Вдруг, грубой одинокой рысью, вдвойне чумазый от высокого пыльного облака за ним, на угол Трасмуро ворвался осёл. Мгновенье спустя, запыхавшись, придерживая спадающие штаны тех лохмотьев, что скрывали всё, кроме их тёмных животов, детишки, швырявшие в него камни и палки.
Это чёрное, большое, старое, костлявое, будто бы протопоп, так объемно, что кажется, что его плешивая кожа лопнет везде и сразу. Он останавливается и, показывая несколько жёлтых, словно волдыри, зубов, ревёт сильно и яростно, с энергией, что никак не сочетается с его неуклюжей старостью. Это потерянный осёл? Ты его не знаешь, Платеро? Что он захочет? От кого он будет бежать своей неровной натужной рысью?
Увидев его, Платеро сначала "делает рог" , сводя оба уха в одну точку, позже одно остаётся стоять, а второе заворачивается крючком, а он подходит ко мне, желая спрятаться в водосточной канаве и бежать все время. Чёрный осёл проходит на его место, царапает его, стягивает с него седло, обнюхивает его, ревёт на монастырскую стену и рысью уходит вниз по Трасмуро...
Это странный момент простуды - моей? Платеро? - на жаре, когда вещи кажутся бредом сумасшедшего, словно бы тень от чёрной ткани перед тем, как садится солнце, внезапно режущее одиночество излома улицы, где воздух застыл, асфиксия... Мало помалу, далёкое возвращает нас к реальному. Сверху слышится переменчивый гам Рыбной площади, где торговцы, только прибывшие с Риберы, нахваливают свою камбалу, барабульку, уклейку, мохарру, акул; колокол возвращения, провозглашающий утреннюю проповедь; жужжание шлифовального круга.
Платеро всё ещё дрожит, время от времени просматривая на меня, запуганный, в той переменчивой тишине, в которой мы двое оказались, не знаю, почему...
- Платеро, я думаю, что тот осёл - не осёл...
И Платеро, меняясь, снова дрожит, весь, всё той же дрожью, мягко шумя, и смотрит, нелюдимо, будто из клетки, сурово, низко...