Эх, жизнь!

               
Данила присел, кажется, только на минуту возле холодной ветлы, однако предательская усталость тут же сковала  ноги и руки. На исходе шестого десятка лет не мудрено было, прошагав без малого два десятка верст, лишиться сил и уверенности в себе. Этого, может быть, и не произошло бы, но события дня сделали из него безвольного человека, способного просто махнуть на себя рукой. Все, к чему стремился, оказалось недосягаемым. на что  рассчитывал, не сбылось - на старости лет приходилось полагаться только на себя.
Родная деревня в вечерних сумерках зажигалась оконными огнями домов. Данила особенно остро представлял себе тепло и уют, добродушие усталых людей, которые после дневных забот благоденствуют  в кругу семьи – чинно разговаривают, весело смеются, любовно нянчат шаловливых детей, с большим аппетитом ужинают. И только он, на ночь глядя, с болью и горечью расставшись с сыновьями,  вынужден идти, неведом куда.
Малую родину  покинул под конвоем  аккурат перед войной. По пьяной лавочке прихватил с открытого колхозного склада вечером мешок семенного зерна. В этой краже, собственно говоря, не было никакой надобности, семья жила в достатке, сам он в выпивке сегодня больше не нуждался - по воле провидения, что ли, все это произошло.
В тот же вечер сельсоветчики накрыли его с кражей, повязали как следует (мужик он был здоровый) и отправили в районный околоток. Суд оценил злосчастный мешочек пятью годами лишения свободы в колонии строгого  режима. Через год началась война, следом возникла потребность в штрафбатах, куда  добровольно напросился, чтобы кровью искупить вину перед Родиной. Воевал с азартом, себя не жалел и вскоре, после ранения, перевели в обычную строевую часть. Его снова ранило, теперь настолько тяжело, что он провалялся в госпитале целый год. Там Данилу нашла боевая награда – орден Красной звезды, которым был отмечен ратный подвиг при форсировании Днепра.
С того памятного дня и началась его новая жизнь, молодая санитарка обратила внимание на орденоносца и проводила у его кровати все свободное время.
- Не знаю,- с сожалением говорил Данила,- может быть, я останусь инвалидом, нога-то совсем не гнется. Нужен я тебе такой?
- Время покажет,- успокаивала его санитарка,- у меня дома поправишься.
Данила промолчал, что есть у него семья, жена и два сына,  надеялся, все само собой образуется, санитарка отстанет от него по доброй воле. Ему не хотелось возвращаться домой инвалидом и быть для семьи нахлебником, он принял лукавые слова девушки о своем выздоровлении в ее доме за чистую монету. Ну и сам в душе после стольких-то лет скитаний, сначала по лагерям, потом окопными маршрутами, не прочь был испытать на себе девичью страсть. А там будь что будет.
Санитарка оказалась женщиной расторопной, работящей, она окружила его заботой и вниманием, какие  в родном доме только снились. И вскоре  на самом деле встал на ноги, сначала робко, а потом все увереннее топая по дощатому полу хорошо прибранного нового жилища.
- Зачем тебе куда-то ехать, - ворковала она ему на ухо  сладкими ночами, - как тебя там еще в деревне примут? Поди, не забыли, что  под конвоем ее покинул…
Довод был весьма разумный, хотя боевая награда смывала все прошлые грехи и лихвой. Да и не только в этом было дело. С каждым днем он все больше и больше проникался уважением к этой простой, но такой добродушной и отзывчивой  женщине. А когда она сказала, что у них будет ребенок, то и вовсе решил остаться у нее, не обрекать же дите на сиротство. А что в его родной деревне росла безотцовшина, он опять как-то не подумал, взрослые уже, сами о себе позаботятся. Было, конечно, сомнение на этот счет. Но годы и расстояние размыли эти границы. Утверждался новый порядок в его жизни. И он требовал от него не меньшей ответственности перед  тем порядком, который когда-то им был налажен в родном доме.
Шли годы. Дети выросли, завели свои семьи,  разлетелись кто куда, а его жена занедужила и умерла. И вот тогда, убитый горем. в одиночестве, уже седой, Данила все чаще стал обращаться в былое. Поневоле грезилось навестить позабытую семью. Но в деревне его встретили с прохладцей, а старший сын даже на порог не пустил.
- Чего приперся? Ждали тебя. Уходи, чтобы глаза мои тебя не видели.
Младший поступил, вроде бы, по-родственному, пригласил в дом, жене велел накрыть на стол, но больше молчал, отвечая на его вопросы односложно. После сытного обеда долго пили чай. Наконец, младший сын прямо спросил отца:
- Что намерен делать?
- Не знаю,- уклончиво ответил отец,- все зависит от вас.
- Ну, я не буду ходить вокруг да около. Не нужными мы оказались тебе в прошлом, а ты не нужен нам сейчас. Как видишь, не пропали.
Данила предполагал, что при встрече с детьми у него будут сложности, но не до такой же степени – родная кровь все же. Он молча встал, оделся и, не попрощавшись, вышел из дома. И вот сейчас сидит под холодной ветлой не в силах подняться и идти по торной осенней дороге в сторону от родной деревни. Где-то далеко, за тысячи километров, сиротливо прилепился к берегу реки домишко, в котором он обрел вторую семью, женское тепло, детскую любовь. Но сейчас он показался ему совершенно лишним в жизни. Его родина здесь, где растут в луговине могучие ветлы, а веснами пышно  расцветает черемушник, одуряющее заманивая под свои кроны. Как же так получилось, что  променял ее на блеклую степь, в которой не за что глазу зацепиться, и только печальный свист ковыля напоминал путнику, что и здесь теплится жизнь. Он не любил этот жухлый край, полный первобытной тоски, видя во сне волшебный простор поволжской стороны.
Данила мысленно спорил с сыновьями. Как он мог ответить доброй, ласковой женщине на то, что она выходила его, поставила на ноги? И знают ли они, что такое война, изломавшая его судьбу, поставившая на грань жизни и смерти?  Не угол он пришел просить у сыновей, а прощение, пусть запоздал с этим. Но каким мерилом измерить тоску старика, который остался один на всем белом свете?
Сыновья гордые, живут справно, а младший к тому же в большие начальники выбился в колхозе. И внуков не перечесть. Но они тоже обошли его сторонкой, даже гостиницы не приняли. Но что делать ему? Жить с навязчивой болью и дальше? Или остаться здесь, под холодной ветлой, чтобы на завтра нашли его окоченевший труп?
Из оцепенения его вывел громкий голос.
- Ну-ка вставай. Негоже рассиживаться в такое-то время, замерзнуть можешь. Ах, Данила, ты ли это? Знаю, все знаю. Не приняли, значит. Давай-ка я тебя довезу до станции. Эх, жизнь! И зачем ты такая!