Среди предложенных для рассмотрения в рамках данной конференции вопросов, наше внимание привлёк вопрос о возможности построения современно й правовой идеологии на основе учений Канта и Гегеля. Не имея возможности проанализировать учения обоих титанов немецкой мысли, ограничимся здесь только правовой теорией Канта. Причём рассмотрим её с точки зрения качества, поскольку если уж ставится вопрос о выборе правовой идеологии, нужно, прежде всего, поинтересоваться качеством того, что предлагается положить в её основу.
Не подлежит сомнению, что Кант был одним из величайших умов в человеческой истории. Его значение в истории философии неоспоримо. Невозможно ставить под сомнение его заслуги в области теории познания, морали, значение его гениальных прозрений в астрономии и прочих областях знания. Однако позволительно задать вопрос: были ли настолько же велики заслуги Канта в области учений о праве и государстве?
Первое, что необходимо заметить. Наука о праве требует от мыслителя некоторых специальных знаний, а попытка построения правовой концепции требует знаний глубоких и основательных. Существуют некоторые области нашего знания, где одного только высокого ума недостаточно для того, чтобы достичь значимых результатов. Возьмите самого замечательного интеллектуала и предложите ему провести операцию на мозге. Очевидно, что без глубокого знания нейрохирургии, его интеллект окажется бессильным перед этой задачей. Как ни печально, но именно в таком положении оказался и Кант. Исследователи указывают на то, что кантовский багаж правовых знаний был очень невелик. В его арсенале были только гимназические учебники по римскому праву и философии права. Эта незначительная доля правовых знаний, помноженная на претензии создания правовой концепции на основе собственной методологии, которая представлялась Канту универсальной, привела к созданию странного и невразумительного правового учения, которое может быть интересным как образец интеллектуального упражнения, но совершенно непригодно ни в качестве идеологии, ни в качестве руководства для практики. Недостаточность правовых знаний Канта ещё не очень заметна, когда он пускается в рассуждения общего характера, но, чем больше он углубляется в частности, чем подробней анализирует конкретные институты и конструкции, тем очевидней становится для читателя искусственность его чрезмерно субъективных построений.
Впрочем, уже на уровне общетеоретических рассуждений мы встречаемся с весьма невразумительными конструкциями. Кант определяет право, как «совокупность условий, при которых произвол одного лица совместим с произволом другого с точки зрения всеобщего закона свободы». По существу, эта эффектная дефиниция может быть сокращена без нарушения её смысла. Под правом здесь понимается система, определяющая границы внешней свободы индивида в обществе. То есть, право понимается как мера свободы, и для эпохи нового времени в этой дефиниции нет существенно ничего нового. Здесь мы видим развитие традиции, представители которой отказались от понимания права, как меры справедливости в пользу его понимания, как меры свободы – традиции весьма спорной, ибо право, очевидно, устанавливает не произвольную, а справедливую меру свободы и это требует возвращения к категории справедливости. Но Кант не замечает этого затруднения. Не зря его рассуждения о справедливости применительно к праву чрезвычайно лаконичны и не носят концептуального характера.
Знаменательно и то, что Кант довольно быстро переводит свои рассуждения в сферу субъективного права (опять же, по существу понимаемого, как мера свободы) и дальнейшее развитие его правового учения происходит именно в контексте субъективного смысла понятия права.
Курьёзным с точки зрения научной корректности следует считать раздел об общем делении правовых обязанностей, которое, согласно Канту, «можно совершить по Ульпиану». Здесь, как известно, выводятся три формулы:
1. Honeste vive – «Будь человеком, действующим по праву»,
2. Neminem laede – “Не поступай с кем-либо не по праву”
3. Suum cuique tribue – “Вступай… в такое сообщество…, в котором каждому может быть сохранено свое»
Как видим, Кант использует те формулы, которые Ульпиан предлагал в качестве основных предписаний права. Кант же рассматривает их в качестве основания для деления «основных правовых обязанностей». Это – первое искажение. Индикативное наклонение, использованное Ульпианом (vivere, laedere, tribuere) Кант искусственно переводит в императивное (vive, laede, tribue), никак не обосновывая корректности такого хода. Это – второе искажение. Далее, Кант придает этим формулам смысл, бесконечно далекий от их буквального значения («Жить честно», «Никогда не лгать», «Воздавать каждому свое»). Это – третье искажение. Кант, правда, заявляет, что он придает формулам Ульпиана «смысл, который он вряд ли отчетливо мог представлять себе, но который они, тем не менее, дают возможность из них вывести, или в них вложить». Конечно, такие вольности объяснимы. Однако мы по этому поводу вправе задать ряд вопросов. Почему использованы формулы именно Ульпиана, а не Павла, или, скажем, Модестина? Что если бы Ульпиан предложил не три, а две, или четыре заповеди? Что, если бы труды Ульпиана не дошли до потомков? Как бы тогда выглядело кантовское «общее деление правовых обязанностей»? И каково соотношение между научной истиной и терминологической эквилибристикой? Впрочем, очевидно, что здесь у Канта проявляются симптомы общей почти для всех авторов Нового времени «болезни объективизации субъективного».
Далее мы снова встречаемся с рядом невразумительных положений. Уже деление прав на врождённые и приобретённые довольно спорно с точки зрения классической европейской юриспруденции. Если внимательно ознакомиться с этой частью рассуждений Канта, станет очевидно, что к приобретённым правам он относит имущественные права, а к врождённым – личные неимущественные права, вытекающие из прирожденной свободы. Хотя здравый смысл подсказывает нам, что возможно, как приобретение неимущественных прав, так и возникновение имущественных прав по факту рождения. Ситуация могла бы быть прояснена, если бы Кант уделил хотя бы сколько-нибудь значительное внимание учению о правосубъектности, но эта важнейшая, необходимая для учения о праве проблема совершенно ускользнула от его внимания.
Далее Кант делит право на частное (относящееся к приобретению внешних предметов) и публичное (охраняющее приобретённое с помощью позитивных законов). Здесь мы также видим некоторое недоразумение. Прежде всего, при таком понимании соотношения частного и публичного права, остаётся совершенно неясной природа «врождённых» прав. Они не могут быть относимы к частному праву, поскольку не относятся к «внешним предметам», но они не относятся и к публичному праву, поскольку сами по себе не «охраняют приобретённого». Причиной этого недоразумения является слабость представлений Канта об объекте права вообще. Кант в принципе не развивает учения об объектах права, слабо представляет их правовую классификацию. А ведь без этого построение качественного правового учения с претензиями на ревизию цивилистики в принципе невозможно! Не менее спорно и фактическое отождествление Кантом пары понятий «частное право – публичное право» с парой понятий «естественное право – позитивное право».
Слабость кантовских представлений об объектах права непосредственно отражается на делении им частного права. В основу этого деления он кладёт именно довольно спорную классификацию возможных «предметов произвола». Если таким предметом является вещь, речь идёт о вещном праве. Если таким предметом являются действия другого лица, речь идёт о личном праве. Если же предметом нашего произвола выступает другое лицо в определённом к нам отношении, речь идёт о «вещно-личном» праве. Здесь очевидно уже то, что кантовской классификацией «предметов произвола» не охватываются все возможные разновидности объектов права. И уж если объект права становится основанием для деления права (что само по себе сомнительно), то «разделов» частного права должно быть значительно больше, чем Кант себе это представляет.
Подробности, которые Кант излагает применительно к выделенным разделам частного права также весьма неубедительны. Вся система вещного права базируется у него на неоправданно упрощённой концепции частной собственности. Да и сама теория возникновения права собственности представляется весьма искусственной. Более того, невразумительно кантовское основание различение лица и вещи. Лицо понимается, как субъект, которому могут быть вменены его поступки, вещи же ничто не может быть вменено. Вместе с тем, любой студент вспомнит о стабильно невменяемых лицах, которые остаются лицами, хотя им ничто не может быть вменено, и о рабах, бывших вещами, хотя им и могли вменяться преступления.
Не меньше проблем с учением о личном праве. Кант занимает в этом разделе изначально ошибочную позицию, согласно которой договор является единственным возможным основанием возникновения права на действия другого лица (что, как мы увидим позже, собственно и приводит мыслителя к выделению совершенно искусственного понятия «вещно-личного» права). Очевидно, что данное положение обусловлено не соображениями философского характера, а только тем, что Кант, похоже, не имел ни малейшего представления об обязательствах, возникающих помимо договора. Ему не были известны ни обязательства ex delicto, ни обязательства quasi ex delicto, ни обязательства, вытекающие из положения сторон. Само по себе это полностью разрушает кантовское учение об обязательственном (личном) праве. Однако, не менее разрушительно для концепции в целом и само кантовское понимание договора, сводящее его исключительно к согласованию индивидуальных воль. В этом видится, опять же, недостаток правовых знаний и весьма поверхностное представление о самом существе договора. Ясно, что договор есть не просто соглашение воль, но соглашение, осуществлённое по поводу отношений, относящихся к определённой сфере, соглашение, надлежащим образом оформленное и соответствующее закону. Однако эти необходимые признаки Кантом игнорируются. В результате, кантовское определение договора неоправданно шире, чем того требует юридический подход к проблеме. Оно не даёт возможности различения понятий договора и сделки. Оно не оставляет места таким необходимым понятиям, как «многосторонний договор», «односторонняя сделка», и некоторым другим понятиям, без которых построение учения об обязательственном праве становится невозможным. Из такого дилетантского представления о договоре вытекает и кантовская классификация договоров, не выдерживающая элементарной критики.
Наконец, совершенно искусственными представляются рассуждения Канта о «вещно-личном праве», состоящем в возможности владеть внешним предметом, как вещью, и пользоваться им, как лицом. Не вникая во все курьёзные по-существу положения, связанные с кантовским пониманием брака, родительских прав и господского права, укажем здесь на главное. По существу, все отношения, рассматриваемые Кантом в данном разделе, сводятся к набору взаимных прав на чужие действия. Следовательно, как таковые, они могли бы быть отнесены к сфере «личного» права, и такое отнесение было бы вполне логичным. Однако это очевидное решение оказалось для Канта невозможным именно в силу его вышеупомянутой ошибки, из-за которой он не видел иных оснований возникновения обязанностей в отношении других лиц, нежели договор. Если бы Кант сознавал тот факт, что обязанности могут вытекать непосредственно из положения лиц в отношении друг к другу, то само понятие «вещно-личного» права оказалось бы излишним. Однако, Кант, сознавая специфику анализируемых отношений, ошибочно понял её, как вытекающую из личной принадлежности одних лиц другим. Из этой ошибке последовала абсурдная идея личной виндикации, послужившая Канту ложным основанием для выделения брачных, родительских и господских отношений в особый раздел частного права. Кант, правда, делал оговорку о том, что данные отношения возникают не на основе самовольного действия, или просто договора, но на основе закона. Однако, по двум основаниям, эта оговорка представляется несостоятельной. Во-первых, ни одно договорное правоотношение не возникает только на основе договора, а всегда ещё и на основе закона, или иного обязательного источника права. Во-вторых, брачные, родительские и господские отношения существовали и фактически имели двусторонне обязывающий характер с незапамятных времён – когда закон не существовал ещё как социальное явление.
Что касается публично-правовых изысканий Канта, то этой части его рассуждений нам придётся уделить гораздо меньше внимания, чем его пониманию частного права. Дело в том, что Кант фактически подменяет учение о публичном праве, как таковом, учением о государстве.
Прежде всего, кажется не вполне удачным само определение публичного права, предложенного мыслителем. Кант, как известно понимает под публичным правом «совокупность законов, нуждающихся в обнародовании для того, чтобы создать правовое состояние». Прежде всего, обращает на себя внимание, что в этом определении недостаточно качественно подчёркивается специфика публичного права, так как очевидно, что и опубликование частно-правовых законов способствует поддержанию правового состояния. Однако, по существу следует заметить, что для того, чтобы опубликование законов было возможным в принципе, ему уже должно предшествовать наличное правовое состояние. О прочем мы распространяться не будем. Канта часто критиковали за его определение государства (которое Б.Н. Чичерин, например, считал одновременно и слишком широким и слишком узким), за демагогический характер положений, касающийся свойств гражданина и гражданских свобод. Известно и то, что пресловутый кантовский либерализм, в конечном счёте, сводится к очередной вариации государственного тоталитаризма, известной до него в редакциях Гоббса и Руссо.
Заключая наши рассуждения, мы настаиваем на нежелательности построения современной правовой идеологии на основе кантовского правового учения – конструкции совершенно искусственной, в основе которой лежат крайний субъективизм и плохое знание правовой материи. Сама история показала нам слабость правовых школ, созданных в рамках неокантианства. Ни концепция Штаммлера, ни неокантианское направление обновлённого естественного права, при всём вызванном ими общественном интересе, не смогли стать подлинно действенными правовыми идеологии. Успех неокантианца Кельзена в данном случае не должен приниматься в расчёт, поскольку его учение явилось не правовой идеологией, а качественным очерком правовой догматики и юридической техники. Вдобавок, Кельзен использовал, главным образом, методологию Канта, элементы его гносеологии, но не частности его правовой концепции.
Да и сама постановка вопроса о необходимости построения современной правовой идеологии на основе учения Канта несколько настораживает. В ней явно чувствуется ностальгия по интеллектуальному авторитету, по трудам классиков очередного «…изма», ссылка на которые избавляла бы от необходимости аргументировать свои собственные рассуждения. Мы убеждены в том, что правовая идеология должна основываться на реалиях сегодняшнего дня, а не на попытках искусственно «привязать» к этим реалиям какую-нибудь концепцию дня позавчерашнего, насколько бы блестящим не был интеллект, создавший эту концепцию.