Ей
«Когда я был помоложе, во мне жила одна грёза: влюбиться в недосягаемую, необыкновенную женщину, такую, знаете ли, с которой у меня никогда и ничего не может быть общего. Влюбиться и всю жизнь, все мысли посвятить ей. Все равно: наняться подёнщиком, поступить в лакеи, в кучера — переодеваться, хитрить, чтобы только хоть раз в год случайно увидеть ее, поцеловать следы ее ног на лестнице, чтобы — о, какое безумное блаженство! — раз в жизни прикоснуться к ее платью.»
Александр Иванович Куприн «Поединок»
«Мне не дано счастье нравиться вам, но я не могу считать себя совершенно несчастливым, ибо судьба дала мне случай показать, что вы для меня дороже всего на свете.»
Пьер Карле де Шамблен де Мариво «Удачливый крестьянин»
Старенькая иномарка китайского производства дышала на ладан, однако продолжала гнать где-то на скорости под сто километров в час в сторону от Москвы. Пейзажи вокруг становились всё более унылыми и как будто осенними, хотя была ещё только середина августа, и пожелтевшие листья оставались в количествах статистической погрешности. Шоссе строилось или перестраивалось совсем недавно, и именно поэтому оно изобиловало огромным количеством прямолинейных участков, вызывавших неодолимую зевоту. Под ними неожиданно развернулась внушительная долина неизвестной и довольно узенькой реки. По центру реки медленно ползли две цветастых байдарки, секунда и они скрылись за бетонными балками моста, густой летней листвой.
— Это Москва река? — поинтересовалась Ольга. Она никогда ещё не ездила этим маршрутом.
— Вряд ли, — оторвался от дороги Олег, — мы должны быть в стороне от неё.
Серёжа достал смартфон и проворно заскользил по экрану пальцами, чтобы определить, где проезжали минуту назад.
Вероника молча сидела на заднем сиденье, изолированной ото всего происходящего парой наушников и мерным голосом, зачитывавшим очередной детектив, записанный на плеер отцом.
— Что там тебе папа такое интересное записал?
Вопрос Сергея, как это нередко происходило и ранее, повис в воздухе без ответа. Но его трудно было обидеть невниманием: он всё равно не стал бы обращать своё внимание на детективный жанр, их интересы с папой различались так, как будто они не приходились друг другу родственниками. Помимо всего прочего, он никогда не слушал ничьих советов, даже если они обещали быть стоящими. Он был принципиальным противником чужих влияний, когда речь заходила о жизни интеллектуальной, о том, где он мог и должен был быть хозяином самому себе.
В рюкзаке у него лежали полосатые тапки Uniqlo: действуя по принципу наименьшей энергии, он наделил подобного рода домашней обувью практически всех членов семьи. Сергей заранее стеснялся своего подарка сестре. Но не столько из-за неё самой, сколько из-за четвёртого участника их поездки на дачу. До сегодняшнего дня ему никуда не удавалось выбираться вместе с Ольгой, сколько он не уговаривал и не просил её, как ни навязывал он свою компанию бывшей однокурснице. Но она упрямо не желала понимать его отношения к ней, его сигналов одиночества и явной к ней расположенности. Сергей же по причинам своей природной стеснительности или сдержанности о некоторых вещах не мог и не желал говорить в открытую, желая, чтобы всё происходило само собой, чтобы всё шло бы своим чередом.
Но вот произошло чудо: и его очаровательная однокурсница согласилась составить ему компанию в праздновании дня рождения сестры. И её обольстительная, открытая улыбка сулила украсить выходные, сделав их поистине незабываемыми. Улыбка стеснительная и вызывающая на откровение, улыбка стыда и сознающая собственную удивительную красоту. Внешность Ольги располагалась на пересечении медиан треугольника, вершинами же треугольника были Джоконда, Богоматерь и Карли Грей. Ольга обладала уникальным даром не моментально, но довольно быстро располагать к себе всех представителей мужского пола, находившихся в пределах видимости, а, стало быть, в радиусе поражения оружия огромной силы. Даже ныне практически не встречающиеся представители племени скопцов и те воспылали бы к ней неодолимой и противоестественной страстью, позволь она им такую вольность. Но гипнотическая, завораживающая красота была не единственным её даром. Незримые силовые линии удерживали всех её собеседников в рамках приличий и искреннего к ней уважения. Что-то незримое мешало окружающим её кавалерам сделать шаг решительный и отчасти непристойный с тем, чтобы сблизиться с ней или хотя бы заявить о соответствующем намерении. И именно своей неординарной настойчивостью и постоянством Серёжа сумел выделиться среди прочих, а вовсе не красотой, умом или обаянием.
Вероника располагала своим кавалером уже как собственностью, считая самим собой разумеющимся, что он должен сопровождать её, куда ей в эти выходные пожелается. Они вместе долго уговаривали Серёжу присоединиться к празднованию дня рождения за городом — на дачном участке с солидным двухэтажным коттеджем. Его единственным недостатком было отсутствие людей, отсутствие общества, способного оживить все пустующие залы, комнатушки и запутанные коридоры, делавшие его таким печальным, когда год начинал клониться к золотой закатной поре.
Поездка по серо-гладкому шоссе, полному мостов, виражей, зелёных развязок и далекого гула порой дающих о себе знать железнодорожных поездов заняла немногим более двух часов. На дачу вся компания приехала засветло.
Отдельного изучения заслуживает феномен образования подобных смешанных компаний парней и девушек, где собираются пары разной степени "зрелости", в том смысле, что иные из них практически готовы узаконить свои отношения, скрепив их договором, имеющим силу документа перед богом и перед людьми, а другие являют собой пример негласного и порой далеко не обоюдного желания эти отношения организовать. И первые призваны служить этаким заразительным примером, внушающим уверенность, и в некотором смысле ледоколом, прокладывающим путь для незрелых пар и пар, где иные из участников, не догадываются о том, что они эту самую пару составляют.
Уикенд дня рождения Вероники мог похвастаться только одной едва ли не супружеской четой. Олег смирился с матримониальными поползновениями Вероники и, не планируя пока ничего определённого, они показывались везде исключительно вместе. После того, как Олег определил машину на место в углу участка, он сразу же принялся организовывать всё необходимое для шашлыков. Он один настолько быстро управлялся со всеми инструментами для жарки мяса, что всем оставалось взирать на его пассы с удивлением, оставаясь восхищёнными наблюдателями этого действа со стороны. Вероника пыталась полить мясо, нежащееся на решётке, то ли соусом, то ли загадочным раствором, но Олег был непреклонен и заставил вернуться её на своё место.
Наконец дегустация возвестила о полной готовности ключевого блюда праздничного вечера. И Оля, не обращая внимания на немой протест повара, начинала раскладывать шашлыки по тарелкам, с разложенной уже на них зеленью.
По какой странной причине приближение вечера и сумерек так благотворно сказывается на взаимном расположении людей, даже тех, что на дух друг друга не переносили сверкающим полднем? Какие из привычек доисторического прошлого, прошлого человекообразных предков, сбивающихся в стаи и дрожащих перед неведомыми угрозами ночи, вступают тут в свои законные права? Угроз уже не осталось, осталось лишь желание сбиваться в тесные группы, демонстрируя взаимное расположение и дружелюбие.
Ночь же хороша тем, что способна скрыть те из наших поступков, которые не предназначены для общего обозрения. Ночью при свете костра, — мало ли что могло показаться. Быть может, мы обознались? Случайная, чересчур тёплая улыбка, располагающая к себе и едва ли не призывная. Лёгкое мгновенное касание чужой руки, плеча, как назло совпавшее с моментом, когда костёр съёживается де едва тлеющих угольков. Было ль что-то или не было?
Как угадать чужие намерения, ежели они передаются бессловесным образом: загадочными и синхронными движениями комплементарности, жестов, вздохов, полных лёгкой досады или сожаления, движений губ, не вызревающих даже в робкое подобие улыбки, взглядов, счастливо встретившихся над обеденным столом? Как расшифровать нежность летнего вечера, разлитую в воздухе яблоневых садов? Какие перемены способна она привнести в человеческое сердце?
На следующий день все отправились купаться на дальние пруды, располагавшиеся в топкой низине между их деревней и соседней, относящейся уже к фермерским участкам. Сергей сидел на бережку и остался единственным, кто так и не попробовал воды. Он заявил, что боится простудиться, но, наверное, больше опасался испортить о себе впечатление своей тщедушной наготой, которая едва ли могла понравиться Ольге. Олег выплыл широкими гребками на середину пруда и затем долго плавал на спине, практически не совершая заметных движений. Вероника и Ольга стояли по колено в воде и наблюдали за ним.
— Знаешь, он может так и полчаса продержаться! — с гордостью поделилась именинница.
— Да, и не замёрзнуть? — вежливо изумилась Ольга, загадочно улыбнувшись.
На обратном пути к дому Олег, окончательно расхрабрившись или разогревшись, шагал без штанов, в одних трусах. Майку он скрутил и водрузил на голову на манер арабского тюрбана и явил перед всеми своё телосложение античной статуи, мускулистой, но при этом пропорционально сложенной. Сергей уныло плёлся немного позади, ощущая, насколько он выпадает из фокуса всеобщего внимания, насколько ему непросто быть в центре компании, пусть даже и состоящей из родственников и друзей. Особенно угнетало это наблюдение Сергея ещё и оттого, что Оля с видимым удовольствием смеялась над немудрёными шутками кавалера Вероники. Последняя следила за его дурачествами молча, но как будто бы покровительственно одобряя происходящее. На лице Вероники застыло выражение хозяина горячего породистого скакуна, хозяина, с радостью наблюдающего за неистовой прытью молодого животного.
Разлитое в воздухе беспокойство материализовывалось в виде густых туч, пропитанных влагой. День удивительно медленно продвигался к закату: вроде все дела были сделаны, все подарки подарены, а смеркаться всё не начиналось. Гости разошлись, кто куда, каждый по своим делам. Сергей отправился на второй этаж особняка завершить рассказ, начатый ещё весной.
Мысли прыгали, как пьяные, и упрямо не желали ложиться в строгую канву повествования. Сергей рассеянно бросил взгляд в окно: увиденное не добавило ему спокойствия, напротив, внутри у него разверзся ад пылающей пустоты и удивления, сродни тому, что охватило Цезаря, когда он радовал свидетелей своей фразой, вошедшей в историю. По дорожке через одну от улицы, на которой стоял их коттедж, шли рука об руку Олег и Ольга. Олег начал и не торопился заканчивать порывистую фразу. Сопровождал её настойчивым, трепетным взглядом. Сопровождал сие действо он, порой протягивая свои руки к кулачкам Оли, которая не смотрела в его сторону. Однако она по-прежнему улыбалась своей загадочной улыбкой. И на мгновение Серёже показалось, что всё происходящее происходило не без её на то желания и не без её воли.
На травянистом перекрёстке они остановились героями немого кино, трагикомичными фигурками, колеблемыми порывами страсти.
И высота волн бушующей стихии страсти со всей очевидностью превосходила размеры действующих лиц неловкой и отчасти скорбной пантомимы. Хотя скорбной она была только для зрителей либо же зрителей потенциальных. Тогда как актёры, напротив, подавленными вовсе не выглядели. Лицо суженого Вероники разгорелось совершенно не свойственным для него бордовым заревом вожделения или волнения, глаза блестели лихорадочным огнём волнения и нежной страсти, при этом страсти, быть может, взаимной и от того ещё более сладостной и тревожащей. Олег старался быть красноречивым и убедительным, надеясь успехом завершить свой блицкриг обольщения. Лицо Ольги оставалось, как и всегда, впрочем, непроницаемым. Она не отвергала, не противилась ухаживаниям кавалера именинницы, но и не старалась вместе с тем как бы то ни было облегчить задачи по завоеванию её загадочного сердца.
Олег, его деятельная настойчивость, его способность во всё вникать и обустраивать, его дар по организации собственного дела заинтересовали гостью подмосковного поместья. Но она выжидала, стараясь лучше понять его характер, пытаясь вникнуть в его мотивы. Словно эхолотом, осторожными вопросами или спорными утверждениями Ольга промеряла глубину его души и знакомилась с чертами характера и не торопилась с решительными шагами. Не исключено, что она ждала решительных шагов как раз от своего преследователя, надеясь на него и бурное прихотливое течение судьбы. А если что, она всегда успеет пристать к берегу.
У едва ли не помолвленного с Вероникой Олега открылось второе дыхание, он чувствовал себя удивительно живым и обновлённым. Встреча с лунноликим ангелом перевернуло всё его существо, и одновременно заставило отринуть то, что он по ошибке считал важным и нужным. Впереди был открытый горизонт, впереди было прекрасное безоблачное будущее, полное не дурацких, унизительных обязательств, но желания и безграничного полёта. Как никогда ясно, Олег осознавал, что не может упускать этот шанс.
При этом Олегу хватало сил оставаться остроумным и шутливым собеседником даже в такой щекотливой и непростой ситуации. И своим лёгким нравом и склонностью к импровизации он выгодно отличался от брата своей недавней возлюбленной, которой он так скоро и беззаботно пренебрёг. Сергей бывал и глубок, и проницателен, но зачастую не мог выдержать шутливого тона, задаваемого обществом. Ольга не раз подмечала, что Серёже недостаёт подвижности ума, слишком часто и слишком явно в нём проступала некая тягостная и скучная, дотошная косность мышления, которая хороша в науке или программировании, на чём он и специализировался, и которая совершенно неуместна в искусстве и портит, губит лёгкость человеческого общения. Разговоры с Сергеем походили то на монологи с ним в главной роли, то на какие-то нелепые допросы. В обществе он держался слишком скованно, принуждённо и постоянно не понимал, куда себя деть. Чтобы быть центром компании ему требовалось тратить уйму сил и, в любом случае, такие подвиги не давались ему играючи. Любой, кто взялся бы его сопровождать на светское мероприятие, почувствовал бы, какой обузой он может стать для каждого, пусть и самого невзрачного и скромного из людей.
И в это воскресенье, днём, в обрамлении звуков готовящейся грозы Оля поняла, насколько больше ей по характеру подошёл бы такой человек, как нынешний спутник Вероники. Убогим и невзрачным показался ей однокурсник, пригласивший её на день рождения сестры. По отношению к нему она не испытывала никаких негативных чувств, кроме лёгкого, непонятно откуда появившегося и что значащего стыда. Сегодня с особенной болью и досадой она осознавала убожество Серёжи перед аполлоническим величием кавалера его сестры. И Оля до конца не могла осознать, что означают эти уколы стыда, к чему они её побуждают, на что толкают?
И чтобы разобраться в этой круговерти чувств, чтобы развеять тягостное смятение, она немного подалась вперёд, чуть-чуть встала на цыпочки и аккуратно поцеловала Олега. Она выполнила это с изяществом и осторожностью сомелье, аккуратно пробующим только что открытую бутылку нового вина и только решающего, что с нею он будет делать дальше.
Затаившись, не дыша, Сергей наблюдал за происходящим со второго этажа здания усадьбы. И странным образом, провинившимся он считал теперь едва ли не себя самого, поскольку именно он совершал нечто предосудительное, тайком наблюдая за чужим наслаждением.
Спустя мгновение, поцелуй, которому изначально недоставало страсти, распался. Оля тут же отступила на шаг назад. Лицо Олега стало кирпично-рдяного цвета, и оттенок волнения или стыда был заметен даже из-под его насыщенного загара. Чтобы продлить момент близости к Оле, счастливый поклонник протянул руку и положил ей на плечо. Плечо пленительно освящало округу своей матовой гладкостью. Кофта Ольги немного сползла, явив нам зрелище необыкновенной красоты. Равнодушным к телесным ландшафтам Ольги не остался и счастливый кавалер Вероники. Он был так взволновал происходящим, что продолжал удерживать руку в богогульственном посягновении на вселенскую красоту, пока взгляд его не зафиксировал нечто знакомое и приятное. Но то было обманчивым ощущением: Вероника двигалась прямо на него. А ей в свою очередь грозило столкновение лоб в лоб с пренеприятнейшим открытием. Впервые в жизни изменяла не она, а ей.
***
Поездка назад в Москву походила более на побег, чем на возвращение, и сопровождалась белыми всполохами молний. Все, словно сговорившись, молчали. Вероника сидела на заднем ряду сидений и смотрела в окно и, держу пари, не различала ничего из проносящегося мимо неё. Временами она пыталась разглядеть что-то в смутных зарослях деревьев, которые вдобавок тонули в отражённом свете окон, пыталась сконцентрироваться на чём-то, но потом оставила тщетные попытки замаскировать печальное настроение видимостью некой активности.
Оля сидела на переднем сиденье рядом с водителем. Всю поездку в обратную сторону она слушала печальные, меланхоличные песни сына Боба Марли, печальные, но с оттенком сдержанного оптимизма при этом и неопределённой надежды. Её неподражаемая улыбка потухла, или стала совсем незаметной и различимой лишь внутренним взором. Смог бы Сергей увидеть и распознать её улыбку сейчас? – наверное, но она сидела к нему спиной.
Олег делал вид, будто ничего не случилось и всё в порядке. Его беспокойство давало знать о себе разве что дёргаными движениями при перестроении с полосы на полосу.
Вторая часть.
«Я сожалею об этом приключении, – сказал тогда молодой человек, – единственно из-за того, что вынужден обеспокоить вас, сударыня.»
Пьер Карле де Шамблен де Мариво «Удачливый крестьянин»
«Скорее самолюбие, а отнюдь не приличие требует, чтобы мы не делали ни малейшей попытки вернуть любимого. Мы думаем, что любовь пропала безвозвратно, но как знать, может быть, она лишь заблудилась? Стоит лишь позвать — и она вернётся. И неужели стыдно показать, что ты нежнее, постояннее, вернее, чем тот, кто решился?»
Пьер Карле де Шамблен де Мариво «Жизнь Марианны»
— Послушай, мне действительно приятно твоё внимание и мне льстит твоя преданность. Твоя верность, как я убедилась, не имеет границ, в том числе и этических. Твоя изысканная, породистая внешность напоминает горячего арабского скакуна благородных кровей, история которого уходит в глубины веков аравийского континента. Тонкие черты лица и трепещущие ноздри говорят о глубоких переживаниях возвышенной души. Ты мне почему-то напоминаешь изысканное домашнее животное, статуэткой замирающее на подоконнике. И твоё внимание возвеличивает меня в собственных глазах. И за это, поверь, я тебе чрезвычайно благодарна!
Но осознаёшь ли ты, каким испытанием становится каждый проведённый с тобою час? Почему так часто у тебя на лице застывает выражение, будто у тебя болят зубы?
— Но у меня никогда не болят зубы, — чистосердечно отвечал Серёжа.
— Тем страннее! Ты не находишь?
Почему ты всё время пребываешь в таком страшном напряжении, настолько, что даже окружающим тебя людям становится тяжко переносить твоё волнение? И не говори, что только я тому причиной. В том повинна твоя странная природа, а не моя! В любом случае, я боюсь за тебя, мне кажется, так невозможно прожить долго, так ты сгоришь за считанные годы.
И при этом, Серёжа, ты чрезвычайно скучен, скучен аж до зубовного скрежета, как только я тебя вижу, у меня уже рефлексивно начинает сводить челюсть. Как ты умудряешься соединять в себе настолько противоположные черты? Тебе стоит ещё больше молчать. Ты не глуп, но ты скучен, причём скучен, когда начинаешь умничать и низводить сложные материи не в простые, но именно в удручающе монотонные. Тогда как отсутствие сколько-нибудь детальной информации о тебе и о подробностях твоего существования интригует. Всех, и меня в том числе, интересуют тени, растущие из прошлого, и фигуры умолчания, вернее, так тщательно скрываемое за ними. Кто такая та самая Мириам, которой ты посвятил столько трепетных строк? Существовала ли на самом деле скандинавская воительница Марианна, или она плод твоих диких фантазий? Кто входил в список амазонок, пренебрегших тобою, и насколько длинным был сей список?
Меня настораживает и другое. Я знаю о твоих способностях к складыванию слов в предложения. Быть может, ты кролик, научившийся выстукивать лапками барабанную дробь, возможно, нечто большее. Я познакомилась с твоими устными выступлениями и способностями к импровизации на записываемых тобою, боже, какое дурацкое слово, подкастах! Тогда отчего же передо мной ты предстаёшь всё время в таком нескладном облике и не можешь связать нескольких предложений воедино?
— Я тебе скажу, сейчас объясню. Послушай, я очень странно ощущаю себя, когда думаю о тебе, когда вижу рядом, когда размышляю об одолевающей меня привязанности. Наблюдая за тобой, наблюдая твои милые, полюбившиеся мне черты, я даже не думаю о твоей красоте. Я, как бы тебе это объяснить, чувствую себя на разделительной границе между жизнью и смертью. Мне представляется, будто я выздоравливаю от тяжелейшей болезни.
— И какую же роль ты отводишь мне в этой пантомиме,— поинтересовалась Оля,— болезни или лекарства? Жизни или смерти?
— Оля, я отлично понимаю твою иронию и знаю о том, как странны бывают мои сравнения. Попытаюсь сформулировать более понятно. Представь себе как можно более раннюю весну, мартовскую или даже конца февраля. Когда на улице ещё довольно холодно, но почти не осталось снега, который как будто испарился или очень быстро весь высох. Весна ещё робкая, но уже необратимо воцарившаяся в нашей средней полосе. Вообрази себе болезненно яркое солнце, такое слепящее, которое бывает только ранней весной. Не знаю, с чем это связано, но нарисуй себе картину именно такого болезненно яркого весеннего солнца. Непременным условием пусть будет и то, что не осталось не только снега. Высохли заодно и все лужи. Чистый, серый, немного пыльный асфальт и никакой листвы. Ей просто не пришло ещё время. Всё, что я пытаюсь тебе обрисовать, так это картину необыкновенной чистоты восприятия. Картину невероятной ясности и стремления к чему-то большему, нежели то, чем я уже располагаю. Это красота внешняя, которая непосредственно на моих глазах претворяется во внутреннюю красоту, в душевную чистоту. И этот процесс непрерывен, он подобен водопаду, сверкающему под этим самым весенним солнцем. И при виде этой картины я всегда чувствую себя таким беззащитным и немного болезненным, словно меня ничто не может защитить от этой картины. И, несмотря на отличную погоду и сверкающее светило, меня охватывает щемящая тоска. Тоска, накатывающая неодолимым цунами. И это тоска по чему-то большему, но тому, что никогда не случится. И одновременно с желанием чего-то большего, весны полноценной, полной зелени и цветов, но я уже заранее тоскую по этой весне абсолютной пустоты и чистоты, весны ранней и безжизненной.
Оля, я всего лишь хочу сказать, что ты вся для меня сплошное откровение и чистая радость, и никакой из твоих поступков не может обидеть меня или заставить от тебя отвернуться. И каждое слово разговора с тобой, каждая минута, проведённая вместе с тобой — для меня благословение! И это, верь мне, никогда не поменяется. Никогда в течение моей жизни.
И именно поэтому моя сердечная склонность не может быть омрачена никаким подобием ревности в отношении всего, что было с тобою раньше. Прошлое остаётся в прошлом безо всяких исключений. И вот, уже небольшая неразбериха, которая произошла с нами на даче, она тоже отходит в прошлое, отходит на задний план, поскольку на первом плане для меня всегда будешь находиться именно ты. Послушай, даже если моему чувству суждено остаться абсолютно безответным, и я не вызываю в тебе ничего, кроме равнодушия и зевоты, даже тогда я не оставлю своего служения тебе. И я скажу, в некотором смысле ты станешь для меня предлогом, не занимать себе голову сиюминутными и суетными наслаждениями, связанными с иными представительницами твоего пола. Я буду рад находиться под сенью твоего очарования, чрез которое не пробьётся прелести никого иного. И это не предположение, а практически аксиома.
— Ну, а что случилось с Вероникой? — Ольга осторожно прервала монолог своего поклонника.
Раздался еле слышный вздох.
— Что тут скажешь, в одну реку не войдёшь дважды, так, кажется, говорят? Большинство разбитых предметов склеенными обратно, выглядят на редкость уродливо, поэтому не стоит и браться.
— Но ты же полагаешь, что тебе удастся заручиться моим расположением вновь?
— Оля, я уже давно живу в таком воображаемом мире, где не действуют заурядные законы обычных человеческих судеб. По крайней мере, они не властны надо мною. Что же касается тебя, то ты вся — от начала и до конца, абсолютно непроницаема и загадочна для меня. Но я смею предполагать, что не может быть второго раза без первого, а раньше я не был особенно обласкан твоим вниманием.
— Но ведь я, действительно, обошлась не слишком хорошо с Вероникой. Я разрушила жизнь её и Олега.
— Давай не будем о нём!
— А его жизнь я разрушила, считай, дважды...
— Так он и заслужил двойной кары.
— Серёжа, ты заблуждаешься, в этой игре нет ни правых, ни виноватых, нет победителей, есть лишь проигравшие и тот, кто счастливо остался при своих. Не пытайся, выставить его виновным во всех бедах. Единственная, перед кем я виновата во всей этой истории, — это Вероника. И мне очень жаль, что так произошло. Как бы она посмотрела на твоё неизменное отношение ко мне?
— Сдаётся мне, именно ты относишься к ней с предубеждением. Между тем, она способна ценить постоянство, даже в тех людях, в преданности которых сомневаться не приходится в силу родственных уз.
Велик соблазн рассматривать всех нас, мыслящих и поневоле страдающих, в качестве этаких элементарных частиц, случайно друг с другом сталкивающихся и вновь бесстрастно разбегающихся безо всякой надежды свидеться вновь. Велик соблазн считать себя игрушкой, руководимой внешними силами и снимать с себя тем самым всяческую ответственность за происходящее... Как должно быть странно-прекрасно жить под флагом абсолютной случайности, лишёнными памяти, воли, страстей и желаний. Но я, к сожалению, тот самый элемент, порочный и испорченный, что лишён памяти не до конца. Это несовершенство, роковой изъян, временная анизотропия, они страшно усложняют жизнь и разрушают гармонию хаотичных встреч, музыку равнодушных и безразличных полей, манипулирующих нами по своему усмотрению. Я та самая элементарная частица, которая не в состоянии позабыть тебя несмотря на то, что все законы вероятности играют против меня, несмотря на то, что с энергетической точки зрения такое поведения абсурдно и лишено всяческих оснований...
Ты спрашиваешь о том, как к моей истории относится Вероника? Как ни странно, она поняла меня лучше прочих. Едва ли кто-нибудь на её месте мог бы повести себя столь же благородно. Даже я не разделял её выбора и негодовал, когда Олег так обошёлся со мною. Она же заявила мне однажды:
— Мне от души тебя жаль, тебе придётся ещё немало пострадать на пути к своей любви, но я буду восхищена, если останешься верным своей страсти. Ничто не может быть слишком важным, всем надо будет поступиться и всё принести в жертву ради такого возвышенного чувства, отрекающегося от прошлого во имя мечты! Чувство такой силы стоит жертв, что будут совершены во имя него. До тех пор, пока в тебе горит этот огонь одержимости, у тебя есть шанс на ответную приязнь. Женщины чувствуют гораздо тоньше вас, даже с учётом слепоты в отношении самих себя, поэтому будь уверен, она оценит по достоинству твою самоотверженность.
Серёжа, я знаю тебя с самого детства, я помню, как ты рос, как ты взрослел, оставаясь при этом тем самым робким мальчиком, которым был в детстве. Можно сказать, мы все обогнали тебе в возрасте именно потому, что ты остановился в своём взрослении. Ты стал жертвой испорченной машины времени, которая заморозила где-то в районе восьмого класса школы. И с тех ты так и не набрался смелости, но при этом странным образом обратил собственную робость едва ли не в преимущество. Ты преисполнен странных идеалов и диковинных принципов.
Я вспоминаю твоё прошлое и думаю, ты жаждешь не физического воплощения милостей своей избранницы, но мечтаешь о своеобразном признании с её стороны, которое позволило бы тебе выделиться на фоне всех остальных, остаться в её памяти кем-то особенным, кем-то, кто не остановился бы ни перед чем, в попытках обратить на неё своё внимание. Ты будешь не столько горевать о собственной непривлекательности в её глазах, сколько о том, что сделал недостаточно для прав на её дружбу, что выше страха и подозрений. И я обещаю тебе: пусть даже исключительно с позиций дружеских симпатий, но она запомнит тебя. При должном старании и абсолютной самоотверженности, именно ты станешь тем единственным, кого помнят сквозь года и десятилетия, над чьей памятью не властно само время!
— Послушай, но я всё же не понимаю, как ты можешь быть так непритворно любезен со мною, когда я, очевидно, поступила с тобою глубоко непорядочно и, более того, разрушила жизнь твоей сестры? Нельзя же настолько витать в небесах и руководствоваться столь абстрактными соображениями, что не обращать внимания на такие обиды.
— Она как-то сказала мне после истории на даче: мне интересно и немного завидно наблюдать за историей твоей любви. Привязанность такой силы — огромная редкость в наше время. Не бойся выглядеть нелепым в своём обожании, которое ты не желаешь променять ни на что иное. Всё уникальное, чрезвычайно редкое обречено вызывать смешанную реакцию. Люди отвыкли от столь сильных привязанностей, они погрязли в рутине, обходящей чувства такой силы стороной. Поверь, — говорила сестра, — я не жертвую ничем, кроме удобства привычек и покоя, а они имеют свойство приедаться. Какая забавная комбинаторика (улыбалась при этом она невесело): теперь из нас четверых могла бы образоваться только одна пара, поскольку иначе бы всё вернулось на круги своя, а это теперь немыслимо. Многие и не подозревают о своеобразном законе сохранения вины, действующем в этике и общественных науках. Если происходит неприятное или трагическое событие, оно не пройдёт без последствий, то есть не может положение дел остаться неизменным, не будет такого, чтобы не оказалось справедливо или огульно обвинённых. Для поддержания целостности человеческого общества виноватые жизненно необходимы. Без них — развал и анархия, безнаказанность и бессмысленность. И на сей раз волевым решением виноватым я назначаю Олега. И не потому, что я уверена в его вине, превосходящей вину твоей избранницы. Отнюдь. Но только за твоим чувством к Ольге — будущее. Я же своим пожертвую. Но не рассматривай мой поступок именно как жертву, ибо жертва эта не очень серьёзная, поверь. Мне нужно время прийти в себя, привести себя в порядок и взглянуть на себя новыми глазами.
— Твоё поведение напомнило мне ту безумную цитату Куприна о рыцарском служении, которую ты когда-то привёл на своей странице и которая меня так рассердила.
— Но чем?!
— Тем, что она фальшива насквозь, тем, что она выдумка и позёрство от первого и до последнего слова. Тем, что в ней нет правды, в ней нет ничего от тебя настоящего. Она была чудовищным преувеличением уже в девятнадцатом веке, что уж говорить о нашем прагматичной эпохе расчёта и мстительности?
— Так тебя смущает то, что я не злюсь на тебя? — Серёжа улыбается впервые за весь разговор. — Мне хочется, чтобы ты поняла меня правильно: реально и нормально в этом мире только то, что мы пожелаем сделать таковыми. Я так долго жил с мыслями о тебе, и о некой прекрасной даме, вообще, что для меня нормальным и привычным стало именно такой образ мыслей.
Должен сказать, я никогда не разделял общих взглядов на проблемы морали и общественные проблемы только потому, что таковых придерживается большинство. И если я поступал подобным образом, даже рискуя навлечь на себя гнев наиболее активных поборников господствующей позиции, то наивно думать, будто общие места равнодействующей всех индивидуальных предубеждений будут волновать меня сегодня и принуждать к тому, чтобы покинуть тебя и растоптать мою пламенную страсть.
Мне говорят: чувствуй то, чувствуй это. Мне старательно внушают, как мерзко быть обманутым. Но я отвечу тебе, не ведая сомнений, куда как хуже быть покинутым, гораздо печальнее одиночество, которому не предвидится конца. Мне твердят об обмане, но что, если мне чужды их паскудные идеалы собственничества? Обман плох не сам по себе, меня печалит, когда угасает чувство одного человека к другому, и особенно болезненно, если происходит подобное умирание чувства не синхронно.
Не стану тебе врать, я испытал чудовищную боль. Мне показалось, небеса лишились опоры и придавили меня всей своей тяжестью. Это было похоже на железнодорожный состав, вынырнувший из ниоткуда с тем, чтобы подбить меня в воздух на изрядную высоту. Инстинктивно я был готов укусить руку, что так нещадно терзала меня. Но ничто не меняется и не эволюционирует с такой скоростью, как мир чувств. И уже к концу дня, влечение к тебе перебарывало мои обиды, моё отчаяние и страх быть обманутым вновь, — все опасения уходили на задний план. И то, что столь интенсивная борьба, столь стремительные преобразования происходили внутри одного человеческого организма чрезвычайно ослабляло и парализовало мою некогда деятельную натуру.
Не могу отделаться от чувства недоумения и даже омерзения, когда мне навязывают некие расхожие стереотипы и модели поведения, глубоко чуждые моей природе. Впрочем, не поведения, — это ещё полбеды, а, скорее, способа переживать события, происходящие вокруг, направление и ход мыслей: я не приемлю диктата в отношении того, как должны быть окрашены будни души!
Это всё ложь, ужасная отвратительная неправда, и неправда не от незнания или вследствие ошибки, а от какой-то преступной потребности вмешиваться в жизни других людей, самым злонамеренным образом навязывать им свои предубеждения.
Обида на тебя не позволит мне забыть тебя быстрее и проще.
Расставание, в том числе с надеждой, не облегчит и не упростит жизни.
И ты понимаешь, ведь кто-то будет всерьёз вслушиваться в эти бредни о гордости, о моральном праве, о необходимости двигаться дальше! Полно, теперь уже нет и не будет мне без тебя никакого дальше!
В некотором смысле ничего и не происходило там, в Подмосковной усадьбе. Печальный инцидент, за который мне очень неловко перед тобой, не имел ровно никаких последствий и никакого влияния на меня. Я всё так же безнадёжно и так же нелепо, столь же страстно и печально тянусь к тебе, Оля. Ничего не поменялось для меня. Пусть вокруг рушатся города, храмы складываются, как карточные домики, пусть стихия поглощает мосты, пусть полигоны спортивных ристалищ эффектом домино обращается в прах, — но чувство, о котором я веду речь, будет незыблемым отныне и впредь. И при этом останется живее всех живых.
Для меня удивительно уже то, что я могу разговаривать с тобою практически безо всяких ограничений во времени. И слышать твои ответы — блаженство в чистом виде!
Безусловно, для меня было катастрофой, когда я увидел тебя вместе с Олегом. Это случилось так скоро и настолько внезапно, что ревность и подозрения не разъели монолита моей привязанности. И тот внезапный поцелуй, невольным свидетелем которого я стал из окна второго этажа, он вызывал нечто сродни болевому шоку, вернее, его душевной разновидности. По мне как будто бы пробежала волна онемения и бесчувственности. И она позволила мне в тот день устоять на ногах и добраться до дома живым и невредимым.
Знаешь, я думаю, у меня очень невысокий болевой порог, после которого я тут же отключаю все свои чувства, все эмоции, перестаю анализировать свои ощущения, и отключаюсь от окружающего мира с тем, чтобы невредимым добраться до укрытия. Я не настолько силён, чтобы долго вариться в собственных страданиях, чтобы анализировать и жить ими годами!
Но всё же, Оля, мне хочется попросить тебя об одной вещи.
— Я слушаю.
— Если задумаешь бросить меня насовсем, разорвать со мною все связи, задумаешь позабыть меня и стереть из памяти, прошу тебя, не делай этого внезапно! Дай время мне свыкнуться с мыслью о том, что я потеряю тебя. Дай время перейти от поклонения к обожанию, и от обожания к дружбе. Не порывай со мною резко и дай мне время на адаптацию. Прости, если я прошу слишком многого, прошу растягивать процесс для тебя, возможно, неприятный. Но, такое чувство, это будет вопросом жизни и смерти. Оставь для меня один день в неделю, когда я смогу увидеть тебя и перемолвиться парой слов. И пусть он потом обратиться одним днём в месяц, лишь бы я успел привыкнуть и смириться.
— Хорошо, я подумаю над твоим предложением.
— То есть ты уже определилась с моей участью? — пробормотал Сергей упавшим голосом.
— Я подумаю и над этим тоже, — неопределённо ответила Оля.
Они неловко замолчали. Им обоим не о чем было говорить. Но не оттого, что ничто их теперь не объединяло, но потому что сказано было уже слишком многое, и требовалось время на то, чтобы всё сказанное осмыслить.
Ольга пыталась примириться с чувством обжигающим и самоотверженным, место которому, как ей казалось, было только в романах. И в ещё большей степени её смущало, что чувство это было обращено на неё саму.
Серёжа вспоминал случайный и трогательный эпизод из прошлого, когда они в студенческие годы работали вместе в библиотеке. Он выставлял старинные тома на самую высокую полку хранилища. Оля же передавала ему немые талмуды из коробки, стоявшей на полу. И каждый раз, когда он забирал книгу у неё из рук, кончики его пальцев случайно касались пальцев Оли. И фиолетовые всполохи зарниц начинали свой неистовый танец в воображаемых небесах.
И трудно было бы ответить, чьим в большей степени это было стремлением — его или однокурсницы. Бессмысленно было отрицать: теперь он страстно желал любого её прикосновения, любого свидетельства её нежности или расположения. Но стал бы Сергей добиваться своей цели путями окольными, запретными и теми, что не основаны на обоюдном согласии, не вызваны ответным стремлением? Тем более, тогда он и не отдавал себе отчёта в своих подлинных чувствах к Оле, которая была тогда настолько соблазнительна и ярка, что такой, как он, мог существовать в непосредственной близости от неё, лишь полностью закрывая глаза на её совершенства. Лишь в утрированно дружеском общении с очаровательной однокурсницей он чувствовал себя в относительной безопасности. Но тени угроз ещё неисследованного мира порой повергали в уныние и какое-то безотчётное ощущение ужаса. Каковое с запозданием, бывает, охватывает чудом избегнувшего гибели.
Но её прикосновение стоило всех страхов и любого из приступов ревности, что так болезненно жгла и рвала его внутренности, когда он в читальном зале наблюдал не сходящую с уст Ольги улыбку при разговорах со старшекурсниками. Как мало было тогда ему надо, чтобы вознести его на вершины рая! Эти краткие прикосновения были, словно уколы чистого и самодостаточного наслаждения в сердце. Инъекции величайшего из наркотиков, изобретённого самой природой, а даже не человеческим разумом! И это наслаждение, по сути, было упоением охватывающей его нежностью к Ольге, нежности разрешённой, поскольку практически неразличимой постороннему взгляду.
При кратком соприкосновении со священными пальчиками возлюбленной время останавливалось в раздумьях.
Дневной свет меркнул, растворяясь в лазоревой бесконечности, становившейся лилово-ультрамариновой и уходящей в безумные космические, кармические оттенки сладостного безумия.
То загоралось, то погасало северное сияние, жгучими синими всполохами хлещущее землю.
Умирали в муках целые народы праведников и святых, рождались злодеи и притеснители, диктаторы и казнокрады, свергались режимы, рождались культы, реставрировались монархии, что-то важно и многозначительно бубнили себе под нос священнослужители, кого-то проклинающие, кого-то благословляющие. Но Сергей взирал на это с полнейшим равнодушием, и отсутствующим взглядом давал понять, насколько его занимала вся суета мирских забав.
Корпорации швырялись миллиардами, банки скупали самолюбия и перспективы, капитализации устремлялись к значениям астрономическим, но всё же, как и было раньше, все новости, золотые тельцы, пределы стремящейся к бесконечности человеческой жадности, оставались вне пределов его интереса. И, более того, накаляющиеся степени их безумия, отгораживали Сергее ещё более высокой стеной от суетных устремлений.
За минуты и даже часы рождались и прогорали огромные состояния, оживляемые призраком ненасытной алчности, гнездящегося на биржах, кухнях, компаниях. Слухи, намерения, ожидания, ранее так будоражившие кровь, теперь обратились нитью угаснувшего пульса и пропавшего интереса.
Сергей вспоминал краткие прикосновения её пальчиков и мысленно спрашивал её призрака: а кому улыбаешься ты сегодня, набирая сообщения на смартфоне? Он практически смирился с тем, что совершенно не нужен был ей раньше, как не нужен и теперь. Но при этом он искренне желал, чтобы её избранник был достойным человеком, а не кем-нибудь случайным.
Порой у него даже проскальзывали случайные мысли, что его чувство, лишившееся шансов на успех, то есть на какую бы то ни было взаимность, приобретёт даже некий оттенок благородства, не замешанного на надеждах гипотетической награды. Сомнительное утешение, но при всём этом он понимал, ему никогда не отказаться и не смириться со своей ненужностью. Его поведение не изменилось бы ни на йоту, узнав, что она окончательно определила его участь, которая станет страшнейшим его испытанием и наказанием! — по крайней мере, он отчаянно верил в подобный идеал. И дело тут было не принципах и нежелании раскрывать собственные намерения. Наверное, не в них. Он понимал, что постепенно, со временем в итоге к ней охладеет, такой был эволюционный механизм, рассчитанный на итоговое выживание мужской породы. Но Сергей до страшной, мучительной душевной боли боялся забыть её черты, боялся утратить ощущение её очарования. И едва ли не в ещё большей степени он опасался тем самым обидеть её невзначай, задеть и нанести рану собственной холодностью, именно в том момент, когда бы она могла почувствовать к нему долгожданное расположение.