Я написала этот текст совсем другим. А потом стерла все подчистую. Потому что мне не хотелось себе врать.
“Я понял, что этот мир полон боли будучи совсем еще маленьким. Нет, со мной не обращались плохо родители, да и в школе травили, можно сказать, по-мелочи. Ничего примечательного во мне как в ребенке не было. Просто проснувшись однажды утром я внезапно почувствовал боль в воздухе. Она была всюду, словно невидимый спрут, пронизывала пульсирующими отростками реальность. Еще не понимал, но уже отчетливо чувствовал. Понимание пришло со временем и не оказалось шокирующим.
Порой мысли уводили меня в далекое странствие по мировым судьбам: в них я парил над миром, как безликий дух, и заглядывал в окна чужих жизней. Я видел и слышал то, что было далеко от меня, и с чем я никак не была связан, и ощущал боль, рассеянную по крупицам в нашем мироздании. Эта боль надолго оставалась со мной, обрастая страхами, рождавшимися в моей голове, а потом растворялась где-то глубоко внутри.
Мир - место, полное подвохов. Что ж, пожалуй, моя избалованность и изнеженность позволяла мне рассуждать об этом так...так отстраненно и малодушно. Однажды я сильно заболел, подолгу лежал в кровати и плакал от бессилия и жалости к себе. И думал: “так вот, каково это”. Каково это, когда твое тело из инструмента соприкосновения с реальностью превращается в тюрьму, пожалуй, единственную тюрьму во вселенной, которую никаким образом не покинешь, даже в собственных мыслях. Каково это, когда без единой провинности ты приговорен на вечную агонию, когда вратами в Ад становится часть твоего естества. Эти ужасающие размышления, в которые я в силу природной эмпатии погружался чуть глубже, чем в нечто абстрактное, подводили к порогу бездны. Сердце тревожно билось в груди, как будто мечтало выпрыгнуть и спастись, пока бездна не затянула меня. Позже я невероятно устыдился своих тогдашних умозаключений. Или, вернее, того, что мог прийти к ним в такой совершенно ординарной ситуации.
К счастью и сожалению, мир совершенно непредсказуем: он предлагает развилки, и никогда не знаешь, что ждет тебя за очередным поворотом. Мыслительные блуждания, в конце концов, привели меня к единственному казавшемуся верным на тот момент умозаключению: несмотря ни на какие обстоятельства, сдаваться нельзя. На самом деле, никакого открытия не произошло. Эта установка в разной степени заложена в основание каждого, кого природа сотворила живым.
Я играл с бездной и, ощутив на себе ее зловонное, леденящее дыхание, в страхе открестился от всего, связанного с познанием мировых болей. Если существование вдруг ломается, бесповоротно, навсегда… Что тогда? Убежать я уже не мог: бездна забрала меня себе.
…
Солнечный день, на исходе которого жизнь разделилась на “до” и “после”, ничем не отличался от предыдущих. Разве что, в который раз явившееся из ниоткуда чувство, что мне доведется все-таки сотворить что-нибудь прекрасное, неумолимо подталкивало меня к созиданию: не терпелось дать вдохновению волю. И, наскоро разобравшись с рутинными домашними делами, я захватил фотоаппарат и отправился на прогулку. Солнце бликами отражалось в мелких лужах, в воздухе пахло приближающейся весной, и проснувшийся город манил сочными цветами, завлекая в приключение.
Я долго бродил по улицам, прыгая от одного кадра к другому. В парке поймал закат, запечатлев ветви деревьев, очерчивающие узор на фоне рдеющего неба. И, купив стаканчик кофе в ближайшем киоске, присел на лавочку, с которой открывался вид на реку. Гладь воды отражала алые облака: как будто само небо легло между двух берегов.
Жгучая боль, разливающаяся по затылку, нахлынула внезапно. Я отставил стаканчик с кофе в сторону и приложил к горячему лбу холодные ладони. Ничего нового - мигрень. Издалека доносился городской гул: звуки машин и людских разговоров. Солнце уже пряталось за холмом по ту сторону реки, а высоко, в зените, небо густело и становилось черным. Перед глазами плыли яркие пятна, застилающие обзор. Боль охватила всю голову и стала невыносимой. Я не знал, что со мной происходит. И, уж тем более, не мог представить, что сейчас внутри меня совершается нечто непоправимое, что мое тело ополчилось против себя самого и отмерило моему беззаботному существованию считанные минуты. Я попытался встать. Было поздно: пора возвращаться домой. Отяжелевшее тело с трудом слушалось. Темнота казалась гуще, чем обыкновенными вечерами: в иные дни даже в уединенный парк с ближайших улиц проникало куда больше света, чем сейчас. Я сделал пару шагов, а потом земля ушла из-под ног.
…
Я очнулся укутанным в одеяло. Боязливо приоткрыл глаза, ожидая, что солнечный свет на мгновение ослепит меня, но не увидел ничего. Попытался снять повязку, которая закрывала мои глаза, но руки нащупали только взлохмаченные от сна волосы. Никакой повязки не было. Я стал судорожно ощупывать пространство вокруг себя, задыхаясь от накативших слез: дрожь и болезненный жар расползлись по телу.
В какой карцер, лишенный света, меня закрыли? Какие только мысли не пронеслись в сознании: на мгновение я почти уверился в том, что меня похитили, а теперь держат в кромешной темноте какого-нибудь подвала, и нужно срочно выбираться отсюда. Я цеплялся за одеяло, пытался встать с кровати, но сил не хватало даже на то, чтобы пошевелить ногами.
Послышались быстрые шаги: кто-то спешил ко мне. Я замер и сжался, уставившись невидящими глазами в ту сторону, откуда доносился звук. Аромат знакомых духов заполнил простанство. Теплые руки бережно надавили на мои плечи.
- Что же ты, лежи! Отошла всего на пару минут, а ты вон чего собрался! Тебе сейчас нужно лежать и не двигаться.
Голос, без сомнения, принадлежал моей тетке Иви, с которой я жил на окраине нашего небольшого города.
- Иви? Где мы?.. - я пролепетал в замешательстве и бессильной злобе и, прежде, чем она успела заговорить, разразился вопросами, - Почему здесь так темно? Куда мы попали? Что происходит? Ты в порядке? Скажи, чтобы они, наконец, включили свет!
Иви осеклась и присела на кровать сбоку от меня, продолжая держать свою руку на моем плече.
- Лежи, - строго сказала она. Ее звонкий голос звучал необыкновенно тусклым, уставшим и хрипловатым, - Просто лежи. Мы в больнице.
- В больнице…? Все-таки попал в больницу со своими мигренями…
Я сокрушенно вздохнул, раздраженный на себя, и, проморгавшись, изо всех сил уставился в темноту в надежде что-нибудь разглядеть. Темнота ведь не может быть кромешной. Просто не может быть.
И снова посыпались глупые вопросы и предположения:
- Свет отключили? Во всей больнице? Иви, ты хоть шторы открой, не видно же ни черта.
Конечно, где-то на границе подсознания картинка для меня уже сложилась, но сознание отказывалось принимать это понимание. Неосознанно цепляясь за самые нелепые предположения я продолжал возмущаться, как в больнице может не быть запасного генератора.
Мне казалось, что тяжелый взгляд тети я ощущаю кожей.
…
- Не переживай… Не бойся. Я буду твоими глазами, обещаю! Мы с этим справимся… Справимся.
Теплые руки ободряюще сжали мою ладонь. Голос тетки Иви дрожал: она, видимо, всеми силами старалась подавить это, но оттого ее слова звучали лишь неубедительнее.
Сегодня я узнал, что зрение никогда не вернется ко мне: в современной медицине не существует никаких методов, которые могли бы обратить процесс, отнявший часть меня. Если бы и существовал какой-то порог, за который жизнь может выставить, это был именно он.
Я знал, что мир никуда не исчез. И ничего даже не изменилось в нем. Но казалось (нет, это ощущение было предательски стойким), что все мои связи с ним порвались, что судьба вырвала меня из него и выбросила на задворки реальности: дожидаться, пока временную черноту не заменит абсолютная и не заберет меня в пучину вечности.
...
Я довольно быстро научился ориентироваться в квартире без посторонней помощи: сам готовил себе еду и принимал ванну. Мое нищенское пособие по инвалидности слабо изменяло положение дел в лучшую сторону, поэтому тетка Иви пропадала на работе целыми днями. При всем ее желании помогать мне адаптироваться к новой жизни она не могла проводить со мной много времени. И большую часть дней я коротал один. Лишившись возможности заниматься практически всем, чем занимался до этого, я подолгу лежал в кровати и думал. Впрочем, в этом отношении моя нынешняя жизнь слабо отличалась от прошлой.
Я все больше погружался в выдуманные миры, ткал их внутри своего воображения, проживал со своими неживыми героями приключения, которые прежде не мог вообразить. Не скажу, чтобы это было отрадой. И нет, мне никогда не было хорошо. Черный, лишенный света мир, ощущался так же: только в отличие от видимой своей части, он сам собой был реален. Полупрозрачен, сер, практически безжизненен, но реален. Да и смысла тоже не было никакого. Во всяком случае, на тот момент я его не видел. Не видел, как смешно… Мое своеобразное “творчество” помогало разбавить промежутки от пробуждения до наступающей ночи. Пожалуй, где-то в глубине души я все еще оставался благодарен случаю за то, что он не отнял у меня возможности шевелиться и думать.
В редкие моменты, которые мы с теткой Иви проводили вместе, я диктовал Иви свои истории, и она кропотливо записывала за мной каждое слово. Иногда она разглядывала фотографии далеких мест, описывая их мне во всех подробностях: это помогало разнообразить фантазию. В остальное время мы с ней разговаривали ни о чем: эти беседы были скудными и во многом по моей вине безымоциональными. Тетка Иви, светлая женщина, изо всех сил старалась расшевелить меня, и я делал вид, что ей это удавалось.
Порой ловя себя на мысли о том, что лучше бы лишился возможности говорить, потому что прежде и так редко пользовался ею, я с ужасом задумывался о том, что мог потерять куда больше, и гнал прочь эти размышления. Лишись я ног или рук, слуха…или разума. Все это было бы так же чудовищно, как то, что со мной уже произошло. Бедами не меряются. Ну, или разве что от беспросветной бессердечности и глупости.
Вскоре тетка подарила мне диктофон. Пара кнопок - все, что мне нужно. Я легко управлялся с ним. Жаль только, что со временем картины, всплывающие в сознании, размывались. Сначала теряли цвет, потом их очертания расплывались, а вскоре я уже не мог представить себе самый обыкновенный пейзаж и быть уверенным в том, что хоть в чем-то он схож с реальностью.
Пару раз в неделю ко мне наведывался социальный работник, мужчина лет сорока. Эти визиты тяготили меня: малознакомый, малоприятный (на мой вкус) человек, подбадривающий меня стандартными фразами и помогающий делать то, на что я и так был способен… Имитация участия. Неприятно. Мне не хотелось, чтобы меня жалели.
Я не искал понимания и среди других людей с подобным недугом в субботних группах психологической помощи. Нет, чужие люди не стали близкими мне лишь оттого, что их со мной объединяла болезнь. Все они оставались далекими мирами в пучине безграничной вселенной, и никакой из них просто не мог стать маяком. Приятно было слушать об их маленьких и больших достижениях, но в целом же это был аттракцион психологических мытарств и моральной боли, от которого хотелось дистанцироваться. Я не замкнулся в себе - всегда был таким.
…
Спустя пару лет мне практически удалось примириться с утратой моей части. Более того, я практически перестал ощущать себя обузой для единственного родного человека, потому что мог выполнять практически все дела по дому. Да, я мешал в стиральной машине черные вещи с цветными и пару кофт безнадежно испортил. Да, я то и дело разбивал чашки и тарелки. Но перестал сокрушаться и ненавидеть себя за эти маленькие ошибки. Теперь мне удавалось выходить на улицу. Даже в магазин за продуктами иногда ходил сам: консультанты помогали отыскать на полках нужный товар.
В те дни я дописывал последние главы своей книги и готовился к бесконечным, не приносящим результата блужданиям по издательствам. Надежда на то, что в очередной раз мне повезет, подстегивала. Можно сказать даже, что я ощущал азарт. Тогда еще одна беда пришла в наш дом.
В субботний вечер тетка Иви вернулась из магазина и пожаловалась на дурное самочувствие. Я в очередной раз посетовал на то, что ей стоит отказаться от подработки: возраст уже не тот, и стоило бы лучше следить за здоровьем. Она в очередной раз отмахнулась, звонким голосом, сквозившим безмерной усталостью, сказав: “Да глупости, сынок. Твоя Иви еще о-го-го”. И ушла на кухню готовить ужин.
Сквозь музыку и звук льющейся из крана воды я отчетливо услышал звон столовых приборов и гулкий звук падения чего-то тяжелого на пол. Поспешил на кухню, присев, стал шарить по полу руками и нащупал ее. Она поймала мои руки: ее ладони были холодными, пальцы хватались за меня очень вяло.
- Иви, что с тобой?
Я приобнял ее и помог подняться, придерживая за талию. Ее тело было очень тяжелым: она почти не держалась на ногах.
- Да что-то голова закружилась, сынок. Наверное, надо мне поспать.
- Конечно, надо. В могилу себя загонишь. Пойдем, отведу тебя в комнату. И не вздумай вставать. Я приготовлю ужин, поедим в твоей спальне.
Попытался приободряюще улыбнуться: понятия не имею, как выглядело в тот момент мое лицо. Все-таки я почти забыл, как выгляжу.
Я проснулся раньше будильника: тревога мучила меня всю ночь. Какое-то очень дурное предчувствие: возможно, тогда я уже подсознательно все понял. Пошел проверить тетку Иви. Внутри кольнуло, когда не услышал ее дыхания. Нагнулся к кровати и протянул руку: Иви была холодной, как лед. Точнее, ее здесь уже не было.
…
После похорон тетки Иви я совсем потерял связь с реальностью. Практически не ел и никуда не выходил. Социальный работник стал наведываться чаще. Я давал ему деньги на продукты, и он исправно приносил мне еду, только большая ее часть все равно портилась. Я выкидывал ее и врал, что все съел. Перестал жалеть, что ослеп. Видеть этот мир теперь мне совсем не хотелось.
Однажды я лежал на кровати и думал о том, что ждет меня впереди. Ничего. Ответ нисколько не пугал: просто суровая правда.
На ослабших ногах я доковылял до комнаты тетки Иви, открыл балкон, нащупал перила, перегнулся через них. В длившемся считанные мгновения свободном полете я не чувствовал тело. Внизу ждала мягкая, беспросветная чернота. Бесконечная, абсолютная.
Нет. Такого никогда не было. Перебрав в голове все воспоминания о тетке Иви, я понял, что бесконечно ее любил. Так безотчетно, что никогда ей этого не показывал. И, буду честным, винил себя только за свое сердечное молчание по отношению к ней. Больше ни за что. Я мысленно поблагодарил ее за все, что нас связывало. Внутри как будто рвались струны. Наутро я ее отпустил.
Я стал чаще ходить в группу психологической помощи. Не для того, чтобы найти помощь. Надеялся, что сам могу кому-то помочь. Там были люди, полные отчаяния. Они прятали его от себя за бравадой и бесконечными пустыми разговорами о светлом будущем, прятались от него за отрицанием. Возможно, таков был их способ справиться. С некоторыми из таких людей я сближался. Нет, не чувствовал себя при этом героем или вселенским, сеющим добро отцом. И даже незаменимым и нужным не чувствовал. Просто хотелось. Вместе мы придумывали проекты, пару раз даже ездили в другую страну на реабилитацию. Это было довольно веселое время. Стал ли я к кому-то привязан, держался ли за кого-то? Нет. Но события, связанные с ними, все же искренне ценил.
Спустя еще пару лет я поступил на исторический факультет по квоте для инвалидов, а потом перебрался в глубинку и устроился там учителем истории. Небольшой коллектив оказался очень приветливым. Не без изъяна, конечно, но какой коллектив вообще без изъянов: там, где люди сходятся в общность, разногласия есть всегда.
Я буду жить столько, сколько мне отмерено.
Скоро опубликуют мою книгу".