Когда в доме больной, смертельно больной человек, атмосфера жилища насквозь пропитана запахом неизбежности. Когда это твой отец – невыносимо вдвойне.
Не знаю почему, я чувствую себя виноватым в его недуге. Мой папа страдает, а ничем, абсолютно ничем не могу ему помочь.
Не раздеваясь, отправляюсь к отцу.
Он расчувствовался, прижал меня и внучку. Проговорили до темноты. Вспоминали хорошее и комичное, чего в прошлом оказалось в избытке, пока он не заснул в изнеможении.
Потом мама рассказывала, чего и как происходило без нас. Здесь больше печального: процесс болезни углубляется. Погоревали, жалуясь на непреодолимые обстоятельства и злосчастную судьбу, расстроились окончательно. Мама поплакала и пошла спать.
Уход за тяжело больным человеком тягостен, изнуряет сверх меры, лишает последних сил. В такие минуты собственные проблемы кажутся мелкими, несущественными. Они лишь жужжат и раздражают, в то время как болезнь норовит отхватить сразу клок мяса с потрохами.
Человек приходит в этот мир один, совсем беззащитный и уходит в своё время, не им определённое, ещё более слабым и одиноким. Сочувствие ему только мешает, лишая последних сил и сумрачной надежды, которая и без того угасает с каждым прожитым в обнимку с болезнью днём.
Умирание – тяжелейший труд, прежде всего духовный, когда человек исповедует сам себя, отпускает грехи или приговаривает к суровому наказанию.
Повлиять на этот процесс никто не в праве. Не нужны больному посторонние советы, достаточно уже делегировал он свои полномочия третьим лицам, теперь отвечает за всё лично.
Уходить всегда трудно. Неизбежность обезоруживает. Она похожа на происходящее в кошмарном сне, когда ты пытаешься убежать, от чего-то жуткого, таящего в себе безграничную опасность, но не в силах сдвинуться с места, парализованный чудовищным беспричинным страхом, имя которому неизвестность.
Что дальше? Есть ли что после смерти...
Нестерпимая боль приближает развязку, отрезая дорогу назад.
До сих пор у тебя была воля. Её остатки пока шевелятся, пытаясь всплыть из темноты, но некто или нечто раз за разом лишает возможности дышать.
Помню, как однажды мы с мальчишками бегали по краю заброшенного, но очень глубокого песчаного карьера, прыгали на выпирающих уступах, под которыми многометровая пустота, пока те не обвалятся.
Не помню уже, какой в этом был интерес, но прыгали мы без устали, до тех пор, пока не случилось нечто, причём именно со мной.
Один из нависающих карнизов рухнул, не сразу, сначала надломился.
Я начал по нему съезжать как по ледяной горке и когда перевалился через край, уступ полетел за мной следом, накрыв многотонной массой влажного песка.
Меня мгновенно замуровало под сыпучей массой, лишив возможности дышать, запечатало рот противной на вкус землёй, вызвавшей рвотные позывы.
Меня обуял ужас. Через мгновение я понял, что не способен дышать. Совсем. Однако вместо паники инстинкт заставил лихорадочно рыть землю, скрести её голыми руками.
Я копал и блевал, чувствуя горечь и жжение наполняющей рот желчи, пытался кричать, но тщетно.
Казалось, это происходит неимоверно долго, целую вечность, что движения вперёд нет. Лёгкие разрывало от необходимости вдохнуть. Рот был набит песком и рвотными массами.
Мне повезло, я выжил, пробился в единственно возможную сторону, туда, где заканчивался песок и начинался воздух. Такое не забыть.
То, что происходит сейчас с отцом намного безнадёжнее.
Его шансы выжить ускользающе малы. Он пытается бороться, соглашается на безумные операции, убивающую химеотерапию, использует каждый, даже самый безнадёжный, шанс, но тщетно…
И это не кто-то абстрактный – мой отец, человек, давший мне жизнь.
А я... я… вот, именно... сижу и курю… вторую пачку подряд, не чувствуя насыщения и горечи, только головокружение и бездонную пустоту.
На моё плечо мягко опускается нежная ладонь, ниже правого уха чувствую лёгкое прикосновение влажных губ...
Ну и что? Это совсем не успокаивает, скорее наоборот, бесит… какого чёрта!!!
Мой взгляд рассредоточен, расфокусирован. Окружающий меня мир размыт до колеблющихся штрихов.
Гудение в черепной коробке переходит в сотрясающий гул, словно внутрь вонзилось жало отбойного молотка, которым кто-то злобный пытается размолотить меня вместе с этим ужасным миром в щебень.
Шандарахнуть бы сейчас по скорбным и шальным мыслям стаканом водки. Всё равно решения и выхода нет. Анестезия точно не помешает...
На стол бесшумно опускается бутылка водки и два гранёных стакана.
Напротив меня садится Лиза, молча наливает до половины. Свою порцию выпивает залпом, отламывает от целого кирпича чёрного хлеба приличный кусок и жуёт, глядя напряжённо прямо в мои зрачки.
Невольно опускаю глаза, машинально поднимаю стакан.
Водка тёплая, противная на вкус, обжигает сразу до самого желудка.
То, что нужно.
Жена наливает ещё и пьёт. Я следом.
Вскоре она подвинулась ко мне, обняла, закопалась носом между плечом и шеей, намочив обнаженный участок кожи слезой.
Ответно моментально накатывает волна благодарности за поддержку. Именно так я воспринял её участие.
Приятно дурманящий хмель не заставил себя ждать – гостеприимно распахнул заблудившуюся в сумраке тоски душу, готовый принять каждого, кто в этот миг протянет руку, но пока не развязал язык.
Хочется помолчать, закупорить все печали на дне бутылки, запечатать сургучом и выбросить подальше. Всякого-разного, полынно-горького, накопилось столько, что в одну обмелевшую посудину не уместить. Нужна добавка.
За ней мы и тащимся к таксистам шаткой походкой, держась за руки.
Вскоре добываем желаемое и отправляемся заливать пожар наших душ, хотя буря внутри немного улеглась – вполне можно обойтись без добавки.
Да куда там... нас теперь не догонишь.
У пьяных всегда есть тема для беседы, необходимость распахнуть душу.
Разговор о грустном неожиданно свернул с накатанной колеи, понёсся по бездорожью.
— Скажи, только честно, ты меня еще любишь? Ну, хоть немножечко? Антон, не молчи. Я ведь не просто так спрашиваю.
— Конечно… то есть, понятно, что не просто так спрашиваешь, наверняка по заранее намеченному плану. Шуба, например, разонравилась, пора новую покупать, или золотой браслет потеряла? Не, ща не могу. Квартиру собрался менять. На двухкомнатную. Алка из первого подъезда согласилась в нашу переехать с доплатой. Дорого конечно, но я постараюсь, не впервой.
— Плевать мне на шубу. На квартиру тоже. То есть как меняешь, а меня спросил?
— Ты же у нас кошка, которая гуляет сама по себе. Мы с дочкой тебе по фигу. Разве не так? Чего бы мне с тобой советоваться?
— Ну, скажем, не совсем так, не пофигу... просто вы меня достали, вот я и взбрыкнула. А сейчас подумала и поняла… дороже вас у меня никого нет… вот.
— Ага, когда жареным запахло, про любовь и родство вспомнила. Мы уже год без тебя обходимся, не заметила? Привыкли без тебя обходиться.
— Глупости. Нельзя ребёнку без матери. Да и тебе... тебе ведь без женщины тоже плохо. Мы же семья.
— Ага, наверно. Я так думаю, мне хорошо, значит и дочке тоже хорошо. Привыкаем, приспосабливаемся. Вот так вот каждый вечер ручкой тебе машем – ать-два. И ни каких тебе шуб, бриллиантов и маникюров с парикмахерами. Плевать я хотел на всех баб, от вас одни неприятности. На тебя трижды плевать. Не нуждаюсь, вот…
— Ты чего, совсем ополоумел, мозги потекли что ли? Это же смертельно вредно, когда у мужчины нет секса. Я читала, что нормальному мужику обязательно нужна женщина, для разрядки и вообще.
— Так то ж нормальному. Где такого взять? Нынче нормальные в дефиците. И вообще, по статистике мужик должен за жизнь не менее трёх жён поменять. Последняя — всегда самая удачная. Это не я придумал – умные люди говорят.
— Ты что, сразу поверил? Первая женщина всегда самая любимая, точно знаю. Я у тебя первая, я, я!
— О! В самую точку. Я тоже всегда так считал. Потом призадумался и... нет, Лизка, совсем не так.
— А как?
— Конечно ты у меня первая, в постели, не спорю. Только я-то у тебя какой по счёту? Не припомнишь, или статистика твоя не сходится? Всех, с кем любилась, складываем, потом делим… Если бы ты мне целая досталась, а так… Сама всю арифметику испортила. Я ведь за всю жизнь ни одной живой целки не испробовал. Вот как отведаю, так сразу и полюблю. Одну и навсегда. А тебе шиш с маслом. Разлюбил. Не нравятся мне итоги твоих вычислений. Извини, подруга…
— Не верю. По глазам вижу – врёшь, злишь специально.
— Пьяный, он, как младенец – только правду и ничего кроме правды.
— Я с тобой серьезно, а ты...
— Куда уж серьёзней. У тебя каждый день резон разный. Запутался я в твоих толкованиях принципов бытия. Пришлось, чтобы не потеряться совсем, свою теорию изобрести.
— Я, я ведь люблю тебя. Сам ведь знаешь. Ну, задурила, с кем не бывает… Больше ни-ни, честное пионерское. Давай, а, давай всё сначала. Забудем прошлое, закопаем топор войны и заживём…
— Это как? Раньше спереду, а теперь сзаду что ли? Так я уже и так, и так тебя пробовал, и вниз головой. Разницы не заметил.
— Я тут подумала... Короче решила... короче, это.... давай ещё ребятёночка родим.... Давай, а? Мальчонку. Или двойню. Хочешь двойню? А чего, сам же сказал, двухкомнатная квартира теперь будет. Представляешь – махонькие такие с вот таку-у-сенькими манясенькими пипирочками, ладошечки величиной с ромашку, пальчики с пестик… нос картошечкой. Как у тебя.
— Через месяц тебе надоест такая идиллия, начнёшь опять про свободу и независимость втирать, а я с тремя останусь, пока ты свои губья там и там в аренду сдаёшь? Всё это уже было. Всё было, всё было... и любовь была. Так кажется в песне. Наши рассветы отпылали давно, радуга выцвела, остались на нашем огороде чертополох да полынь горькая. Тебе сейчас которую лучше заварить? Я всего этого вдоволь нахлебался. Мне бы водички испить. Чистенькой, родниковой.
— Пей. Кто тебе не даёт? Можешь и целку свою попробовать. Я чё, я согласна. Договорились, ладно, а?
— Ладно, ладно... чего заладила-то? Я в твоей целомудренности нуждался. Теперь никакую не хочу.
— Ну, Антоша! Чего ты, правда. Не век же теперь меня казнить. Потом всю жизнь каяться будешь, потому, что не узнал, что дальше будет. Ребятёночек появится, заживём... все-все нам с тобой завидовать будут.
— Тебе и так все завидуют. Мужик работает, дочку воспитывает, да ещё и хозяйничает, а Лиза денежку на чепуху тратит, по тусовкам шляндрает и права качает. Утрирую, конечно, но суть верная. Ты читаешь, телевизор смотришь, семечки лузгаешь и водку пьёшь. С кем попало, между прочим, пьёшь. Ещё на жизнь жалуешься, вышибая скупую слезу сочувствия из тех, кто пока тебе верит.
— Брошу.
— Кого бросишь-то?
— Всех. Кроме тебя брошу. Буду готовить, прибираться, читать Бенджамина Спока. Я ведь беременная.
— И давно?
— Чево давно?
— Ну, беременная, спрашиваю. давно. От кого, если не секрет, если я забыл, где у тебя чего растёт?
— Анотон, не путай меня, я и так волнуюсь. От тебя беременная… буду... если не бросишь. Я же тебя одного люблю… и детишек наших… мы же с тобой новую жизнь начинаем...
— А меня спросила?
— Так я и спрашиваю, я и уговариваю. Ребятёночка хочу, ой как хочу-то! От тебя, Антошенька, хочу. Люблю я тебя, дурака.
— А если я за целый год разучился детей делать? Забыл ведь, когда последний раз тесто месил. Ты же говорила, что я импотент. Нафига тебе-то такая обуза, в толк не возьму? Может, я чего-то не догоняю? Отец-то кто?
— Чей, отец, Антошенька?
— Тьфу ты! Опять двадцать пять. Ты сказала, что беременна. У тебя будет ребёнок. От кого ребёнок-то?
— Да от тебя же, от тебя!
— От поцелуя в шею дети не родятся. Давай лучше допьём и спать. Бубним тут хрен знает о чём. Дети, двойня… устал. Скоро папке укол делать, а я ещё не ложился. утром руки дрожать будут.
— Как это хрен знает о чём, родненький? Миленький мой, любименький, родной, единственный...
Лиза бросилась на пол, начала целовать мои ноги.
Пытаюсь её поднять, сам падаю головой на батарею. Вскакиваю, прикладываю ладонь к голове. Рука в крови. Лиза ревёт, слизывает липкие капли с моего лица, целует в глаза, в нос, в губы…
Поцелуй со вкусом крови несколько отрезвляет. Её язык хозяйничает у меня во рту, руками вцепилась мёртвой хваткой, приговаривает, как она меня любит, насколько ей повезло, что я такой… такой хороший.
Обрабатываем рану, совсем крошечную, даром, что крови много. Потом она снимает с меня испачканную одежду, затаскивает в ванну, начинает мылить.
К этому времени я уже окончательно пьян.
А Лиза держится.
Уложив меня в постель жена неуверенно держась за стеночку, отправилась мыться, велев мне ждать.
Я боднул головой, что должно было скорее всего означать моё с чем-то согласие, но на деле оказалось отрицанием.
Хотя, это уже было совсем не важно.
Через минуту я спал.