону, потом развернулся и пошел прочь, почти побежал. Кто-то из моих дружков кинул снежок, и он белым пятном прилепился на пальто. Герман убегал все дальше. Не оборачиваясь. А Эльза стояла. Одна. Чужая всем и каждому, под градом насмешек. Сначала она дернулась, чтобы побежать за ним, но потом остановилась, схватилась за металлическую стойку и вдруг рассмеялась. Громко, эффектно, красиво. При этом из глаз у Эльзы катились огромные слезы. Наверное, ей было стыдно. За себя, за Германа. А еще больно и обидно. За неудавшуюся жизнь, за жалких мужчин, не стоящих ее, за нелепость ситуации, за разбитые надежды. Так мне думается. Потому она и не могла сдержать ни слез, ни смеха, так чуждых ей. Первый и последний раз я слышала ее смех и видела ее слезы. Такой Эльза и осталась в моей памяти.
Больше мы с ней не встречались.
А потом грянула перестройка. Эльза нашла в Испании родственников и вернулась на историческую родину. А после смерти какой-то там то ли тетушки, то ли бабушки получила наследство, и теперь вполне безбедно живет. Я лишний раз убедилась, как она ловко умеет пристроиться в жизни. Мама часто ездит к ней. Они поддерживают очень тесные отношения, перезваниваются, переписываются, а недавно освоили скайп. У Эльзы небольшой домик на море с крошечным садиком, где она выращивает помидоры. Почему помидоры, не знаю. Но очень красиво. Как-то после очередного возвращения мамы из Испании мы сидели на нашей старой кухне и пили чай. Мама восторженно рассказывала об Испании и показывала на компьютере фотографии.
- Вот, посмотри, это я Эльзин дом сфотографировала. Хорошенький, правда? Там со второго этажа даже виден кусочек моря. А это помидоры. Ты даже не представляешь, каких сортов они, оказывается, бывают. И черные, и желтые, и размеров самых разных! Вот они, смотри. А это столик в саду. Мы там завтракали, а потом – на море. Это Эльза.
На меня смотрела пожилая ухоженная женщина типичной европейской наружности. И даже в старости Эльза оставалась красивой, по-своему красивой в этом возрасте. Седые волосы были собраны в пучок, а вот брови остались такими же черными, а глаза такими же синими. Эльза как-то странно улыбалась, так, словно делала это впервые.
- Мне странно, - вдруг сказала мама, - что она ничего о тебе не хочет слышать. Нет, не перебивает, не кричит, просто вижу по ее лицу, что когда о тебе заходит речь, ты же знаешь, как я горжусь тобой, и люблю о тебе поговорить! Так вот, она прямо захлопывается, как ракушка. И ничего не слышит. Мне кажется, - мама на минутку задумалась, - что между вами что-то произошло, о чем я не знаю. Что-то нехорошее.
Мама буравила меня взглядом.
- Мам, а Эльза стала снова смеяться? – я улыбнулась, чтобы разрядить обстановку. Мне было неприятно вспоминать тот случай.
Мама расхохоталась:
- Бог с тобой, ты же знаешь, после смерти Вадима она разучилась смеяться.
И вдруг меня осенило, я все поняла. Она, мама, знала об Эльзе и Германе. Все-все, до последних мелочей. И тогда, в тот роковой день, защищала их. От меня. Мне стало противно, словно я надкусила гнилое яблоко.
- Ты знала, - я внимательно смотрела на маму, - знала, что они любовники. Ведь так?
Ничего не ответив, мама закрыла файлы, нажала кнопку выключения и захлопнула крышку ноутбука.
- Давай есть торт, - она снова улыбалась привычной мне, ничего не значащей улыбкой, - я в этих современных тортах ничего не смыслю, мне продавщица посоветовала. Сказала очень вкусный. Чизкейк называется.