…Утро разгоралось. Тяжелое бронзовое солнце золотило седину степи, когда группа солдат и офицеров во главе с командующим, полковником Новиком лично, была уже на подходе к холмам.
Поймать беглецов не составило труда. Их привезли по отдельности. Еву доставили в графскую усадьбу на вертолете, Кора приковали цепями за руки позади машины Новика. У ворот потерявшего сознание агая со сломанной рукой, в изодранной одежде, бросили в прицеп графской машины на мешковину, чтобы не запачкать землей и кровью, и доставили прямо к усадьбе.
Ева, запертая в своей комнате на третьем этаже центральной башни, за задернутыми шторами, с отключенными телефоном и телепочтой, била в дверь кулаками и ногами с криками: «Не смейте его трогать!» Это продолжалось три часа, окна в комнате были перебиты, вазы с цветами – тоже, стулья поломаны о решетку окна, её руки – в синяках. Графу не удалось её утихомирить самому – пришлось, скрепя сердце, вызвать личного врача с пистолетом, стреляющим снотворными капсулами – седовласому доктору пришлось для этого с кряхтеньем залезать по внешней лестнице, а потом дрожащими руками пытаться попасть в грудь или спину. Вся комната была усыпана смятыми ампулами. С криком «Предатель!» Ева отключилась, не дождавшись прибытия машины с пленником.
Граф вышел к машине лично, посмотрел в прицеп, поморщился, велел оттащить в тюремный подвал, но предварительно обмыть и оказать медицинскую помощь – он будет судить его лично. Когда Ева проснулась, Кор был уже в графской тюрьме.
Суд был скорым, и наутро Кора, согласно старинным законам графства, приковали за ногу к позорному столбу в центре городка. Столб был огорожен силиконовым канатом наподобие ринга для кулачных боев, популярных в селах графства в дни празднеств. Горожанам надлежало самим наказывать беглого раба камнями и плетьми строго с полудня до заката, от гонга до гонга. Обычно после наказания никто не выживал.
Посмотреть на потеху сбегались дети и подростки, все нетерпеливо ждали сигнала. А Кор с тоской оглядывал толпу вновь прибывающих – неужели он ошибся, и графская дочь тоже придет насладиться пыткой?
Но Евы не было. «Храни тебя Великий Друид, девочка моя!» - прошептал он.
Даже некоторые дамы из общества пожаловали в личных миникарах. Но многие девушки и женщины ахали и закрывали глаза, в глубине души сочувствуя смуглому и белокурому красавцу. Цепь была достаточно длинна, чтобы раб мог бегать по кругу, увёртываясь от летящих камней – но долго ли он продержится? Мужчины заключали пари.
Особенно ярился и бушевал Бурбол-младший: мысль о том, что его провели, что его обошли и выставили на посмешище, сверлила и жгла. Он-то знал, ЗА ЧТО судят агая. Это на свой позор он сейчас замахивался, а не на высокого и стройного раба. Графская дочь отвергла его, сына судьи!
Неуклюже размахнувшись, он первым швырнул камень, не дожидаясь гонга. Пролетев мимо столбов, камень угодил в голову какому-то плотнику по другую сторону арены. Охнув и схватившись руками за глаз, тот, злобно оскалившись, пошел на Бурбола, не признав в нём судейского сынка. В толпе загоготали. А Кору нужно было сейчас только одно: продержаться до вечера. И уберечь голову, а главное – глаза. Без зрения агай – не воин и не охотник, а Кору еще многое надо было успеть в жизни: спасти свой народ, увести семью в безопасное место.
Вначале камни летели лениво, простые горожане не могли взять в толк, за что необходимо убивать молодого крепкого мужчину – только за то, что не пожелал утратить свободу? Аристократы брезговали. Они лениво поигрывали хлыстами, желая посоревноваться в умении ими владеть. Зато молодежь входила во вкус быстро. Такого развлечения давно не предоставлялось.
Гарсил-младший оказался особенно меток – большая часть хладнокровно и умело брошенных камней попадала в цель. Но и раб не дремал. Казалось, он не увертывался и не убегал от ударов, а летал по воздуху. Он стискивал зубы, заставляя себя терпеть боль, ибо остановиться значило скорую смерть. Но с каждым новым ударом боль заставляла Кора все больше и больше замедлять движения, каждый новый удар и стон, каждый новый кровавый рубец заставляли его корчиться на земле, теряя ориентацию, равновесие и драгоценные секунды, а у толпы вызывало новое оживление, дружные возгласы одобрения и новые ставки.
Вот еще один кнут засвистел в воздухе, и Кор на лету поймал его рукой, дернул на себя – и брат Гарсила Гровера, Грампл, не удержавшись, растянулся на камнях. Кор хотел молниеносно намотать кожаную полосу на единственную здоровую руку, но не успел: большой камень угодил ему в голову сзади, и Кор, теряя сознание, повалился ничком. Выхватив у брата кнут, Гарсил, багровый от ярости и стыда, стал готовить верный удар, чтобы наконец-то покончить с этим цирком раз и навсегда.
И в этот момент ударил гонг, от неожиданности и досады рука дрогнула, и кнут лишь полоснул по спине, вернее, по тому кровавому месиву, что от неё осталось. Толпа вздохнула и умолкла – кто радостно, кто разочарованно, но закон есть закон, и его нарушение будет строго зафиксировано надзирателями графа. Люди стали расходиться.
Лишь какой-то парнишка лет десяти с булыжником в руках, невесть откуда притащенным, радостно лялякая, пробрался к самому канату, и приготовился обрушить его на неподвижного, истекающего кровью раба. Но молодая курносая девушка в фабричном комбинезоне схватила его за руку и отвесила подзатыльник: - Куда торопишься, стервец? Чему радуешься? А если бы это был твой отец?
Её голос громко прозвучал в наступившей тишине, молодежь, злобно сплевывая и переговариваясь вполголоса, расходилась неохотно. Сегодня аттракцион удался на все сто, но не был завершен, Победителя Последнего Удара не оказалось. Небывалый случай, агай продержался до конца, и теперь его должны отпустить, если он сможет двигаться. Никто не сомневался, что кое-кто сердобольный из низов захочет забрать полутруп и попробовать выходить – на этот случай Гарсил и Бурбол не ушли далеко, а засели пировать в таверне неподалеку, дожидаясь своего часа: раба могли увезти как глубокой ночью, так и на рассвете.
Еще вечером наказанная Кэти слезно умолила отца отпустить её навестить подругу, поплакаться вместе. Гровер-старший рассудил, что теперь ничего страшного в этом нет, пусть спустят хандру и слезы, и по фону сообщил графу о приходе Кэти.
Накинув на плечи темный плащ, она ближним путем понеслась к графской усадьбе.
Подруги недолго шептались в комнате Евы, затем Кэти неспешно сошла по центральной лестнице, закутавшись в плащ и закрыв заплаканное лицо капюшоном, всхлипывая и беспрестанно утирая платочком слезы, кивнула графу и дежурившему в доме врачу, пролепетала что-то и покинула дом. А через полчаса еще одна девушка в плаще вышла через дворницкую, но уже с открытым лицом. Кэти виновато улыбнулась опешившему дворнику, пояснила, что от расстройства ошиблась лестницей, прошла по аллее, сторонясь снующих слуг, у ворот огляделась и быстро выскочила вон.
Она бежала что есть сил к дому учителя Родила.
Ворвавшись в маленький палисад, Кэти замолотила кулачками по клавишам музыкального звонка, выбивая дикий, обезумевший ритм. Растерянный, заспанный Родил открыл дверь: он отсыпался после далекой пешей экскурсии со старшеклассниками, и это был его последний экскурс в историческую часть графства: он работал учителем последнюю неделю по случаю увольнения, после чего он собрался податься от Милориков на юг.
- Учитель, учитель, - задыхаясь, заговорила взволнованная девушка, - Там, на площади агая убивают! Уже убили! Идемте скорее, идемте…
Родил собрался мгновенно.
- Вот черт, – повторял он ежеминутно, - когда же они образумятся и станут цивилизованными людьми? Вот чёрт!
Ева вбежала на площадь раньше Кэти и Родила, но она оказалась не первой. На темнеющей площадке уже не было зевак, но от столба отделилась высокая стройная женщина в темном мужском одеянии. Она склонилась над лежащим без сознания агаем и принялась смывать с тела пыль и кровь, промокая большим лоскутом белой ткани, рядом стоял плоский узкогорлый кувшин с родниковой водой, из дорожной сумки выглядывали пучки лекарственный трав и листьев.
Ева подошла ближе – женщина обернулась. Ева увидела пепельные волосы, обрезанные выше плеч, очень светлые глаза, осененные дугами бровей, такой же прямой нос, как у Кора, сильные натруженные руки.
Ева хотела сказать хоть что-нибудь, но слов не было. Она склонилась над израненным телом, на которое невозможно было взглянуть без трепета, и зарыдала. Гелла снова отвернулась и продолжила заниматься своим делом. Она доставала из сумки листья и снадобья, прикладывала к кровоподтёкам и шептала незнакомые Еве слова нежным, певучим голосом, так, как это делают только агайки, растягивая гласные, словно пела.