Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта №16-43-93590
В данной версии пропущены примечания и сноски, содержащиеся в полной версии.
«Сложней уметь читать, чем уметь писать. С 1789 года во Франции появились люди, которые пишут, а читать так и не научились…».
Джакомо Джироламо Казанова
Содержание
Введение
Глава 1.
Биографические сведения о Казанове, факты и вымысел. Вопрос о надёжности сведений, содержащихся в мемуарах. Не следует ли считать Мемуары, в большей степени, литературным вымыслом. Моральный смысл вымысла в Мемуаров. Казанова и круг французских просветителей. Контакты и возможное влияние.
Глава 2.
«Икозамерон», как главное сочинение Казановы. О корректности сопоставления «Икозамерона» с «Декамероном» Бокаччо. Обзор содержания романа. Утопизм Казановы и утопизм предыдущих веков и 18го века. О возможности сопоставления Казановы с другими известными утопистами. Природа интереса Казановы к утопии.
Глава 3.
Исторические труды Казановы. Его воззрения на международную политику и международные отношения. Проблематика войны и мира. Проблема качества рассмотрения им этой проблематики. Мысли Казановы о внешней политике и их относимость к современной нам международной ситуации.
Глава 4.
Нравственные, религиозные и политико-правовые воззрения Казановы. Отношения к государственным переворотам и смутам. Идеалы политического правления. Место Казановы в европейской политико-правовой мысли восемнадцатого века. Его оппозиция французской революции, в возможном сравнении с оппозицией Бентама и Бёрка.
Заключение
Литература
Введение
Восемнадцатый век вошел в историю Европы как «век Просвещения». Существо просветительского движения состояло в стремлении к широкому распространению знания, свободного от оков средневековой догматики, в призыве к свободе мысли и распространения мнений, в борьбе с укоренившимися предрассудками. Ни одно другое столетие, ни ранее, ни позже, не смогло подарить европейской цивилизации столь же впечатляющего числа великих мыслителей, творивших, практически одновременно. Впрочем, хронологические рамки – вещь зыбкая. Когда мы говорим о культурных эпохах, нет и не может быть, конечно, строго установленных дат. В Германии Просвещение начало разворачиваться ещё в семнадцатом веке. В России только в последней четверти восемнадцатого века. А во Франции и в Италии рамки века и рамки эпохи полностью совпали.
Главной ареной европейского Просвещения была, вне всякого сомнения, Франция. Деятели французского века Просвещения могут быть с некоторой долей условности разделены на несколько групп. «Просветителями» в узком употреблении этого слова именовались так называемые «энциклопедисты», или «философы» – сотрудники Дидро и д’Аламбера по изданию знаменитой многотомной «Энциклопедии». К их числу относятся, помимо упомянутых руководителей изданием, Вольтер, Руссо, Монтескье, де Жокур, Гольбах, Тюрго, Кондильяк, Бюффон, Аббат Ивон, и многие другие, гораздо менее известные деятели французской науки и философии. Признанным лидером этой могучей группы считался Вольтер, «фернейский патриарх», как его называли поклонники.
К другой группе можно отнести тех авторов, которые напрямую не сотрудничали с энциклопедистами, и частенько расходились с ними во взглядах. Более того, они зачастую не пользовались признанием со стороны энциклопедистов, однако, по существу находились с ними «по одну сторону баррикад». Самым ярким примером может служить Жюльен-Оффре Ламетри, блестящий философ-материалист. Его дерзкий материализм, атеизм, его насмешливость и вызывающее поведение равно отпугивали от него и махровых консерваторов, и энциклопедистов, более-менее стремившихся к умеренности во взглядах.
В восемнадцатом веке Франция неумолимо приближалась к революции. Ясно, что общество «беременное» революцией, склонно мечтать ; будущем социальном устройстве. Поэтому неизбежен был и всплеск утопической литературы. И такой всплеск действительно произошёл. Наиболее известны утопические сочинения Жана Мелье, Габриэля Бонно де Мабли, Леже-Мари Дешана, Морелли и Гракха Бабёфа. Однако, это лишь «большая пятёрка» французского утопизма. Менее известные утопические сочинения были многочисленны. Свою лепту, как мы увидим позже, внёс и наш персонаж – Казанова. Великолепная плеяда французских мыслителей-утопистов тоже формально не относилась к движению «просветителей», составляя, по существу, «параллельный мир» социальной мысли. Но, не учитывая этого любопытнейшего направления, немыслимо представить себе во всей её полноте картину Века Просвещения. Политические программы утопистов были, как правило, гораздо более радикальными, чем программы собственно «просветителей», хотя из этого правила, конечно, существовали исключения. Поэтому, не удивительно, что иной раз дело доходило до взаимного неприятия между представителями этих течений. Энциклопедисты возмущались именно радикализмом и недостатком рационального начала в трудах утопистов, а те упрекали энциклопедистов в непоследовательности, в том, что они остановились на полпути в вопросе ; коренном преобразовании общества, деморализованного королевским абсолютизмом.
Была и четвертая группа мыслителей, откровенно враждебная трем предыдущим. Речь идёт о защитниках устаревших политических и нравственных устоев, крепко державшихся за идеологию абсолютизма, консервативных схоластах и безоглядных клерикалах. Именно их «бдительности» и неустанным трудам по искоренению всего нового просветители были «обязаны» почти постоянной неустроенностью своей жизни и непрестанными скитаниями из одной эмиграции в другую. Именно с их «легкой руки» запрещались, а порой и сжигались на кострах книги просветителей. Но по воле истории, случилось так, что «забыты те, кто проклинали, но помнят тех, кого кляли». «Славные» когда-то имена представителей четвертой группировки, как и их сочинения известны теперь только узким специалистам и дотошным исследователям, но отнюдь не широкой публике.
В творчестве как просветителей, так и утопистов, следует подмечать не только несомненно положительные черты, но и существенные недостатки.
Прогрессивной чертой всех этих учений был лежащий в их основе горячий протест против пороков «старого режима». Все они, без исключения, желали сокрушения того, что современные ученые называют «феодальным государством». Это государство в восемнадцатом веке действительно почти полностью изжило себя, и стало весьма серьезной преградой на пути дальнейшего развития, как экономики, так и культуры страны. Французское общество времен расцвета феодального абсолютизма достигло крайностей в социальном неравенстве. Оно было традиционно разделено на три сословия: дворянство, духовенство и «третье сословие», в которое входили все остальные слои населения: от относительно зажиточных, но политически почти бесправных купцов и предпринимателей, до крестьян, живущих в ужасающей, потрясающей воображение нищете. Внешне напоминая сословную структуру платоновского идеального государства, разделённого на сословия философов, воинов и производителей, французское государство на деле, по смыслу происходящего, было его прямой противоположностью. Дворяне этого времени были не похожи на своих пусть и грубоватых, но действительно благородных и мужественных предков. Средневековые рыцари, как известно, могли быть откровенно, чудовищно невежественными. Эти вояки могли месяцами не заботиться об элементарной чистоте своего тела и платья, однако их жизнь, в отличие от основной массы дворянства эпохи абсолютизма, не сводилась к одним только праздным утехам. Сотни этих в чём-то восхитительных «благородных грубиянов», сознательно подвергая себя неизвестностям и опасностям, мужественно сражались за короля и веру. Они с лёгкостью готовы были в любой момент оставить любимый замок и семью на долгие годы для того, чтобы, к примеру, освободить Гроб Господень из рук неверных. Типичный дворянин восемнадцатого века совсем иной. Он искренне считает себя «утонченным», но невооружённым взглядом видно, что, прежде всего, он утончен в разврате. В то время порочность, супружеская измена, интриганство и продажность становятся почти нормой повседневной жизни благородного сословия. Роскошь, с которой обставляются разврат и праздность, удивительна. Они более всего напоминают то безумное расточительство, которое наблюдалось в жизни древнеримских аристократов и разбогатевших выскочек из низов времен упадка великой Империи. При этом французский дворянин восемнадцатого века, как ни странно об этом думать современному человеку, умудряется совмещать в себе страсть к украшениям с поразительной нечистоплотностью. Создаётся ощущение, что пренебрежение гигиеной - единственное, что осталось в нем от предков-рыцарей. Вычурно наряженный, напудренный, надушенный, он, тем не менее, не считает необходимым утруждать себя ежедневным мытьем. В роскошном Лувре, в этом сердце абсолютистского государства, просто-напросто нет туалета, а значит – он везде. Современники вспоминали, что от Людовика XIV, «короля-солнце» «несло, как от падали». Почти все время аристократа уходило на развлечения. Государственная казна беспечно растрачивалась на балы, охоты, обеды, и украшения. Третье сословие, оплачивающее эту роскошь налогами, обеспечивающее ее тяжкими трудами, унижено, лишено элементарных прав. Этот «новый Вавилон» «процветает», увы, с молчаливого согласия, а порой и с активным соучастием официальной церкви, которая, по идее должна была осуждать и праздность правящего класса и крайности социального неравенства. Высшие церковные иерархи, однако, зачастую разделяют с аристократами их забавы. Церковные должности продаются. Священнослужителями, даже высочайшего ранга, становятся, зачастую, люди вполне мирские. Читателю, конечно известен Арман Дюплесси, герцог де Ришелье, премьер-министр Франции и, по совместительству – кардинал, человек весьма далёкий от мистики, политик и реалист до мозга костей. А ведь он занимал высший духовный пост в стране! Одновременно во Франции свирепствует инквизиция. На костер, как это было ещё в глухом Средневековье, хотя и с меньшей интенсивностью, отправляются не только книги, но и живые люди. Активно преследуется инакомыслие, не признается свобода совести и слова. Феодальный суд не обременяет себя тонкостями следствия, предпочитая личное признание, данное под пыткой. При этом участие суда нужно не всегда: в Бастилию можно попасть просто по королевскому, или министерскому приказу, без какого либо следствия. Аристократ мог «разобраться» со своим крестьянином, или чересчур навязчивым купцом-кредитором и без суда. Чиновники, в основном, покупали свои должности, впоследствии компенсируя с большой лихвой понесенные затраты: за взяточничество и произвол никто не карает. Просто некогда.
Разумеется, было бы величайшей несправедливостью сказать, что все, без исключения, дворяне, священники и чиновники были такими. История века донесла до нас имена мужественных офицеров, честных и искренних священнослужителей, умных и чистоплотных чиновников. Что до «просветителей», то они происходили из разных сословий. Беда была в том, что не эти порядочные во всех отношениях люди определяли политику государства и церкви. Наоборот, известно, что лучшие дворяне, священники и чиновники зачастую делались изгоями общества. Нашим современникам вполне может быть понятно и то горячее негодование, с которым утопист Жан Мелье называл аристократов настоящими «дьяволами и врагами рода человеческого», и беспримерная, пугающая жестокость великой Революции, страшно воздававшей «старому режиму» злом за зло. Ясно, что, выступая против возмутительных крайностей общественной жизни, просветители и утописты шли в авангарде истории. Распространяя в стране с устаревшей системой схоластического образования идеи передовых европейских ученых – Локка, Ньютона, Шефтсберри, они готовили освобождение страны от ставшей опасной рутины.
При этом в творчестве даже самых передовых мыслителей Века Просвещения далеко не все способно привести в восторг и современного исследователя, и просто читателя. Вполне справедливо критикуя некоторые крайности схоластической мысли, открещиваясь зачастую, в принципе, от традиций схоластики, просветители, вместе с тем «выплескивали с водой ребенка», не замечая положительных черт предшествующих им традиций академической науки. Да, усилиями Сорбонны схоластика к тому времени превратилась в пародию на саму себя – в панцирь, охраняющий науку и систему образования от любых свежих веяний, мешающий росту и развитию. Большинству просветителей пришлось в юности оценить по достоинству затхлый воздух иезуитских коллежей. Но, испытывая более чем объяснимое отвращение к диктатуре формальной логики, установившейся в схоластической традиции, просветители позволили себе впасть в другую крайность. Они чрезмерно упростили логический аппарат своих исследований. Отсюда ужасающая порой бездоказательность и бессистемность их работ. Многие их тезисы по существу просто провозглашаются, совершенно неубедительным для вдумчивого читателя образом. Зачастую в трудах просветителей эмоции преобладают над рациональным обоснованием. Заметно и то, что ирония в отношении оппонентов частенько заменяет убедительные доводы. В результате эти враги догматизма сами, неожиданно для себя, оказались авторами многочисленных догм и стереотипов, многие из которых сохраняют свою, не допускающую критики, неприкосновенность и по сей день. Это, конечно, было совершенно неизбежным, поскольку мать догматизма – бездоказательность.
Но, конечно, несмотря на эти очевидные недостатки, изучение творчества французских прогрессивных мыслителей восемнадцатого века, ввиду его несомненного влияния на дальнейшее развитие европейской и российской социальной мысли, а также – на политическую практику Европы и России, кажется совершенно необходимым.
Наш герой, Джакомо Казанова был тесно связан с Францией эпохи Просвещения, гораздо теснее, в интеллектуальном смысле, чем с Италией, где успехи просветительского движения были более чем скромны. Казанова провёл во Франции немало времени. Он в совершенстве знал французский язык, и, несомненно, был знаком с некоторыми из главных интеллектуалов эпохи. Причём именно на французском языке написана значительная и, скажем прямо, главная часть его сочинений. С Францией связаны не только пресловутые амурные приключения Казановы. Здесь он прославился, например, тем, что организовал с одобрения короля отличную государственную лотерею успешную и для казны и для самого организатора. Творчество Казановы, несомненно, связано с самим духом французского Просвещения. В нем отражены и капитальные события французской истории, вроде той же Революции.
Как гениальный авантюрист, он имел «братьев по разуму» во Франции. Того же Сен-Жермена. Как социальный мыслитель и писатель-утопист, он в определенном смысле был связан с основными тенденциями французской литературы и социальной мысли того времени, хотя влияние на Казанову каких либо авторов, или целых направлений, как мы выясним позже, нельзя абсолютизировать. И здесь у него тоже были «братья по разуму» и по судьбе. Непосвященного читателя наверняка удивит сам факт, что Казанова, ассоциирующийся у него, главным образом, с авантюрами и многочисленными любовными приключениями, как писатель «знакомый» нашим соотечественникам исключительно благодаря своим скандальным мемуарам, был на самом деле весьма плодовитым автором, труды которого представляют определенную научную и литературную ценность. Казанова – типичный случай трагической жертвы собственного имиджа. Скандальная репутация заслонила собой любопытную личность. Эта трагедия была прекрасно показана в гениальном фильме Федерико Феллини «Казанова». Феллини не любил своего персонажа, и вряд ли глубоко знал его творчество. Он тоже отталкивался от мемуаров, произведших на него отвратительное впечатление «телефонного справочника». Но Феллини глубоко прочувствовал личную драму Казановы. Главный персонаж фильма горячо и отчаянно хочет признания как поэт, писатель, мыслитель, но окружающим интересен только скандальный аспект его личности, и не более.
Живое воплощение скандала, Казанова действительно был многогранен и энциклопедически образован. Он и поэт, и романист, и историк, и переводчик, и музыкант, и политический мыслитель, и мистик, и экономист, и врач, и математик, и химик. Парадокс ли это? Нимало! Это – отражение тенденции века, в котором ещё не вышла из моды возрожденческая широта интересов, свойственных образованным людям. Узкая специализация учёных станет входить в моду со следующего века, а с середины двадцатого столетия она станет преобладающей тенденцией. И Казанова, конечно, не одинок. Здесь повод поведать об одном из его духовных «двойников».
Не менее причудливым персонажем Века Просвещения был крестьянский сын Николя-Эдм Ретиф, предпочитавший прибавлять к своему имени аристократическое «де ля Бретон» (1734 – 1806). Он, стало быть, как и Казанова пользовался фальшивым дворянским титулом. То есть, элемент авантюризма в его жизни тоже присутствовал. При этом Ретиф предстает перед нами как один из самых плодовитых французских писателей своего столетия. Его наследие по объему вдвое превышает, к примеру, наследие Александра Дюма - отца. А ведь Дюма написал более сотни объёмных романов! Характер творчества Ретифа был парадоксален: в своих романах он был способен, к примеру, опускаться до почти «бульварной» эротики. Эта эротика вряд ли впечатлит современного читателя, выросшего в условиях свободы нравов. Но современниками она зачастую воспринималась почти как порнография. Этой стороной его пёстрого творчества обогатилась мировая сексология, классифицировавшая такую девиацию как «ретифизм». Однако в то же время Ретиф, как и Казанова, мог подниматься в своём творчестве до серьезной социальной проблематики. Его чрезвычайно объемные романы, которые так тяжело читать нашим современникам, в свое время были в равной степени популярны и в аристократических салонах и в плебейских кругах Франции. Впрочем, как это случилось и с нашим героем, широчайшая популярность Ретифа не уберегла его ни от нищеты в старости, ни от последующего забвения на многие десятилетия. У Ретифа было очень немного, собственно, теоретических сочинений, и они, пожалуй, не обладали большой научной ценностью. Во всяком случае, современники ничуть не воспринимали Ретифа-теоретика всерьез. Совсем другое дело – его художественная проза. В своих сочинениях Ретиф (этот почти эротоман!) большое значение придавал воспитанию и сбережению человеческой нравственности, социальной справедливости и правильной организации общества. Мы видим у него и поэзию мирного честного труда, и осуждение городской распущенности, и протест против всевластия частной собственности. С особенной силой социальные вопросы поднимались им в таких сочинениях, как романы «Жизнь отца моего», «Школа отцов», «Южное открытие», «Двухтысячный год», «Господин Николя», которые с некоторой долей условности можно охарактеризовать, как утопические. Для современников же (как, впрочем, и для последующих поколений читателей) Ретиф прежде всего был автором романа «Совращенный поселянин, или опасности городской жизни», в котором сплелись все основные темы его творчества, и по которому можно судить и о его художественном стиле, и обо всем прочем его наследии, со всей его социальной и нравственной проблематикой.
В романе рассказывается о трагической судьбе простодушного и честного деревенского парня Эдмона, однажды переехавшего жить в большой город. Городские нравы, общение с развращёнными аристократами, и, в особенности – с аристократками, постепенно превратили доброго юношу в законченного безнравственного негодяя, и привели его, в конце концов, к трагической гибели. В заключительной части романа члены семейства Эдмона, уверившиеся в пагубности городской жизни для деревенской молодёжи, решают категорически запретить своим потомкам жить в городе. С помощью местного вельможи и при полном одобрении официальных властей, они организуют сельскую общину Уден. По существу, приводимый в конце романа устав общины представляет собой любопытную утопическую зарисовку, раскрывающую перед нами социальные идеалы Ретифа, в котором, несмотря на претензии на ложное дворянство и профессиональное литераторство, никогда не умирал природный крестьянин. Уникальная особенность этой утопии состоит в том, что описываемая Ретифом община не предполагается чем-то призванным прийти на смену феодальному государству. Она, и ей подобные, по его мнению, должны сосуществовать с государством, при полном одобрении последнего.
В первых же параграфах устава провозглашается принцип равенства всех членов общины в отношении имущества и воспитания. Земля и все достояние являются, в целом, собственностью общины. Они справедливо распределяются между коленами большого семейства, каким, собственно, является община. Небольшие участки земли передаются самим коленам в собственность, но отдельные лица ни в коем случае не могут быть собственниками земли. Важнейшие орудия труда и продовольственные запасы находятся в общинной собственности и хранятся в общественном складе. В дома общинников свободно передаются только полезные отходы производства основных продуктов: мякина, солома, отруби, и пр. Также в общинной собственности находится скот. Он передается членам общины исключительно во владение для использования его в качестве тягловой силы и получения молока. В собственности у отдельных членов общины могут находиться только мебель и одежда, причем непременно одинакового образца. Не возбраняется и приобретение в частную собственность книг, поскольку образование признаётся весьма полезным. Кроме того, общинникам разрешается иметь небольшие личные сбережения. Они образуются путем равного распределения излишков общественных доходов, оставшихся после государственного налогообложения. Общинники даже вправе вкладывать свои личные средства в торговые предприятия, при обязательном условии, что это не отвлечет их от основной работы. Одновременно общиной принимаются меры для предотвращения появления сельской буржуазии. Батрачество категорически запрещено. К участию в работах селяне могут привлекать только своих детей. Многодетные семьи имеют право передавать детей в малочисленные семьи. При этом вместе с детьми передаются причитающиеся им части общественной прибыли. Эта мера, считает Ретиф, способствует упрочению экономического положения маленьких семей и предотвращает возникновение неравенства между семьями, от которого – всего лишь один шаг к зарождению тотального общественного неравенства.
Во главе общины стоят Старшой (старейший из отцов семейств) и кюре (сельский священник). Должность Старшого передается по наследству. Кюре же, как и школьные учителя, выбирается из самых достойных потомков Старшого. То есть, в общине, помимо прочего, присутствует аристократический элемент в управлении. Кюре – главный советчик общинников и Старшого. Именно ему придется преподавать селянам основы полезных ремесел. «Пастырь, - указывает Ретиф, - будет воистину отцом своего народа. Он должен быть справедлив, ревностен, одним словом, воплощать христианский идеал». Ретиф особо подчеркивает, что кюре не должен быть ни легкомысленным, ни напротив склонным к ханжеству, чрезмерной религиозной строгости, к мракобесию. В роли духовного лидера общины, кюре стоит даже выше Старшого. Ретиф подчеркивает, что в общине «почти все будет зависеть от кюре», настолько большое значение писатель придавал нравственности и искренней религиозности. За качеством работы, общественным порядком, и поведением отдельных общинников будут следить два синдика, избираемые сроком на один год. Одновременно избираются два помощника синдиков. Они следят за чистотой улиц и дорог. По истечении года, они сами становятся синдиками, что обеспечивает ротацию «полицейской» власти и позволяет избежать коррупции. Также в общине действуют бальи (административный чиновник), налоговый инспектор и секретарь-письмоводитель. Перечисленные должностные лица образуют Совет общины. Функции по общему текущему надзору выполняют старейшины семей. Однако они не имеют права выносить решения по существу обнаруженных проблем. Административные приказы по вверенной им сфере надзора издает Совет по факту их доклада.
Община рассчитана для совместного проживания только сотни семей. «Лишние» семьи отселяются и образуют новые общины по соседству. Во избежание дурного влияния, в общину не допускаются посторонние. Это неудивительно. Большинство авторов утопических проектов предполагают создание изолированных, «закрытых» обществ, которые весьма опасаются внешнего нравственного воздействия на своих членов. Однако Ретиф оговаривается, что первое время существования общины, во избежание инцеста, будут допускаться браки с выходцами из других селений. Но при этом обязательно соблюдаются два условия: пришлые люди должны будут безоговорочно признать устав общины и прожить в ней два года до свадьбы.
Семейные пары формируются, в основном, по решению властных органов. В исключительных случаях, если юноша и девушка совершенно равны по нравственным и деловым достоинствам, может быть принята в расчет их взаимная склонность друг к другу. А право свободного выбора невесты даруется только особо отличившимся юношам, в качестве поощрения за честные труды.
Жизнь общины строится на принципе коллективизма. Одно из главных зданий поселка – большой зал, который используется одновременно как общественная столовая и как судебная палата. Это главное место общих собраний членов общины. Все общинники обязаны трудиться. Главы семей, собирающих малый урожай, наказываются. Напротив, если семьей достигаются значительные успехи в труде, то отца семьи ждет поощрение. Если вдруг выясняется, что неурожай произошел не от лени, а от слабосилия, то слабой семье помогают остальные. Общинники трудятся пять с половиной дней в неделю, с утра до восьми вечера, с перерывами для молитв и общественных трапез. После ужина и вечерней молитвы, все должны разойтись по домам. Воскресный день отводится на отдых, богослужение, пристойные игры и скромные лакомства. Вообще досуг общинников чрезвычайно непритязателен. Маленькие радости жизни сводятся к невинным забавам, скромным танцам, небольшим порциям вина, или сидра (для девушек) и к порции пирога в праздничные дни. Рацион общинников вполне можно назвать вегетарианским. Мясо и птица могут подаваться к общему (и только к общему) столу только в честь свадьбы, или большого праздника. Дополнительное свободное время предоставляется в четверг тем, кто желает изучать основы необходимых для ведения успешного сельского хозяйства, наук. Хотя для основной массы общинников образовательная программа весьма скромна. Селянам преподаются только основы естествознания, теория сельского хозяйства и общие сведения по географии.
Ретиф особо подчеркивает, что суд будет, в основном, третейским, поскольку в условиях общинного владения, отсутствия крупной частной собственности, редко будут возникать поводы для судебных тяжб между селянами. Также он сомневается в том, что будут иметь место уголовные преступления. Однако общинный суд все же должен существовать. Предполагаемые наказания поражают своей гуманностью, а поощрения – скромностью. Смертная казнь и лишение свободы не предусмотрены вовсе. Это, конечно, проистекает не только из принципа гуманизма. Напомним, что община Уден не подменяет собой государственной власти и не ограничивает ее суверенитета в отношении общинников. А распоряжение жизнью и свободой подданных может находиться только в юрисдикции государства. Поэтому «высшая мера наказания», предусмотренная, причём, только за самые серьезные преступления – изгнание из общины с передачей преступника в руки королевского правосудия. Причем подчеркивается, что наказание преступника ни в коем случае не бросает тени на членов его семьи. Эта позиция утопии Ретифа весьма симпатична, поскольку зачастую сочинители утопических проектов не брезговали принципом коллективной ответственности за преступления.
Члены общины, совершившие серьезный проступок могут быть лишены своей доли при очередном распределении избытка общественной прибыли. Менее серьезные правонарушения караются штрафом, уплачиваемым из личных средств нарушителя. Общинники, провинившиеся совсем уж незначительно, в основном, лишаются дополнительных порций еды и увеселений. Им отводятся худшие места в церкви и общественной столовой. Небрежность в обработке земли влечет за собой, помимо прочего, общественное порицание. Ленивые и грубые юноши лишаются вплоть до исправления права участвовать в танцах. Общинники, нарушающие порядок в церкви, в наказание должны стоять во время последующей службы на коленях. Также для молодых людей предусматриваются особые виды наказания: общественное покаяние, посажение на хлеб и воду. Их также могут запереть в комнате, назначив им исправительную работу. «Героям труда» в качестве награды полагаются дополнительные порции вина и еды. Также награждаются многодетные отцы. Они занимают почетные места в церкви и столовой. Лучшие из подростков награждаются почётным правом прислуживать в церкви. Им также полагается красивая кокарда и общественное внимание во время увеселений. По достижении шестнадцати лет, заслуги юношей могут принести им самую высшую награду – право лично выбирать невесту. Отличившиеся женщины получают почетное право руководить увеселениями девушек. Они, помимо прочего, могут дважды освободить от наказания за серьезные проступки своего мужа, или старшего сына.
Судебный орган именуется Семейным судом. Председательствует в суде кюре. В состав суда входят двенадцать старейшин, синдики, бальи, налоговый надзиратель и секретарь. Решения выносятся простым большинством голосов. При разделении голосов поровну, привлекаются еще двенадцать старейшин, которые выносят свое решение без предварительного посвящения в результаты голосования основного состава суда. Лишение доли в общественной прибыли осуществляется по инициативе налогового надзирателя. Причем обвинение должны вынести двенадцать друзей нарушителя. Наказания за незначительные проступки могут налагать старики, умудренные жизненным опытом, без передачи дела на рассмотрение общественного суда. Утопическая зарисовка Ретифа, заметим, оказала определенное влияние на деятелей французской революции в плане решения вопроса об организации аграрных коммун. Не обошла она своим влиянием и других утопистов восемнадцатого века .
Чем не второй Казанова? Хорошая доля авантюризма, хорошая доля скандальности в репутации. При этом - не меньшая доля стремления к литературному творчеству и горячий интерес к социальным вопросам! Скажем больше, изучение скандально известных писателей той эпохи принесёт ещё немало сюрпризов объективным исследователям!
Познакомив читателя с одним из «духовных двойников» Казановы, вернёмся к нашему герою и его творчеству. Что представляет собой наследие Казановы? Российскому читателю известны только его мемуары, причём издаваемые в очень сокращённом виде. Отечественные издатели, очевидно, интересуются только амурными приключениями нашего героя, и совершенно не заботятся о том, чтобы подарить читателю полный текст, в котором можно найти массу интересных рассуждений. Вместе с тем, если бы до нас не дошли именно мемуары, если бы мы ничего не знали ; скандальных аспектах личности и биографии нашего героя, то труды его, читаемые без предвзятости, произвели бы на нас совершенно определённое впечатление. Во-первых, при знакомстве с ними не оставляет ощущение, что они написаны человеком высоконравственным и религиозным. Во-вторых, представляется, что их автор – гуманист до мозга костей.
До сих пор не переведен на русский язык главный труд Казановы – утопический роман «Икозамерон». В этом очень объёмном и непростом для чтения сочинении содержатся и социальные идеи писателя, и элементы научной фантастики, и строго научные экскурсы, что позволяет поставить эту книгу в один ряд с утопиями Савиньена Сирано де Бержерака и Френсиса Годвина.
Ждёт своего переводчика и «История польской смуты» - главный исторический труд Казановы, полный интересных политических рассуждений, причём, что немаловажно, непосредственно касающийся российской истории.
Были у Казановы также труды по математике, главным образом – по геометрии. Их качество автору настоящего исследования, стопроцентному гуманитарию, оценить трудно. Но ему попадалась монография французского автора девятнадцатого века, посвященная математическим познаниям Казановы, так что для специалиста, они, видимо, не безынтересны. Также Казанова не обошёл вниманием и астрономии. Одна из последних его рукописей была посвящена как раз проблемам расчёта средней продолжительности года, а эту тему он несколько раз затрагивает в опубликованных при жизни сочинениях. К примеру, в той же «Истории польской смуты».
Взгляды Казановы на просветительское движение во Франции, а также на социальную роль религии и церкви содержатся в его труде «Похвалы разных авторов господину Вольтеру».
Некоторые политические идеи содержатся в памфлете «Ни любви, ни дам, сиречь очистка конюшен», что обошёлся ему последним изгнанием из родной Венеции. Как и в цикле исторических сочинений, посвященных истории Венецианской республики и ее взаимоотношений с Голландской республикой.
Отношение Казановы к революционным событиям во Франции, к революциям вообще, к конституционализму, к формам правления, одним словом – к глобальной политической проблематике отражает его блестящая работа (последняя из изданных при жизни) «Леонарду Снетлаге, доктору права Гёттингенгского университета, Жак Казанова, доктор права Падуанского университета». Надо ли говорить, что ни одно из этих любопытнейших сочинений никогда не переводилось на русский язык, и не издавалось у нас?!
Как видим, наследие Казановы довольно таки обширно и очевидно многогранно. И как писатель Казанова не столь прост, как рассматривал его Стефан Цвейг, обвинявший его в легкомыслии и абсолютном дилетантизме. Великий Цвейг, как и многие, попался на ту же удочку – он выносит приговор только на материалах «Истории моей жизни» и на экспромтном сопоставлении «Икозамерона», который он вряд-ли изучил подробно с «Декамероном» Бокаччо.
Несомненно, Казанова не был рабом творчества и слугой вдохновения. Он был одним из тех талантливых лентяев, которые бесконечно зарывают таланты в землю ради простых наслаждений жизни. Но итогом его легкомысленной, вроде бы, жизни стало литературное и научное наследие, которое, в случае издания полного собрания его сочинений, могло бы быть воплощено в добрые два десятка томов. Его творчество, хотя оно, пожалуй, ещё не становилось предметом тщательного и всеохватывающего анализа, всё же не было забыто и от этого факта нельзя просто отмахнуться. Писатель, поэт, историк, мыслитель Казанова – это реальность. Реальность малоизученная и потому необычайно интересная. Казанова – любопытнейшее порождение своего века, дающее обильную пищу для рассуждений об этом веке. Он, как и сам век – удивительнейшее сочетание нравственных сентенций и аморализма, огромности литературных форм и порой не соответствующей им легкости содержания. А порой и напротив – глубине содержания в малых формах. Казанова – почти ренессансный тип личности, интересующейся почти всем на свете, заблудившийся в восемнадцатом веке, даровавшем таланту слишком большую свободу для самовыражения и слишком много соблазнов, перед которым смогли устоять лишь самые мужественные умы. Писатель и учёный Казанова был рабом своей привлекательной мужественности. Но вправе ли мы осуждать его, жившего в то время, когда одна из величайших правительниц мира – Екатерина Великая тоже была рабыней своей привлекательной женственности и растрачивала свои дарования и драгоценное время в прозаических утехах?!
Несомненно, дитя галантного века и авантюрист. Но, положа руку на сердце, кто из известных нам авантюристов смог всё же столько написать? Где многотомные собрания сочинений Сен-Жермена или Калиостро? Казанова не был только авантюристом, в отличие от них. Страсть к приключениям была только частью этой щедро одарённой натуры. И писатель питался приключениями с таким же вкусом, как наслаждался ими человек. Не будь этих авантюр – не было бы изумительной сюжетной щедрости, широты кругозора, знания жизни, в конце концов. Не будем забывать и о том, что в добонапартовой Европе, образованные выходцы из третьего сословия, а ими были все «классики» тогдашнего авантюризма, зачастую не смогли бы обеспечить себе существование без плутней и мошенничества.
Казанова – не повод сомневаться в таланте, а повод печалиться о том, что этот талант не был раскрыт со всем его потенциалом. Прав был Цвейг, сказавший о Казанове: «Все же какое дарование! В каждом направлении - в науке, искусстве, дипломатии, коммерции - его бы хватило для исключительных достижений. Но Казанова сознательно распыляет свои таланты в мгновениях; и тот, кто мог бы стать всем, предпочитает быть никем, но свободным. Его гораздо больше может осчастливить свобода, несвязанность и легкомысленное шатание, чем какая-нибудь профессия, требующая оседлости. "Мысль обосноваться где-нибудь всегда была мне чужда, разумный образ жизни противен моей натуре". Его не привлекает надолго ни хорошо оплачиваемая должность заведующего лотереями его христианнейшего величества, ни профессия фабриканта, ни скрипача, ни писаки; достаточно ему влезть на седло, чтобы сразу же начать тяготиться однообразной рысью коня, и он храбро выскакивает из своего великолепия на большую дорогу и поджидает возможности вновь усесться в карету своего счастья. Он чувствует, что его истинная профессия - не иметь никакой профессии, слегка коснуться всех ремесел и наук и снова, подобно актеру, менять костюмы и роли» .
Надо понимать, что подобное отношение к собственным дарованиям – сознательная позиция. Это определенная философия жизни, сомнительная с нравственной и, тем более – религиозной точки зрения, но заслуживающая того, чтобы воспринимать ее, как она есть, саму по себе. Надо совершенно чётко понимать, что в личности и творчестве Казановы не имеет места аморализм, как таковой. Мораль, как жизненная и теоретическая проблема просто (по крайней мере, до самого последнего периода его жизни) просто не является главным поводом для его рассуждений. Но всё же является.
Да и не всегда стоит слишком уж доверять всему дурному, что Казанова пишет о себе в мемуарах. В них, конечно, что-то должно быть явно преувеличено. В своё время Эдвард Радзинский мудро подметил, что уж очень литературны сюжеты этих пресловутых мемуаров. Слишком «композиционно» складывается автобиография.
Разумеется, ни личность, ни творчество Казановы несопоставимы с тем, что имеет место, когда мы говорим о крупнейших представителях эпохи Просвещения. Но без него эта эпоха неполна. Казанова, за гранью его скандальных мемуаров почти неизвестен российской науке. А, значит, лакуна должна быть преодолена. Бесспорно, идеи Казановы – явление отнюдь не масштабное в истории социальной мысли. Но ясно и то, что энциклопедически образованные, при этом утратившие чувство классовой и, отчасти, национальной идентичности, авантюристы галантного века – феномен изученный лишь однобоко и поверхностно. И творчество Казановы позволяет нам представить себе их ориентацию в социальной проблематике.
Глава 1
Биографические сведения о Казанове, факты и вымысел. Вопрос о надёжности сведений, содержащихся в мемуарах. Не следует ли считать Мемуары, в большей степени, литературным вымыслом. Моральный смысл вымысла в Мемуарах. Казанова и круг французских просветителей. Контакты и возможное влияние.
Совершенно забытые бы ныне, если бы не их знаменитый отпрыск, актёр Гаэтано Джузеппе Казанова и актриса Дзанетта Фарусси в течение девяти лет не теряли времени даром. За эти годы они произвели на свет шестерых детей – четырёх мальчиков и двух девочек. Но только первенцу театрального семейства, родившемуся в 1725 году, суждено было сделаться всемирно известным и превратить свою жизнь в невероятное театральное действо, во впечатляющую трагикомедию. Человек, которому предстояло, и принять постриг и завоевать репутацию величайшего из грешников, Джакомо Джироламо Казанова, родился в Пасхальный день, 2 апреля. Дело было в Венеции, бывшей тогда одной из европейских столиц веселья и наслаждений, хотя пик ее политического и экономического могущества был уже пройден. В городе серьёзные позиции занимала инквизиция, но это не мешало горожанам и приезжим проводить время в утехах и увеселениях. Относительно либеральная по тем временам, республика благословила редкое тогда невмешательство в личную жизнь, символом которого на века сделалась карнавальная маска. Кто знает, родись Казанова в Риме, или Милане, как бы сложилась его жизнь, какие бы таланты раскрылись бы в нём с наибольшей полнотой, каковы были бы его воззрения. Но история не знает сослагательного наклонения. Он, для которого Венеция зачастую из матери превращалась в строгую мачеху, который большую часть своей жизни прожил за ее пределами, в душе всегда оставался венецианцем, горячо влюблённым в малую родину. Эта любовь проявлялась не только в упрямых попытках вернуться, но и светится на страницах его сочинений.
Детство и отрочество Казановы, впрочем, меньше всего производят впечатление праздника. Редко бывает праздником жизнь отпрысков театральной богемы. Мать проводила время в бесконечных гастролях, и, кажется, вообще не испытывала привязанности к своему многочисленному потомству. Отец, успевший зачать с женой последнего из шестерых детей, скоропостижно отправился в иной мир, что всегда давало почву для слухов относительно законности происхождения Казановы, а ему самому позволяло сочинять истории о своём благородном происхождении. Вскоре девятилетний Джакомо, находившийся на попечении бабушки, был перевезён из Венеции в Падую, где ему предстояло жить и воспитываться в пансионе. Трудно теперь сказать, было ли дело в болезни, в связи с которой врачи настаивали на смене климата, или престарелая матрона считала для себя многочисленных внуков слишком большой обузой. Но после этого «семья» становится для нашего героя абстрактным понятием, что возможно и сыграло немаловажную роль в дальнейшем его восприятии гендерных отношений и в обстоятельствах его жизни.
Впечатлительный и жадный до знаний мальчик не мог долго выносить проживания в убогом и скучном пансионе. К счастью, ему было дозволено перебраться в дом аббата Гоцци, добрейшего человека, ставшего для него не только попечителем, но и наставником в течение пяти лет. Гоцци преподавал Джакомо основы наук, а также, что немаловажно, обучил его искусству скрипичной игры. А ведь умение играть на скрипке не раз ещё выручит Казанову в тяжёлых обстоятельствах. В это же время происходит первый любовный опыт Казановы. Однако целью нашего труда является раскрытие духовной и интеллектуальной эволюции Казановы, поэтому здесь, как и далее, мы принципиально опускаем детали биографии его, как героя-любовника. Благо о скандальных ипостасях нашего персонажа и так написано слишком много книг, начиная с его собственных мемуаров.
Уроки аббата Гоцци не прошли даром. Уже в семнадцать лет Казанова заканчивает юридический факультет Падуанского университета. Впрочем, этот факт, как и принадлежность Казанове учёной степени доктора права, скептики не перестают отрицать. Ясно одно: после очень короткой карьеры церковного юриста в юности, Казанова больше никогда не работал по этой специальности, и судя по некоторым высказываниям в мемуарах, не питал к ней привязанности. Впрочем, его сочинения свидетельствуют ; том, что в юридической материи он разбирался действительно неплохо. Что до степени доктора права, то он не без пафоса подчёркивал ее в поздней переписке с Леонардом Снетлаге. Несомненно и то, что студенческие годы Казановы, если они действительно были студенческими, его круг интересов был слишком широк, чтобы он мог удовлетвориться только юриспруденцией. Не вполне понятно, как он получал знания из других научных сфер, но опять же, его поздние труды свидетельствуют о неплохом знании многих наук, дипломированным специалистом по которым он не был. Прежде всего, многие страницы «Икозамерона» свидетельствуют о том, что он неплохо разбирался в медицине, в особенности – в окулистике. Математические, и, особенно, геометрические познания Казановы были тоже обширны. Не зря исследователи девятнадцатого века, подробно разбирают и удостаивают всяческих похвал геометрические штудии Казановы. Соответственно, он хорошо знал астрономию. Не зря одна из последних рукописей, принадлежащая его перу, была посвящена вопросу исчисления календарного года. Опять же, текст «Икозамерона» определённо свидетельствует о том, что Казанова хорошо знал химию, в особенности то, что касалось металлургии.
Почти закончив обучение в Падуе, наш герой возвратился в Венецию. И образование в Падуе он завершил уже «наездами». В большей степени в силу необходимости, чем в силу призвания, он начинает работать церковным юристом, а в 16 лет принимает постриг. Будущий великий скандалист становится, к великой радости своей бабушки, церковным служителем именно в том возрасте, когда его одолевает жажда жизни, причём, жизни роскошной и полной удовольствий, любовных приключений, а также страсть к карточной игре. Ясно, что этот горячий темперамент не могли смирить ни постриг, ни сан послушника. Впрочем, кажется, Казанова какое то время пытался бороться с соблазнами и даже поступил в духовную семинарию. Он через силу пробует продолжать духовную карьеру: перебирается в Рим, где начинает работать кардинальским секретарём и даже удостаивается аудиенции у Папы Римского. Однако уже в эти годы нашего героя начинает преследовать ореол скандальной славы. На слуху его амурные приключения. Вообще то, для священнослужителя восемнадцатого века, любовные истории – не такой уж страшный грех в глазах и общества и клира. Но тут видимо уже имел место некоторый «перебор». Вдобавок, к нему привязалась и слава азартного игрока, который к этому времени уже умудрился ненадолго попасть в тюрьму за карточные долги. В конце концов, кардинал счёл за благо уволить своего непутёвого секретаря. А для Казановы это был день окончательного выбора в пользу светской жизни.
Желая вольной и полной приключений жизни, Казанова пытается сделать военную карьеру. На заработанные в предыдущий период деньги он покупает патент офицера, кажется, даже ни на минуту не озаботившись о тех опасностях, с которыми связана судьба военного. Его больше интересует внешний блеск и поза, связанные с этой карьерой, и уж, конечно, главное внимание он уделяет экипировке. Естественно, такая «военная служба» не могла продлиться долго. Девятнадцатилетний офицер Венецианской республики прославился среди сослуживцев щегольством, мотовством и почти патологической страстью к азартным играм… И в двадцать лет вышёл в отставку.
Вновь наш герой в родной Венеции. Уже без церковного и без военного чина. И, соответственно – без средств к существованию. Вот тут-то ему и помогает искусство игры на скрипке, которому его когда-то обучил аббат Гоцци. Он устраивается скрипачом в театр. Это, кстати, повод подумать о том, что владел инструментом он неплохо. Конечно, оркестровые партии той эпохи не были особо виртуозными, но совершенных дилетантов в театральные оркестры, разумеется, не принимали. Для бывшего кардинальского секретаря и офицера Венецианской республики, работа была, конечно, не вполне почётной. Для юного же щёголя она была откровенно скучной. Ночные попойки и плутни в компании приятелей по оркестру, разумеется, не были подходящей психологической разгрузкой для молодого человека, не склонного к пьянству и к общению с откровенными пройдохами. И главное - желавшего пить жизнь большими глотками. А, значит, такая работа могла быть для него только временной.
Казанова вообще редко пытался что-то сознательно сделать для изменения своей участи. Участь менялась сама по себе и, до поры, в благоприятную для него сторону. Бог ли за что-то любил своего несостоявшегося служителя, Фортуна ли уважала его за легкомыслие, только счастливый оборот произошел неожиданно. Однажды он оказался в одной гондоле с влиятельным венецианским сенатором. А того неожиданно сразил апоплексический удар. Вот тут-то и пригодились невесть откуда взявшиеся познания Казановы в области медицины. Казанова оказал квалифицированную по представлениям того времени первую помощь, в затем несколько дней лечил несчастного сенатора, не просто не смущаясь присутствием профессиональных врачей, но и настаивая на собственной стратегии лечения. К счастью, Казанова оказался прав и утёр нос дипломированным эскулапам. Сенатор полностью выздоровел. А благодарность его не знала границ. Прежде всего, он, ни много ни мало, усыновил новоявленного гениального медика, и сделал его своим референтом. Более того, считая его во всех отношениях выдающимся молодым человеком, приёмный отец свёл его с закрытым кругом знатоков кабалистики. Это, конечно, обеспечило впоследствии контакты Казановы с разного рода тайными обществами и орденами, в том числе, разумеется, и с масонами, что в восемнадцатом веке значительно облегчало карьеру и способствовало налаживанию полезных связей. Вскоре он, таки, станет членом лионского масонского общества, а также вступит в орден розенкрейцеров. Значительно улучшается и финансовое положение Казановы, который, наконец, может себе не отказывать в удовлетворении своих желаний. Будучи официально приёмным дворянским сыном, он мог себе почти честно присвоить моральное право вести образ жизни настоящего дворянина. Естественно, водоворот новой роскошной, столь желанной жизни, не мог не увлечь двадцатилетнего жизнелюба, обладавшего, к тому же неописуемой энергией и железным здоровьем. Вновь его начинает преследовать скандальная слава. Настолько, что его «подвигами» через четыре года начинает уже интересоваться инквизиция. И теперь ему вновь приходится покинуть Венецию. Но уже не для обучения. Он просто бежит в Парму, опасаясь того, что судебного преследования избежать не удастся. Впрочем, одной Пармы двадцатичетырёхлетнему Казанове было мало. Он колесит по Италии, жадно предаваясь впечатлениям и приключениям. Но и на этом его жажда странствий не иссякает. На короткое время посетив родную Венецию, он умудряется там выиграть в карты огромную сумму, и, не долго думая, отправляется, с небезынтересными остановками по пути, в Париж. Здесь, обладая достаточными средствами, он проводит жизнь, главным образом в развлечениях, и, заводя знакомства с высокопоставленными людьми. Но одновременно он учит французский язык, который станет для него фактически вторым родным языком. А увлечение театром стимулирует его литературное творчество. Он пишет и переводит пьесы. Вообще, театральный жанр стал одним из любимых в его творчестве. И очевидно, что то, что им было в этом жанре написано, это лишь немногое из задуманного. Когда в «Икозамероне» говорится (не раз, не раз!) ; театральных постановках, которые главный герой устраивает для знати того мира, в котором он оказался, когда каждый раз следует краткое изложение сюжета, прихотливое и увлекательное, следует считать, что Казанова излагает свои нереализованные замыслы пьес и оперных либретто. Так что два года, проведенные в Париже, были важны для становления Казановы-писателя. Не забудем и о том, что близко познакомившись с бытом и нравами парижской аристократии, как и бедноты, он начал пропитываться теми социальными идеями, о которых мы будем вести речь в этой книге. Вдохновлённый, Казанова возвращается в Венецию. После легкомысленного пребывания в Париже, он утрачивает осторожность. А инквизиция не дремлет. К старым обидам на него властей прибавляются новые…
Наконец, происходит то, что должно было произойти в этой ситуации. Тридцатилетний повеса, вовсе не помышляющий о том, чтобы остепениться, попадает под арест. После нескольких лет роскошной и беззаботной жизни, он оказывается в мрачных стенах тюрьмы Пьомби, условия пребывания в которой, конечно, должны были казаться ему невыносимыми. А по приговору ему надлежало провести в ней целых пять долгих лет. Но и тут удача и собственная смекалка пришли ему на помощь. История побега Казановы из тюрьмы Пьомби слишком уже смаковалась беллетристами и кинематографистами, чтобы мы здесь пересказывали ее. Если она была такова, как сам великий авантюрист описал в воспоминаниях, то можно только восхищаться находчивостью и дерзостью Казановы. И уж, конечно, не стоит удивляться тому, что после мрачных казематов наш герой бежит именно в тот город, который для него был воплощением счастливой, благополучной и беззаботной жизни – в Париж!
После всех пережитых треволнений, необходимо было срочно наладить благополучное существование. К счастью для Казановы, в то время министром иностранных дел сделался его давний знакомец, граф де Берни. Именно с лёгкой руки министра, Казанова добился доверия правящих кругов. А уж находчивости, таланта и познаний в области экономики ему хватило, чтобы в скором времени придумать проект государственной лотереи. Более того, осуществление проекта было доверено ему самому. Конечно, Казанова не только сумел пополнить королевскую казну, чем заслужил еще большего доверия и укрепил свою репутацию. Тех же экономических познаний с лихвой хватило, чтобы получить на этом предприятии собственный хороший куш. Наш герой опять становится состоятельным светским человеком и возвращается к тому образу жизни, который всегда предпочитал. Нельзя не упомянуть и ; том, что проект лотереи стал его «ноу-хау». Не раз ещё в последующие годы он попытается торговать им в других странах. Но попытки окажутся тщетными. Кабы не так, Казанова, возможно, стал бы одним из богатейших людей в Европе.
Впрочем, этим финансовые успехи того периода не ограничились. После успешной и доходной миссии по продаже государственных облигаций в Голландии, Казанова даже основывает собственную мануфактуру по производству шёлковых тканей. Более того, он получает от французских властей предложение гражданства, настоящего дворянского титула, пожизненной пенсии и ответственного поста в министерстве финансов. Ясно, что, прими тогда Казанова это необычайно выгодное предложение, его жизнь бы изменилась как раз настолько, что он бы мог полностью исправить свою репутацию, мог бы гордиться подлинным титулом, вместо того, чтобы щеголять поддельным, а также возможность спокойно и обеспеченно существовать, занимаясь науками и литературой. Но дух великого авантюриста всё ещё жил в нём. И он предпочёл приключения спокойствию и гарантированному благополучию. Хотя, неизвестно как могла окончиться жизнь Казановы, встреть он французскую революцию дворянином и сотрудником правительственного аппарата.
Весьма вероятно, что отказ Казановы от принятия дворянства связан с его особым отношением, как к явлению, так и к понятию аристократии. В «Истории моей жизни» он высказывается по этому поводу совершенно определённо: «Несчастные графы, маркизы, бароны, вы, что глумитесь над самолюбием порядочного человека, что желает прекрасными деяниями заставить вас согласиться с тем, что он тоже благороден. Будьте осторожны с ним, если у вас получится принизить его благородное устремление, если вам удастся унизить его; ибо, охваченный справедливым презрением, он сожрёт вас и будет прав, потому что вы должны уважать этого человека, который, называя себя дворянином, не будучи им вашим способом, полагает, что для права играть эту роль ему довольно прекрасных поступков. Уважайте этого человека, что даёт благородству определение, которого вы не понимаете. Он вовсе не считает, что оно заключается в следовании поколений от отца к сыну, коего он есть последний наследник; ибо ему смешны генеалогии, столь часто прерываемые и ослабляемые оскверненной кровью, что неверные супруги дают течь в венах своих детей. Он определяет истинно благородного человека: это тот, кто хочет быть уважаемым и считает, что для получения этого права есть единственное средство – уважая себя, уважать других, жить честно, никого не обманывать, не пачкать свой язык ложью, когда собеседник верит, что то, что говорится – правда; наконец, предпочитать честь жизни.
Последняя часть определения заставит вас опасаться, как бы он не убил вас, если вы обесчестите его предательством, или вероломной неожиданностью; ибо в физике всякое действие вызывает противодействие, а моральная реакция сильнее физической. Реакция на обман – презрение; на презрение – ненависть; на ненависть – убийство; ибо она есть пятно бесчестия для человека, что хочет быть уважаемым и делает всё для этого» .
Став, однако, в это время в большей степени мудрецом, чем в легкомысленные молодые годы, он приходит, наконец, к пониманию того, что нельзя полагаться лишь на один источник дохода. Почуяв своим великолепным чутьём то, в какой степени парижская публика увлечена магией и оккультизмом, он вспоминает ; своем розенкрейцерстве и начинает откровенно дурачить помешавшихся на тайнах бытия аристократов. Благо, познания в математике позволяют ему выдавать себя за нумеролога, в астрономии – за астролога, в химии – за алхимика, в медицине – за целителя.
Впрочем, период процветания и относительной стабильности продлился недолго. Вокруг него появляется всё больше недругов. Его покровитель де Берни уже был в отставке и больше не мог его опекать. Совершенно непонятно, как такой блестящий экономист, как Казанова, умудрился не только не сделать прибыльной свою шёлковую мануфактуру, но даже привести ее к разорению и влезть в огромные долги. Не дожидаясь дальнейшего развития событий, он счёл за благо покинуть Францию. Ему даже приходила в голову мысль провести остаток своих лет в монастыре, посвятив себя церковной науке. Жалел ли он тогда об отвергнутом предложении французского правительства? Бог весть. Бог, впрочем, не принял нового слугу в мимолётном покаянии. Странствия Казановы продолжились. Казанова отчаянно пытался повторить свой французский успех с организацией лотереи. Однако эта идея провалилась и в Англии, где для ее воплощения он потерял остатки своего состояния, и в Пруссии, где он лишь удостоился похвалы Фридриха Великого за свою мужскую красоту, большим ценителем которой был великий император. Не увенчалась успехом она и у нас в России, где его с позором изгнали из Варшавы за участие в дуэли, на которой он, вдобавок был ранен. Впрочем, пребывание в нашей стране не прошло бесследно для научного творчества Казановы. Именно там, должно быть, возникает у него замысел трехтомного историко-философского труда «История польской смуты».
В жизни Казановы постепенно наступает чёрная полоса. Ему уже за сорок. Он постепенно теряет лоск, он не здоров, вследствие перенесённого венерического заболевания и беспокойного образа жизни. К тому же репутация порочного афериста уже известна повсеместно. И пускать высокопоставленным особам пыль в глаза с той лёгкостью, как раньше, уже не получается. Попытка поискать удачи в Испании, с которой он связывал последнюю надежду на продажу своей идеи государственной лотереи, также оказалась провальной в практическом плане. При этом - плодотворной в творческом плане. Здесь он пишет очередную историческую работу - «Опровержение „Истории Венецианского государства“ Амело де ла Уссе». Как видим, чем тяжелей складывалась жизнь Казановы, тем больше он склонялся к научному творчеству.
После безуспешной одиссеи, Казанова решает вернуться в родную Венецию. Однако, одного желания тут недостаточно, ведь для Венецианской республики он всё ещё осужденный преступник, совершивший, вдобавок, побег из тюрьмы. Так что сначала надо отправиться в Рим и искать возможности реабилитации. Томительное время ожидания, опять же, скрашивает творчество. Видимо, вдохновлённый воздухом родины, Казанова принимается за итальянский перевод «Илиады» Гомера. Параллельно, не дожидаясь, пока из памяти сотрутся детали воспоминаний ; пребывании в России, он начинает работу над «Историей польской смуты». Тогда же появляется на свет «Козлиная шерсть. Послание оборотня» (1772). В конце концов, его долготерпение вознаграждается: он прощён и ему разрешено вернуться в Венецию. Казанова счастлив, несмотря на то, что главное условие реабилитации – стать шпионом республики.
Однако на смену восторгу вскоре приходит разочарование. Казанова беден. Источников дохода, настолько надёжных, чтобы вернуть былое процветание, найти не удаётся. Вдобавок, положение прощённого преступника не даёт возможности прибегнуть к привычным плутням. Его болезни прогрессируют, он заметно и быстро стареет. Старых друзей или нет в живых, или они не желают вспоминать ; былом знакомстве. Подруга его жизни теперь простая швея. Театры не желают ставить его пьесы, а сочинения выходят мизерными тиражами. Бывший повеса и весельчак постепенно становится мрачным, жёлчным и раздражительным. Однако не оставляет творчества. В 1779 году он пишет ««Размышления над «Похвальными письмами г-ну Вольтеру». Также появляются «Историко-критическое послание об известном событии, произошедшем от одного малоизвестного обстоятельства» и «Систематическое изложение разногласий между двумя Республиками, Венецианской и Голландской» (1784). Возможно, Казанова смог бы в достойной бедности продолжать спокойно заниматься литературным трудом в родной Венеции. Но как-то, в приступе злой иронии он сочиняет сатиру на венецианских патрициев, «Ни любви, ни женщин, или Очищенные конюшни» (1782). Тем самым он вновь настраивает против себя власти и ему приходится, не дожидаясь последствий покинуть малую родину. Теперь уже навсегда…
После недолгого пребывания в Париже и Вене, Казанова находит своё последнее в жизни пристанище. Он становится библиотекарем графа фон Вальдштейна, в замке Дукс, который находился в тогдашней Богемии. Бывший любимец дам, персонаж высшего общества, человек, который мог стать крупной фигурой в правительстве Франции, он теперь бедный, старый, больной и одинокий человек, которого порой посещают мысли ; самоубийстве. Утешение, как это и всегда было в последние тяжкие годы, он находит только в творчестве. На закате жизни он пишет знаменитую многотомную книгу мемуаров «История моей жизни». Кроме того, «Дополнение к систематическому изложению разногласий между двумя Республиками, Венецианской и Голландской» (1785), «Разговор мыслителя с самим собой» (1786). Вскоре выходит в свет по подписке сочинение, которое сам Казанова считал главным – пятитомный утопический роман «Икозамерон» (1788). В последние годы Казанова создает целый ряд трудов по точным наукам: «Решение Делосской задачи», «Следствие из удвоения шестигранника», «Геометрическая демонстрация удвоения куба» (1790). Была написана, но не издана работа «Рассуждения о средней продолжительности года, согласно григорианской реформе» (1791). Отдал он и последнюю дань своему любимому театральному искусству, написав трагикомедию «Полемоскоп, или Клевета, присутствием ума разоблачённая» (1791). С политической тематикой Казанова простился в последней опубликованной работе ««Леонарду Снетлаге, доктору права Гёттингенского университета от Жака Казановы, доктора права Падуанского университета» (1797).
Удивительная жизнь нашего героя окончилась в возрасте 72 лет, 4 июня 1798 года. Последние его минуты были трогательными. Герцог де Линь вспоминал: «Его аппетит с каждым днём уменьшался, он мало жалел о жизни, которую он благородно окончил лицом к лицу с Богом и людьми. Он принял их со значительными жестами и некоторыми словами благословения; и сказал: «Великий Боже, и вы, свидетели моей смерти, я жил, как философ, и умираю, как христианин» . Место погребения Казановы до сих пор не удалось обнаружить.
При том, что книга Казановы «История моей жизни» является для нас основным источником сведений по его биографии, до сих пор неоднозначно решается вопрос о достоверности сведений, содержащихся в этих знаменитых мемуарах. Следует ли их считать произведением, строго говоря, документальным, или подлинные сведения, содержащиеся в них, смешаны с вымыслом; а может даже вымысел преобладает? По поводу этих вопросов всё ещё нет единодушного согласия среди исследователей. Ни кто иной, как Эдуард Радзинский в своём изящном эссе предложил рассматривать воспоминания Казановы чуть ли не как своеобразный роман с морализаторской подоплёкой. Ведь в начале книги юный Казанова уводит любовницу у старика, а в конце – любовница уже пожилого Казановы бежит от него с молодым человеком. Разве не поучительно? Юность, вечно торжествующая над состоятельной старостью в любовном соперничестве! Желание видеть в «Истории моей жизни» художественный вымысел понятно и вполне объяснимо. Невероятной, слишком наполненной захватывающими событиями была жизнь Казановы! Трудно поверить, что головокружительный аттракцион этой жизни мог действительно выпасть на долю человека. Один только побег из тюрьмы Пьомби, дерзкий, умный, талантливый, кажется историей совершенно немыслимой. Но, тем не менее, дотошные исследователи умудрились обнаружить подлинные документы о ремонте разобранного участка свинцовой крыши тюрьмы. И, пусть косвенно, но тем самым доказали реальность этой потрясающей истории, которой сам Казанова настолько гордился, что этот эпизод своих воспоминаний он счёл за благо опубликовать отдельной книжицей.
Более того, Э. Радзинский наверняка основывался на русском сокращённом переводе. Иначе он бы обратил внимание на указание Казановы: «Я не пишу ни роман, ни историю знаменитой личности» . Так что сам автор предостерегает читателя от восприятия его сочинения, как художественного вымысла.
Не меньше потрясает и обилие деталей, странных, вроде, для воспоминаний человека, который писал их в весьма преклонном для своего времени возрасте. Однако те, кто знал Казанову, поражались его феноменальной памяти. Есть свидетельства ; том, что в старости ухудшилось общее состояние здоровья Казановы, ; том, каким невыносимо жёлчным и обидчивым стариком он с годами сделался. Однако, никаких свидетельств о старческой деменции, об угасании памяти, или таланта не было обнаружено. Более того, чем старше становился Казанова, тем лучше он писал. Его последние работы – образец ясности и дисциплины ума. Рукописи последних лет аккуратны. Несмотря на своеобразие почерка, они легко читаются и, по крайней мере, внешне никак не свидетельствуют о нарушениях мозговой деятельности. Так что изумительная память пожилого автора, щедро рассыпающего перед читателем подробности своей давно ушедшей молодости, не должны читателя смущать.
Естественно, как это, собственно, бывает с любыми мемуарами, невозможно говорить о стопроцентной достоверности воспоминаний Казановы. Не было в истории литературы мемуариста, который был бы совершенно объективен, ничего бы не перепутал, не приукрасил бы одного, не преуменьшил бы другого, да и просто слегка бы не приврал, в конце концов. Однако в случае с Казановой мы как раз можем быть более-менее спокойны на этот счёт. Не исключено, конечно, что он несколько приукрашивает некоторые свои «подвиги», как и подает в более выгодном свете некоторые поражения. Но удивительная особенность мемуаров Казановы состоит в их предельной откровенности, в каком-то смысле – в исповедальности. Автор не пытается непременно выглядеть в глазах читателя героем. Он не ищет морального, или иного оправдания своим многочисленным приключениям. Без обиняков он говорит о своих спорных с нравственной точки зрения проделках. Казанова, похоже, совершенно не обеспокоен вопросом о том, как читатель оценит его личность, или похождения. А ведь мемуарист с таким подходом к делу написания автобиографии, может себе позволить, да, кажется, и на самом деле позволяет себе роскошь быть правдивым.
Иногда в тексте пытаются найти хронологические несоответствия, которые бы свидетельствовали ; сомнительности приводимых Казановой сведений, об искажении текста мемуаров переводчиком первого издания, и даже о ненадёжности общепринятой хронологии жизни Казановы. Классический пример – упоминание в «Истории моей жизни» о «первом гражданине республики». Зачастую этого персонажа ассоциируют с Наполеоном Бонапартом. А из этого делается вывод, что Казанова должен был, на самом деле, умереть не в 1898 году, как это обычно считается, а не раньше 1805 года. Однако это представляется недоразумением. Всё дело в то, кого именно Казанова награждает званием «первого гражданина Франции». Разумеется, к Бонапарту он имел все основания питать глубокую симпатию. Прежде всего, в его глазах Бонапарт – хоть и оккупант, но в каком-то смысле и освободитель Венецианской республики, сокрушивший в ней тот политический режим, который Казанове был всегда враждебен. Более того, акция Наполеона могла бы позволить самому Казанове, наконец, вернуться на родину и провести там остаток дней. Однако состояние здоровья великого авантюриста было уже слишком плачевным для очередной смены места жительства. Да и политическое значение генерала Бонапарта, как бы оно велико не было на тот момент, всё же ещё не позволяло именовать его «первым гражданином республики». А вот текст последней опубликованной работы Казановы, его заочной полемики с доктором Леонардом Снетлаге, устраняет все недоумения и несообразности. Там Казанова именует «первым гражданином республики» покойного короля Людовика XVI. И хронология преспокойно становится на место. И вновь проблемы и сомнения оказываются надуманными.
Повторим, сомнения в достоверности и точности мемуаров Казановы объяснимы. И они тем более объяснимы, что полный текст «Истории моей жизни» был опубликован только во второй половине XX века. До этого рукопись находилась вне свободного доступа в издательстве Брокгауза, что ещё в первой половине прошлого века вызывало негодование того же Стефана Цвейга, видевшего в этом безобразный пример торжества личных интересов собственника над интересами читающего человечества. Но, согласимся, опубликование бесцензурной аутентичной версии текста воспоминаний Казановы вовсе не произвело эффекта разорвавшейся бомбы. Качественно новых откровений публика не получила. Как выяснилось, в предыдущих изданиях искажений принципиальных, таких, которые касались бы чего-то действительно важного, или были бы очевидно злонамеренными, попросту говоря, не было.
Если говорить о «моральном», а вернее – о мировоззренческом смысле мемуаров Казановы, то он, как нам представляется, заключается в следующем. Как известно, умирая, великий авантюрист говорил, что «жил как философ». Глубинный смысл мемуаров именно в раскрытии сущности этой «жизненной философии». Примечательно, что Казанова ни к чему читателя не призывает и ничему не пытается «научить». В этом принципиальное отличие его воспоминаний от нравоучительных «Исповедей» Руссо, или Толстого. Свою «философию жизни» Казанова просто демонстрирует читателю самым увлекательным образом, совершенно не заботясь о реакции на нее читателя и без какой либо предсмертной амбиции за пределом жизни продолжать завоёвывать себе поклонников и последователей. Казанова просто даёт понять, что жизнь, соответствующая его философии, принципиально возможна. Жизнь, в которой считается неразумным пренебрегать удовольствиями, если сама судьба тебе их посылает. Жизнь, в которой человек обсессивно не связан каким либо идеалом, или единственной целью. Жизнь, в которой есть понемногу всего – и возвышенного, и низменного. Жизнь, в которой преступно не обмануть глупца, если богатый глупец сам желает быть обманутым. Сам Казанова по этому поводу писал: «я полагаю, в конце концов, что обмануть глупца есть поступок, достойный разумного человека» . Но нам ли негодовать на Казанову, когда половина предприятий нашего бизнеса, когда политическая агитация, и многое прочее основано именно на обмане глупцов?
Вместе с тем, как бы ни негодовали по поводу Казановы и его похождений моралисты, его автобиографическое творчество нельзя, конечно, свести к призыву проводить жизнь вовсе пустую, состоящую исключительно из авантюр и чувственных наслаждений. В жизни Казановы много места занимали и книги, и писательство, и театр, и музыка. Он, как мы помним, был сведущим, и неплохо, во многих науках, понимал толк и в политических хитросплетениях, и в экономических проектах и в прочем. Казанова, вопреки распространённому штампу, разумеется, не «списал» свою жизнь с плутовских романов. Он был всё же человеком разносторонним, почти «ренессансной» фигурой, и по кругу интересов и по широте познаний. Да и не трубит он о конечном успехе своей жизни и «жизненной философии». Ею был пропитан сам пройденный им путь, и в самом пути, в самом бесконечном свободном движении он видел философский смысл. Он, конечно, не честен с читателем до конца, поскольку заканчивает книгу на одном из последних триумфов, но так поступали многие мемуаристы. Но он не скрывает от читателя и обстоятельств последних лет – лет унижений, забвения, зависимости и дряхлости, которыми ему было суждено заплатить за десятилетия, пропитанные свободой, и внешней, и внутренней. Он не утаивает от нас посещавшие его в старости мыслей о самоубийстве. Прорывается сквозь пеструю ткань воспоминаний горькое признание: «Я пишу в надежде, что история моя не увидит света, я тешу себя мыслью, что в последний час, образумившись, велю бросить в огонь мои записки. Ежели сего не случится, читатель простит меня, узнав, что писание Мемуаров было единственным средством, мною изобретенным, чтоб не сойти с ума, не умереть от горя и обид, что во множестве чинят мне подлецы, собравшиеся в замке графа Вальдштейна в Дуксе. Я писал по десять-двенадцать часов в день и тем помешал черной тоске погубить меня либо лишить разума. Мы еще поговорим о том в свое время» .
До самого конца Казанова не привязывал жизнь к какому-либо нравственному или религиозному идеалу. Не привязывался он ни к делам, ни к увлечениям, видя в этом проявление подлинной свободы. «Счастливейший из людей, - читаем мы в его мемуарах, - который умеет доставлять себе наивысшую меру счастья, не задевая своего чувства долга, и самый несчастный тот, кто держится за состояние, в котором постоянно находится, с печальной обязанностью быть предусмотрительным» . Что до смерти, то она была для него не итогом целенаправленной жизни, а особой, самой по себе реальностью, вне контекста пройденного пути. Сначала он этой реальности возжелал было до срока. Затем вызывающе игнорировал, вторично «пережив» всё прошлое, во всех волнующих ощущениях и подробностях на страницах «Истории моей жизни». Можно только представить, что за почти мазохистское удовольствие он находил в смешении радости и страдания, когда из-под пера возрождалось минувшее, когда он в бедности, физически страдая от недугов и немощи, лицом к лицу с презрением малограмотной графской прислуги воскрешал в памяти блестящую, полную событиями жизнь. Потом он смиренно принял смерть, сказав на последнем одре, что «умирает, как христианин».
Почти удивительно, что, прожив много времени во Франции, где как раз вовсю разворачивалось великое просветительское движение и, имея на тот момент благоприятное социальное положение, для того, чтобы вступать в близкие и устойчивые контакты с лидерами Просвещения, Казанова, похоже, почти совсем не имел желания иметь систематического и тесного общения с этим кругом. Хотя, с трудами просветителей он был знаком, как человек принципиально и много читающий. Вместе с тем, Казанова – читатель, но не «начётчик». На страницах своих работ он избегает пространных и многочисленных цитат предшественников. Более того, во всяком случае, как социальный писатель, он избегает опираться на чужие точки зрения, как избегает и ссылок на авторитеты. Да, Казанова не масштабный мыслитель, но он весьма самостоятелен в своём творчестве, в той же степени, как он почти всю жизнь (если исключить жалкий период работы графским библиотекарем) старался сохранять независимость и самостоятельность в действии. Своими учителями он неизменно называл классиков Античности и Ренессанса – Платона, Мора, Кампанеллу. Но при всём этом, даже их влияние на страницах его работ почти совершенно не ощущается. За тем небольшим исключением, что он, вслед за Платоном в целом разделял идеал правления философов. Если сам государь, считал он, философом не является, он, по меньшей мере, должен делать философов своими министрами .
В «Истории польской смуты» встречается упоминание о политической концепции Томаса Гоббса , но это упоминание весьма лаконично и сводится к критике гоббизма. Если столь ничтожно влияние на Казанову классиков прошлого, то о влиянии на него современников говорить почти невозможно. В то самое время, когда почти вся образованная часть европейцев стремилась к общению с лидерами просветительского движения, когда дружбы с ними добивался Фридрих Великий, когда переписку с ними считала для себя честью Екатерина Великая, когда провинциальные мыслители вроде Леже-Мари Дешана искали знакомства со всей блестящей плеядой просветителей, Казанова проявлял к просветительскому движению редкостное равнодушие! Его контакты с просветителями незначительны. Короткое общение с Руссо вообще не имело научной основы. Казанова, как это ни странно, заинтересовал Руссо, как «специалист» по оккультным наукам. Именно по этому поводу состоялись их встречи и беседы. Причём Руссо не произвёл на Казанову впечатления. Наш герой вспоминал: это был «человек, простой и скромный в манере себя держать, который здраво рассуждал, но не отличался не личностью, ни разумом». «Руссо, - пишет Казанова, - не показался нам любезным человеком, далёким от утончённой вежливости, пристойной для хорошей компании, чего мадам д’Урфе хватило, чтобы счесть его грубияном» . Впрочем, не впечатляли Казанову и книги Руссо.
Другое дело – Вольтер . Казанова восхищался им в молодости. Поэтому подробности бесед с ним изложил в подробностях в «Истории моей жизни».
Фернейский патриарх встретил Казанову с присущей ему иронией:
« - Нынче, — сказал я ему, — самый счастливый момент моей жизни. Наконец я вижу вас, дорогой учитель; вот уже двенадцать лет, сударь, как я ваш ученик.
- Сделайте одолжение, оставайтесь им и впредь, а лет через двадцать не забудьте принести мне мое жалование.
- Обещаю, а вы обещайте дождаться меня.
- Даю вам слово, и я скорей с жизнью расстанусь, чем его нарушу.
Общий смех одобрил первую Вольтерову остроту. Так уж заведено. Насмешники вечно поддерживают одного в ущерб другому, и тот, за кого они, всегда уверен в победе; подобная клика не редкость и в избранном обществе. Я был готов к этому, но не терял надежды попытать счастья».
Далее речь наших знаменитых собеседников зашла об итальянской литературе, неплохим знатоком которой неожиданно для Казановы оказался Вольтер. За этим последовало их полушутливое состязание в декламации наизусть фрагментов «Неистового Роланда» Ариосто. Если верить Казанове, Вольтер был очарован его декламацией: «Вольтер бросился мне на шею; но он не мог прервать меня, ибо Роланд, дабы окончательно обезуметь, должен был заметить, что лежит на том самом ложе, где некогда Анджелика, обнаженная, оказалась в объятиях счастливого сверх меры Медора, о чем говорилось в следующей октаве. Уже не жалоба и печаль звучали в моем голосе, но ужас, порожденный неистовством, что вкупе с его чудной силой содеяли разрушения, кои под силу только трусу или молнии. После чтения принимал я с печальным видом всеобщие похвалы.
Вольтер вскричал:
- Я всегда говорил: хотите, чтобы все плакали, плачьте, но чтобы плакать, надобно чувствовать, и тогда нахлынут слезы.
Он меня обнимал, благодарил, обещал завтра прочесть мне те же октавы и так же плакать. Он сдержал слово».
После этого разговор зашёл о театральных премьерах и о театре вообще. Похоже, Казанова действительно понравился Вольтеру. Стоило ему заявить ; планируемом на следующий день отъезде, Вольтер стал горячо протестовать: «Он раскричался, возмутил все общество и объявил, что я нанесу ему оскорбление, если не останусь хотя бы на неделю. Я отвечал, что приехал из Женевы единственно ради него, других дел у меня нет.
- Вы явились говорить или слушать?
- Главным образом, слушать.
- Так побудьте хотя дня три, приходите непременно обедать, и мы поговорим.
Я обещал и, откланявшись, отправился в трактир, ибо мне надобно было написать много писем».
Однако на следующий день между собеседниками наметилось лёгкое раздражение от взаимных разногласий в вопросах политики и литературы: «За обедом я молчал, но потом Вольтер вовлек меня в разговор о правлении венецианском, заранее зная, что я должен быть им недоволен; я обманул его ожидания. Я тщился доказать, что нет на земле страны, где можно наслаждаться большей свободой. Увидав, что предмет сей мне не по нраву, он взял меня с собою и повел в сад, который, как он сказал, разбил сам... Переведя разговор на итальянскую литературу, начал он нести околесицу с умом и знанием дела, всякий раз заключая рассуждения вздорным выводом. Я ему не перечил. Он вещал о Гомере, Данте и Петрарке, и всем известно, что думает он о сих великих гениях. Не в силах удержаться от записывания мыслей своих, он сам себе вредил. Я не сказал ничего, кроме того, что, если б сии творцы не снискали уважения у всех, кто их изучал, их не вознесли бы на ту высоту, какую они занимают».
Видимо, Казанова затаил обиду на вольтеровские ироничные выпады. Дальнейшее изображение Вольтера язвительно: «Великий поэт блистал, веселя своих приближенных, и снискал шумные похвалы; хоть был он язвителен, а порою желчен, но, вечно смеясь, вызывал одобрительный смех. Жил он, ничего не скажешь, на широкую ногу, только у него одного хорошо и кормили. Было ему тогда шестьдесят шесть лет, и имел он сто двадцать тысяч ливров дохода <...> Утром написал я г. де Вольтеру послание белыми стихами, которые потребовали от меня более сил, чем если б они были рифмованные. Я отправил их ему вместе с поэмой Теофила Фоленго, и совершенно напрасно; я должен был угадать, что она ему не понравится».
Через день, Вольтер, похоже, разочаровавшийся в венецианском госте, почти совсем перестал быть любезным: «После глубокого десятичасового сна почувствовал я в себе силы пойти насладиться обществом любезнейшего г. де Вольтера, но великий человек пожелал в тот день быть насмешливым, колким и желчным. Он знал, что я завтра уезжаю.
За столом он сперва объявил, что благодарит меня за подаренного ему, разумеется, с самыми благими намерениями, Мерлина Кокаи, но отнюдь не за похвалы, какие расточал я поэме, ибо я причиной тому, что он потратил четыре часа на чтение глупостей. Волосы мои встали дыбом, но я сдержался и весьма спокойно отвечал, что, быть может, в другой раз он сочтет ее достойной еще больших похвал, нежели мои. Я привел ему много примеров, когда одного прочтения бывает недостаточно». Загорелся жаркий спор на литературные темы. «И все бы кончилось промеж нами хорошо, но один стих из Горация, который я привел в подтверждение его слов, понудил его объявить, что Гораций был главным его наставником в театральном ремесле, ибо заповеди его не стареют». От Горация собеседники органично перешли к политике и к вопросу политического значения религии. Вольтер высокопарно заявил ; Горации:
«- Если б он, как я, сражался с суеверием, и он писал бы для всего мира.
- Вы могли бы, мне кажется, избавить себя от непосильного бремени, ибо никогда вам его не победить, а, победив, скажите на милость, чем вы его замените?
- Мне это нравится. Когда я освобождаю род людской от лютого зверя, терзающего его, надо ли спрашивать, кем я его заменю?
- Он не терзает его, напротив, он необходим для самого его существования.
- Любя человечество, я хотел бы видеть его счастливым и свободным, как я; а суеверие несовместно со свободой. Или вы находите, что неволя может составить счастье народное?
- Так вы хотите, чтоб народ был господином?
- Боже сохрани. Править должен один.
- Тогда суеверие необходимо, ибо без него народ не будет повиноваться государю.
- Никаких государей, ибо это слово напоминает о деспотии, кою я обязан ненавидеть так же, как рабство.
- Чего тогда вы хотите? Если вам хочется, чтобы правил один, он не может быть никем иным, нежели государем.
- Я хочу, чтоб он повелевал свободным народом, чтоб он был его главой, но не государем, ибо никогда он не будет править самовластно.
- Аддисон ответит вам, что подобного государя, подобного правителя нет в природе. Я согласен с Гоббсом. Из двух зол надо выбирать меньшее. Без суеверия народ станет философом, а философы не желают повиноваться. Счастлив единственно народ угнетенный, задавленный, посаженный на цепь.
- Если б вы читали мои сочинения, то обнаружили бы доказательства того, что суеверие — враг королей.
- Читал ли я вас? Читал и перечитывал, и особливо, когда держался противоположного мнения. Ваша главная страсть — любовь к человечеству... Любовь ослепляет вас. Любите человечество, но умейте любить его таким, каково оно есть. Оно не способно принять благодеяния, коими вы желаете его осыпать; расточая их, вы делаете его несчастным, озлобляете пуще прежнего. Оставьте ему лютого зверя, зверь этот дорог ему. Я никогда так не смеялся, как при виде Дон Кихота, с трудом отбивающегося от каторжников, коих великодушно освободил.
- А свободны ли вы в Венеции?
- Насколько сие возможно при аристократическом образе правления. Мы пользуемся меньшей свободой, нежели англичане, но мы довольны. Мое заключение, к примеру, было самым откровенным произволом, но я знал, что сам злоупотреблял свободой, мне временами казалось, что они были правы, отправив меня в тюрьму без должных формальностей.
- Вот потому-то никто в Венеции не свободен.
Возможно, но согласитесь, чтобы быть свободным, достаточно чувствовать себя таковым.
- Так просто вы меня не убедите. Даже аристократы, государственные мужи несвободны, ибо, к примеру, не могут без дозволения путешествовать.
— Они сами поставили над собой закон, дабы оградить свое владычество. Сочтете ли вы несвободным жителя Берна, что подчиняется законам против роскоши? Ведь он сам законодатель».
Понимая, что политический диспут рискует бесконечно и безрезультатно затянуться, Казанова сменил тему. Но, неприятный осадок остался. В итоге, Казанова тоже оказался разочарованным. В мемуарах об этом сказано прямо: «у меня осталось к нему неприязненное чувство, которое десять лет кряду понуждало критиковать все, что доводилось читать старого и нового, вышедшего и выходящего из-под пера великого этого человека. Ныне я в том раскаиваюсь, хотя, перечитывая все, что я написал против него, нахожу хулы свои основательными. Лучше было бы молчать, уважить его и презреть собственные суждения. Я должен был понять, что, если бы не насмешки, обидевшие меня в третий день, я почитал бы его воистину великим. Одна эта мысль должна была принудить меня к молчанию, но человек во гневе почитает себя правым. Потомки, читая, причислят меня к сонму зоилов и, верно, не прочтут моих нынешних покорнейших извинений» .
В творческом плане знакомство с Вольтером имело единственным для Казановы результатом появление небольшой брошюры, где критиковалось вольтеровское отношение к религии.
Гораздо больше понравился Казанове д’Аламбер . Хотя о подробностях знакомства с ним Казанова умалчивает. В «Истории моей жизни» по этому поводу сказано только следующее: «С д'Аламбером познакомился я у г-жи де Графиньи. Великий сей философ в высшей степени владел секретом нимало не казаться ученым, находясь в приятном обществе не сведущих в науках людей. Он также весьма искусно вел беседу, так, что всякий, разговаривая с ним, становился умней» . Вместе с тем, стоит оговориться ; том, что речь шла, прежде всего, ; личной симпатии. Усмотреть же в трудах Казановы какое-либо влияние мыслей д'Аламбера нельзя. Впрочем, близкого знакомства не сложилось. Как вспоминал сам Казанова, он весьма рассчитывал на дружбу с д’Аламбером и Фонтенелем , но оба умерли спустя две недели после его приезда в Париж . Впрочем, эти сведения вызывают некоторое недоумение, поскольку д’Аламбер умер на двадцать шесть лет позже Фонтенеля.
Не зная лично Гельвеция , Казанова не питал энтузиазма в отношении творчества знаменитого мыслителя. Во всяком случае, одно из главных его сочинений, «Об уме», Казанова подверг в мемуарах уничтожительной критике: «Я положил в карету трактат Гельвеция «Об уме», какового прежде не успел прочесть. Прочтя же, я весьма поразился, что он наделал столько шуму, что Парламент осудил его и сделал все, чтоб разорить автора, человека весьма приятного и гораздо более разумного, нежели его творение. Я не увидел ничего нового ни в исторической части, касающейся нрава народов, где нашел пустые россказни, ни в зависимости морали от способности рассуждать. Об этом уже многажды было говорено и переговорено, и Блез Паскаль сказал куда больше, хотя и осторожней. Чтоб остаться во Франции, Гельвеций принужден был отречься. Сладкую жизнь, каковую он вел, он предпочел чести своей и философии, то есть собственному разуму. Жена, с душою более возвышенной, склоняла мужа продать все, что у них было, и ехать в Голландию, нежели перенести позор отречения; но он предпочел любой удел изгнанию. Быть может, он послушался бы жены, если б предвидел, что отречение выставит книгу его на посмешище. Отрекшись, он тем самым объявил, будто не ведал, что писал, будто он пошутил и рассуждения его основаны на ложных посылках. Но многие умы не стали ждать, пока он себя опровергнет, чтоб презреть его доводы. Что! раз во всех делах человек оказывается рабом собственных интересов, то чувство благодарности должно почитаться смехотворным, и ни один поступок не может нас ни вознести, ни унизить? Подлецы не заслуживают презрения, а честные люди уважения? Жалкая философия! Можно было бы доказать Гельвецию, что неправда, будто во всех делах наши собственные интересы - главный движитель и советчик. Странно, что Гельвеций не признает добродетели. Неужто он никогда не считал себя честным человеком? Забавно, если выпустить книгу заставило его чувство скромности. Стоит ли вызывать неприязнь, чтобы не прослыть гордецом? Скромность тогда только добродетель, когда она естественна; если же она наигранна или вызвана строгим воспитанием, то это просто лицемерие. Я не знал человека, более скромного от природы, нежели славный д'Аламбер» .
Получается, что, будучи современником французских просветителей, Казанова не может считаться ни последователем, ни учеником кого-либо из них. Даже о косвенном влиянии рассуждать было бы весьма затруднительно. Казанова вообще не примкнул к какой-либо политической, или философской школе. И тут он предпочёл, как и во всем прочем, остаться свободным и независимым.
Глава 2
«Икозамерон», как главное сочинение Казановы. О корректности сопоставления «Икозамерона» с «Декамероном» Бокаччо. Обзор содержания романа. Утопизм Казановы и утопизм предыдущих веков и 18го века. О возможности сопоставления Казановы с другими известными утопистами. Природа интереса Казановы к утопии.
Своим главным сочинением Казанова считал огромный пятитомный роман «Икозамерон» (1788). На русский язык это слово переводится с греческого, как «двадцать дней». Поскольку в романе сочетаются не только наука и фантастика, но и социальный утопизм, нам здесь следует приступить к разбору этого громадного опуса. Полное название романа: «Икозамерон, или История Эдуарда и Элизабет, которые провели двадцать пять лет у Мегамикров, аборигенов Протокосма, что внутри Земли, переведенная с английского Жаком Казановой».
Книга производит двойственное впечатление. С одной стороны, нельзя сказать, что она при чтении вовсе не вызывает интереса. Однако нельзя не признать и того, что она чрезмерно длинна и слишком изобилует излишними деталями. Понятна досада Цвейга, который полагал, что нужно ослиное упрямство для того, чтобы прочесть все пять томов «Икозамерона»! Обидно, что эта растянутость нарочита. Ведь, откровенно говоря, сократи Казанова объём романа вчетверо, сделай он действие более динамичным, «Икозамерон» читался бы увлекательно, и возможно стал бы действительно популярной книгой, возможно, не менее популярной, чем «Путешествия Гулливера» Свифта. Но беда в том, что Казанова писал роман с претензией на то, что он станет фундаментальным произведением мировой литературы, в котором будет сконцентрирован весь опыт его жизни. Любой историк литературы скажет вам, что зачастую амбиции на создание «главного» терпели фиаско: автор считал главными одни свои сочинения, а публика, словно, не замечала их, предпочитая другие.
Из амбиции создать «главное и капитальное» вытекало желание Казановы втиснуть в сюжет, оправданно, или неоправданно, многочисленные сюжетные линии, предназначением которых было, главным образом, продемонстрировать читателю глубокую осведомлённость автора в самых разнообразных науках – от теологии до химии. Отсюда пространные философские рассуждения, долгие теоретические диалоги, подробности в описаниях, повторяющиеся сюжетные ходы. Так, несколько раз даётся описание театральных представлений, церемоний открытия мануфактур, бракосочетаний детей главных героев, и пр. Удивительно, что в следующем веке именно научные экскурсы, включённые в ткань романа, подарят славу Жюлю Верну. Последний, в отличие от Казановы, правильно их применил. Он понял, что надо излагать сведения научно-популярно, с тем, чтобы заинтересовать читателя. В то время как Казанова излагает материал строго научно и, главным образом, для того, чтобы продемонстрировать свои универсальные познания в различных науках.
При том, что литературные достоинства романа действительно сомнительны, не прав был Цвейг, увидевший здесь кощунственное обращение к опыту Бокаччо. Ничто, кроме греческого названия, обозначающего количество дней, которое заняла беседа, «Икозамерон» Казановы с «Декамероном» Бокаччо не объединяет. Бокаччо был до мозга костей новеллист, гений изящных миниатюр. В этом смысле его книга – просто сборник новелл, которые цементируются квазисюжетом десятидневной беседы повествователей. У Казановы мы видим, по преимуществу одного рассказчика, Эдуарда. И его повествование – монолитно и целостно, посвящено одному сюжету. Казанова тут предстаёт, скорее, как антипод Бокаччо. Не «камерное» изящество коротких миниатюр, но эпическое полотно долгого приключения интересно ему.
В посвящении своему покровителю, графу Йозефу Карлу фон Вальдштейну, в замке которого в Богемии он прожил последние годы жизни, работая библиотекарем, Казанова отождествляет Протокосм с Земным Раем. Оттуда после грехопадения были изгнаны люди, но в нем остались другие разумные творения Бога – мегамикры. Здесь же он, опираясь на Святое Писание и мнения древних авторов, доказывает возможность существования подземного обитаемого мира, а также то, что Земной Рай вполне мог находиться именно под землёй и в нём могли обитать, помимо первых людей, иные разумные существа. Рассуждения Казановы серьёзны и основательны; они отчасти напоминают стиль старинных схоластических трактатов, изобилуют цитатами. Воспринимать ли всерьёз эти рассуждения Казановы – дело читателя романа. Однако они свидетельствуют о том, что в теологической проблематике у него имелись серьёзные познания.
Уже во введении Казанова посвящает читателя в некоторые подробности быта мегамикров. «Законы малочисленны, есть только необходимые для человеческого счастья; все без исключения не нуждаются в глоссах, которые у нас только запутывают их» . Тем не менее, ниже автор говорит, что юриспруденция, как наука, им известна. Немногочисленность и лаконичность законов, заметим – одна из общих черт утопических проектов, начиная с «Утопии» Томаса Мора . Утопическое мышление вообще «антиюридично». Реальное законодательство, с его подробностями, непонятными простому обывателю, как правило, не нравится утопистам. Поэтому в утопических проектах нет места адвокатам и нотариусам.
Далее, как это ни удивительно, известный «распутник» Казанова хвалит мегамикров за то, что их любовь это не страсть, но абсолютное пожизненное единение в преданности, нежности и равенстве. Похвалы удостаиваются музыка и танцы мегамикров. Из рассуждений Казановы следует, что он явно в курсе греческих теорий этоса искусства. Эти теории предполагали признание непосредственного влияния искусства, в особенности музыки, на настроение и нравы публики. Их придерживались практически все крупные политические мыслители древности – Пифагор, Платон, Аристотель, Полибий, Цицерон, Боэций, и другие. Они рассуждали о политическом значении искусства и о возможности использования его для сохранения общественной гармонии. Так вот, музыка мегамикров несёт в себе этос. Она благотворно влияет на нравы и настроения. Вообще, мегамикры очень музыкальны. Музыка это практически их второй язык, средство общения. О великолепных песнопениях и танцах в романе упоминается постоянно.
Далее следует «буквальный комментарий» к трем первым книгам «Бытия», цель которого убедить читателя в том, что идея существования подземного мира и отождествление его с Земным Раем не противоречат Святому Писанию. В целом, эта часть романа, опять же, свидетельствует о хорошей начитанности Казановы, о его склонности и, главное – способности к научным и теологическим рассуждениям.
За посвящением следует введение. Действие происходит в 1615 г. Герои возвращаются к родителям, считавшим их погибшими в кораблекрушении 25 лет тому назад. Причём, они не выглядят постаревшими. Родители не верят им, считая их проходимцами. Ведь кораблекрушение было страшным, а не измениться внешне за 25 лет совершенно невозможно. Тем не менее, героям удаётся убедить родителей выслушать рассказ об их приключениях и убедиться в истинности их слов. Весть о пришельцах быстро разносится, и прибывают знатные гости, которым они обязуются по три часа в течение трех недель рассказывать о своём похождении. Они были в центре земли, среди мегамикров. Мегамикры не стареют, и считают старение следствием преступлений. Живя в их мире, с присущими ему климатическими условиями и иным, нежели у нас режимом питания и жизни, Эдуард и Элизабет просто не могли постареть.
Подземный мир состоит из 24 монархий,10 республик и 216 вотчин, большинство из которых размерами больше Англии. Присутствующий при беседе лорд, в приступе британского патриотизма, тут же начинает строить планы по захвату подземного мира и присоединении его к Империи. Эдуард предостерегает лорда от таких планов. В патетической речи (видимо, отражающей взгляды самого Казановы на международные отношения) он приводит и моральные и практические соображения. Прежде всего, Британия не имеет права оккупировать мир мегамикров, ничем ей не угрожающий и ни в чём перед ней не провинившийся. В тот мир проникнуть крайне затруднительно. К тому же очень многочисленные мегамикры – отнюдь не беззащитные овечки. Эдуард научил их военному делу и огнестрельным технологиям. С их укреплениями и артиллерией теперь так просто не управиться. Нельзя забывать и о том, что в том мире живут чистокровные англичане – потомки Эдуарда и Элизабет. За 25 лет пара породила там сто тысяч детей, став родоначальниками второго «этноса» Протокосма, уже почти не менее важного, чем раса мегамикров.
Такое плодородие – следствие особого образа жизни в подземном мире. Болезни и нищета редки у мегамикров. Затем автор забегает вперед, и, чтобы подчеркнуть реальность истории рассказывает об обстоятельствах смерти родителей, самих героев, и месте их погребения. Эдуард и Элизабет умерли в один день в возрасте 110 лет. А число их потомков в подземном мире достигло к этому времени четырёх миллионов.
В первый день Эдуард рассказывает подробности путешествия и кораблекрушения. Откровенно говоря, здесь Казанове изменяет литературный вкус. Подробности полны невероятностей. Это именно то, что традиционно называется «развесистой клюквой». После чрезмерно подробных описаний того, как герои провалились в подземный мир, сколь необычными и пугающими были их ощущения, автор, наконец, переходит к главному: когда герои были уже на грани смерти, их заметили странные существа. Они голые (кроме начальников) и разноцветные; по преимуществу, красные. И маленькие. И непонятного пола. Похожи на детей. Вдобавок, они отличные пловцы – плавают не хуже рыб. Подземный мир невероятно красив. У героев сразу возникает ощущение, что это тот самый Земной Рай, из которого когда то были изгнаны Адам и Ева. Эдуард и Элизабет приходят к выводу, что у них есть шанс узнать то, чего не знают прочие люди, и после стольких волнений успокаиваются этой мыслью.
Второй день начинается с того, что слушатели обсуждают услышанное в прошлый день. Выражаются сомнения и соображения, относительно того, как мегамикры могут обитать внутри земной сферы. Затем рассказ продолжается.
Удивлённые мегамикры тщательно рассматривают пришельцев. После этой сцены следуют рассуждения Казановы о природе подземного солнца и магнетизма. Пение и танцы аборигенов, невероятно красивые и сладостные, окончательно убеждают героев в том, что они находятся в Земном Раю. Даётся более детальное описание внешности аборигенов. После осмотра с раздеванием, путников купают и умащают благовониями. Осматривают их вещи. Вся эта часть повествования чрезвычайно напоминает начало пребывания Гулливера у лилипутов. Это позволяет предположить, что Казанова был знаком с романом Даниэля Дефо. Во всяком случае, он был, несомненно, хорошо знаком с классикой английской литературы. Не зря во введении к роману он упоминает «Робинзона Крузо» Джонатана Свифта. Однако, сходство мегамикров с лилипутами из романа Дефо чисто внешнее – они маленькие. Роман Дефо – антиутопия, и персонажи его малосимпатичны. Его лилипуты – злобные и туповатые существа. Иное дело утопия Казановы. Мегамикры добры, ласковы, постоянно целуются. Описание Казановой их ласковых отношений друг с другом и с пришельцами даже балансирует на грани эротизма. Начинается понемногу общение жестами. Даётся подробное описание комнаты, где были поселены пришельцы. Эдуард рассказывает об их с Элизабет кровосмесительном браке, который позволил им породить в том мире миллионы англичан. Он оправдывает этот преступный, согласно заветам христианства, брак с моральной, религиозной и практической точек зрения.
Мегамикров миллиарды вследствие исключительного здоровья и долголетия. Их религия осуждает любопытство, поэтому они мало путешествуют. Вдобавок, в их мире всё одинаково во всех странах. Исключение составляют торговцы, что не осуждается. К 12-ти годам мегамикры получают полное и всестороннее, по их представлениям, образование.
Их солнце ослепительно ярко и очень горячо. Ночи не бывает. Поэтому дома имеют подземные этажи. «Свет ничего не стоит, а вот, чтобы обустроить темноту, надо иметь деньги». Преступники сидят в светлых камерах, если нет оснований для снисхождения. Деревенская земля разделена на ровные квадратные участки, которые называются «ок». На каждом строится, минимум 8 домов. В доме обитают 6-8 семейных пар. В городах архитектура богата и красива, несмотря на непривычные для землян условия подземного быта.
Утопия Казановы ничуть не «пахнет» социализмом. У мегамикров есть собственность, бедность и богатство. При этом правители заботятся о бедных и строят для них небольшие дома по образцу сельских, но без хозяйственных помещений.
Каждое государство занимает квадратную территорию стороной в тысячу сто миль. Вотчины различаются по размеру и имеют треугольные границы.
Мегамикры, наконец, переходят к письменному общению с пришельцами. Это общение станет впоследствии основным. Как поясняет Казанова, Эдуард, Элизабет и их потомки в совершенстве овладели языком мегамикров, но не могут на нём говорить, ибо человеческий речевой аппарат не приспособлен для произнесения звуков этого языка. Непонятно, впрочем, как мегамикры составили первое письмо героям на английском. Казанова, похоже, просто забыл это разъяснить. Следует, кстати, заметить, что Казанова частенько «путается в деталях», что, видимо, объясняется громадным объёмом романа, в котором запомнить всё оказалось невозможным даже для самого автора. Вспомнить, хотя бы, что в дальнейшем герои ведут весьма пространные устные беседы с мегамикрами на всё том же «непроизносимом» языке.
Из письма выясняются разные детали. Мегамикры, если они здоровы умом, не спят. Пьянство запрещено религией. А гражданский закон карает его бесчестием. Сон вообще, а особенно пьяный сон рассматриваются как отклонение от нормы. Если во время сна были похищены вещи, потерпевший лишается права на защиту. Более того, красть у спящих прямо дозволено, в иных же случаях кража строго наказывается.
Героям сообщают, что их обучат языку, и они будут находиться под надзором местного градоначальника. На этом беседа второго дня заканчивается.
В предисловии ко второму тому Казанова говорит о том, что на публикацию этого труда его вдохновили Платон , Эразм , Бэкон , Мор и Кампанелла . На самом деле, он конечно, заблуждается. Упомянутые им авторы принадлежали к традиции моделирования совершенного человеческого общества. Казанова же – в традиции, которая идёт от Ямбула и Эвгемера , через Годвина и де Бержерака и предполагает фантазию об обществе гуманоидов, не являющихся людьми. Вообще его фантазия не представляет собой ничего существенно радикального. Это не более чем справедливо организованное раннебуржуазное общество с безобидными пережитками феодализма. Да и, откровенно говоря, суть социального посыла Казановы не вполне понятна. Знаменательны в этой части и реверансы Казановы в адрес древних мыслителей. Он абсолютно убежден в том, что современная наука всем обязана именно им.
Наступает третий день. Беседа продолжается, как продолжается и рассказ Эдуарда. Мегамикры снова омывают странников в роскошной купальне и умащают благовониями. Приводят в порядок их волосы и делают им причёски. Затем их ведут в кабинет, где дают книги и письменные принадлежности. Начинается обучение местному языку. Язык, как мы уже говорили, очень сложен для произношения. Алфавит представляет собой комбинацию разноцветных цифр и организован по законам музыкальной гаммы. Затем их отвозят в Собор. Скромный снаружи, он изумителен внутри. Идёт описание службы. Следует также описание городских улиц. Они производят на Эдуарда и Элизабет большое впечатление. Это подробное описание, столь же подробное, как и описание природных красот подземного мира, позволяет поставить под сомнение оценку творчества Казановы, данную в своё время Цвейгом: «Природы и архитектуры Казанова вообще не замечает, потому что у него нет органа, связывающего нас с космосом, совершенно нет души» . Душа, конечно, была. Не способен на такую восторженную фантазию тот, кто не способен восхищаться красотой природы и творений разума в реальности. Цвейга, должно быть, ввело в заблуждение отсутствие подобных эстетических экстазов в «Истории моей жизни». Но, во-первых, они писались вовсе не ради эстетического воздействия на читателя. А, во-вторых, не устанем повторять: мемуары Казановы это не вполне Казанова, и далеко не весь Казанова!
Затем герои прибывают к губернатору, который рассматривает тяжбы. Из этого следует, что мегамикры не всегда согласны между собой. В самом деле, как мы увидим далее, у них есть и юридические споры, и суды. За этим следует торжественный обед из пяти блюд в сопровождении музыкантов. Музыка мегамикров невыразимо сладостна, и без ее сопровождения трапезы, по крайней мере, у состоятельных граждан, не обходятся.
Мегамикры преклоняются перед трудом. Они даже считают, что не праздностью, а именно работой следует отмечать праздники. На оргии, маскарады и народные гуляния у них отводится только три дня подряд, однажды в году. Хотя эти три дня проводятся в роскошном, безостановочном и самозабвенном веселье. Кулинарное искусство у них очень хорошо развито. По существу, кулинар это одновременно и повар, и аптекарь и химик. Высший профессионализм кулинара – изобретение новых блюд, о составе которых никто бы из трапезников и коллег не мог бы догадаться. Повар, прежде чем приступить к трудам и опытам, обязан сдать серьёзные экзамены перед коллегией крупнейших учёных-естествоиспытателей. Поэтому поваров мало и они очень богаты. Если мегамикры не запивают еду, это грозит им смертью. Однако пить чистую воду запрещает религия. Еду принято запивать грудным молоком. Мегамикры, существа андрогинные, и обладающие молочными железами, обязаны поить друг друга молоком. Нарушители такой обязанности предаются анафеме. Бедняки могут быть специально оплачиваемы, чтобы быть кормильцами, или принуждены к этому, как к общественной повинности, в случае совершения преступления. Помимо возложения обязанности кормления, наказанием может быть и сон. Ведь мы помним, что мегамикры, как правило, не спят. Считается, что сон старит, и спать у них – дело постыдное. Не зря, когда мегамикры увидели наших героев спящими, они были потрясены. За трапезой следует дружеское ласковое общение. Мегамикры растирают друг друга благовонными цветами и листьями. В связи с этим говорится об искусстве местных садоводов. И после обеда гости осматривают сад. Плодоносит лишь один вид деревьев, который считается священным. Остальные ценны цветами и листьями, из которых извлекаются всякого рода благовония и притирания. Священные деревья предназначены для прокорма громадных змей, которых мегамикры уважают и боятся, относясь к ним с религиозным почтением. Считается, что если не выращивать плодовые деревья для змей, то змеи станут плотоядными. В связи с этим речь заходит о религии мегамикров, которую Казанова характеризует, как «естественное манихейство» . Кроме бога они верят в существование его извечного злого врага, обитающего в тайных глубинах земли. Впрочем, Казанова оговаривается о том, что наиболее мудрые теологи относятся к официальной религии скептически. Мегамикры верят в бессмертие души. Бог, вложивший в мегамикров частицу своего разума, повелел им стремиться не только к вечному блаженству, но и к сохранению долгой земной жизни. Душа, не проявлявшая разумного попечения о долгой жизни тела, наказывается после смерти. Ад это изоляция души от божественной радости, и в этой изоляции, одинокая душа будет вечно вспоминать о своих дурных помыслах, ничего вокруг себя не видя и не слыша. Поклоняются они и главному творению бога – солнцу, которое есть источник тепла и жизни. Во главе местной церкви стоит Гелион, или Солнечный гений, считающийся бессмертным толкователем божественной воли. Ему принадлежит специальное царство и несколько вотчин. В каждом государстве есть автокефал – представитель Гелиона. В каждом городе или вотчине церковь представляет абдала, подчиняющийся автокефалу. Впрочем, мегамикры полагают, что невозможно придумать культ, который бы воздавал богу всё им заслуженное.
Согласно установлениям религии мегамикров, птицы в их мире свободны. Убивать и ловить их запрещено. Более того, мегамикры способны выучивать язык птиц и разговаривать с ними.
Далее следует описание квартала, в котором расположены мануфактуры и лавки ремесленников. Выясняется, что внутренняя торговля у мегамикров ничем не отличается от нашей. Есть у них и денежные знаки. Однако Казанова замечает, что жизнь не дорога. Бедны только бездельники, а их очень мало, ведь мегамикры ничего так не избегают, как скуки. Богатые, несущие большие расходы, берут в долг под залог недвижимости. Если долг не возвращается, заложенное имущество продаётся. На сумму долга, не покрытую залогом может назначаться не более одного процента годовых, причём долги не переходят по наследству. В следующем квартале оплачиваемые государством наставники обучают молодёжь наукам. Следует описание квартала и сведения об образовании мегамикров.
В четвертый день речь сначала заходит о взглядах мегамикров на бессмертие души, очень пространное и не нуждающееся в пересказе. Затем Эдуард переходит к описанию животного мира. Здесь фантазия Казановы переходит все границы. Особое внимание уделяется редким птицам, позволить себе держать дома пару которых могут позволить себе только самые сановитые и богатые мегамикры, ведь, как мы помним, ограничивать свободу птиц запрещает местная религия. Эти птицы используются для почтовой связи, как у нас голуби. Упоминаются и крылатые кони, явно навеянные образом Пегаса. Однако если Пегас – символ вдохновения, то здесь его подобие гораздо более прозаично. Этих коней используют для путешествий. Забавно, что крылатые кони не могут вертеть головой, поэтому летают только по прямой. Это значит, что от путешественника, использующего их, требуется хорошенько просчитать траекторию полёта. Потом речь снова заходит о языке мегамикров. Вообще, частые обращения к этой теме, по-видимому, обусловлены тем интересом, который Казанова всю жизнь питал к вопросам филологии. После, Эдуард продолжает рассказ. Но и здесь наибольшее внимание уделяется языку мегамикров. Любопытно, что у них тон речи задаётся, в зависимости от ситуации. Например, в доме его устанавливает домохозяин, а при дворе – король.
Дальше, что нам особенно интересно, Казанова опять возвращается к вопросам политического устройства мира мегамикров. Оказывается, вотчины политически связаны с королевствами, или республиками. Причём их площадь не может быть больше трети от площади государства-патрона. Государства различаются по степени богатства и обладания природными ресурсами. Но научные познания, язык, денежные единицы, религия одинаковы повсюду.
В мире мегамикров действует единый кодекс законов, однако каждый суверен вправе издавать «муниципальные» законы. Публичное право отождествляется у мегамикров с естественным правом. Уголовные кодексы в разных странах различаются в части наказаний, но совершенно совпадают в части перечня преступлений. Монарх имеет право оказания милости осужденным. При этом, что любопытно, он сам платит потерпевшим, если после помилования они снова совершат новое преступление. Монарх – высшая судебная инстанция. Он также может вводить новые законы и отменять старые. Но для этого нужно одобрение Совета Пятисот, который собирается раз в двенадцать лет. Совет представляет пятьсот городов, входящих в состав королевства и собирается в столице.
К королю редко обращаются как к последней судебной инстанции, поскольку при этом, в случае проигрыша, необходимо возместить противной стороне все расходы, а также уплатить штраф в пользу бедных в размере исковых требований. Суды второй инстанции состоят из трех, пяти, или семи семейных пар судей (о том, что эти пары собой представляют, мы расскажем ниже). Каждая пара должна голосовать одинаково. В суде присутствуют три адвоката, причём первый и третий выступают на стороне истца. Специальный контролёр следит за тем, чтобы третий адвокат не опирался на доводы, отсутствовавшие у первого. В противном случае третий адвокат лишается полномочий. Решение принимается большинством голосов и выносится в письменной форме. Судьи, оказавшиеся в меньшинстве, подвергаются значительному штрафу. Судья первой инстанции выносит решение в сопровождении своей половины («нераздельного»), который подтверждает его решение своей подписью.
Далее следуют сведения о музыке и языке в их сочетании. Выясняется, что связь между ними органична. Язык мегамикров удобен для пения, а музыкальное сопровождение вносит в информацию, передаваемую устно, дополнительные нюансы. Тут же выясняется, что помимо устного языка, у мегамикров существует и язык жестов, по всей видимости, подобный нашему языку глухонемых. Этим языком мегамикры пользуются, когда находятся под водой. Мы ведь помним, что они ещё и амфибии!
Далее Казанова опять возвращается к деталям политической жизни. Оказывается, у мегамикров короли никогда не отправляют подданных в изгнание. Ведь король – отец подданных, а отцы не должны изгонять детей. Выясняется, таким образом, что политическому мышлению Казановы, помимо прочего, не были чужды патерналистские идеалы. Важно и то, что, несмотря на существовании в обществе мегамикров социального неравенства, идея рабства им совершенно непонятна.
Далее говориться о календаре и подсчёте дней. Эти сведения пространны, скучны, и не нуждаются в пересказе. Параллельно развивается и малодинамичный сюжет. Элизабет забеременела, и ее «болезнь» вызвала у местных суеверный ужас, прекратить который позволило лишь обращение к оракулу. Благополучные роды тоже вызвали немало суеты. У героев рождается первая пара детей. Далее беременности и роды Элизабет будут по ходу повествования случаться регулярно. И каждый раз будет рождаться пара близнецов, мальчик и девочка.
Видимо, в связи со счастливым событием, Казанова переходит к подробному описанию половых и семейных отношений в подземном мире. У мегамикров семейные отношения не похожи на наши. Они обладают признаками обоих полов. Каждый мегамикр, имеет свою половину – «нераздельного», с которым его связывает сама судьба. Только Солнечный гений, Гелион, первосвященник религии мегамикров, не имеет половины. Пара «нераздельных» одновременно зачинается, рождается, проводит всю жизнь вместе и одновременно умирает. С детства они вместе растут и обучаются. И они проникаются неописуемой любовью друг к другу, живя одними интересами и ценностями. Иногда, конечно, случается, что кто-то из них влюбляется в кого-нибудь «со стороны». При этом ситуация оказывается психологически двойственной. С одной стороны, хороший тон требует проявления вполне понятных нам проявлений галантности (которые, впрочем, необходимы и в отношении законной половины). С другой стороны, такая влюблённость, если не абсолютно осуждается, то чаще всего становится предметом ироничных насмешек.
В пятый день. Гости обсуждают семью, как божественное установление, явно отдавая предпочтения «наземным» обыкновениям. А также другие вещи, услышанные от Эдуарда в предыдущий день. Например, слушателям очень понравилось, что у мегамикров судьи второй инстанции платят штраф, если при голосовании они оказались в меньшинстве. Такое правило, повышающее ответственность судей, удостаивается искренней похвалы. Затем повествование продолжается.
Эдуард продолжает излагать детали семейных и социальных отношений мегамикров. Благородство происхождения у них определяется цветом кожи. Цвет может быть разным – и красным, и жёлтым, и белым. Однако благородными считаются красные. Не зря белокожие англичане, Эдуард и Элизабет, поначалу вызвали у местных подозрение в неблагородстве. У благородных немало привилегий, но рассказчик подчёркивает, что среди них и в самом деле почти не встречается плутов. Так что различие в социальном статусе мегамикры почитают установленным и подтвержденным самой природой. И любая философия, говорящая о природном равенстве людей, была бы поднята ими на смех. Вместе с тем, поскольку и благородные сознают реальную степень своего благородства, и «смерды» реальную степень своей низости, между ними нет вражды. Каждый смиренно принимает свой жребий. Интересно, что смерды могут рождаться и в благородных семьях. Это несчастье для семьи, а также дополнительные хлопоты с поиском пары для детей разного «качества», ведь «нераздельными» могут становиться только особи одного цвета.
После этих сведений Казанова опять переходит к политическим вопросам. Теперь его интересует непраздный для его века вопрос о взаимодействии светской и духовной власти. В мире мегамикров «трон и алтарь находятся в гармонии» исключительно за счёт того, что они оба наблюдают друг за другом. Религия предполагает, что монархи должны ее поддерживать. И официально монархи с этим согласны. Вместе с тем, они полагают, что их главная задача – делать подданных счастливыми, и если этому мешают установления религии, то им следует, в любом случае вставать на защиту подданных, в том числе и против духовенства. Так что, вразрез с официальной доктриной, фактически монархия сдерживает духовную власть. Но это происходит ненасильственно, силой слова. «Единственное оружие – перо» . Что касается обратного воздействия духовенства на светских властителей, то Казанова просто забывает осветить эту тему.
Между тем, герои невольно совершают преступление против местных законов. Они попытались прийти на помощь двум мегамикрам, которых душили змеи. Как мы помним, змея у мегамикров – священное и неприкосновенное животное. Местные просто не поверили, что змеи покусились на их соплеменников. Вышло, что наши герои совершили не просто преступление, а преступление святотатственное. Теперь им грозит суровое наказание и вся надежда отныне – на вмешательство монарха.
В шестой день гости обсуждают зависимость благородства от цвета кожи у мегамикров. Предметом дискуссии становятся представления о красоте и любви в понимании мегамикров. Среди прочего собеседниками осуждаются атеизм и эпикурейство. Далее продолжается рассказ.
Эдуард и Элизабет пребывают в столицу для встречи с королём, который должен решить их судьбу. Столица государства великолепна, как великолепен и дворец короля. Король допрашивает их. Посреди допроса выясняется, что монархия у мегамикров наследственная. Но если король не оставит наследника, то в этом случае монарх избирается. Новоизбранный монарх обязан править, согласно установленным законам. По результатам допроса наших героев, король посылает за оракулом для вынесения окончательного решения. Оракул, к счастью, благоприятен. Жизнь героев сохранена. Но наказание всё же назначается: странникам запрещается питаться молоком мегамикров. Далее, в связи с происшедшим, героев снова обследуют учёные. Но их вердикт тоже благоприятен.
В седьмой день гости обсуждают изящество, с которым герои вели свою защиту при короле и коллегии учёных. Рассказ продолжается. Местный король был очень удивлён узнать, что среди земных дворян есть недостойные люди. Удивлён он и распространённой среди людей практикой безбрачия. И уж совсем удивили его сведения о наземных войнах. Эта часть разговора заставляет лишний раз задуматься о принципиальном пацифизме Казановы. После нового разговора герои полностью прощены. Более того, местная элита окончательно уверилась в их уме и благородстве. О судебном преследовании забыто. Не только сняты наказания: Эдуард и Элизабет получают от короля и первосвященника неслыханные привилегии и милости. Их теперь не только разрешено кормить молоком, но это может быть дозволено только самым благородным мегамикрам.
Обрадованный таким поворотом событий Эдуард просит у короля разрешения установить монумент Божьему милосердию. Он получает восторженное согласие. По этому поводу устраивается торжественная церемония с участием короля и духовенства. После чего организуется теологический диспут. Обсуждается христианская идея сотворения женщины из плоти мужчины, таинство разнополого брака, идея греха, и прочие детали христианской доктрины. Мегамикры не принимают христианской теологии, но проявляют веротерпимость и любопытство.
Супруги теперь окружены почестями. Им дозволено небывалое – питаться священными фруктами и обороняться от змей. Эдуард изготавливает порох, который получается из местного угля совершенно бесшумным. С помощью главного садовника и прочих подручных он также делает множество пистолетов разного размера.
Более того, Эдуард получает от Великого Гения в наследственное суверенное владение вотчину Ун, расположенную немногим более тысячи льё от столицы – первейшую вотчину подземного мира. По этому случаю, опять же готовится грандиозная церемония посажения Эдуарда и Элизабет на трон. После церемонии, участие в которой – непременное условие, они должны будут получить диплом, который подтвердит навечно их суверенные права.
Однако в ходе этой церемонии героям пришлось бы соблюдать обряды местной религии. В частности – прочесть гимн Солнцу, явно противоречащий догмам христианства. Эдуард и Элизабет не готовы продать за власть свою веру. Они не хотят чувствовать себя изменниками, не желают потерять уважение к себе, и, как следствие, любовь друг к другу. Нет у них и уверенности в том, что обретя власть, они будут счастливы. Герои объявляют королю, к его чрезвычайному удивлению о своём решительном отказе участвовать в церемонии. Об этом приходится сообщить Великому Гению, который обижен отказом, что положило начало его охлаждения к героям, продлившемуся десять земных лет.
Тем временем, у героев родились уже несколько пар разнополых близнецов. И старшие из них уже повзрослели. В мире мегамикров свои природные законы. Дети рождаются во множестве и растут быстро. Эдуард повелел старшей паре близнецов заключить брак, а также, установил правила вступления в брак для последующих пар детей.
На восьмой день гостям уже не терпится узнать о том, каким образом герои вернулись из подземного мира в Англию. Те обещают в скором времени удовлетворить их любопытство. Речь также заходит о религии мегамикров, которую собравшиеся оценивают, как идолопоклонство, искренне сожалея, что такие чудесные существа не придерживаются истинной веры. Возникает вопрос о том, обладают ли мегамикры бессмертной душой, подобно людям. Впрочем, высказывается мнение, что они милы и благородны, даже если их души смертны. Естественно, всех интересует точка зрения Эдуарда.
Эдуард полагает, что души мегамикров бессмертны. Они добродетельны, и, несомненно, разумны, подобно людям. Более того, множество их ему удалось обратить в христианство. Далее он подробно рассказывает о том, какие религиозные и нравственные принципы он привил собственным детям. Преподанные им сведения несколько отличаются от традиционного католического катехизиса, но отступления сделать пришлось, учитывая необходимость проживания в ином мире.
Рассказ продолжается. После смерти местного автокефала, его место занял друг Эдуарда и Элизабет. Король советует им воспользоваться этим обстоятельством для улаживания отношений с духовенством, поскольку скоро придётся озаботиться о прокормлении множащегося потомства. А духовенство ещё официально не подтвердило их право питаться священными фигами. К тому же отношения с первосвященником остаются прохладными. Однако супруги по-прежнему не желают участвовать в языческих обрядах. Король берется уладить проблему. А нашей паре, тем временем, удается наладить производство ароматных масел и неплохо заработать. Но на этом они не останавливаются. Эдуард предлагает более рациональную письменность и организует бумажную фабрику. Ему удаётся производить бумагу лучшего качества, в сравнении с той, что раньше имелась у мегамикров. Также он продолжает эксперименты с порохом и начинает производить пиротехнику. Затем английская практичность приводит героев к открытию печатни, к великому восторгу короля – ведь доселе мегамикры не знали печатного дела. Первые экземпляры печатных книг вызывают настоящую сенсацию. Король повелевает отправить в печатню Эдуарда сочинения всех «преизрядных» писателей королевства, а самой печатне придаётся статус «королевской». По этому поводу устраиваются грандиозные торжества. Супруги теперь безоговорочно уважаемы в мире мегамикров. Что им особенно приятно, уважения добиваются уже и некоторые из их старших детей. Один сын становится правой рукой Эдуарда по печатному делу, а другой производит впечатление на короля своими первыми опытами в сочинении музыки. Между тем постепенно налаживаются отношения с Великим Гением. Он подтверждает их право питаться священными плодами, даже вопреки сопротивлению змей. А всё вовремя сделанные подарки в виде благовоний и бумаги, ловко приуроченные к свадьбе очередной пары детей наших героев! Уж кто-кто, а Казанова прекрасно знал, что значит вовремя умаслить сильных мира сего! Вообще, следует заметить, что в этой части романтический пафос значительно снижается. Фактически Казанова воспевает буржуазную практичность, что не очень-то характерно для утопической литературы.
Наступает девятый день и рассказ продолжается. Исключительные права Эдуарда и Элизабет теперь торжественно подтверждаются советом духовенства. Однако благородный Эдуард отказывается от права кормиться молоком мегамикров и торжественно провозглашает, что любой из его потомков, который позволит себе это, даже на возмездной основе, будет им проклят. Эта декларация обрадовала короля и подданных, поскольку доселе им было непросто прокормить «великанов» из иного мира.
Далее излагаются подробности борьбы героев с чудовищными змеями. Опасаясь гнева суеверных простолюдинов, Эдуард с сыновьями пристреливает змей тайно и прячет трупы. После первых крупных успехов Эдуард решает расширить свой «бизнес» и открыть печатни ещё в пятидесяти городах королевства. Король охотно на это соглашается. Продукция Эдуарда оказалась хорошей статьёй торговли, а налоги значительно пополнили государственную казну. Также, несмотря на то, что змеи признаются религией мегамикров священными, король выражает удовлетворение тем, что они почти исчезли из его королевства. Ведь, по существу, в основе почитания лежал страх перед ними, а мегамикры, не знавшие огнестрельного оружия, не умели бороться с монстрами. Более того, он уверен, что однажды религия проклянёт этих чудовищ, которые, если задуматься – единственные природные враги мегамикров. А их дальнейшее существование в природе – «постыдный памятник нашей слабости и нашим умам, забитым отвратительными суевериями» . Эдуард откровенен с королём: он пристреливал чудовищ тайно. Король говорит о том, что он мог и не скрывать от него этой тайны, целиком полагаясь на его доверие. Довольный монарх выводит недвижимость Эдуарда из-под городской юрисдикции. А супругов и их потомков он награждает правами пожизненного дворянства. Однако, опасаясь гнева простых людей и скандала, который грозил бы непредсказуемыми последствиями, Эдуард находит способ умерщвлять змей так, чтобы их смерть выглядела естественной. Для этого, после трудных химических опытов он придумывает специальный отравляющий газ.
После того, как новый метод оказывается успешным, не только народ, но и духовенство признаёт пришельцев посланниками самого Бога, которым была поручена миссия избавить мегамикров от змей. И сыновья наших героев, заведующие печатнями в разных городах, уже принялись за методичное уничтожение чудовищ.
Семья размножается и процветает в богатстве, почёте и благосклонности короля.
В десятый день гости обсуждают вопросы, связанные с воспитанием детей. Затем Элизабет даёт пояснение относительно природы змей, с которыми им пришлось бороться. После чего Эдуард продолжает рассказ.
Отец семейства организует обучающие семинары для детей. Он поставил себе целью обучить их всем необходимым наукам. Следует подробное описание учебной программы, что неудивительно, поскольку Казанова питал живой интерес к вопросам педагогики, и неоднократно обращался к этой теме на страницах своих работ. После этого, Казанова, наконец, возвращается к деталям жизни мегамикров. Последние десять лет жизни они уходят на пенсию и уединяются от мира со своим «нераздельным». Для этого организованны многочисленные «общественные госпитали», очень чистые и комфортные. Поскольку срок жизни мегамикров точно исчислим, в час смерти пары пенсионеров их помещение уже готова занять другая пара.
Окончательно помирившийся с героями Великий Гений пожелал иметь в священном городе печатню. Через короля он передаёт просьбу Эдуарду. Тот соглашается, несмотря на трудности, связанные с путешествием в Гелиопалу. В порыве благодарности Гений вновь решается даровать Эдуарду вотчину Ун на праве полного суверенитета. Он официальным декретом дозволяет ему свободно исповедовать там христианскую религию, при условии, что на территории вотчины не будет ограничиваться или оскорбляться местная вера. Подданным предписывается под угрозой проклятия подчиняться новому суверену, исправно платить налоги и сборы. Вся движимая и недвижимая феодальная собственность передаётся семье героев с правом вечного наследования. Также Эдуарду даруется большой особняк с садом в самой столице Гения. Однако Эдуард будет обязан за счёт Гения в течение восьми лет организовать бумажную мануфактуру и печатню высочайшего качества. Также ему будет предоставлена солидная сумма для постройки в столице плавильни и изготовления колоколов. При этом Эдуард должен отказаться от производства бумаги на территории своей вотчины. В случае невыполнения обязанностей, все дары и привилегии будут у Эдуарда отозваны. Главное, теперь от Эдуарда не требуется проходить местные религиозные церемонии для получения прав суверена. Вроде, судьба семьи складывается совсем счастливо. Но теперь Эдуард смущён тем, что ему придётся на восемь местных лет покинуть обожаемую Элизабет и детей. Жаль ему покидать и страну столь добродетельного короля. Он почтительно просит короля дать ему время подумать.
Король показывает Эдуарду изрядно выполненный глобус подземного мира. Выясняется, что все столицы расположены в центре государств. А все города находятся на равном расстоянии друг от друга. В вотчине, которой Эдуарду предстоит вступить во владение, целых триста городов и шестьдесят тысяч деревень. Каждое царство подземного мира по площади равняется двум третям Европы.
Эдуард соглашается стать правителем вотчины и просит короля дать ему урок правления. Советы короля сводятся к следующему. Править следует так, чтобы быть любимым народом. Иначе правитель не может быть счастлив. Править надо для блага государства, а последнее состоит в удовлетворении интересов подданных. Трудно угождать всем, но надо стараться нравиться даже тем, кого приходится наказывать. Надо творить благодеяния, ибо «за наказанием видится закон, а за благодеянием – суверен» . Надо сохранять привилегии подданных, отменять скверные законы, ограждать свободу подданных, не наказывать за преступления, сведения о которых добыты незаконным путём. Надо ограничивать жадность богатых и заботиться о бедных. Не стоит быть слишком открытым и доступным для подданных. С сувереном не должны фамильярничать. Появляться на людях нужно только, когда это действительно необходимо. Главное, чтобы подданные знали, что выгода государства для правителя важнее собственной выгоды. Не нужно ставить экономику в зависимость от добычи золота и прочих ценных металлов. Вообще, эти ресурсы следует расходовать очень бережно. Нужно ориентироваться на коммерцию и производство. Необходимо поощрять импорт: это условие развитого экспорта, а на последнем держится экономика. Король советует дать свободу передвижения и местным и иностранным коммерсантам. Если основывать экономику на финансовых операциях, это обогащает не государство, а банкиров и разоряет рядовых граждан. Нельзя полагать, будто экономические проблемы сводятся только к финансовому дефициту. Денежная масса как раз накапливается в сундуках богачей, а не движет экономику.
Суверену следует регулярно вводить новшества, несмотря на то, что это сделает недовольными тех, кто злоупотребляет существующим положением вещей. Если новшества полезны, суверен должен сохранять хладнокровие, и не обращать внимания на недовольных, ибо рано или поздно их голоса умолкнут. Следует думать о том, скольких подданных эти новшества сделают счастливыми. Тратить государственные средства суверен должен не как беззаботный собственник, но как любящий отец.
Эдуард предполагает, что было бы неплохо сделать упор на налогообложение иностранных торговцев. Король возражает, что это приведет к «экономической войне» с другими государствами, которые, в свою очередь повысят налоги для «наших» торговцев. Так что экономический эффект от такой меры будет негативным. Нужно расширять объём международной торговли, не стараясь подавить соседние государства экономически. «Неверно, что, делая моего соседа беднее, я становлюсь богаче» - афористично заявляет король . Суверен должен при этом бороться с контрабандой. Самые эффективные способы – конфискация и штраф. Угроза этого охладит пыл нарушителей закона. Нужно принять меры для того, чтобы богатые граждане предпочитали предметы роскоши местного производства, а не импортные. В некоторых случаях, в принципе, следует оказывать протекцию отечественным товарам, ограничивая импорт зарубежных аналогов. Эти ограничения должны быть обусловлены государственным интересом. Иначе «контрабанда перестаёт быть преступлением» .
Кажется, наставительная речь короля это квинтэссенция политических и экономических идеалов самого Казановы. При этом просто удивительно, насколько его экономическая программа актуальна, и насколько она походит на те предложения по выходу России из экономического кризиса, к которым сводится дискурс большинства отечественных экономистов. В особенности бросается в глаза убежденность Казановы в необходимости перехода от сырьевой к производящей экономике, в необходимости дать приоритет не финансовому, а производящему сектору! Казанова вообще весьма интересовался экономическими проблемами. Как мы помним, он сумел пополнить государственную казну Франции, организовав лотерею. По финансовым поручениям французского правительства, он ездил в Голландию. Добавим и ещё один факт, о котором Казанова сообщает в своих воспоминаниях. Он предложил принятие закона, согласно которому принятие наследства не от отца к сыну, а также любой переход имущества между живыми подданными облагается податью в размере годового дохода от этого имущества. Как говорит Казанова, такой закон действительно впоследствии был принят, но никто не верил в то, что именно он был автором этой идеи .
По мнению короля, привилегия монарха – смеяться над любыми глупостями подданных. Однако нельзя позволять подданным осмеивать его собственные глупости, иначе уважение и авторитет будут потеряны.
Далее, король говорит Эдуарду о том, что его вотчина чрезвычайно богата ресурсами, и он сам станет богатейшим («richissime» - любопытный итальянизм на французском! Это непереводимо, но очень тонко и выразительно).
Эдуард, помимо прочего, начинает заниматься глазной хирургией, излечивая от катаракты и прочих глазных болезней. Это приводит к тому, что среди мегамикров он приобретает репутацию «более могущественного, чем великий Гений». Наших героев почти обожествляют.
Эдуард решает не покидать своего доброго короля и назначить своими представителями в вотчине пять первых пар детей. Он решает, в связи с этим разделить вотчину на пять «управлений». Главным с титулом «мегафиларха» он назначает сына Жака. Впрочем, в следующем разделе, он, видимо забыв детали предыдущего повествования, называет эту должность «этнархом».
Одиннадцатый день повествования. Местные учёные из косности и зависти пытаются возбудить в отношении Эдуарда преследование за проводимые им операции на глазах. Но успехи настолько очевидны, что козни завистников бессильны. Далее следуют подробные сведения о строении глаза, которые свидетельствуют о том, что Казанова был, помимо прочего, и неплохим окулистом.
Между тем, Эдуард готовит отправку старших семей своих детей в Гелиопалу. А он сам клянется королю, своему другу и благодетелю, всегда быть его верным подданным и по возможности, не покидать пределов его царства. Король же, в свою очередь, обещает, что он будет воспринимать его не как подданного, а как иноземного государя, и почётного гостя. Более того, он официальным дипломом признает его первейшим из вотчинных суверенов. Ему назначается солидная охрана. Король также даровал Эдуарду большой участок земли, на котором тот построил большой дворец для семинаров и разбил парк. Там же строится роскошный театр. К открытию театра Эдуард сам решает написать пьесу. Театральное искусство входит у мегамикров в моду. А король предоставляет подданным свободу играть роли в любых сюжетах. Король поясняет смысл своего распоряжения. Выясняется, что Казанова не зря был сторонником теории этоса искусства. Кажется, он разделяет взгляды тех, кто считал необходимым государственное регулирование сферы искусства. Король говорит: «Я обязан указывать что есть прекрасное и доброе, ибо так мы здесь понимаем совершенство» .
Двенадцатый день начинается с того, что Эдуард рассказывает, каким образом, до того, как попал к мегамикрам, он сумел научиться многим наукам и искусствам. Далее следует описание спектакля, который устроил Эдуард в честь открытия своего театра. Затем Эдуард излагает подробности сборов его старших сыновей в подаренную семье вотчину.
За этим следует долгая беседа с королём о религии. Король излагает Эдуарду основные постулаты религии мегамикров и некоторые сведения об их священной истории. Помимо прочего выясняется, что официально бессмертный Гений считается сюзереном всего подземного мира. Но на практике, он не нарушает суверенитета правителей отдельных государств. Если его распоряжения противоречат каким-либо внутригосударственным установлениям, короли могут запросто возражать против них.
Тринадцатый день. Под впечатлением предыдущей части рассказа Эдуарда, гости сами устраивают небольшой религиозный диспут.
Рассказ Эдуарда продолжается. Он строит ещё один театр – лично для короля. В премьерном спектакле планируют участвовать даже наследники престола, которых король просит обучить актёрскому мастерству. Открытие театра и премьерный спектакль проходят с оглушительным успехом.
Приходит письмо от Жака, старшего сына Эдуарда. Сыновья уже проделали две трети пути. В одном из попутных королевств монарх попросил их истребить змей, что они успешно сделали, получив в благодарность за это права гражданства. Повсюду от молодых принцев ожидают просвещения и распространения среди мегамикров новых знаний.
Эдуард ставит в королевском театре свою оперу. Успех оглушительный. Король окончательно признаёт людей созданиями высшего порядка, в сравнении с мегамикрами. Он хочет подарить Эдуарду ещё одну вотчину, уже из тех, что относятся к его королевству – богатую полезными ископаемыми и чудесными деревьями. Эдуард принимает дар. Первое его политическое решение: поскольку он богат, он может себе платить садовникам десять монет за каждые собранные десять священных фиг. Этим решением восхищены и народ и король. Эдуард велит Жаку ввести то же правило и в первой вотчине. Управляющим второй вотчиной Эдуард назначает своего сына Теодора. Естественно, новый управляющий построил в вотчине печатню, здание для семинаров, театр, и истребил всех змей. А также замечательно наладил систему налогообложения, сделав новое владение семьи весьма прибыльным.
Четырнадцатый день рассказа. Король устраивает праздник по случаю рождения очередных своих детей. В честь праздника устраиваются театральные постановки. «Старые» пьесы Эдуарда идут с прежним большим успехом, а новые с удовольствием пишут его сыновья. Между тем, Жак в Гелиопалу успешно исполняет обязанности перед великим Гением, принятые на себя семейством Эдуарда. А сам Эдуард принимается за выполнение давно обещанной функции воспитателя королевских детей. Также он решается посетить свою первую вотчину, где дворянство и богатые купцы устраивают ему неописуемо пышный приём. Он назначает самого благородного из своих подданных послом при дворе друга-короля, а также начинает строительство первого христианского храма. А всего их планируется построить несколько, чтобы удовлетворить религиозные потребности стремительно размножающихся в подземном мире потомков Эдуарда и Элизабет.
Время идёт. Наши герои потеряли уже троих близких друзей из мегамикров. Да и их благодетелю, королю, остаётся жить лишь восемь местных лет. Он не боится смерти; доволен своим правлением во благо подданных, и уверен, что его эпоха не будет забыта, во многом, благодаря Эдуарду и Элизабет. В течение этих лет они ежедневно дружески общаются. А король дарит Эдуарду самый ценный подарок, который возможен в мире мегамикров – крылатого коня. Весь последний день жизни благодетеля и его половинки, Эдуард проводит вместе с ним в самых весёлых беседах. За полчаса до смерти король клянётся, что его дети будут питать к Эдуарду столь же дружеское расположение. Детям же он завещает, чтобы они считали Эдуарда добрым гением их семьи, советником и тем, на чьё благоразумие можно всегда рассчитывать в затруднительных ситуациях. Эдуард пытается соблюдать этикет с царственной парой, но, вместо того, чтобы дозволить ему прощальный поцелуй руки, те бросаются ему на шею… Последние минуты старый друг проводит в окружении детей. А Эдуарду остаётся только смиренно ожидать печальнейшей вести…
После траура возобновляется светская жизнь. Новый король, несмотря на молодость, серьёзен, сдержан и молчалив, а его половинка – сама весёлость. По предложению Эдуарда снова ставится опера. А сам Эдуард собирается посетить свои вотчины, чтобы присутствовать на освящении христианских храмов. Новый король из уважения к Эдуарду дарует ему доходный участок земли в столице.
Подражая людям, мегамикры всё чаще стали питаться священными фигами. Это вновь разозлило Гения, который издал суровый декрет, осуждающий принесенную людьми ересь. Но этот декрет все скоро позабыли, и соблюдать не стали. Вместе с тем, во время визита Эдуарда в Гелиопалу, министр священного двора передал ему удовлетворение Гения тем, что Эдуарду была предоставлена в своё время вотчина на территории священного государства, ибо он никогда не видел раньше такого мудрого и эффективного управления.
Гений также передаёт своё пожелание познакомиться с деталями христианской теологии и литургии, прежде чем состоится освящение построенных Эдуардом храмов. Эдуард почтительно соглашается. Впрочем, письменные разъяснения, данные по этому поводу героем (за которым в данном случае, возможно, стоит сам Казанова с планом религиозной реформы) не укладываются в обиход ни одной из существующих христианских конфессий. Самого себя Эдуард провозглашает главой местной христианской церкви с титулом Пантафиларха, а своим преемником после смерти назначает старшего сына. Далее предполагается наследование престола по старшей мужской линии. Следует описание некоторых деталей будущей церковной иерархии. Вообще проект «христианской» конфессии не лишён некоторых черт масонства. Во всяком случае, как выясняется в следующем разделе, кроме креста в символике храмов используется символ пирамиды, а это более чем характерно для символики масонства. Что до связей Казановы с масонскими организациями, то сомневаться в них не приходится.
Наступает пятнадцатый день. Со ссылкой на авторитет Бэкона гости обсуждают проблему сотворения мира. Затем, вспомнив о том, как легко прощался с жизнью мудрый король, друг Эдуарда, они переходят к рассуждениям о достойном отношении к смерти. После чего Эдуард снова продолжает прерванное повествование. Описывается торжественный приём, который устроил Эдуарду и его старшим сыновьям Гений в своей столице. Эдуард почтительно признает Гения сюзереном своей вотчины и провозвестником божественной воли. Потом Эдуард отправляется в вотчину, и год проводит, совершенствуя порядок в хозяйстве и управлении. Также он составляет для подданных религиозно-нравственный катехизис, который распространяется среди них бесплатно. Книга так понравилась подданным, что среди них распространился слух, будто правитель получил его из рук самого Бога. Эдуард счёл благоразумным не опровергать этот слух и не мешать его распространению. Конечно, Эдуарда смущает ложь, но он утешает себя тем, что не сам ее распространил, а также тем, что «небольшое зло позволительно, если массам внушается добро» .
Эдуард освящает храм и совершает крещение своих потомков. Дозволяется и крещение мегамикров, однако, одной только словесной формулой, без окропления святой водой. Также Эдуард счёл за благо запретить крещённым мегамикрам становиться членами церковной иерархии. В нее могут быть допущены только люди.
По возвращении Эдуарда ждет тёплый приём молодого короля. А Эдуард по сложившемуся уже обыкновению, устраивает пышный праздник. После чего, он отправляется во вторую вотчину, чтобы и там организовать церковную иерархию. Он рад увидеть, что под управлением его детей вотчина процветает. Накопленный капитал позволяет ему купить еще несколько доходных участков земли, чтобы обеспечить гарантированное процветание своему многочисленному потомству.
Тут неожиданно сваливается беда: некоторых из младших представителей рода вдруг поражает неизвестная жестокая болезнь. Эдуард в ужасе: неужели все труды были напрасны, и его многочисленному роду суждено пресечься? Он видит в этом несчастье божественный знак. Бог чего-то хочет от него, но чего именно? Постепенно он понимает, что причина болезни в мозговых процессах. Его потомки чем то терзаются. Выясняется, что они изнемогают от мысли о браке. Двоюродные братья и сёстры «смертельно» влюблены друг в друга, а их ждёт брак с близнецами! Решение найдено: взаимно влюблённых больных следует поместить в одних комнатах! И начинается постепенное выздоровление. Главное, Эдуард понимает, в чём состояла божья воля: отныне членам его рода следует отказаться под угрозой анафемы от обычая составлять супружеские пары из родных братьев и сестёр; теперь вступать в браки будут кузены и кузины. Влюблённые женятся. К ужасу родни, впервые в истории рода у каждой новой семьи рождается не пара близнецов, как это всегда было, а по одному ребёнку: девочка и мальчик. Эдуард утешает родных: это добрый знак: род достаточно размножился и теперь темпы деторождения естественным образом замедлились.
Тем временем, во владениях семьи Эдуарда множится число мегамикров-христиан. Языческие храмы пустеют, к большому неудовольствию местного клира. Встревоженный Гений созывает совет, на котором должны присутствовать Эдуард со старшими детьми. По пути на совет, герои останавливаются в столице одной из республик.
Этот «островок антиутопии» в утопическом романе чрезвычайно интересен. Здесь некоторый пессимизм в отношении республиканизма вообще, и, в большей степени – в отношении республиканизма, склонного к насилию. Первое впечатление – это хлёсткая сатира на послереволюционную Францию, сатира в которой чувствуется влияние антиутопизма Свифта. Но, удивительное дело! Роман Казановы вышел за год до революции! То есть можно говорить об определённой степени прозрения французского революционного кошмара. Вместе с тем, картина, нарисованная Казановой, почти гениально предвосхищает многие реальные черты тоталитарных республик двадцатого века, чему невозможно не удивляться!
В описании Казановы республиканский строй выглядит нелепо. У граждан странный вид, они говорят парадоксами и софизмами. Вдобавок, у них неудобная и малопонятная система исчисления времени. Как не увидеть в этом прозрения французского революционного календаря!
Республиканцы - краснобаи, не терпящие иных точек зрения. Они не доводят дел до конца, если сталкиваются с трудностями. Республиканцы дурно воспитаны и чванливы до неприличия. Они считают себя свободными людьми и признают за собой право с презрением смотреть на подданных монархических государств. Они не чтут собственных законов, и их мнимая свобода на деле обращается в насилие и деспотизм, чего сами они не замечают. Правительство не терпит критики; бунтовщиками считаются те немногие, кто, замечая пороки системы управления, желает их исправить. Их уничтожают, а обыватели даже не задаются вопросом: куда исчезли их сограждане? Они молчат из страха за собственные жизни. Так называемые «охранители государства» могут применять свободно любые репрессивные меры без судебных формальностей. Они считают, что охраняют Конституцию, которую полагают основой бытия государства и воплощением мудрости. Им даже не приходит в голову, что одна и та же Конституция при разных обстоятельствах может не только спасать, но и губить государство. И что со временем в нее следует вносить необходимые изменения. Законодательное собрание состоит сплошь из стариков, подозрительно относящихся и к любым новшествам и к молодёжи. Сохранение государства, а вовсе не народное благо, они считают самоцелью. Они умеют «простое делать сложным, сложное – невозможным; а, дабы справиться со злом, они порождают другое зло» . С завистью глядя друг не друга, они не дают энергичным коллегам успешно работать, опутывая их разного рода нелепыми ограничениями. При выборах и назначении на должности способности и профессии не учитываются. В жалкой республике химик, антиквар или архитектор может заниматься составлением уголовных или гражданских законов. Они не уважают религию и под разными предлогами блокируют действие распоряжений Гения. В государстве есть всё, чтобы обеспечить богатую и достойную жизнь, но порочная система управления привела к тому, что в запустении и публичное и частное достояние. Торговля угасает. Дурные законы не поощряют конкуренции и не предусматривают помощи коммерсантам со стороны государства. Примитивное экономическое мышление находится на уровне примитивного же накопительства: «они не жнут, ибо не сеют». Граждане боятся вкладывать деньги в коммерцию из страха быть разоренными. Наследники прячут трупы умерших отцов, чтобы не платить их долги.
При этом принято показное трудолюбие. Отрицается само понятие «часов досуга». Развлечения молодёжи сводятся к бесстыдному распутству. А старики лицемерно говорят, что это полезно, ибо освобождает правительство от расходов. Нераздельные не любят друг друга, но дома всячески демонстрируют лицемерную ревность. При этом во время прогулок принято появляться с чужими нераздельными. Единственные учителя, которых родители нанимают детям – учителя танцев.
Что касается формы правления, то это аристократическая республика. Но реальные принципы далеки от истинно республиканских. Неписаный закон запрещает гражданам говорить что либо о государственных делах: ни доброго, ни худого. Плодом порочной конституции является всеобщее недоверие и разлад между гражданами. Государство много тратит на содержание шпионов. И все живут в страхе. Эдуард говорит: «Я видел лишь ложных друзей, скрытых недругов, подозрительность в любой компании, мешавшую честному человеку открыть рот, из-за опасения, как бы речь его не была неверно истолкована каким-либо платным предателем, который может тут находиться и составить рапорт, что приведет к уничтожению» .
Правительство следит и за собственными членами, и за главами соседних государств. Распоряжения правительства всегда издаются под угрозой смерти нарушителям. При этом достойные граждане никогда не награждаются. Однако этот «народ-баран» не только не оплакивает свои цепи, но обожает своих тиранов. Жалкая республика гордится своим «славным» прошлым и, несмотря на недостаток средств, демонстрирует роскошь, когда предоставляется возможность. Экономят на всём, лишь бы делать подчёркнуто дорогие подарки во время визитов иностранных правителей и устраивать для них шикарные праздники.
Героев удостаивает аудиенции слепой Герцог – глава республики. Он обращается к ним с благосклонной речью, в которой они ничего не в состоянии уразуметь. Во время следующей встречи, уже частной, Эдуард предлагает герцогу сделать операцию на глазах. Совершенно в духе этого нелепого государства, простой вопрос усложняется до чрезвычайности. Герцог трижды обращается к главным «охранителям государства» за разрешением на операцию, но трижды получает отказ. Он вынужден теперь обратиться «совету семнадцати» - высшему органу государства. Но за операцию при голосовании подаётся лишь один голос… Его собственный, как полагает Эдуард. Тогда Герцог обращается в сенат. После многодневных диспутов, несуразиц и голосований сенат также отказывает. Теперь надо обратиться в «великий совет». Но Эдуард, которому надоела волокита, предлагает остроумный ход – предложить сенату разрешить прооперировать не только герцога, но всех тринадцать слепых сенаторов. И это решение успешно «проходит».
Эдуард уже собирается покидать несимпатичную республику, когда ему передают послание от герцога, владеющего вотчиной на территории республики. У старика нет наследников, и он желает передать вотчину Эдуарду и его соплеменникам.
Наступает шестнадцатый день повествования. Эдуард соглашается принять предложение старого герцога. Однако представитель республиканской власти предупреждает его о том, что в наследство он получит, помимо вотчины, огромные долги. Эдуард поражён тем, как быстро властям стало известно о вполне частном деле. Шпионаж действительно эффективен! Он решает отправиться в вотчину и лично оценить состояние дел. А власти республики, с присущей им показной щедростью, дарят ему огромный участок земли.
И вот Эдуард прибывает в столицу вотчины. Выясняется, что старый правитель занял престол отроком и получил громадное наследство, но быстро его расточил. В вотчине ещё больший упадок нравов, чем в столице республики. Над религией и представлениями о чести здесь откровенно насмехаются. Даже представители духовенства столь же порочны, как и прочие жители. Никто не работает и все увлечены азартными играми. Старый герцог принимает Эдуарда не как равного, а как высшее существо, и устраивает в его честь пышный праздник. Старик знакомит его с бухгалтерией вотчины. Долги велики, но и некоторые богатства всё же остались. Эдуард отказывается от земельного участка, дара республиканцев, и решается поселить своих потомков в вотчине старого герцога, предупредив их о том, что им придётся обитать в стране с дурными нравами. Ничего! Там будут строить храмы, и улучшать нравы. Эдуард так убежден в скором триумфе христианства в мире мегамикров, что даже заявляет, что однажды даже Гений со всем святым двором попросят его о крещении.
Наконец Эдуард прибывает в Гелиопалу на совет, созванный Гением. Ревнители местной веры желают запретить людям допускать мегамикров к посещению христианских храмов и крещению. А также вновь пытаются запретить им убивать змей. Эдуард произносит речь, в которой, помимо прочего доказывает, что суеверие опасней атеизма. Но фанатики неумолимы. Опять помогает счастливый случай: смертельно заболевает один из членов совета. Эдуард исцеляет его. Теперь его авторитет настолько высок, что ему разрешается вносить предложения на заседаниях совета. Эдуард предлагает изменить многие старинные обычаи и эти предложения принимаются. Изменения настолько существенны, что после совета говорят о великой реформе. Запрет на крещение мегамикров остаётся в силе, но безусловно соблюдаться он в действительности будет только на территории, находящейся под юрисдикцией Гения. Так что Эдуард снова одерживает победу. Теперь он может вернуться в свою вотчину. Решив там несколько дел, он отправляется с визитом к молодому королю. Тот заявляет, что Эдуард очистил религию мегамикров от грязи и теперь сам может считаться великим Гением.
Приходят вести от членов рода, переселившихся на территорию республики. С дурными нравами бороться не получается. Более того, они распространяются и на потомков Эдуарда.
В семнадцатый день Эдуард рассказывает о некоторых деталях работы «спецслужб» в республике. Сетью шпионов руководит тайный триумвират, назначаемый из членов «совета семнадцати». У этого органа неограниченные полномочия. Они могут применять пытки для получения доказательств. Так что процесс чисто инквизиционный. К тому же, они используют свои полномочия для тайного преследования тех, кто сумел избежать преследования официального. Велико искушение увидеть в этом гениальное предвидение сталинских «троек»! Вообще, выясняется, что «политический кодекс» республики дозволяет любое преступление, если оно совершено ради блага государства.
Эдуард решает приехать лично для решения проблем своих потомков, заразившихся пороками от мегамикров-республиканцев. Распутникам приходится выслушать его строгую отповедь, в которой он угрожает им, в случае продолжения греховной жизни, отлучением от церкви и от общества.
Вновь Эдуарду приходится наблюдать тираническую глупость республики. Он, уезжая, решил взять с собой две пары родичей. Власти же республики заявили о том, что никто из граждан не вправе покидать пределов государства без официального разрешения. Они должны вернуться под угрозой наказания. Эдуард не может понять, как возможно такое грубое ограничение человеческих и гражданских прав.
Восемнадцатый день. Гости обсуждают разницу между запретительными и императивными законами. Также поднимается вопрос о том, заслуживали ли снисхождения потомки Эдуарда, подвергнувшиеся в республике упадку нравов? Рассказ продолжается.
Большая часть повествования посвящена истории похищения Альбертом, сыном Эдуарда, из тюрьмы чудом нашедшегося молодого принца – наследника старого герцога. Эдуард великодушно признает наследственные права юноши, и оказывает ему покровительство. Власти республики, оскорблённые тем, что похищенный из тюрьмы гражданин стал с помощью людей сувереном, затевают нападение на вотчину. Но у потомков Эдуарда достаточно огнестрельного оружия и артиллерии собственного производства. Вместе с тем массового кровопролития и дипломатических осложнений люди допускать не желают. Эдуард размышляет о том, как бы вразумить республику, не допустив при этом бойни. Он вводит в стратегически важный район пятитысячную армию людей, в надежде, что республиканцы испугаются. Интрига повисает в воздухе…
Девятнадцатый день повествования. Республиканцы решительно начинают военные действия. Противная сторона ведет оборону с осторожностью, чтобы избежать массовых жертв. Погибает всего сотня мегамикров из многих тысяч, выставленных против армии Эдуарда и его союзников. Следует детальное описание хода войны, которое мы, жалея читателя, опускаем. Постепенно «наши» одолевают врага. Эдуард решается идти на столицу республики и взять в плен преступное правительство. На сторону республиканцев неожиданно становится Гений, задумавший очередные «санкции», но Эдуард уже слишком могуществен, чтобы обращать внимание на его инсинуации. Напуганные республиканцы посылают к Эдуарду депутатов, которые почтительно предлагают заключить мир. В качестве условия они требуют выдать властям республики старого герцога и его наследника. Эдуард отвечает, что он ведёт войну не за власть и богатства, а для защиты справедливости, и будет вести ее до победного конца.
Тогда новая делегация сообщает, что республиканцы вынуждены продолжать войну. Даже в случае взятия столицы, они не сложат оружия, и Эдуарда ждёт жестокое сопротивление. С этими угрозами они вновь предлагают мир во избежание больших жертв с обеих сторон. Эдуард согласен заключить мир на трех условиях: республиканцы выводят войска из принадлежащих ему владений; он получит должность полномочного министра республики; к нему самому не будет предъявлено никаких требований. Республиканцы согласны.
Эдуард торжественно въезжает во вражескую столицу, в сопровождении свиты, на правах фактического победителя. Ему, как полномочному министру предоставляют дворец. Однако переговоры о мире идут трудно: республиканцы всячески пытаются обмануть контрагентов. Но всё же Эдуарду удаётся настоять на своих условиях. Мир подписан. Во всех владениях Эдуарда начинаются праздники.
Эдуард возвращается к хозяйству и науке. Он затевает серию опытов по использованию пороховых зарядов для облегчения добычи полезных ископаемых. Поначалу всё идёт хорошо. Но последний опыт приводит к неожиданным последствиям. После подрыва заряда, участок земли, на котором как раз находятся Эдуард и Элизабет, неожиданно устремляется ввысь с невероятной скоростью…
Двадцатый и последний день. Гости обсуждают политику республики и ее спецслужб. Эдуард в последний раз продолжает рассказ, а гости выражают сожаление о том, что конец повествования близок. Читатель, впрочем, вздыхает с облегчением.
Эдуард и Элизабет, после нескольких минут страшного дискомфорта и волнений, понимают, что они снова оказались в нашем мире. Пока они ещё в тёмной пещере, где нет ни воды, ни пропитания. С ужасом думают они, в каком отчаянии сейчас пребывают их потомки в подземном мире. Надо искать выход. Вот выход. Вот озеро. И, к счастью – устричная отмель…
Герои отправляются в трудный многодневный путь в поисках обитаемой земли. Их сопровождает мегамикр, встретившийся им на границе миров, принявший от них крещение, и готовый служить им верой и правдой.
После трудного пути им попадаются руины человеческих построек. А потом и «живые» пустующие строения. И вот радостная весть: их спутник-мегамикр, во время очередной разведки, видел людей верхом на оленях. Значит, они находятся не в знойной Африке, а в Европе, или Азии! Через некоторое время путникам, наконец, попадается хорошо обустроенная деревня. Местные жители не проявляют враждебности, но их язык непонятен. К счастью, местное духовенство говорит на латыни. Страдальцы, наконец, получают кров и пищу. Затем они перебираются в ближайший город, где арендуют судно. Однако к их большому горю, сопровождавший их мегамикр умирает без привычной пищи. Эдуард организует для него самое достойное погребение по христианскому обряду.
Наконец, можно отправиться в дорогу. Путь лежит через Венецию. Казанова не упускает возможности любовно описать свою очаровательную родину, где, несмотря на войну, время проходит в маскарадах и праздниках. И где жизнь прекрасна, а законы совершенны. Затем – Англия. Путешествие закончено.
Роман Казановы написан совершенно не в традиции утопизма его времени. Французский утопизм восемнадцатого века был острым, порой переходящим грань политического радикализма. Это был утопизм общества, «беременного» революцией. У Казановы, как видим, совсем отсутствует пафос революции, пафос коренного преобразования человеческого общества. Утопия Казановы не похожа на пламенную утопию Жана Мелье , который призывал ценой любой степени насилия в отношении правящего сословия, построить справедливое общество, в котором не будет неравенства, социального паразитизма, нерасторжимого лицемерного брака, собственности и деспотизма. Никакого сходства нет с утопией Габриэля Бонно де Мабли, мечтавшего построить справедливые государства по образцу платоновской аристократической республики. Роман Казановы, в котором можно увидеть гимн преобразующей силе цивилизации и науки, разительно контрастен и радикальной утопии Леже-Мари Дешана , призывавшей уничтожить все достижения цивилизации. Ничто не напоминает у Казановы механический аккуратизм проекта Морелли , где объединяются идеал патриархального общества и рационализированная модель средневекового цехового производства. С Николя-Эдмом Ретифом де ля Бретоном Казанову в личном плане роднили скандальная репутация и ложный аристократизм. Но общих черт у «буржуазной» утопии Казановы и «крестьянской» утопии Бретона, опять-таки, нет и быть по определению не могло. Как нет и черт сходства с романтическим социализмом Гракха Бабёфа .
Гораздо больше черт сходства проявляется, если сравнивать утопию Казановы с традициями утопизма предыдущих веков. Мы уже указывали, что роман Казановы написан в русле фантастического утопизма, история которого началась ещё в Древней Греции, в творчестве Ямбула и Эвгемера. Сочинения обоих авторов до наших дней не дошли, но, к счастью их содержание передал историк эпохи эллинизма Диодор Сицилийский, с творчеством которого Казанова, влюблённый в древнюю литературу, просто не мог не быть знаком.
Утопический роман Ямбула (3 век до н. э.) назывался «Государство под Солнцем». Ямбул описывал остров, населенный счастливыми и добрыми гуманоидами. Островитяне, как и мегамикры у Казановы, щедры и гостеприимны. Точно, как это происходит и в «Икозамероне», сразу по прибытии путешественников, они выразили готовность снабдить их всем необходимым для жизни. Островитяне, как и мегамикры – не люди. Это удивительные существа. Они одинакового роста, а их кости обладают гибкостью и подвижностью, подобно мышцам. Вдобавок они очень красивы, сильны и пропорционально сложены. Речевой аппарат устроен у них иначе, чем у людей: у них по два языка. Это даёт им возможность беседовать с двумя собеседниками сразу, и с легкостью имитировать любые звуки. Вспомним, снова, мегамикров, звуки языка которых люди издавать не в состоянии. Островитяне, как и мегамикры, отличаются отменным здоровьем и долголетием, доживая обычно до ста пятидесяти лет. Однако при этом калеки, независимо от того, родились ли они, или сделались такими впоследствии, уничтожаются, чего в «Икозамероне» не предусматривается. У Ямбула, каждый островитянин, доживший до ста пятидесяти лет, совершает добровольное самоубийство, принимая большую дозу снотворной травы. Мегамикры, как мы помним, заранее могут вычислить с точностью до дня время своей кончины.
Население острова состоит из нескольких племен. Каждое племя включает в себя не более четырехсот членов, живущих в единстве и взаимопонимании. Каждым племенем руководит старейший его член, которому все остальные послушны, как царю. Так что политическая организация гораздо проще, чем в романе Казановы. Жизнь островитян проста и приятна, потому что, благодаря исключительному климату, на острове произрастает множество плодоносных растений, практически, не требующих ухода; животных и птиц, пригодных для охоты также очень много, а воды полны съедобной рыбой. На острове также имеются в изобилии, как источники прохладной питьевой, так и горячей воды, пригодной для купания и лечебных процедур. Каждый житель пользуется благами острова свободно, сообразно со своими потребностями. Изобилие таково, что никто не делает запасов впрок. Островитяне, как и мегамикры, цивилизованная раса. Им известны письменность, науки и искусства.
На острове существует общность жен и детей. Все взрослые островитяне проявляют одинаковую заботу обо всех детях. Среди островитян полное единомыслие, им неизвестна ревность. Каждый родившийся ребенок подвергается суровому испытанию: его кладут на спину специально выдрессированной большой птице и отправляют в полет. Только те дети, которые не испугаются, будут оставлены в живых. Трудовые функции на острове разделены в соответствии со способностями. Так что здесь перед нами в чистом виде коммунистический принцип: «от каждого – по способностям, каждому – по потребностям».
Если в романе Казановы люди становятся второй расой подземного мира и оказывают громадное влияние на жизнь и быт мегамикров, то Ямбул не столь оптимистичен. Его роман заканчивается изгнанием путешественников с острова. Греки показались местным безнадежно испорченными существами, общение с которыми опасно для нравов.
Очевидно, усматриваются некоторые черты сходства. Их достаточно, чтобы говорить ; том, что сведения Диодора ; книге Ямбула были одним из источников вдохновения Казановы. Но различия также существенны. У Ямбула гораздо более силён социальный посыл. Он, в отличие от Казановы, рисует не раннебуржуазное (что было бы и невозможным для античного автора), а коммунистическое общество. Если роман Казановы, помимо прочего – гимн созидательной энергии человека, человеческой морали и разуму, то роман Ямбула, по всей видимости, был пронизан пессимизмом в отношении людского рода.
Эвгемер, писатель той же эпохи, что и Ямбул, был автором утопического романа «Золотая хроника». В нем описывался остров Панхея. Главное достоинство его жителей – благочестие и богобоязненность. В этом они отчасти подобны мегамикрам, которые, впрочем, зачастую смешивают в своём мировоззрении религию и суеверия. Остров «производит впечатление большого храма». Им управляют три магистрата, которым принадлежит высшая судебная власть. Однако по делам, по которым возможно применение смертной казни, суд осуществляется не ими, а коллегией жрецов. Так что и здесь политическая организация проще, чем в книге Казановы.
Население разделено на три класса. В первый класс входят жрецы и ремесленники, во второй – землепашцы, в третий – воины и пастухи. Жрецы являются привилегированным сословием, которому принадлежит право законодательствовать. О праве духовенства, в лице Гения, законодательствовать неоднократно упоминает и Казанова. Вместе с тем, считается, что главная задача жрецов - служить богам. Поэтому они постоянно находятся в местах, посвященных богам, и даже не имеют права их покидать. Любой, кто уличит жреца в подобном, может убить его на месте. Воины занимаются защитой государства от внешних врагов, а также проникающих в него воров и разбойников. Остальные заняты производительным трудом.
В Панхее коллективная собственность. Никому из жителей не может принадлежать на праве частной собственности ничего, помимо дома и сада. Все, выращенное землепашцами, передается на общественные склады и распределяется между жителями. Преимущества при распределении получают только те из землепашцев, которые проявили наибольшее рвение в труде. Таких ежегодно бывает не более десяти. Пастухи же обязаны публично отчитываться в состоянии стад. Все доходы государства поступают непосредственно в ведение жрецов. Они распределяют богатство между жителями, удерживая некоторую часть себе на содержание. Коллективная собственность здесь не приводит к ограничению потребностей. Жители носят одинаковые одежды, но эти одежды богаты и их набор включает в себя множество золотых украшений. Золото, как и другие ценные металлы, добывается на шахтах. Причем категорически запрещено вывозить его за пределы острова. Остров снабжен сложной системой оросительных каналов, благодаря чему на нем в изобилии растут плодоносные деревья, и имеется много мест для приятного отдыха жителей.
Очевидно, что влияние Эвгемера на Казанову было гораздо меньше, чем Ямбула, но небольшие черты сходства, всё же улавливаются.
Что до представителей более позднего фантастического утопизма, то можно предположить определенное влияние на замысел Казановы творчества Френсиса Годвина. Это тем более вероятно, если мы вспомним, что Казанова неплохо знал английский язык и литературу.
Френсис Годвин прославился повестью «Человек на Луне», сделавшей его одним из основоположников «научной» фантастики и ярким представителей утопизма эпохи Возрождения. Главный герой повести - Домениго Гонсалес, образованный искатель приключений, из благородной семьи. Он конструирует летательный аппарат, в который можно запрячь несколько десятков специально дрессированных диких лебедей. На этом аппарате он вынужден спасаться от грозящей ему очередной опасности… И попадает на Луну!
Лунный мир красив и полон спокойствия. Хотя Луна меньше Земли, животные и растения на ней на треть больше земных и несхожи с ними внешне. Лунные гуманоиды (как и мегамикры!) не люди. Если мегамикры низкорослы и считают людей «великанами», то обитатели Луны вдвое превосходят нас ростом. Причем, чем умнее лунный житель, тем он выше ростом, и тем больше лет он живет. Они носят одинаковые одежды не существующего на Земле цвета. Лунные постройки отличаются такой красотой и грандиозностью, что воздвигнуть что-либо подобное оказалось бы не под силу землянам.
Жителями той части Луны, в которой очутился Гонсалес, правит Князь, на местном языке называемый «Пилонас». Таких областей, управляемых Князьями, на Луне множество. Тут тоже определенное сходство с Протокосмом Казановы, где, как мы помним, множество государственных образований. Всей Луной управляет верховный монарх, Император, носящий титул «Ирдонозур», которому подчинены двадцать девять могущественных князей. У каждого из них в подчинении находится по двадцать четыре «простых» князя. Ирдонозур считается прямым потомком основателя лунной цивилизации, согласно местной легенде, прилетевшего с Земли. Он отличается от подданных, помимо прочего, редким долголетием, притом, что и рядовые жители Луны живут около тысячи земных лет. Снова сходство с Протокосмом, где Гений, напомним, считается сюзереном всех государств и вотчин. Так что ему присущи черты верховного монарха. Хотя, конечно, его полномочия несравнимы с полномочиями Ирдонозура. Знакомой должна показаться тема долголетия и подданных, и правителя. Мегамикры живут долго, а Гений и вовсе считается бессмертным.
Но и власть Ирдонозура не безгранична. Среди лунных островов есть один, тайны которого скрыты от остальных жителей Луны. Его правитель – Хирух, древний мудрый старец, на которого полномочия Императора не распространяются. При этом и Ирдонозур и Хирух подчиняются духовной власти религиозного лидера, носящего титул «Имозес». Эта фигура таинственна и недоступна для простых смертных. Неизвестно и место его пребывания. Лишь время от времени он посещает остров Хируха, для того, чтобы дать лунным людям свои наставления. Опять мы можем провести параллель с гением Протокосма. Его духовной власти подчинены светские правители, а фигура его также таинственна – он никогда не показывается никому из мегамикров.
Население Луны делится на разряды в зависимости от роста. Самые высокие пользуются наивысшим почетом. Низкорослые считаются выродками и используются для выполнения самых грязных и унизительных работ. Как тут не вспомнить мегамикров, с их делением на разряды, в зависимости от цвета кожи! Впрочем, унизительных работ на луне немного. Там изобилие природных богатств таково, что жителям почти не приходится работать. При этом они не знают ни в чем недостатка. Им неизвестны ложь, супружеская неверность, убийства. Они по своей природе любят добродетель и питают отвращение к порокам. Тех немногих, кто рождаются склонными к порокам, они отправляют (куда же еще!) на Землю, где те становятся неотличимыми от большинства землян. Вследствие этого, у жителей Луны нет ни законов, ни наказаний, ни гражданских споров.
Снова, как и в случае с Ямбулом, мы видим и черты сходства, и различие, между более радикальной утопией Годвина и либерально-буржуазной утопией Казановы. Приходится снова констатировать контраст между оптимизмом Казановы и пессимизмом Годвина в отношении обычных земных людей.
Одним из «вдохновителей» «Изокамерона» оказался, как ни странно, и Вольтер. Известно, что Казанова негативно относился к «фернейскому патриарху». И можно почти не сомневаться в том, что его «мегамикры» - вызывающая антитеза вольтеровскому «Микромегасу». Сюжет нарочито перевёрнут. У Вольтера великан-инопланетянин прилетает с Сатурна. Люди кажутся ему крошечными, парадоксальными и малоразумными существами. В Казановы пришельцы из нашего мира попадают в мир крошечных существ, в целом неплохих, и помогают им преодолеть некоторые нравственные, религиозные и научные заблуждения. Снова и снова мы убеждаемся в том, что Казанова резко противостоял любым попыткам иронизировать по поводу нравственной и интеллектуальной безнадёжности человечества!
Как в итоге оценить утопическую фантазию Казановы? Глубокая самобытность его утопии, прежде всего, состоит в следующем. Как правило, писатели-утописты либо просто излагают проект некоего идеального государства, либо строят свои повествования в виде описания путешествий, при которых герои, вернувшиеся из странствий, рассказывают об увиденном, но не более. «Икозамерон», пожалуй, единственное утопическое сочинение, в котором герои не просто изучают быт общества, в котором они очутились. Они максимально деятельны. Они попадают в справедливое общество, где всё довольно-таки «симпатично», но не ограничиваются созерцанием, а преобразуют это общество, доводя его почти до совершенства. То есть – они не описатели идеала, но соучастники, даже главные, его созидания.
Здесь, конечно, усматриваются его политические и социальные предпочтения. Тут и призыв к построению справедливого общества, и гимн семейной верности, и культ познания и трудолюбия. Здесь – пацифизм и гуманизм. Однако, в целом, социальный посыл романа слаб. Здесь нет ведущей политической идеи, которая отличалась бы несомненной оригинальностью. Ни слова о кардинальном переустройстве общества, что как раз и отличало классиков утопизма. Возникает ощущение, что Казанову более волнует представление о мире, в котором он уютно ощущал бы себя лично, а не благо человечества. Можно предположить, что Эдуард – это сам Казанова, который в фантазии ставит себя в идеальные условия, в которых, как ему кажется, его таланты нашли бы признание, о чём он, конечно, мечтал всю жизнь. Ему хочется жить в мире, где рядом с ним прекрасная любящая женщина, которая дарит ему многочисленное потомство. В мире, где не угрожает скорое наступление старости. В мире, где все поклоняются его дарованиям до обожествления. В мире, где он полностью реализует себя как философ, как теолог, как политик, как химик, как астроном, как физик, как окулист, как драматург, как музыкант, как знаток военного дела – всё, чего он был лишён в действительности, где удерживаться на плаву ему помогали порок и плутни, где финалом стала старость на жалкой должности замкового библиотекаря… И то, что Казанова переносит действие романа в вымышленный мир – это трагический шаг писателя, не верящего что реальный мир, который бы мог позволить ему состояться уверенно и спокойно, возможен. Горькая капитуляция перед действительностью, после бурного расцвета и перед лицом близкой дряхлости.
Глава 3.
Исторические труды Казановы. Его воззрения на международную политику и международные отношения. Проблематика войны и мира. Проблема качества рассмотрения им этой проблематики. Мысли Казановы о внешней политике и их относимость к современной нам международной ситуации.
Одной из главных сфер применения творческих сил Казановы была история. Книги, посвященные историческим проблемам – важнейшая и весьма интересная часть его литературного наследия. Основными историческими трудами следует считать трактаты «Опровержение «Истории Венецианского государства» д’Амело де ла Уссе», «Историко-критическое послание об известном событии, произошедшем от одного малоизвестного обстоятельства», «Систематическое изложение разногласий между двумя Республиками, Венецианской и Голландской», вместе с дополнением к нему, вышедшим отдельно, а также «История польской смуты». Эти сочинения, несмотря на относительное разнообразие тематики, на несхожесть их структуры, объединяют общие черты, которые в целом характеризуют особенности подхода Казанова к исторической материи.
Прежде всего, Казанова был принципиальным сторонником объективного подхода к истории, «без гнева и пристрастия». Он подчёркивал, что «историком должен руководить гений истины» . Возможно, именно для наибольшей истинности и убедительности анализа, он предпочитал обращаться, в основном, не к каким попало историческим событиям, а почти исключительно к тем, к которым он, прямо, или косвенно, имел отношение лично. К примеру, в случае с историей разногласий между голландской и венецианской республиками, он был в курсе их, и смог изучить исторические детали и документы во время деловой поездки в Голландию. Она имела место в то время, когда Казанова занимался организацией во Франции государственной лотереи и был послан в Нидерланды для распространения там облигаций. Что до «Истории польской смуты», то, как мы говорили выше, ее замысел возник у Казановы во время пребывания в России. Тут немаловажен тот факт, что последний период этой поездки Казанова провёл именно в Польше, причём под свежим ещё впечатлением от встреч с участниками описываемых событий – Бироном, императрицей Екатериной Второй, Орловым, Понятовским, и прочими.
Ещё одной характерной чертой исторических трудов Казановы следует считать их удивительную подробность и обстоятельность. Он не упускает ни малейших деталей, даже тех, отсутствие которых объективно не повредило бы повествованию. Это увеличивает объем сочинений и несколько затрудняет их чтение. Но это только с одной стороны. С другой – облегчает, как это ни парадоксально! Читатель Казановы может быть спокоен: ему не придётся разыскивать прочих трудов по теме трактата, или по смежным вопросам. Если уж Казанова берется, к примеру, объяснить суть разногласий между Россией и Польшей, то история вопроса будет излагаться с самых старинных истоков, а уж в подробностях – со времен Бирона. Если нужно разъяснить смысл требований польской аристократии, то будьте уверены: Казанова во всех подробностях изложит вам польскую Конституцию и традиции тамошней аристократии. Если надо, чтобы читатель понял смысл противостояния православного и католического духовенства, то не миновать обстоятельнейшего повествования ; давней истории раскола христианской церкви на восточную и западную. Дело в том, что Казанова, в традициях лучших историков просто не представляет себе анализа исторического события самого по себе, а не иначе, как в связи с событиями предшествующими и последующими. История для него не сводится к набору фактов, но к их последовательности. Не забудем также и ; том, что Казанова всегда настаивал: историческое событие может получить оценку историка исключительно после того, как во всей полноте, проявятся его результаты и последствия, не раньше; то есть – именно после того, как станет ясным, собственно историческое значение этого события.
Не забывает Казанова и о пресловутой «роли личности в истории». Если он считает, что некий деятель играл важную роль в описываемых событиях, то читателя ждёт подробная личностная и психологическая характеристика этого человека. Если тут и проявляется порой субъективное отношение к персонажам, то оно заключается в простой формуле: чем больше симпатичен Казанове исторический деятель, тем будет более подробным анализ его личности.
Как видим, подход Казановы к истории достаточно серьёзен и вполне научен. Ни о каком пресловутом «дилетантизме» автора здесь и говорить не приходится. Несомненно, что, посвяти Казанова всю жизнь и все силы историческим исследованиям, результат такого самозабвенного и методичного труда мог бы стать значительным явлением в мировой исторической науке, тем более что, когда Казанове действительно была охота писать, он проявлял завидную лёгкость пера и мог бы, помимо прочего, стать автором весьма плодовитым. Но, как мы помним, в научных интересах он был столь же непостоянным, как и в амурных похождениях. Он психологически был неспособен сконцентрировать жизнь и силы на одной ясной и главной цели, не ощущая это личной трагедией, катастрофическим ударом по внутренней и внешней свободе.
Не ставя здесь перед собой цели дать подробный анализ всех исторических трудов Казановы, ограничимся данной выше общей характеристикой. Специально обратим внимание только на один аспект, который, полагаем, прежде всего, интересен отечественному читателю. А именно – на отношение Казановы к России. Понятно, что русская тема звучит именно в «Истории польской смуты».
В целом, Казанова ставил современную ему Российскую империю, как геополитический феномен, высоко. Его поражала скорость развития недавно ещё отсталого государства, он восхищался тем, как быстро становится истинно европейской столицей Петербург, хотя он был совсем недавно наскоро построенным и неуютным городом. Впрочем, проницательности и степени понимания русской души ему хватило для понимания того, что Петербург – не вся Россия, и, в каком-то смысле – не вполне Россия. Сам он предпочитал самобытную красоту Москвы, той самой, довоенной, деревянной, утопающей в колокольном звоне бесчисленных церквей, которую мы теперь можем только воображать себе. Военные, политические и экономические успехи России он не мог, как человек действия, не уважать. Не зря именно Россия оказалась в ряду тех стран, где он искал покровительства властей и поддержки своего проекта государственной лотереи. Он оценил дерзость территориальных расширений нашего государства, происшедших в прошедшие времена и в современную ему эпоху Екатерины Второй.
Что любопытно, Казанова уже тогда видел в России империю, которая в культурном и политическом плане находится между Европой и Азией. Хотя, что, в общем-то, объяснимо для европейца, он с некоторой опаской относился к русской экспансии и благодарил Бога за то, что окончательная реализация этого проекта «превосходит человеческие возможности» . Казанова, как предтеча «евразийства» - не чудо ли!
Допетровская Россия была Казанове не очень интересна. И это естественно. Ему, как европейцу, была непонятна старая Русь. Петра Первого Казанова рассматривает как «творца новой нации» . И за пределами «новой нации» он Россию не воспринимал и не интересовался ей. Петр Великий был для него не просто крупнейшим реформатором, принципиально обновившим своё государство. Казанова начинает с него кратчайший список истинно благородных властителей, «блестящих умов» на троне .
Власть Екатерины Второй Казанова считал деспотической, хотя в личном плане она была ему симпатична. При встрече с государыней он не нашёл ее красивой, но оценил ее стать, обаяние, острый ум и любезность. В разногласиях между Россией и Польшей, его симпатии целиком были на стороне поляков. Впрочем, стоит задуматься ; том, что в основе этих оценок, всё же лежала глубоко личная практическая причина, ради которой Казанова вынужден был поступиться чтимым им принципом объективности историка. Совсем незадолго до начала работы над «Историей польской смуты» Казанова был разочарован результатами поездки в Россию и отсутствием интереса императрицы к его проекту государственной лотереи. Известно, что в позднем периоде жизни Казанова стал обидчив и злопамятен. Так что обиду, нанесенную ему русской властью и крушение надежд он, возможно, не простил нашему Отечеству. Вдобавок, ему нужно было любой ценой продемонстрировать свободомыслие и враждебность к любым проявлениям монархического деспотизма в ожидании реабилитации со стороны властей Венецианской республики. А тут как раз параллели, порой искусственные, между свободолюбивой аристократической республикой Венецией и «истинной аристократической республикой» Польшей оказались более чем кстати.
В этом же духе он оценивает внутреннюю и внешнюю политику Екатерины Второй. С одной стороны он признает ее политический гений, признает ее просвещенной государыней, хвалит ее реформы и введенные ею мудрые законы. С другой стороны, эти благодеяния не «нейтрализуют» деспотического характера ее правления, поскольку, приняв мудрые законы, она саму себя поставила над законом . Не вызывает симпатий Казановы и экспансионистская политика Екатерины, и ее готовность решать международные проблемы, главным образом, силой оружия.
Впрочем, основной причиной польской смуты он считал не политические разногласия, а религиозные – между католицизмом и православием. Так что о подлинной поэзии борьбы за гражданские свободы в этом сочинении Казановы говорить не приходится, как бы он ни старался ее изобразить. Опять же, учитывая, что ожидаемая реабилитация Казановы во многом зависела от венецианской инквизиции, он в своем труде не мог не подчеркнуть пафоса мужественной борьбы истинных католиков с «насаждаемым» православием. Хотя, насколько Казанова был католиком – вопрос, требующий весьма саркастичного ответа. И ввиду образа жизни, и ввиду системы взглядов. Вдобавок, «официальный» католик, состоящий в масонах – католик ли это? Впрочем, это вопрос для отдельного исследования.
Одновременно, Казанова в принципе признавал, что существование в одном государстве нескольких религий всегда создает опасность для внутреннего мира и порядка . По этому поводу он писал: «Все войны плохи, но религиозные – худшие из всех <…> Огонь, который они зажигают, может угаснуть только после исчезновения горючей материи, а эта материя – все элементы и весь род человеческий» .
Любопытно отношение Казановы к казакам и к вопросу об их происхождении. Вряд ли наш герой удостоится однажды памятника на Дону. Если что в его сочинениях и соответствует самосознанию казачества, так это признание его древних корней – от сарматов и скифов. Но итоговая оценка их бы огорчила. Прежде всего, в его глазах казаки – бандиты и разбойники. Даже «варвары» . Жаль, впрочем, что его пребывание в России не подарило ему любовной истории с казачкой. История, как известно, не терпит сослагательного наклонения, но, возможно, такое приключение могло бы серьёзно изменить его отношение к жизни.
Зачастую учёный историк, особенно, если он склонен к философским рассуждениям, не может пройти мимо проблем международных отношений, войны и мира. Исключением не стал и Казанова. До времени его жизни эта проблематика была уже достаточно подробно развита в европейской политико-правовой мысли, начиная с эпохи Средневековья.
Св. Фома Аквинский считал, что частью «права народов» является «право войны». Он считал возможным делить войны на справедливые и несправедливые. Признание войны справедливой требует наличия трех признаков. Во-первых, война может вестись только публичной властью. Что до частных лиц, то им позволено разрешать их разногласия только в порядке официального судопроизводства. Это объясняется тем, что правителей государства Фома в принципе определял как лиц, которым самим богом поручено попечение об общественном благе. Это означает, что правители, исходя из самого своего положения, и обязаны и вправе защищать подданных от нарушителей их общего блага, как внешних, так и внутренних. Для этого им дозволено прибегать к вооруженной силе. Второй признак справедливой войны – наличие справедливой причины. Третий – благие намерения тех, кто начинает войну. Целью войны следует считать достижение добра, и предотвращение зла, поэтому недопустимо формально использовать справедливый повод для того, чтобы развязать войну в иных целях. В конечном счете, считает Фома, «цель тех, кто ведет справедливую войну - искать мира».
При ведении войны совершенно недопустимы неоправданные убийства и грабежи. Военная хитрость, конечно, дозволена, но если она сводится ко лжи и неисполнению обещаний, она, с точки зрения «права войны» незаконна. Но, когда враг вводится в заблуждение тем, что ему остаются неизвестными планы противной стороны и ее цели, то подобная хитрость вполне дозволена.
В военных действиях не должны принимать участия служители церкви. Война, связана, главным образом, с заботами светского порядка. А, значит, война не может отвлекать клириков от духовного служения, к которому они призваны самим Богом. Не дозволено им и осквернять руки кровью. Фома признаёт только институт военных священников, чья задача сводится к тому, чтобы благословлять, ободрять и наставлять солдат.
Великий поэт и мыслитель Данте Алигьери в этом вопросе стал на позицию принципиального и безоговорочного пацифизма. Он считал высшей целью человечества коллективное использование возможностей познания, с целью достичь максимума возможного знания и воплотить его на практике ради пользы всего мира. Такую цель можно реализовать только при условии установления всеобщего мира. Подобно тому, как отдельному человеку для познания необходим досуг, человечеству тоже нужно спокойствие. А это значит, что всеобщий и вечный мир это требование, вытекающее из разумной природы человека и всего человечества. Данте в этом тезисе, конечно, оказался впереди своего времени. Можно считать, что в своём универсальном пацифизме он предвосхитил Иммануила Канта, с оговоркой о том, что у Канта учение ; всеобщем и вечном мире покоилось на иных основаниях.
Никколо Макиавелли , с его принципиальным прагматизмом, считал войну вполне дозволенной, а хорошее войско трактовал как один из столпов государства. Поэтому он избегал рассмотрения нравственного аспекта проблем войны, заменяя его, опять же, аспектом чисто прагматическим. Война, считал он – вполне нормальный способ расширения границ государства. Образец ведения эффективных экспансионистских войн –древнеримская военная стратегия. Война должна быть быстрой. Каждый раз следует захватывать именно такую по размеру территорию, на которой будет возможно быстро установить порядок и поддерживать его. Захваченные территории не следует опустошать и разграблять, напротив, их надо как можно скорее включить в экономическую систему государства-захватчика.
Большой вклад в теорию международных отношений и философию пацифизма внёс великий гуманист Дезидерий Эразм Роттердамский. В вопросе о вступлении страны в войну он рекомендовал правителям проявлять величайшую осмотрительность. Войны следует избегать до последнего, пока не исчерпаны все способы мирного разрешения разногласий. Правильная политика – поиск посредников при наличии конфликта. Такими посредниками могли бы выступать учёные и иерархи церкви. Конечно, переговоры с использованием посредников предполагают для каждой из сторон готовность к компромиссу и частичному отказу от своих интересов, порой даже, вполне законных, но «нет такого худого мира, который был бы хуже самой удачной войны».
Эразм отказался от деления войн на «справедливые» и «несправедливые». Признавая такое деление теоретически, он призвал отказаться от него на практике, во избежание ситуаций, при которых формально справедливый повод мог бы использоваться для агрессии. Война, если даже она «справедлива», ожесточает правую сторону и те, кто воюет за правое дело и законные интересы становятся способными на зверства и неоправданное кровопролитие. Любопытно, что уже в своё время Эразм настаивал на принципе неизменяемости границ, как об одной из основ международных отношений. Как известно, этот принцип был провозглашён официально только после Второй мировой войны. Но до сих пор его соблюдение – непростая задача.
Иной была позиция знаменитого философа Френсиса Бекона. Он трактовал войну как «полезное физическое упражнение» для государства, отказываясь от регулярного выполнения которого, государство рискует ослабеть и заболеть. Поэтому мудрый государь должен следить за тем, чтобы соседние государства не становились «опаснее, чем они были раньше». Если это происходит, то вполне допустимо нанесение превентивного удара.
Неоценимый вклад в рассмотрение указанной проблемы внёс великий голландский мыслитель Гуго Гроций , автор трактата «О праве войны и мира» в трех книгах. Одним из постулатов естественного права Гроций считал необходимость выполнения обещаний и исполнения договорных обязательств, не только между людьми, но и между государствами. Это и является основой «права народов». Самые могущественные государства мира не могут существовать, не заключая международных договоров и не желая доверия со стороны других держав. Это доверие возможно, только, если существуют справедливые правила межгосударственного общения. Если без права не может гармонично и безопасно существовать союз людей, объединенных в государство, то, аналогично, без права невозможно и сохранение союза государств, образующих человечество. «Право народов» существует не в интересах отдельных людей и сообществ, а в интересах всего человеческого рода.
«Право народов», считал Гроций, действует не только в мирное время, но и в ходе конфликтов между государствами. Во время войны может прекращать свое действие внутригосударственное законодательство мирного времени, но не естественное право. Оно не отрицает войны, поскольку войны имеют целью приобретение или сохранение средств для удовлетворения естественных потребностей, и зачастую являются справедливыми. К справедливым войнам Гроций относит войны из самообороны, взыскания принадлежащего и причитающегося, а также – ради наказания правонарушителя. Они не запрещены ни правом народов, ни божественным правом. Все прочие войны должны считаться зверскими и разбойническими. Расхождение в этом вопросе между Гроцием и Эразмом проявляется как раз в том, что Эразм считал любую войну противной праву. Но Гроций полагал, что считать несправедливой любую войну – такая же крайность, как объявлять все, без исключения, войны справедливыми.
Гроций предложил ряд правил объявления и ведения войн. Неправомерны войны, возникающие вследствие религиозных разногласий между народами. Нельзя военным путём наказывать целые народы за преступления правителей. Самая справедливая война может быть начата, только если исчерпаны мирные пути урегулирования споров, такие как созыв конференций, помощь третейских судов, жребий, или личный поединок правителей.
Жестокость любой войны настолько очевидна, что, по мнению Гроция, порой государствам следует отступаться от законных интересов для ее предотвращения. Нельзя объявлять войны заведомо слабейшему противнику. Жесток в отношении своего народа и тот правитель, который начнёт тягаться с сильнейшим государством, закрывая глаза на неизбежность поражения. В полную противоположность Бэкону, Гроций полагал, что неправомерно начинать превентивную войну потому, что силы соседей возросли.
Гроций считал необходимым запретить военные союзы. Также должно считаться нелегитимным привлечение наемников. Недопустимы жестокость и коварство (применение отравленного оружия, отравление водоемов, использование профессиональных убийц). Нельзя допускать агрессии в отношении женщин, стариков и детей, духовенства, ученых, торговцев и земледельцев. Лица, добровольно сдавшиеся в плен вправе рассчитывать на пощаду. Осуждается мародёрство. Имущество неприятеля должно захватываться лишь в тех пределах, которые необходимы для компенсации ущерба, нанесённого его действиями.
Гроций делил войны на два основных вида. Публичная война ведется гражданской властью, а частная война – частными лицами. После учреждения правосудия частная война – редкое явление, однако она принципиально не противоречит естественному, или божественному праву. Там, где отсутствует государственная власть, либо, когда невозможно обратиться к правосудию, мы вправе вести частную войну. Правомерна она и в тех случаях, когда, защищаясь от чужого произвола, мы не можем терять времени. Бывают и «смешанные войны».
Публичная война делится на торжественную и неторжественную. Торжественная война начинается по законным причинам, объявляется в установленном порядке, проводится гуманно, с соблюдением обрядности, и ведётся исключительно волей верховной власти. По ее окончании подписывается мирный договор, не унижающий побежденных, и гарантирующий мир в будущем.
Неторжественная война ведется без обрядов и церемоний, может вестись не только по воле верховной власти, но любых должностных лиц. Такая война нежелательна. Начать войну такого рода можно только при непосредственно грозящей опасности. Ведь каждое должностное лицо имеет право, и даже обязано действовать для защиты государства и вверенных ему людей.
Знаменитый премьер-министр Франции, Кардинал Ришелье тоже рассуждал о международных отношениях. Он не был ни милитаристом, ни пацифистом и считал войну неизбежным злом. Как прагматик, он не признавал долгих неэффективных переговоров. Если другая держава затягивает переговоры по важным вопросам, лучше, не теряя времени, решить проблему силой. Война нужна и для восстановления справедливости и для наказания обид, причиненных государству иностранными державами. Конечно, нельзя начинать войну, поддаваясь эмоциям. Это следует делать взвешенно, если она обещает быть удачной, и для ее начала есть благоприятное время. Не любая нация талантлива в военном деле, и нациям, не наделенным этим даром, лучше быть мирными.
Французский мыслитель-гуманист Пьер Лемуан исходил из тезиса о нежелательности войны. Сама природа не терпит её. У людей нет клыков и острых когтей. Природа «спрятала железо в шахтах, камни – в карьерах, а поскольку она не могла спрятать от нас дерево, она прикрепила его корнями к земле», чтобы сделать мирную жизнь людей легкой, а войну затруднительной. Но нравственно несовершенные люди желают первенства и любят подчинять себе других, для чего они готовы к насилию. Христианство требует непротивления злу насилием. Но государи обязаны охранять подданных и не имеют права бездействовать при угрозе извне. Лемуан также различал справедливые и несправедливые войны, считая, что справедливые не запрещены ни Евангелием, ни естественным правом. Ведение войны – прерогатива исключительно государей. Государи в отношениях друг с другом не имеют высшей власти, решениям которой они бы подчинялись. А, значит, война остается порой единственным способом разрешения разногласий. Решение о ее начале государь должен принимать только после обсуждения этого вопроса со своими советниками и министрами. Ему следует идти во главе армии, и делить с народом и солдатами тяготы войны. Справедливая война имеет целью восстановление нарушенной справедливости и установление мира. Справедлива оборонительная война против агрессоров, а также война на стороне союзников и соседей, в случае агрессии против них. «Право войны», вытекает из принципов естественного права и христианской морали. Оно представляет собой способ применения универсальных и вечных принципов к военным условиям. Жестокость, необоснованное насилие, грабежи, осквернение святынь, и всё, что недопустимым в мирное время, остается недопустимым и на войне. Количество жертв и разрушений не должно превышать необходимого для победы. В отношении побеждённых недопустимы унижения, массовые казни, завышенные контрибуции. На захваченных территориях не должны приводиться к власти наместники-каратели. Победа должна быть не катастрофой для врага, но праздником для победившего народа.
Определённый вклад в рассмотрение этой проблемы, хотя и не столь основательный, внесли и современники Казановы.
Ш.-Л. Монтескьё подразделял войны на несправедливые и справедливые, относя к справедливым оборонительные войны и оказание помощи союзнику в случае агрессии против него. Он считал, что даже справедливая война является «в государственном праве самым суровым актом правосудия». Из этого следует, что ее можно начинать только в самых крайних случаях. Тем более что имеются иные, альтернативные акты правосудия в международных отношениях, а именно: отмщение, лишение выгоды и отказ от союза.
Принципиальным пацифистом можно считать и Вольтера. В философской повести «Микромегас», главный герой, великан, прибывший на Землю с Сатурна, не смог оценить «героизма» бессмысленных войн, происходящих на нашей планете по прихоти монархов. Пришелец с другой планеты, неимоверно превосходящий жителей земли, не только своими размерами, но и своей мудростью, искренне не смог понять, почему тысячи этих микроскопических существ истребляют друг друга только в силу того, что их предводители не могут поделить между собой «комочек грязи», который он мог бы раздавить пяткой.
Руссо полагал, что проблемы международных отношений имеют общий корень с внутригосударственными проблемами – обман, совершённый богатыми в отношении бедных при заключении общественного договора. Вследствие этого обмана, различные государства стали враждовать друг с другом по тем же причинам, по которым ранее враждовали отдельные люди. Таким образом, обманутые бедные, принуждаемые теперь к участию в войнах на стороне своего государства, не выиграли ровным счетом ничего – даже мира и безопасности. Причина войны, таким образом, состоит в социальном неравенстве и, не решив проблему неравенства, нельзя разрешить и проблему войны.
Гельвеций, поклонником которого, как мы помним, Казанова не был, подошёл к этому вопросу с неожиданной для себя точки зрения. Будучи гуманистом во всём, что касалось внутригосударственных отношений, он не счёл нужным распространить свои гуманистические принципы на сферу международных отношений. Гельвеций считал вполне нормальным явлением существование разногласий и даже войн между государствами. Скажем больше, ему казалось невозможным даже допустить проявлений честности и нравственности в международных делах. Это было бы возможно, считал он, только при условии заключения универсальной системы межгосударственных соглашений. А для этого, полагал он, надо, чтобы государства предпочли частные интересы всеобщим, а их граждане сменили естественную любовь к отечеству на любовь ко всему миру. Если это и реально, то произойдет, конечно, очень нескоро. И Гельвецию представлялось неизбежным признать, что в международных отношениях справедлив тот, кто силен. Ведь не может быть подлинной справедливости между теми, кто абсолютно независим друг от друга. Заметим, кстати, что во многом Гельвеций, к сожалению, оказался прав, и эти его мысли звучат сейчас более чем современно.
Несомненно, что уровень, на котором Казанова анализирует проблематику международных отношений, войны и мира, несопоставим с теми яркими концепциями, ; которых мы вели речь выше. Но то, что человек, который в массовом сознании ассоциируется с легкомыслием, с некоторым цинизмом, присоединился к гуманистической традиции, весьма интересно.
Как бы, с какой стороны, Казанова не подбирался к вопросам международных отношений, он всегда, прежде всего, был горячим сторонником соблюдения международных договорных обязательств. Коварство, несоблюдение норм международного права, обман, вообще любые попытки, одним словом, выйти за правовые рамки во внешней политике всегда находили его осуждение. Такие работы, как «Историко-критическое послание об известном событии, произошедшем от одного малоизвестного обстоятельства», «Систематическое изложение разногласий между двумя Республиками, Венецианской и Голландской» и «Приложение» к нему пронизаны идеями честного соблюдения государствами внешнеторговых обязательств, недопустимости влияния частного капитала на международную политику государства.
Как уже можно было понять из отношения Казановы к экспансионистской политике русской императрицы, он вообще был врагом всякого экспансионизма. Тем более он не симпатизировал идеологии мирового господства. Даже, если с ней связаны возвышенные мифологемы и героические легенды. Казанова, например, сомневался в том, что грандиозная цель завоевания всего мира, которую поставил перед собой Цезарь, стоила пролития крови его собственных сограждан .
Казанова уважал профессию военного, героическую, вне всякого сомнения. Долгом человека в мундире он считал службу отечеству и уничтожение врагов, но при этом он был принципиально против жестокостей и не считал шпагу лучшим инструментом для разрешения разногласий, абсолютно предпочитая мирные пути .
Не зря у Казановы, одна из милейших черт Протокосма в «Икозамероне» - почти полная гармония в межгосударственных отношениях и редкость войн. И не зря в том же романе воинственный британский лорд, который, едва услышав о подземном мире, тотчас начал строить планы по его захвату, изображён Казановой весьма карикатурно, а его соображения в прах разбиваются речью пацифиста Эдуарда. Самым агрессивным государством в романе, как мы помним, предстаёт глупо организованная республика. Именно с этим государством пришлось сражаться положительным персонажам романа. Причем, Эдуард со свойственным ему гуманизмом, несмотря на то, что размеры его армии и качество ее вооружения могли бы обеспечить быструю победу, всячески оттягивает начало военных действий. А после стремится избежать массового кровопролития. Заключённый же, вследствие явного преимущества правых сил, мир компромиссен. Эдуард не пожелал быть ни оккупантом, ни карателем.
Для Казановы война – несомненное зло. Он совершенно чужд «священного» пафоса религиозных, или, тем более, революционных войн. Напротив, помимо прочего, французская революция ужаснула его не только обилием кошмаров во внутренней политике, но и теми военными потрясениями, что она вызвала по всей Европе. Впрочем, нельзя не заметить и того, что антивоенный пафос Казановы был поверхностным и отвлечённым. Казанова – человек, не знавший, по существу, ужасов войны в ее реальных проявлениях. Ему не приходилось быть свидетелем кровавых сражений, разрушений городов, страданий тысяч людей. Военная «карьера» Казановы-офицера была, строго говоря, недолгой юношеской забавой, сводившейся к попойкам и карточной игре. Если ему самому и случилось пролить свою кровь и страдать от серьёзной раны, грозившей ампутацией руки, то только в Варшаве, на дуэли.
Вместе с тем, проблемы, волновавшие Казановы, продолжают оставаться актуальными и в нынешнее время. До сих пор не мертва идея мирового господства, постоянно оплачиваемая кровью простых солдат и мирных обывателей. Малые страны всё ещё остаются разменными картами в геополитической игре влиятельных государств. Идеал соблюдения международных обязательств остаётся идеалом отвлеченным. Как часто в последнее время мы становимся свидетелями одностороннего выхода некоторых держав из международных договоров! А если к этому добавить случаи фактического несоблюдения официально признаваемых договорных обязательств, или чисто формального их соблюдения, то ситуация в мире не может нас не тревожить. Ситуация действительно настолько серьёзна, что уже стали вести речь ; чисто номинальном существовании международного права, нормы которого фактически ничем не гарантированы. Всё больше говорят о возвращении к праву силы. И война остаётся достаточно простым и частым способом разрешения разногласий между государствами, а то и просто реализации политических амбиций.
Не удивительно, конечно, что человечество не услышало пацифистских призывов малозаметного писателя и «аморалиста» Казановы. Беда в том, что не слышит оно и проповеди заметных интеллектуалов, которых само признаёт образцами добродетели.
Глава 4
Нравственные, религиозные и политико-правовые воззрения Казановы. Отношения к государственным переворотам и смутам. Идеалы политического правления. Место Казановы в европейской политико-правовой мысли восемнадцатого века. Его оппозиция французской революции, в возможном сравнении с оппозицией Бентама и Бёрка.
Сама постановка вопроса: Казанова и проблематика нравственности, может вызвать у читателя когнитивный диссонанс. Вроде бы само имя нашего героя ассоциируется в массовом сознании с крайней безнравственностью, безответственностью и порочностью. Но, напомним, что в этом исследовании мы рассматриваем в большей степени творчество, нежели личность. Несомненно, Казанова – аморалист на практике. Спорить с этим было бы смешно. Но при этом со всей ответственностью скажем, что ошибаются те, кто считает полностью аморалистичным и его творчество.
Классическим примером исследователя, настаивающего на подобном подходе, был Стефан Цвейг, который в блестящем эссе о Казанове писал: «Для этого мирового путешественника нет материка. У него нет родины, он не подчиняется никаким законам страны, будучи пиратом и флибустьером своей страсти; как эти последние, он пренебрегает обычаями общества и социальными договорами - неписаными законами европейской нравственности; все, что свято для других людей или кажется им важным, не имеет для него цены. Попытайтесь поговорить с ним о нравственных обязательствах или об обязательствах, налагаемых эпохой,- он их так же мало поймет, как негр метафизику. Любовь к отечеству? Он, этот гражданин мира, семьдесят три года не имеющий собственной постели и живущий лишь случаем, пренебрегает патриотизмом. Ubi bene, ibi patria , где полнее можно набить карманы и легче заполучить женщин в постель, где удобнее всего водить за нос дураков, где жизнь сочнее, там он удовлетворенно вытягивает под столом ноги и чувствует себя дома. Уважение к религии? Он признал бы всякую, был бы готов подвергнуться обрезанию или отрастить, подобно китайцу, косу, если бы новое вероисповедание принесло ему хоть каплю выгоды, а в душе он так же пренебрег бы им, как пренебрегал своею христианско-католической религией; ибо зачем нужна религия тому, кто верит не в будущую, а только в горячую, бурную, земную жизнь? "Там, вероятно, нет ничего, или же ты узнаешь об этом в свое время", - объясняет он совершенно незаинтересованно и беспечно: значит, в клочья всю метафизическую паутину» .
Оценка великого Цвейга не всегда точна, хотя несогласие с некоторыми его пассажами не мешает мне рекомендовать читателю ознакомиться с его блестящим эссе. У Казановы, вне всякого сомнения, есть Родина – он весь Венеция. То беглец, то изгнанник, он всегда стремился вернуться в свой любимый город. Если читатель вспомнит приведённую здесь беседу, между Казановой и Вольтером, то он обратит внимание на то, что, несмотря на все свои обиды на родную республику, наш герой не оправдывает надежд критиковавшего ее Вольтера. Он, несомненно, в благоприятную минуту предпочёл бы вернуться туда навсегда и там встретить смерть, если бы старческая дряхлость не помешала ему покинуть Богемию. Он - итальянец до мозга костей и в своём южном темпераменте, и в исколотом итальянизмами французском. Да, его политические предпочтения всегда были продиктованы, главным образом, инстинктом собственного благополучия. Казанова, без сомнения, величайший эгоист в истории социальной мысли, но от крови, от итальянского духа он не свободен. Не зря, Венеция, «неблагодарная, но любимая родина» – главная тема его исторических трактатов, за исключением «Истории польской смуты». И припомним, что, по пути в Англию главные герои «Икозамерона» появляются в Венеции.
Казанова не уважает религию? Ироничнейшее замечание Цвейга о том, что для прочтения целиком «Икозамерона», который представляет собой «чудовище среди утопических романов, надо обладать овечьим терпением в ослиной шкуре», свидетельствует, помимо прочего, и о том, что у Цвейга этого упрямства не хватило. Не знаю, со стыдом, или с гордостью признаюсь, что хватило у меня. И представляется очень сомнительным пренебрежение Казановы религией. Конечно, положительные герои романа устанавливают в Протокосме культ, отличный от канонического христианства, но они – глубоко верующие люди, бесконечно благодарные Богу за сохранение их жизней и дарованное благополучие. Да и сам Казанова всегда считал нужным поблагодарить Творца за благодеяния. Так, осуществив благополучный побег из тюрьмы Пьомби, Казанова устремляется на мессу в церковь: «Я увидел маленькую церковь… и множество народа, идущего на мессу. Мне пришло в голову пойти тоже; моё сердце ощущало потребность выразить благодарность за явную защиту, что я получил от Провидения; и поскольку вся моя натура мне казалась храмом, достойным Создателя, привычка привлекла меня к церкви. Всё, что приходит на ум человеку, пребывающему в печали, представляется ему божественным наитием» .
Была в его жизни ощутимая разница между мыслью и действием. Да, авантюрист Казанова, возможно, при необходимости подвергся бы обрезанию, но многие страницы «Икозамерона» пропитаны запахом интуитивно свободного христианства. И не только «Икозамерона». Даже в своей скандальной «Истории моей жизни» Казанова не только не забывает благодарить Бога за успешное разрешение критических ситуаций! Более того, уже в самом начале мемуаров Казанова считает необходимым исповедовать свою веру. Отрекаясь от философии стоицизма, как от языческой и не соответствующей его жизненным ценностям, он прямо заявляет: «Я не только монотеист, но христианин, укреплённый ничего не исказившей философией. Я верю в существование нематериального Бога, создателя и повелителя всяческих форм, и что мне доказывает, что я никогда не сомневался, так это то, что я всегда верил в его провидение, прибегая к молитве к нему в печалях, и всегда я был им спасаем» .
На страницах его работ осуждаются и убийство, и воровство, и прелюбодеяние. Понимая, что история Эдуарда и Элизабет, брата и сестры, вступивших в подземном мире в кровосмесительный брак, может шокировать читателя, он, как бы извиняясь, много страниц посвящает вопросу кровосмешения. Ведь никуда не денешься от вопроса ; кровосмешении детей и внуков Адама. Запрещено ли кровосмешение? Несомненно, но лишь с того момента, как человечество смогло без него обойтись и затем осознать его дальнейшую опасность. Эдуард и Элизабет не знают альтернативы кровосмешению, поскольку не ведают, сколько им придётся провести времени в чужом подземном мире. Это необходимое, и, как следствие, оправданное зло. Но это оно дозволено ровно до того момента, как потомство их становится настолько многочисленным, чтобы можно было предписать браки между кузинами и кузенами и запретить их между родными братьями и сёстрами. Получается, что запрет на кровосмешение – есть результат «плодотворного» во всех смыслах этого слова, предыдущего этапа, на котором первейшей задачей было «плодиться и размножаться» без моральных ограничений.
Нельзя согласиться и с другим высказыванием Цвейга: «Равнодушный ко всем людям, равнодушный к проблемам, которые ставит человечеству каждый новый день, живет Казанова свои семьдесят три года: его ничто не интересует, кроме его собственных личных наслаждений» . Здесь абсолютная правда, относительно сконцентрированности на личных наслаждениях. Но равнодушие к проблемам человечества – ошибка Цвейга! Казанову они интересуют – и прогресс, и войны, и революции, и экономика. Само обилие трудов по социальной проблематике свидетельствует об этом. Писатель, не интересующийся абсолютно ничем, кроме себя, не обращается к социальным вопросам, не посвящает им сотен страниц. Другое дело, что он сам для себя - единственная призма, через которую эти проблемы преломляются. Но разве он единственный пример того в истории мировой мысли? Тот же Ницше преломлял мир через себя.
В этом смысле Цвейг совершенно верно формулирует основной принцип философии Казановы: «надо быть философом для себя, а не для человечества» . Но если бы этот принцип распространялся на человека, просто живущего, но не пишущего, в нём бы проявилась ограниченная крайность. А поскольку Казанова пишет, причем пишет не «для себя», не «в стол», а по возможности публикуется и ищет широкой аудитории, диалектически получается так, что философствуя, главным образом, для себя, он одновременно делает это и для человечества, хорошо ли, плохо ли, но объективно.
Читателю не следует удивляться очевидному контрасту между нравственным и религиозным посылом большинства (кроме «Истории моей жизни», конечно) сочинений Казановы и его поведением в жизни. Позиция, сформулированная в известном анекдоте: «Поступайте так, как я говорю, а не так, как я делаю!», к сожалению – не редкость среди писателей-моралистов. Вспомним Цицерона , с его горячей проповедью стоической морали, с его пафосом гражданской чести, с его бесконечными пассажами об облике добродетельного политика. Что было на практике? Честолюбие, коварство, интриганство – все характерные черты беспринципного до мозга костей политика! Осуждение рабства, признание рабов людьми во всём подобными остальным – в книгах. И неистребимая психология рабовладельца – на практике. Настолько рабовладельца, что он, как следует из одного его письма, был удивлён, что опечалился смерти своего раба-библиотекаря. Был ли исключением Лев Толстой, чьё стремление к проповеди нравственности доходило почти до эксгибиционизма на страницах его трудов? В жизни это был болезненно честолюбивый деспот, при всём своём несомненном величии. Но история знает и обратные примеры. Рабле, автор «Гаргантюа и Пантагрюэля», приобрёл себе написанием этой великой книги не только несравненную славу при жизни и по смерти, но и устойчивую репутацию распутника, обжоры, еретика и горького пьяницы. А между тем в жизни он как раз был скромен, умерен в еде, любезен. И ничего не пил, кроме воды.
Для оценки нравственных воззрений Казановы необходимо брать в расчет не только скандальную «Историю моей жизни», а всё, написанное им. Иначе исследователь был бы настолько же смешон, как, если бы он оценивал нравственный облик Пушкина исключительно по «Гавриилиаде», а Веллера – по «Забытой погремушке». К тому же добавим, что, когда речь идет о «безнравственной» литературе, проблема не только в писателе, но, зачастую, в читателе тоже. В любой книге читатель видит то, что готов увидеть. И если читатели воспоминаний Казановы сконцентрированы на сюжете его амурных приключений, далеко не единственном, то это – их проблема, а не автора. В этой книге многое не имеет ровным счётом никакого отношения к исповеди распутника. Есть другие темы и сюжеты, которые, почему-то предпочитают не замечать. Не забудем и о том, что зачастую вина и на издателях, печатающих «Историю моей жизни» в максимально урезанном варианте, где любовно сохранено только самое безнравственное, а прочее – выброшено, чтобы не утомлять поверхностного читателя. Вдобавок, в этих скандально известных мемуарах не только смакуется аморализм, но есть и моральный посыл. Иначе бы не возникла упомянутая нами выше точка зрения Эдварда Радзинского, увидевшего в «Истории моей жизни» подобие поучительного романа. Нельзя не заметить и того, что чем старше становился Казанова, тем большее место в его сочинениях занимала социальная, вообще, и моральная, в частности, подоплёка. Мы, зная о том, как печально завершился жизненный путь Казановы, не можем полностью исключать и возможности частичной переоценки им некоторых ценностей ввиду именно провального итога жизни. Редко обращают внимание на то, что в «Предисловии» к «Истории моей жизни» он говорит о своих сомнительных похождениях: «Это были безумства молодости; вы увидите, что я смеюсь над ними, и, будьте так добры посмеяться вместе со мной» .
Нравственные воззрения Казановы, главным образом, сконцентрированы в «Икозамероне». Скажем больше: если бы на обложке «Икозамерона» не было указано имя автора, читатель мог бы подумать, что роман написал человек высокой морали, и, пусть не ортодоксально, но искренне верующий. Здесь – поэзия честного труда. Эдуард и Элизабет становятся обладателями несметных богатств, но всё это изобилие заработано непрестанными трудами, абсолютной порядочностью в сфере предпринимательства. Здесь же – поэзия искренней дружбы. Герои романа не только муж и жена, но и самые преданные, самые настоящие друзья. Трогательна и история дружбы пары англичан с местным королём, дружбы продлившейся до самой смерти короля. Через весь роман красной нитью проходит тема родительской любви и надлежащего попечения о воспитании детей. И это – не случайность. В научных сочинениях Казанова неоднократно обращался к теоретическим и практическим проблемам педагогики. Наконец, перед нами в «Икозамероне» предстаёт трогательная и возвышенная поэзия любви до гроба. «Нераздельные» - одна из центральных этических линий романа, проведенная с искренней теплотой и лиризмом. Прожив в мире, где супруги нераздельны, где они живут в глубокой взаимной любви и умирают в один день, Эдуард и Элизабет в конце концов тоже становятся «нераздельными». И, на что стоит обратить внимание, уже в первой книге романа, где автор, забегая вперед, рассказывает об их окончательной судьбе, выясняется, что герои тоже проживут долго и умрут в один день. Их несметные богатства, их вотчины, предприятия, театры и многочисленное потомство – всё это навечно осталось в подземном мире Протокосма. Единственное сокровище, что они сохранили из даров судьбы, доставшихся им в Протокосме – это как раз «Нераздельность». Это – чуть ли не главный посыл причудливого романа, в котором поверхностный, или невнимательный читатель может узреть лишь калейдоскоп фантастических приключений. Конечно, Казанова допустил серьёзную ошибку, рассказав о конечной судьбе героев не в конце романа, а в самом начале, совершенно не подумав о том, что у большинства читателей эта информация уже выветрится из памяти к концу последнего тома и нравственный посыл ускользнет от внимания.
Наиболее концентрированно нравственные воззрения Казановы представлены в четвёртом томе «Икозамерона» в виде краткого катехизиса, который предпослал Эдуард своим детям и внукам . Его положения сводятся к следующему.
Следует почитать только Бога. Не рассуждать о нем всуе, поскольку он превыше всех истин человеческих. Не пытаться понять божественную природу, ибо она непостижима для человеческого разумения.
Любить ближнего, как самого себя. Ближним следует считать любое разумное существо, поскольку всякий, обладающий разумом, несомненно, обладает и бессмертной душой. Тут, кстати, неожиданно проявляется некоторая близость позиции Казановы к позиции Иммануила Канта, который целью нравственного закона считал человека, именно вследствие того, что человек есть разумное существо. Не обманывать, не красть, не задерживать жалования, не заставлять ближнего краснеть (то есть – не манипулировать чувством стыда), делать врагам добро без гордыни, прощая им зло. Если враги упорствуют, молить Бога об их исправлении и стеречься, дабы не стать их жертвой, ибо легкомыслие – есть соучастие в преступлении врага. Здесь есть некоторое сходство с философией Христиана Вольфа , который полагал, что следует любить врагов, но не следует легкомысленно позволять им чинить нам обиды.
Следует уважать отца и, вообще, всех, кто старше тебя. Соблюдать законы страны, в которой находишься, особенно там, где тебе было оказано гостеприимство (это пишет Казанова, которого Цвейг обвинял в принципиальном несоблюдении законов страны пребывания). Казанова слишком часто менял места пребывания, чтобы не понимать, как много для нас может означать гостеприимство! Надлежит также быть экономным, но не быть жадным. Творить благодеяния, не боясь неблагодарности.
Следует защищать свою жизнь, права и честь всеми возможными способами, но, не проявляя при этом гнева. Защищать беззащитных, быть прибежищем преследуемых и несчастных.
Надлежит быть в союзе только с законной супругой. Супруги – в равной степени хозяева тел друг друга. Любовь и дружба супругов должны быть взаимными. Муж, если это важно, должен хранить тайны от жены (видимо, имеется в виду сохранение коммерческой, государственной, или иной важной тайны), но не жена от мужа. Беседы супругов неизменно должны быть нежными. Нежность нужно прививать и детям. Жена должна признавать, что муж – высшее существо в сравнении с ней. Как видим, Казанова и здесь остаётся, несмотря на реальные обстоятельства его жизни, теоретическим поборником семьи, как важнейшей социальной ценности.
Следует избегать переедания. Можно позволять себе любые удовольствия, кроме незаконных, а также тех, которые способны повредить здоровью, или разуму. Следует подавлять в себе преступные желания.
Красноречием нужно пользоваться для убеждения, а не для изобличения. «Убеждение входит мягко, как винт по спирали, изобличение же – что гвоздь, вбиваемый в стену молотком»
В тех случаях, когда правда может кому-либо навредить, не следует ее говорить. Не следует проявлять любопытства к чужим делам и отвечать на вопросы любопытных. Следует вообще избегать общества тех, кто склонен задавать много вопросов.
Следует крестить детей, чтобы угодить Богу. Нельзя пренебрегать их воспитанием, ибо только так можно сделать их счастливыми. Никому из детей нельзя оказывать предпочтения, дабы не возбуждать ревности. Следует побуждать детей соревноваться, позволять им невинные удовольствия, воспитывать их в отвращении ко лжи, трусости и нечистоплотности.
Недопустимо подслушивать исповедь ближнего, ибо достаточно, чтобы ее слышал один только Бог.
Перед сном следует обратиться с молитвой к Богу, в которой выражается его почитание и полное повиновение его воле.
Эти положения мы оставили почти без комментариев. Предоставим читателю самому составить своё мнение о том, насколько искренен был Казанова в своих нравственных наставлениях. Было ли это изложением его подлинных идеалов, реализовать которые не удалось, отчасти из-за темперамента, не способного быть обузданным никакой внутренней дисциплиной, или в силу внешних обстоятельств? Или это – лицемерие старика, «проигравшего» жизнь? Судите сами.
Не менее любопытен и «нравственный автопортрет», который Казанова послал в одном из писем своему приятелю времён пребывания в замке Дукс, господину Фолкирхеру:
«1. Я не был воспитан в казарме <…>
4. Я никогда не был пьяницей.
5. Меня никогда не видели в обществе недостойных людей, никогда не трапезничал с ними <…>
8. Я никогда не отказывался биться на доброй дуэли c тем, у кого мог быть какой-либо резон потребовать от меня сатисфакции <…>
9. Я никогда в жизни не прощал оскорбления, сознательно нанесённого мне каким-нибудь плутом, пока не видел его у моих ног.
10. Я никогда никого не оклеветал.
11. Я никогда не верил клеветническим пасквилям.
12. Я никогда не пренебрегал уважением к старости; не забывал и о том, чем обязан просвещённый человек человеку, который, не будучи дворянином по рождению, сделался таковым, изучением наук и литературы.
13. Прелюбодеяние, нарушающее верность, никогда не было моим обыкновением <…>
15. Я никогда не позволял, чтобы мой сотрапезник, вставая из-за стола, целовал мне руку.
16 Меня никогда нельзя было принудить пойти в кабак, в дурную кампанию, дабы отвлечь меня от скуки; литература всегда уберегала меня от этой болезни.
17. Я никогда не выламывал двери и не взламывал замки в местах, где я не был хозяином, чтобы порадовать воров, и поставить под сомнение порядочность кого-либо, чей чести такой взлом мог бы нанести ущерб.
18. Я никогда не приказывал убить беззащитного старика.
19. Я никогда не перехватывал писем.
20. Я никогда не утруждал свой разум тем, чтобы искать способы огорчить своего ближнего» .
Судить об искренности этой исповеди мы, опять-же предлагаем самому читателю.
Мы же переходим к изложению политических воззрений нашего персонажа. И начнём с его отношения к, несомненно, главному политическому событию его времени – Великой французской революции. Вообще, не только революционные, но и прочие политические события своего времени Казанова оценивал без особого энтузиазма. Не зря уже на первых страницах ««Опровержения «Истории Венецианского государства» д’Амело де ла Уссе»» он сетовал: «несмотря на всё, что мы знаем об истории и все писания законодателей, политика, такая, как она есть, далека от совершенства» . Всё дело в недостатке подлинно благородных деятелей и исследователей, а между тем, «Государю, государственному мужу, историку <…> невозможно действовать <…> если страсти, коим он подвергнут, не суть наиболее благородной природы и большей силы, чем те, что составляют обыденную добродетель. Так легко достигнуть преходящей славы <…> но для славы длительной нужны истинная любовь к Отечеству, нечеловеческая добродетель, предпочтение общественного блага собственному – божественные качества» .
Если политика несовершенна, если подлинно благородных ее деятелей недостаёт в странах, где царит политическая стабильность, то, что уж говорить ; стране, потрясённой революционными событиями, где была уничтожена физически значительная часть «благородного» и образованного населения, где волны кровавого шторма высоко вознесли не только идеалистов, мечтающих о свободе, равенстве и братстве, но и всякого рода проходимцев, политических авантюристов и садистски жестоких властолюбцев! С наибольшей чёткостью и полнотой отношение Казановы к революциям вообще, и к французской революции, в частности, выражены в его полемике с доктором права Гёттингенгского университета Леонардом Снетлаге. Казанова полемизировал с ним «на равных», как с коллегой, называя себя доктором права Падуанского университета, хотя, строго говоря, факт получения Казановой этой учёной степени до сих пор не получил документального подтверждения.
Откровенно говоря, никаких сведений о докторе Леонарде Снетлаге нам обнаружить не удалось. Вряд-ли он произвёл значительное впечатление на современников. Зато во Французской Национальной Библиотеке нашлась та самая книга, что вызвала полемический задор Казановы. Итак, в 1795 году, в самый разгар революционного террора, доктор Снетлаге издал книгу с многозначительным названием «Новый французский и немецкий словарь, содержащий новые выражения, созданные Французским Народом. Дополнение к Словарю Французской Академии и ко всем прочим словарям». Книга, откровенно говоря, скучновата, несмотря на революционный пыл ее автора. И интерес к ней Казановы не вполне понятен. Можно предположить, что ее появление было лишь поводом реализовать давнее желание Казановы выразить своё отношение к революционным событиям во Франции. Однако можно предположить и то, что наш герой, помимо прочего, питавший слабость к филологии, искренне заинтересовался словарём. Тем более что в обширном предисловии к «Новому словарю» Снетлаге не поскупился на филологические рассуждения.
В целом книга Снетлаге – смесь филологии и политики. В ней чётко видна апологетика революции. И ненависть к ее врагам. В статье «Шуаны», Снетлаге прямо называет деятелей вандейского сопротивления «вандейскими бандитами» . Симпатия к революции просто светится в каждой статье «Нового словаря». Но нельзя не заметить и того, что этот пылкий почитатель восставшего французского народа уже замечает крайности революционного террора и все связанные с этим опасности. Так он подчеркивает, что одна из черт революционного мышления – «контрреволюционная мания и контрреволюционный бред», приведшие к массовым репрессиям . И если уж быть совсем точным, надо сказать, что Снетлаге различал «две революции». Первая – 1789 года, установившая конституционную монархию. Это – «счастливейшая из революций». Вторая – якобинская, с присущей ей жестокостью и злоупотреблениями .
Полемическая работа Казановы появляется два года спустя – в 1797 году. Она озаглавлена: «Леонарду Снетлаге, доктору права Гёттингенгского университета, Жак Казанова, доктор права Падуанского университета». Можно совершенно объективно сказать, что по литературным достоинствам труд Казановы значительно превосходит мишень своей критики. Тут больше рассудительности и нет крикливости и пафоса, которыми перегружен словарь Снетлаге. Заметим и то, что эта книга стала последним опубликованным трудом Казановы, которому оставался всего год жизни.
В предисловии Казанова обращается к доктору с приветствием. Говорит о том, что учёным в принципе весьма пристало обсуждать друг с другом проблемы нового словаря и вообще – изменений в языках. За этим следуют рассуждения филологического порядка. Затем Казанова переходит к оценке, собственно, Революции.
Неизбежность революции давно была для Казановы очевидной. «Угнетённый народ ни во что не ставился, - писал он ещё в «Истории моей жизни», - Государство было в долгах и финансы пришли в неизбежно скверное состояние. Революция была необходимой, я полагаю; но она не должна была быть кровавой, ей надо было быть нравственной и патриотичной; но дворянство и духовенство не были столь щедры, чтобы принести жертвы, необходимые королю и самому государству» .
В послании доктору Снетлаге Казанова начинает свои рассуждения с весьма значительного предсказания: после революции Франция непременно вернётся к тому, что было до нее . Заметим, что это пророчество блестяще сбылось. Всего через шесть лет после выхода в свет книги Казановы, в 1804 году, консул Республики Наполеон Бонапарт объявит себя императором. А в 1814 году на престол вернутся Бурбоны.
В «Истории моей жизни» мы встречаемся со схожим пророчеством: «Что будет с Францией? Не берусь сказать, но я знаю, что продолжительность существования обезглавленного тела эфемерна, ибо именно голова – вместилище разума» .
Следует, при этом, понимать, что предсказание Казановы - вовсе не манифест монархизма. Казанова понимает, что реставрация монархии приведет не только к положительным, но и к отрицательным последствиям. По этому поводу он пишет: «Я предвижу возвращение монархии и свойственных ей добродетелей; но я также с горечью в душе предвижу возрождение злоупотреблений, неравенства в судьбах и правах. Равенство между людьми, что физическое, что моральное, было всегда лишь химерическим мечтанием дерзкой философии, которая, вместо того, чтобы смотреть на вещи, как они есть, забавляется рассмотрением их такими, как ей хотелось бы, чтобы они были. Нет ничего несправедливей равенства. Этот парадокс стал аксиомой, как и современный: ничто не освободит народа, обреченного на погибель» .
Политическая ориентация Казановы, таким образом, двойственна. Как выходец из третьего сословия он, конечно, не мог быть ярым монархистом. Не зря монархия ассоциируется у него со «злоупотреблениями, неравенством в судьбах и правах». То есть, он понимает справедливость революционного движения. Но этот выходец из низов смог вращаться слишком близко к верхам; он выдумал себе аристократическое происхождение и старался всеми способами обеспечить себя материально настолько, чтобы жить подобно аристократу. Поэтому беспощадная к «бывшим» Республика не могла его не напугать. Невозможность вернуться в ту Францию, какой она стала после Революции, была для него очевидной. «Никогда более не видеть мне ни Парижа, ни Франции: слишком страшат меня казни, вершимые необузданным народом» - читаем мы в «Истории моей жизни» .
Там же мы встречаем эмоциональное недоумение по поводу того, как народ, превозносивший своих королей, легко и жестоко посягнул на королевскую власть. Казанова, как раз, пребывавший в Париже, когда родился наследник престола, по этому поводу писал: «Госпожа Супруга дофина разродилась герцогом Бургундским; я наблюдал такое ликование, в какое нынче, когда глядишь, что чинит та же самая нация против своего короля, верится с трудом. Нация желает доставить себе свободу; намерение ее благородно и разумно, и она приведет предприятие сие к зрелости в царствование этого монарха, каковой, наследуя шестидесяти пяти королям, из которых всякий был более или менее тщеславен и ревнив до своего могущества, по некоему особенному и неповторимому складу души оказался непритязателен. Но возможно ли поверить, будто душа его перейдет и к его преемнику? Франция повидала на троне своем множество иных монархов — ленивых, гнушающихся трудом, не терпящих забот и хлопочущих единственно о собственном покое. Удалившись в глубины дворца, оставляли они вершить своим именем деспотическую власть первых министров, однако ж оттого не менее оставались королями и истинными монархами; но никогда еще прежде не видел мир короля, подобного этому, — который бы по доброй воле возглавил нацию, объединившуюся, дабы свергнуть его с престола. Кажется, он счастлив, что наконец должен думать лишь о том, как бы повиноваться. Стало быть, рожден он не на царствование и, похоже, подлинно видят личных своих врагов в тех, кто, движимый истинною заботой о его интересах, несогласен с декретами собрания, каковые только и уничижают королевское величие. Нация, бунтующая против деспотического ига, каковое называет она и всегда будет называть тиранией, — дело нередкое, ибо бунт этот побуждаем природой; свидетельством тому вечная настороженность монарха, который остерегается выпускать из рук бразды, ибо уверен, что нация не преминет закусить удила. Но монарх, что встает во главе двадцати трех миллионов своих подданных и не просит их ни о чем ином, как лишь оставить ему бесполезный титул короля и главы не затем, чтобы ими править, но дабы исполнять их веления, — дело редкостное, единственное и неслыханное. «Будьте законодатели, — говорит он им, — и я велю исполнить все ваши законы, если только подадите вы мне помощь против мятежников, что не пожелают подчиниться; впрочем, в вашей власти будет не щадить их и разорвать в клочки без всякого суда и следствия — ибо кому под силу противиться вашей воле? Воистину вы займете мое место. Возражать этому станет знать и духовенство, но их всего один человек из двадцати пяти. В ваших силах подрезать им крылья, физически и духовно, и они будут не в состоянии класть пределы вашему могуществу и вредить вам. Дабы достигнуть этого, вам должно смирить гордыню духовенства, отдав церковные должности в руки равных себе, а священникам назначив лишь жалованье, необходимое для прожития. Что же до знати, то вам нет нужды лишать ее богатства: довольно и того, что вы перестанете почитать ее за пустые родовые титулы; дворянство исчезнет; возьмите пример с мудрых уложений турок; когда же государи эти увидят, что они более не маркизы и не герцоги, то умерят свое властолюбие, и единственным их удовольствием останется тратить деньги на всякую роскошь — но тем лучше для нации, ибо через расходы эти их деньги потекут к ней, а она пустит их в оборот и умножит торговлею. Что же до министров моих, то впредь они станут разумней, ибо будут зависимы от вас, и не моим делом будет судить об их способностях; я стану подбирать их сам, для виду, но и удалять стану всякий раз, как вы захотите. Через то положу я наконец предел тирании, когда они подавляли меня, заставляли делать все, что им было угодно, нередко вредили моей репутации и вечно обременяли Государство долгами от моего имени. Я молчал — но более так не мог; и теперь я наконец на свободе. Знаю, жена моя, со временем — дети, братья мои и кузены, так называемые принцы крови, осудят меня, но только в душе, ибо не осмелятся заговорить об этом со мною. Ныне, под высоким вашим покровительством, стану я для них более грозным, нежели когда защитою мне служил один лишь мой род, бесполезность какового я сам помог вам доказать публично. Те, что покинули королевство, недовольные, рано или поздно возвратятся домой, если пожелают, а коли нет, так пускай делают, что им угодно; они называют себя истинными моими друзьями, и мне смешно, ибо не может у меня быть истинных друзей, кроме тех, чей образ мыслей согласен с моим. Они полагают, будто всего важнее на свете древние права нашего дома на королевскую власть, нераздельную с деспотией; а я полагаю, что всего важнее на свете, во-первых, мой покой, во второй черед уничтожение тирании, что захватили надо мною министры, и, в-третьих, ваше довольство. Я мог бы еще сказать, когда бы был обманщик, что забочусь ; богатстве королевства — но оно мне безразлично, ибо думать о нем должны вы и касается это только до вас: королевство мне более не принадлежит. Благодарение Богу, я более не король Франции, но, как вы прекрасно говорите, король французов. Все, о чем я прошу вас, — это поспешить и дозволить мне наконец отправиться на охоту, ибо я устал скучать». Из сей доподлинной исторической речи, я полагаю, ясно следует, что контрреволюции случиться не может. Но не менее ясно следует и то, что она случится, как только образ мыслей короля переменится; примет тому нет — как нет примет и тому, что преемник его будет на него похож. Национальное собрание станет делать все, что пожелает, невзирая на знать и духовенство, ибо на службе у него необузданный народ, слепой исполнитель его велений. Нынче французская нация представляется чем-то наподобие пороху либо шоколаду: и тот, и другой состоят из трех составных частей, и свойство их не зависит, и не может зависеть ни от чего иного, кроме как от пропорции. Время покажет, каковы были составные части, преобладавшие перед Революцией, и каковы те, что преобладают теперь. Я знаю одно: зловоние серы смертельно, а ваниль яд. Что же до народа, то он повсюду одинаков: дайте крючнику шесть франков и велите кричать Да здравствует король, он вам доставит сие удовольствие, но за три ливра минутою позже закричит Да умрет король. Поставьте во главе народа зачинщика, и он в один день разнесет мраморную крепость. У него нет ни законов, ни убеждений, ни веры, божества его - хлеб, вино и безделье, свободу он полагает безнаказанностью, аристократию — тигром, а демагога — пастырем, нежно любящим свое стадо. Иными словами, народ — это необъятных размеров животное, оно не рассуждает. Парижские тюрьмы набиты узниками, которые все представители восставшего народа. Скажите им: если вы согласитесь поднять на воздух залу Собрания, я открою вам ворота тюрьмы, — они пойдут с радостью. Всякий народ — это сборище палачей. Французское духовенство, зная это и рассчитывая лишь на себя, стремится внушить ему религиозное рвение, каковое, быть может, пересилит тягу к свободе: свобода есть для народа лишь некая отвлеченность, для материальных голов недоступная. Трудно, впрочем, поверить, чтобы нашелся в Национальном собрании хотя бы один его член, движимый единственно заботою о благе отечества. Душа всякого одержима лишь собственным его интересом, и ни один, будь он королем, не последовал бы примеру Людовика XV» .
Казанова, видимо, был за ту власть, которая была бы, прежде всего, безопасна для него лично; он не монархист и не республиканец, и будь Республика более умеренной, позволь она ему по-прежнему более-менее безопасно существовать во Франции, он бы, конечно, гораздо больше ей симпатизировал. Не зря в «Икозамероне» равноправно существуют и монархии, и республики.
Однако, этот страх, ассоциирующийся с республикой, порождает в его предпочтениях крен в сторону монархии. Но тут необходимо оговориться, что подразумевается никак не монархия Бурбонов, вовсе не думавшая о простом народе, а такая, которая будет приобретать черты, если употребить современный термин, «социальной». Недаром в «Истории польской смуты», Казанова подчеркивал, что разница между отношениями «деспот – раб» и «государь – подданный» состоит в том, что во втором случае правящий связан обязанностями в отношении управляемых . В том же труде он критикует позицию Гоббса с его теорией неограниченного объёма власти суверена .
Одновременно Казанова осознаёт, что, хотя народ он и вправе требовать большей степени свободы, чем он ощущает при деспотическом правлении, прежде всего, обязан осознавать само существо политической свободы, без чего возможные социальные изменения будут носить разрушительный характер, что, по его мнению, как раз и произошло в революционной Франции.
«Народ, - пишет Казанова, - абсолютно неспособный понять, в чём состоит истинная свобода, будет злоупотреблять ею всюду, где она будет ему предоставлена. Он станет видеть ее лишь в анархии. Мудрое правительство заставит его верить, что его естественное состояние – быть подвластным дворянству, а последнее в том – что оно создано защищать народ, и тем творить ему счастье» . В связи с этим, идеал политики у Казановы прост и классичен. Мудрое правительство даёт народу хлеб и зрелища. Но, если всё так просто, если таково естественное состояние народа, отчего же народ отказался от этого? Прежде всего, этих простых истин, скажем мы, не понимала французская абсолютная монархия. Зрелища были достоянием исключительно правящего сословия. А что до хлеба… Как не вспомнить знаменитый анекдот о том, как несчастная королева Мария-Антуанетта, узнав что народу недостаёт хлеба, дала восхитительный в своей наивности совет: накормить народ булочками!
Но Казанова успех переворота видит ещё и в обмане народа вождями революции. В обмане, последствия разоблачения которого, как раз, и будут катастрофическими для Республики, и приведут к реставрации монархии.
«Говорят, - пишет он, - народ желает быть обманутым; и если верно, что он в этом нуждается, то он любит своих обманщиков; но дело закончится тем, что он их растерзает, когда узнает, как следует. Вы теперь видите во Франции половину этого политического феномена; время, когда вы увидите другую, ещё не настало.
Французский народ должен обожать тех, кто, называя его сувереном, позволяют ему безнаказанно совершать разного рода преступления. Без анархии они бы никогда не смогли убедить его в том, что он воистину суверен. Добавим к этому, что нет на земле народа, более склонного к подчинению, нежели французы; и всё только потому, что они разумнее прочих. Разум одурманивает их, не даёт им времени задуматься, и заставляет их попадать во всевозможные ловушки, которые им только расставлены. Этот народ – друг и раб каждого, кто ему льстит, обреченный друг, жертва, и покорный исполнитель любых желаний. Смелый в силу своей ветрености и весёлости, неутомимый, предельно наивный, совершенно пренебрегающий предусмотрительностью, беззаботно напевая, он потешается над будущим. Этот народ стал обожателем родины, при том, что до революции он не знал ни что такое «родина», не даже самого этого слова. Пьянство и жестокость также присущи ему, как воздержанность и человечность; он равно способен к любым проявлениям героизма, когда красноречивый льстец возбуждает его воображение; однако он легкомыслен и непостоянен в том смысле, что легко переходит от одного состояния к противоположному, часто в мгновение ока. То, что он неспособен к дружбе, стало ясно за последние семь лет. Если бы он был склонен к чтению, или хотя бы умел читать, статуя Вольтера и дня бы не простояла в так называемом Пантеоне, который вожди воздвигли для божков будущего, всех, которых они будут обожествлять и развенчивать» .
В конце вступительной части, Казанова опять возвращается к рассуждениям о филологии. Говорит, помимо прочего, о революционном «обогащении» языка во Франции. Затем предлагает вниманию коллеги словарь этих новых слов. Некоторые статьи словаря особенно любопытны с точки зрения нашей темы.
Прежде всего, рассмотрим статью «АРИСТОКРАТИЯ». Казанова пишет: «Это слово, дорогой коллега, означает «правление лучших, а не «великих», как утверждаете Вы. «Великие» же, как Вы сами можете видеть, это ни «лучшие», ни «могущественные»… Возможно, как мне кажется, говорить и о том, что хорошего было во Франции с 1789 года, заслуга чего принадлежит депутатам. Отмена монархии была их мудрым деянием; этому обязан своей славой Конвент, всего лишь порученцем которого был инфернальный Робеспьер… Конвент должен был, в конце концов, возненавидеть отвратительного идиота, ибо должен был бояться силы… Он погиб, потому что пролил слишком много крови своих собратьев… Его героем был Кромвель, которому он, правда, подражал лишь в жестокости» .
Как видим, Казанова считает мудрым деянием отмену монархии и осуждает в лице Робеспьера якобинский террор. Если есть что-то общее в позициях Снетлаге и Казановы, так это разграничение двух этапов революции. Как и Снетлаге, наш герой больше симпатизирует первому, доякобинскому этапу. Хотя, как мы увидим, он придерживается иной хронологии. Для него первый этап начинается не с республиканской активности, а с самоограничительных актов короля. Об этом говорится в статье «РЕВОЛЮЦИЯ»: «Мне кажется возможным сравнить революцию политического состояния с потопом, с землетрясением, с извержением вулкана… Никто не может назвать французскую революцию счастливейшей из всех революций, иначе как после того как можно будет рассматривать ее как завершенную, с точки зрения произведенных эффектов <…>
Прежде чем назвать ее завершенной, следует дождаться установления внутреннего мира, довольства всей нации, зависящего от процветания коммерции, искусств, восстановления индустрии, справедливости, воздаваемой каждому, кто в этом нуждается, без чего частные интересы и польза не будут уравновешены; следует дождаться добрых законов и нравов в действии <… > Тогда воссияет равенство и станет ясно, в чём оно состоит, и тогда мы с удивлением осознаем, что это целостное равенство состоит из миллиона неравенств.
Когда мы узрим всё это, весь мир, в невиданном доселе хоре воспоёт счастливую революцию, несмотря на всё зло, принесенное ею человеческому роду; ибо любая нация должна предпочитать собственные интересы интересам прочих и с безразличием взирать на все беды, без которых она не достигла бы ни славы, ни счастья.
Как видите, следует подождать; и я поздравляю Вас, ежели Вы молоды. Я же, будучи стар и не обольщаясь надеждой увидеть что будет в конце, предрекаю, если Вы позволите, что он будет несчастливым; я назову эту революцию самой зловещей из всех, что известны Истории. Это естественно, ибо никто не заставлял и не заставит меня испытать большие муки, нежели те, что я испытываю сейчас, думая об ужасных событиях, которые ее сопровождали, и которые ещё продолжаются, заставляя проливаться человеческую кровь в Германии, в моей дорогой Италии и на морях - в войне, которой не было бы, которая не началась бы без этой революции, что представляется Вам счастливой.
Но мне следует, мой дорогой собрат, рассказать Вам <…> о необходимости счастливых и несчастливых событий морального порядка.
Это, если Вам угодно, мнимая необходимость, ибо она может быть признана необходимостью только после наступления события <…>
Если эта необходимость реальна, отчего политика так озабочена спасением государства, при том, что она не заботится предотвращением потопов, землетрясений и извержений вулканов? То, что необходимо – неизбежно, и политика заблуждается, надеясь предсказать будущее, тщась разрушить предвиденное, ибо, если это получится – значит, предвидение было скверным; ежели нет – труды были напрасными. Дело в том, что мудрая политика не рассчитывает на необходимость. Убедитесь, наконец, что ничто из происходящего в области морали, не может рассматриваться, как необходимое априори; но я с Вами полностью согласен, что оно таково, когда уже свершилось, что даже Богу невозможно изменить свершившееся.
Когда Людовик XVI всходил на трон, он чувствовал себя могущественнее, нежели все предшествующие государи. После замечательного наставления кардинал дё Флёри сказал ему: «Я поздравляю Вас, Сир! Вы – абсолютный король Франции и можете использовать весь Ваш деспотизм на благо Вашей нации, благо неотделимое от Вашего <…> Смотрите на себя, как на первого счастливого короля Франции».
Зачем, будучи устремлённым к благу и чистосердечным, Людовику XVI понадобилось начинать свою королевскую карьеру с созыва парламента? Но он его созвал, и в тот роковой момент восходящая линия, что привела его к могуществу, устремилась к упадку <…>
Суверен не должен надеяться на иные выражения любви подданных, кроме тех, кои проистекают из его собственной справедливости. Франции, чтобы быть счастливой, не надобны парламенты, и она о них позабудет.
Будучи только созванным, парламент счёл своим долгом убедить народ, что оскорбление, когда-то нанесённое ему роспуском, не изменило его природы. Что было вполне ожидаемо, к этому примешался дух возмездия <…> Это было первым проявлением признательности главных из подданных их доброму королю, который надеялся покорить их сердца, но который был слишком молод, чтобы предвидеть последующее за этим падение.
Парламент принялся поучать короля, чья воля была ему противоположна, отписывая ему, что не может повиноваться воле Его Величества.
Насладитесь, мой дорогой собрат, Вы, который находите новомодные словечки слаще мёда, словом «повиноваться», пришедшему на место более привычного «слушаться»! Демон бунта вышел на сцену, и принялся творить слова <…> и вскоре дело не ограничилось лишь творением слов. Возможно, Данте имел в виду нечто подобное, когда в начале седьмой песни «Божественной Комедии» заставил извергнуться изо рта адского владыки дьявольские слова: “Pape Satan pape Satan Aleppe” .
Когда видят, как добродушная монархия проявляет терпимость, тогда берется отвага донести до ее ушей и глаз ужасные слова: «созыв генеральных штатов» <…>
После ряда скандальных и неслыханных событий король был вынужден сам согласиться возглавить первую революцию, которая его разжалует. Он себя уже скомпрометировал. Этот бедный государь был главным виновником своего смещения, и, виновно, или нет, первой причиной гибели монархии и собственной смерти <…> Если бы этот несчастный государь не царствовал, монархия бы всё ещё существовала <…>
И вот, вся Европа опечалена и половина Земли в тревоге. Было ли всё это необходимым? Конечно, - скажете Вы. Всё это необходимо должно было случиться, ибо до революции человеческая природа была во Франции искажена, и никакое другое событие не могло бы вернуть человека в его естественное состояние. Иначе говоря – в состояние необузданности. Но по бесконечной милости небес мы ещё увидим возрождение золотого века <…> Доказательством того, что революция должна была свершиться, сказал мне один профессор в Берлине в прошлом году, является то, что она свершилась. Но спорить с такими учёными глупо <…> Ретроспективная необходимость смехотворна, и только безумец поверит в нее. Я, однако, соглашусь поверить, если только мне докажут, что некое событие, зависящее от человеческой воли, будет утверждено, даже если воля ему не предшествовала.
Вы скажете, что Франция <…> была в состоянии крайнего насилия и только в революции была надежда на ее спасение. Согласен. Но нужно ли врачу для преодоления опасного состояния начинать лечение с ампутации головы? Должен ли он ради исцеления доводить все члены тела до судорог?
На самом деле, положение Франции не было безнадёжным <…> Она не находилась в состоянии войны, ни чума, ни голод не поразили ее. Ее болезнь - простой дефицит, для которого нужен был обоснованный финансовый рецепт. Хороший генеральный контролёр, даже не гениальный, радикально излечил бы ее, или если не радикально, то на время <…>
Монарх не может достойно пользоваться своим положением, иначе как, чувствуя себя расположенным пожертвовать собой ради надлежащих ему обязанностей. Главные из этих обязанностей требуют потрясающей душу самоотверженности. Самоотречение – дело простое; но его требуется большая степень, чем та, которая нужна простому христианину для спасения души. Король должен идти гораздо дальше. Он должен предпочитать спасение государства спасению собственной души, если несчастливые обстоятельства потребуют такого выбора. А выбор между отречением и смертью – безделица. И тот, кто, ни минуту не колеблясь, не предпочтёт смерть – был вовсе недостоин царствовать. Король должен все пожертвовать интересам нации и неприкосновенности своих прерогатив – тело душу, и честь тоже <…>
Но Людовик XVI ничем не рисковал <…> Всё, что ему надобно было сделать, чтобы обеспечить покорность и тишину, это заставить замолчать парламент, <…> который был в руках короля, ибо дворянство, стоящее во главе его армии, всегда было готово погибнуть, исполняя его волю <…>
Я уверен, что если бы, всё, о чём я Вам говорил, было сделано, не было бы революции, и, следовательно, мы не можем говорить сегодня о том, что она была необходима, ни морально, ни физически» .
Следует заметить, что, сочувствуя казненному королю, Казанова, тем не менее, не снимал с него ответственности за происшедшее во Франции. Оценки, которые он даёт в «Истории моей жизни», гораздо более резки. «Каждый свергнутый король, - пишет он, - должен быть глупцом, а каждый глупый король должен быть свергнут; ибо нет такой нации, имеющей короля, которая не имела бы его только вследствие применения силы <…>
Людовик XVI погиб вследствие своей глупости. Если бы у него был разум и мудрая осторожность, необходимые королю духовного народа, он всё ещё был бы на троне и уберег бы французскую нацию от ужасов, в которые ее погрузили ярость банды выродков, малодушие и извращённость аристократов, жадность деспотичного клира, фанатичного и слишком могущественного» .
Не меньшей казалась ему и вина аристократов. «Некоторым может быть жалко французских эмигрантов, всегда способных разжалобить; что до меня, я заявляю, что они не вызывают у меня ничего, кроме презрения; ибо я нахожу, что, сплотившись вокруг трона, они могли бы силе противопоставить силу, как-нибудь погасить запалы, не дав им времени уничтожить нацию; наконец, я говорю, что их долг, интерес и честь предписывали им спасти своего короля, или же быть погребенными с ним под обломками трона. Вместо этого они устроили своей гордыне и своему позору заграничную прогулку без пользы для себя и к ущербу для тех, кому их приходится кормить» .
Вернемся, однако, к трактату «Леонарду Снетлаге…». Далее Казанова в самых изысканных выражениях говорит корреспонденту о том, что тот заблуждается относительно грядущей славы республики, и берется доказать обратное . Здесь несколько интересных деталей. Сколько бы ни говорили о дилетантизме Казановы, к проблеме революции он относится как весьма грамотный историк, призывая оценивать ее не сходу, а постфактум: исходя из ее исторических итогов. Любопытно и отрицание Казановой исторического детерминизма. Под ним мы понимаем подход, согласно которому некоторые исторические события рассматриваются, как неизбежные и предопределённые самими закономерностями исторического развития. Классическим примером детерминизма было учение Маркса и Энгельса. Согласно нему, исторически неизбежны смены общественно-экономических формаций. Неизбежно и наступление коммунизма. При этом естественно возникает вопрос: зачем нужны вообще активные социальные преобразования, агитация, революции, если ход событий и так предопределён? Наконец, здесь у Казановы трактовка роли короля, как зачинателя первого этапа революции, о которой мы говорили выше.
Отрицая историческую неизбежность революции, Казанова постоянно высказывает сомнение относительно ее грядущих результатов и ценностей. Сомневается он и в идеологии революционеров. Как известно, главным лозунгом революции был «Свобода, Равенство, Братство». Ничего не говоря о свободе и братстве, Казанова сомневается в том, что результатом революции было установление равенства среди французских граждан. Выше мы уже видели, что он полагал, будто это пресловутое «равенство» состоит из миллиона неравенств. Тема эта была для Казановы важной. Не зря он рассуждал о ней в трактате «Разговор мыслителя с самим собой» (1786). Там он говорил о несомненности природного физического равенства людей, фактически солидаризируясь с позицией Томаса Гоббса. Но несомненный факт для Казановы – присутствие морального неравенства в человеческом обществе .
В статье же «РАВЕНСТВО» он пишет: «Вы рассуждаете о нём, как учёный. Я же уверен, что это конституционное равенство, установленное, как основание нового правительства, всегда будет загадкой для любой возрождающейся нации, и что народ, неизменно весёлый, несмотря на гнетущую его нищету, будет осмеивать его всегда и повсюду. Ему будет любопытно знать значение этого слова, всечасно созерцая только неравенство» .
Осуждение революционного террора видно почти на каждой страницы книги Казановы. Но особого пафоса, смешанного с иронией, оно достигает в статье «ГИЛЬОТИНА»: «Позабыл было о ней, но это легко исправить. Смехотворно не слово «гильотина», а слова «гильотинировать» и «гильотинирование». Смеяться и смешить – это конёк французов. Но знак ли это добродушия, или ужасной жестокости духа, возвеселяющегося всем, что заставляет трепетать человечество? Гильотина это, впрочем, памятник, который, честно говоря, будет свидетельствовать потомкам о мягкости правительства, которым она была воздвигнута. Фаларис, агригентский тиран и Перилл, изобретатель бронзового быка, осужденные сгореть в нём заживо, справедливо повеселили своими муками граждан. Но что скажут о душе французского народа в наши дни, когда узнают, что он с удовольствием смотрел и шутил, когда мастер Гильо был осужден погибнуть под топором той самой машины, которую он изобрел, дабы, насколько это возможно, уберечь жертв закона от смертных мук? О, счастливая и возвышенная нация, стоящая выше любых предубеждений, с которой никто не сравниться в искусстве ужасать! Она, смеясь, выкапывает мертвецов, пожирает человеческую плоть, находя это изысканным. Она дала слишком доброму королю Людовику XVI прозвище «укороченный» с той же легкостью, как прозвала его предшественника «возлюбленным». Некий мудрец претендовал на то, чтобы доказать, что говоря «нация» мы непременно подразумеваем «народ». Это утверждение ложно, если речь идёт о французской нации. Говорят, что всё, что она сделала после Карла VII, сделало народ единым; но это, с точки зрения демократического правительства во Франции должно бы смешить мыслителей. Не знаю так ли это, но это вероятно» .
Следует, при этом, учитывать, что Казанова не был принципиальным противником смертной казни. Более того, он полагал, что в ряде случаев она более гуманна, чем прочие виды наказания. Так, в «Истории моей жизни», вспоминая своё заточение в тюрьме Пьомби, он пишет: «Все суверенные судьи на земле всегда полагали, будто оказывают великую милость некоторым преступникам, оставляя их жить, в то время как их деяния заслуживают смерти; но часто в замену моментального страдания они получают более ужасную ситуацию, зачастую такую, когда каждый миг этого непрекращающегося страдания хуже смерти. С религиозной и философской точек зрения замена наказания не может рассматриваться как милость, кроме тех случаев, когда несчастный, который ей подвергается, сам рассматривает ее, как таковую; но с преступником советуются редко и так называемая милость становится истинной несправедливостью» .
Сомнения у Казановы вызывает юридическая обоснованность революции, как и ценность конституции. Будет правильным считать, что наш герой не просто скептически относился к революционной конституции французской республики, но и к самому принципу конституционализма. Во всяком случае, фрагмент, который мы далее приведём, устраняет любые сомнения по этому поводу: «Соблюдали ли Генеральные Штаты границы тех полномочий, которые вручила им нация, или они их нарушили?
Были ли правовыми и честными те средства, которыми они воспользовались, чтобы вызвать волнение в народе, или же они были незаконными, недостойными и обманными?
Нация ли подняла оружие против короля, своего повелителя, или обманутое третье сословие?
Когда они восстали, за родину ли они подняли своё оружие, или против нее?
Добродетель ли возжелала возрождения Франции, или преступление потрясло государство, под предлогом его освобождения от тирании?
Было ли ценой зачинщиков ужасного бунта сделать народ счастливым, или же оплатить свои карьеры его кровью, не стесняясь в средствах делая его исполнителем своей воли, даже ценой открытого насилия?
Если самая значительная часть нации – простой народ, то почему они сочли необходимым уничтожить лучшую часть, и что это уничтожение необходимо для счастья народа?
Можно ли было предвидеть, что народ, главная и наиважнейшая часть нации, дойдёт до того, что признает себя счастливым хозяином Франции, в то время как его предпочитали видеть подданным, управляемым по усмотрению некоторого числа тех, кто предпочёл тяжкий груз власти милому покою, которым должны были наслаждаться позволившие управлять собой <…>
Я пропустил слово «конституция», но у меня ещё будет время порассуждать о нём.
Счастье всей нации зависит от правления, а хорошее правление основывается на хорошей конституции, которая должна быть ненарушимой. Представляется, что, дабы основать совершенное правление, нужно, чтобы ему предшествовала совершенная конституция. Но это не так.
Если конституция питает государство, те, кто дарует ее до рождения государства, безрассудны. Невозможно знать, какая пища понадобится существу, которого ещё нет, и природа которого неизвестна.
А если абсурдно предусматривать режим питания существу, которое надлежит оберегать, не зная его темперамента, то, как можно дать государству наиболее подходящую для него конституцию?
Решение проблемы очень просто. Не надо давать никакой конституции, ибо единственная хорошая конституция, которая ему подойдет, будет та, которую он сам породит. Если будет угодно, некоторым первоначальным законам можно дать наименование конституции. Их можно создать за день, но то, что называется конституцией в собственном смысле слова, которая охватит широкий круг деталей, созреет не менее чем за век; возможно, в ней будет несколько сотен статей, поначалу же – десять-двенадцать, которые будут краеугольным камнем, первым основанием общества.
Honeste vivere, alterum non laedere, jus suum unicuique tribuere .
Немного запретительных законов. Сила в руках исполнительной власти, и применение неумолимой силы в отношении нарушителей основных законов.
Два великих Гения должны воссесть над этими простейшими законами на престол, недосягаемый для невежд. Эти два Гения денно и нощно будут руководить и заботиться о сохранении государства. Имена им – Религия и Спокойствие.
Без поддержки этих Двух, мой дорогой коллега, не может быть хорошо управляемого государства. Его существование станет эфемерным.
Вот две великие ошибки, допущенные глубокомысленными основателями французской республики. Они насмехаются над любой идеей религии, отвергая Бога; и им следовало бы обуздывать всех врагов государства, не делая исключения для свободы прессы.
Удивительно, как все эти великие люди, что демонстрируют всё необходимое для решения самых сложных задач величие души, могли столь согласно допустить две громадные ошибки, каждой из которых довольно для обрушения всей их постройки. И это обрушение неизбежно» .
Далее Казанова в связи с вышесказанным пространно критикует законодателей-атеистов, настаивая на том, что без идеи Бога невозможно поддержание общественного порядка. Эта мысль была вообще близка Казанове, и, как мы помним, легла в основу его полемики с Вольтером. Очень любопытен и скептицизм Казановы в отношении возможности дать конституцию государству в расчёте на будущее состояние дел. По существу, Казанова предвосхищает здесь некоторые элементы концепции знаменитого политического мыслителя Алексиса де Токвиля , который предлагал различать «фактическую конституцию» и «писаную конституцию», причем полагал, что несоответствие писаной конституцию фактической предопределяет ее «фиктивность».
Удивительно, но Казанова, сам человек пишущий, яростно нападает на свободу слова, объявленную революционерами. Вот эти удивительные строки: «Другая ошибка, которая рано или поздно приведёт новую республику к краху, это свобода прессы. Если монархия, у которой в руках был меч деспотизма, считала, что должна держать ее в подчинении цензуре, как осмелилась оставить ее без узды новорожденная республика, главы которой, связанные позитивными законами, не могут ничего сделать против журналистов, злоупотребляющих этой свободой? <...>
Как можно было не понять, что, поставив этот бесполезный и совершенно не необходимый закон во главу конституции, они создали угрозу общественному спокойствию и создали препятствия для консолидации нового правительства?
Как можно было не узреть, что испытавшие от этого величайшее удовлетворение профессиональные бахвалы, вообразившие себе, что они владеют высоким писательским искусством, <…> не будут злоупотреблять законом, и будут почтительно молчать о некоторых государственных делах, по сути своей должных быть секретными?
Как можно было не предвидеть того, что… главным приёмом этих отважных журналистов будет угождать народу, которому подавай только критику, над которой можно похохотать? <...> Достойные законодатели должны знать, что свобода прессы предоставляет злоумышленникам лёгкие средства для того, чтобы тревожить народ и создавать проблемы там, где успех зависит исключительно от спокойствия.
Скажут, что человеку надо предоставить возможность пользоваться всеми человеческими правами, из которых главное – свобода мысли и, как следствие, высказывания мнений. В добрый час! Пускай думают и говорят в обществе, как вздумается, но пусть и не пишут пасквилей для любопытного народа, столь склонного впадать в соблазн, и, к несчастью, как это слишком хорошо видно, склонного к бунту. Если полиция следит за скоплениями народа, что собираются на перекрёстках, в парках и общественных местах, то, как она может не обращать внимания на афиши и газеты, действие коих ещё более ужасающе!
На самом деле, среди журналистов нет ни одного, кто бы не завидовал правительственным чиновникам, и не считал себя способным занять их места <…> Вообще, представляется, что журналисты пишут только для того, чтобы утолить свою ненависть» .
Видимо, опасаясь, что читатели увидят в его критике революции позицию ретрограда, панически боящегося всего нового, Казанова в завершение своих рассуждений говорит, что французские события плохи не потому, что они принесли что-то новое, а потому, что плохи по определению, по их существу.
Трактат заканчивается эпилогом, в котором содержатся рассуждения о языке, и предлагается проект организации специальных семинаров по изучению языка. Эти семинары очень напоминают семинары, которые устраивает Эдуард для своих потомках в «Икозамероне». И лишний раз стоит обратить внимание на невероятный интерес Казановы к педагогике. Как и задуматься о том, был ли на самом деле, как полагал Цвейг, этот человек равнодушен к общественным проблемам и проблемам человечества. Нет ничего более альтруистичного, чем педагогика, по определению. Интерес к педагогике выдаёт у самого законченного эгоиста альтруистическое начало.
Некоторые детали политических идей Казановы изложены в его «Истории польской смуты», главным образом – в первом ее томе. Мы уже упоминали о том, что в этой работе содержится критика деспотизма. Солидаризируясь со Св. Августином , он трактует тираническую власть, как результат дьявольских козней . Не с меньшим сомнением Казанова относится к идее теократического государства . Вспомним, что и в «Икозамероне» Солнечный Гений, носитель теократического начала предстаёт перед читателем, скорее, как отрицательный персонаж, чем как положительный. Умеренная теократия, возможно, и представляется разумной разновидностью правления. Однако теократия редко стремится к тому, чтобы воистину быть умеренной. Благое дело – почитание истинного единого Бога. Но, когда истинно верующие получают власть, подлинной опасностью становится фанатизм. В качестве примера Казанова приводит «жестокого Магомета» .
Следует, впрочем, всегда иметь в виду, что «История польской смуты» писалась в ожидании разрешения республиканских властей Венеции на реабилитацию Казановы. Поэтому в ней подчёркнут пафос свободолюбия и тираноборчества. Казанова настаивает на том, что человек не может быть счастлив без свободы. При этом подлинная свобода немыслима без благоразумных законов .
Казанова, естественно был не единственным критиком революционных событий в современной ему Франции. Примерно в это же время выходят в печать критические сочинения по этому поводу, принадлежащие двум интереснейшим английским мыслителям – Эдмунду Бёрку и Джереми Бентаму . Поэтому любопытным представляется сравнение их позиций.
Эдмунд Бёрк, главным образом, ополчался на правовые и идеологические основания революции, как, впрочем, это во многом делал и Казанова. Мысли Бёрка особенно интересны, поскольку он отнюдь не был ретроградом и поклонником французского «старого режима». Бёрк вошёл в историю как уникальный политический деятель своего времени, который открыто выступал в защиту прав американских колонистов, ирландских католиков, индусов, чернокожих африканцев и сексуальных меньшинств. Вроде бы, по своим взглядам, он, скорее, должен был симпатизировать французской революцией с ее идеологией защиты прав. Он, тем не менее, совершенно не разделял концепции Прав Человека, которая легла в основу всех французских деклараций прав человека и гражданина, и как следствие – в основу революционного конституционализма.
Бёрк от души любил Францию и всё французское, был прекрасно знаком с французской политической литературой; вообще, он заслужил в Англии устойчивую репутацию «франкомана». При этом ключевое событие французской истории, которым и поныне не перестают гордиться большинство французов, которое до сих пор поднята на флаг официальными властями Франции (напомним, гимн Франции – революционный марш «Марсельеза», а главный национальный праздник – День взятия Бастилии) он не считал позитивным ни с точки зрения идеологических достижений, ни с точки зрения практических результатов. Дело в том, что (воспользуемся современным термином) горячий «правозащитник» Бёрк имел в виду конкретные и исторически обоснованные права конкретных лиц и социальных групп, а не абстрактные и широко толкуемые «права человека».С его точки зрения, французская революция противопоставила правам конкретным и существенным права неконкретные и потому – несущественные, которые в силу этого просто не могут быть ни гарантированы, ни защищены в случае нарушения. Он писал: «Человечность этих прав - как горизонт: она столь же недостижима». Очевидным для него было и то, что в революционной Франции возвышенной идеологией «прав человека» бессовестно и демагогически пользовалась рвущаяся к власти буржуазия.
Бёрк критикует сами философские основания концепции прав человека. По его мнению, из глубоко ошибочных представлений о природе абстрактного индивида, который существует только в представлении мыслителей, но не в реальной жизни (ибо абстрактность, по определению, противоположна индивидуальности) возникает неверное представление о его «естественной» свободе, и о том, что народ вправе свергать правительства и составлять конституции исходя исключительно из собственной фантазии. Как помним, аналогична позиция и нашего героя, Казановы.
Бёрк также считал, что свобода, уважение «врожденных» человеческих прав и концепция народного суверенитета, были одновременно преподнесены революцией в качестве идеологической базы преобразований. Но, если задуматься, эти ценности фатально пересекаются, если не исключают друг друга. Если я свободен, то, как быть с моим самоограничением в пользу прав другого и в пользу суверенного народа, стоящего выше меня? Если «врожденные права» неприкосновенны, то, как я могу заставить свободных сограждан ограничивать свой произвол во имя моих прав, и как я могу ограничить ради них суверенитет народа? Если народ – суверен, то, как быть с «врожденным» полноправием каждого из индивидов, которые этот народ составляют, и как быть со свободой, если суверенитет общности предполагает ограничение свободы каждого из индивидов, что эту общность составляют? Вся противоречивость революционной практики была следствием попытки соединить несоединимое, ограничиться повторением лозунгов, там, где необходимо было здравое размышление. Как и Казанова, Бёрк серьёзно сомневался в том, было ли свержение монархии волей всего французского народа, а не группы отчаянных авантюристов, умело манипулировавших настроениями народных масс. Вдобавок, с его точки зрения, разница между декларациями и революционной практикой была неприлично разительной. Революция провозгласила «священный и неприкосновенный» статус собственности, и тут же принялась за разграбление имущества аристократии и церкви. Она провозгласила право на судебное разбирательство, и кровь брызнула во все стороны от жестокого усердия чрезвычайных трибуналов. Она провозгласила свободу слова и обратила убийственный взгляд на всех инакомыслящих. В конце концов, над торжественно провозглашённым правом на жизнь ежедневно потешалась лязгом натруженных пружин гильотина…
Французскому варианту концепции прав человека, очевидно лицемерному и противоречивому, Бёрк противопоставил свою собственную концепцию прав английского народа. Согласно этой концепции, основа прав, которыми пользуются английский подданные - не отвлеченные принципы, а традиции и многовековой опыт. Они гарантированы тем, что исторически созрели и экономически обеспечены после столетий органичного вызревания. Их содержание не абсолютно, не безмерно, не безоговорочно, ибо они не мыслятся вне сопутствующей им социальной нагрузки правообладателя. И именно в силу того, что эти права не абсолютны - они конкретны, а значит - могут быть реально защищаемы. Наконец, реальность этих прав гарантируется тем, что они обещаются не всем подряд, безоговорочно, но только тем, кто имеет в них объективную потребность, и тем, кому они в действительности реально могут быть предоставлены, а не всему отвлеченному «человечеству». Права и свободы - не абстракция, не метафизический идеал. Они напрямую зависят от состояния и уровня развития общества, стало быть, они неизбежно должны быть относительными ко времени и ситуации. И тогда они реальны. Универсальность французских деклараций бесполезна и ирреальна в силу их безотносительности к конкретным лицам и отношениям. К примеру, индийскому крестьянину объективно не нужен тот набор прав и свобод, в котором объективно нуждается английский буржуа. Для индийского крестьянина не актуальны ни свобода слова, ни свобода предпринимательства. Это тот уровень проблематики, до которого он ещё социально не созрел. Но его конкретные права, те, которые ему насущны и которые для него исторически созрели – «права индийского крестьянина», а не «человека», или «гражданина» - должны быть защищены, и могут быть гарантированы в силу их зрелости и конкретности. Есть только «исторические права» социальных групп, а любые разговоры об универсальных «правах» универсального «человека» Бёрку представлялось излишним – бесчестной и пустой демагогией.
Что до Бентама, то он находил основные положения революционных Деклараций прав человека абсурдными и неизбежно противоречащими друг другу. Широко известен его афоризм: «Права человека – чепуха, а неотъемлемые права – чепуха на ходулях!». Как известно, он скептически относился к самому понятию «свободы», бывшему одним из лозунгов французской революции. Свобода в его понимании была тождественна анархии и своеволию. А положения французской декларации прав человека он делил на «невразумительные», «ложные» и «невразумительные и ложные одновременно». Казанова, как мы помним, также находил опасными рассуждения о свободе, основанные на невежественности народа.
Очевидно, что критика Французской революции, предпринятая Казановой, была не менее интересной и глубокой, чем у его современников и последователей. Другое дело, что в отличие от бёрковской и бентамовой, она осталась незамеченной и не вызвала никакого общественного резонанса.
Не вызвало резонанса и политическое творчество Казановы в целом. Для этого было довольно причин. Прежде всего, несмотря на всю самостоятельность мыслей Казановы, в них не было той абсолютной оригинальности, той принципиальной свежей новизны, которая только и способна привлечь внимание читателя. Что немаловажно, несмотря на большой объём написанного, на своеобразие многих формулировок и точность оценок, Казанова не создал ни одной целостной концепции – ни политической, ни правовой, ни нравственной. Мы имеем дело с разрозненными высказываниями, не складывающимися в систему. В век, когда кумиры читающей публики предпочитали создавать именно концепции, или, по крайней мере, излагать свои социальные взгляды, более-менее систематизировано, результаты творчества Казановы, разумеется, были обречены на провал. Ни своей школы, ни когорты почитателей и последователей он после себя не оставил. Да он к этому и не стремился!
Нельзя не упомянуть и о том, что, когда труды современных Казанове социальных мыслителей расходились многотысячными тиражами и неоднократно переиздавались, его собственные сочинения были малотиражными и не всегда качественно издавались. Например, интереснейшая «История польской смуты» была напечатана так, что работа типографов просто удручает: по нескольку страниц подряд шрифт то слишком бледен, а то напротив – целые станицы не читаемы из за перебора типографской краски; буквы размазаны, строки плывут. Очевидно, в переплёт передавались не просушенные надлежащим образом листы. Всё делалось в спешке и как попало.
Наконец, понятно, что скандальная репутация героя-любовника уже при жизни затмила репутацию литератора. Она вызывала предвзятое отношение к сочинениям Казановы, нежелание воспринимать их всерьёз. Свою роль сыграли и мемуары. Они затмили своим успехом всё написанное им ранее. До сих пор в массовом сознании Казанова – автор одной книги, «Истории моей жизни»…
Заключение
Казанова, вне всякого сомнения, дитя своего причудливого века. Века, в котором всё было смешано, всё было парадоксально, и, одновременно беспощадно закономерно. Всё смешалось в причудливый состав: и напудренные парики, и лохмотья, и роскошь, и чудовищная бедность, и просвещение, и невежество, и гуманизм, и жестокость. В начале века казалось, что установившийся порядок есть и будет незыблемым. Конец знаменовался страшными событиями, разрушившими этот порядок. Бурная эпоха, эпоха перемен, деградации старого и зарождения нового – такие эпохи всегда представляют собой благодатную почву для всякого рода авантюризма. Наш персонаж не был единственным в ряду знаменитых авантюристов. Но в их череде он оказался самым ярким и самым образованным.
Казанова, в сущности, был в глубине души неплохим человеком. Другое дело, что, отчасти из-за особенностей своего нрава, отчасти, под влиянием окружающей его среды, он позволил себе развить дурную сторону своей натуры. С детства он не знал семейного тепла, не видел примеров супружеской любви и верности. И на этом фоне довольно рано оказался почти совершенно не присмотренным его природный темперамент. Сложись его детство и отрочество иначе, возможно хорошее начало в нем развилось бы во всей полноте, и его бесконечные таланты получили бы более достойное развитие. Однако добрая сторона не исчезла совершенно. Как бы ни складывались обстоятельства его жизни, хорошие наклонности всегда в нем проявлялись. Пусть безалаберная, но страсть к познанию и к творчеству никогда не оставляла его. И когда мы говорим о том, что этот человек провёл жизнь в погоне за удовольствиями, всегда следует добавлять: не только физическими, но и интеллектуальными.
Будучи сам авантюристом, Казанова критиковал других авантюристов, в частности – Сен-Жермена. И дело было, конечно, лишь отчасти в желании очернить конкурентов. Поле глупости в тогдашней Европе было достаточно обширно, чтобы сочной травы хватило всем плутам. Другое дело, что с точки зрения Казановы деятельность «собратьев по цеху» была не отражением какой-либо жизненной философии, как это было в его случае, но просто практическим проявлением жадности. Она сводилась лишь к погоне за случайными заработками, в то время, как его никогда не оставлял интерес к ценностям более высокого порядка.
Этому парадоксальному человеку, несмотря на все обстоятельства его жизни, вопреки плутням, очковтирательству, страсти к карточной игре и любовным похождениям, удалось оставить после себя значительное литературное наследие, оценивая которое, нам всегда нужно иметь в виду, что не все рукописи ещё изучены и изданы. Не все и обнаружены. Как бы и кто ни потешался над его дилетантизмом, сейчас, когда мы приближаемся к трехсотлетию его рождения, интерес к нему не угасает. Напротив, он расширяется. До учёной публики, до издателей всё больше начинает доходить, что Казанова – автор не только «Истории моей жизни». И такая наука, как «казановистика» - это реальность, от которой уже никуда не денешься.
Всю жизнь Казанова, конечно, занимался вещами, мелочными по их сути. Но тоска по величию, достойному его многочисленных талантов не оставляла его. Не зря свой «Икосамерон» он в зрелом возрасте писал именно как сочинение капитальное, которое могло бы оставить заметный след в истории европейской литературы. Чувствовал ли он цену потерянного времени, компенсировал ли жизненные неудачи последнего периода своей жизни, сублимировал ли то, что стало практически невозможным, но в этот период он много работал за письменным столом.
Вопреки распространенному взгляду на него, Казанова был вполне склонен к теоретизированию того, что он делал на практике. Он не только организовывал лотерею и пытался наладить деятельность мануфактуры, но и имел собственную систему представлений о надлежащей экономической политике государства. Он не только писал книги по истории, но и имел концепцию подхода к истории. Не только писал оперные либретто и играл на скрипке, но и разделял древнегреческую теорию этоса музыки, что было почти причудой в его веке. Даже под авантюры были подведены соображения мировоззренческого порядка.
Большую часть своей жизни Казанова провёл, паразитируя на чужой глупости и невежестве, не трудясь на благо человечества, ничего не созидая. Но в позднем его творчестве возникает поэзия труда и созидания. «Икозамерон» - чуть ли не первый образец утопии преобразовательной и созидательной. В его веке этот призыв, услышь его более широкая аудитория, чем это было на самом деле, вряд ли был бы понят. Мода на него настанет только в следующем веке. Тот же Жюль Верн будет проникнут этой поэзией. Можно бесконечно наслаждаться одним из самых прекрасных гимнов науке – его романом «Таинственный остров», читая который изумляешься тем, с каким мастерством проведена главная линия – «из ничего – нечто». В социальном плане та же линия и та же поэзия великолепны в «Кораблекрушении «Джонатана», где потерпевшие кораблекрушение создают на необустроенном острове государство Либерия. Но это было впереди. Да и Жюль Верн вряд-ли читал Казанову.
Человек, на старости лет почти не публично заглянувший в будущее, Казанова преклонялся перед великими творцами прошлого, и вместе с тем, прекрасно знал современную ему литературу и искусство. Этот прожигатель жизни не пожалел приложить громадные силы для перевода «Илиады» на родной итальянский язык. Ведь, что бы ни говорили о полном отсутствии патриотизма в его душе, он страстно любил родную культуру, родную поэзию. Среди его кумиров – и Данте, и особенно Ариосто, которого он мог цитировать целыми страницами. Отсюда, в частности, любовь к филологии, и всякого рода проекты по организации семинаров для изучения языка. Филологическими рассуждениями просто пропитаны его работы. Даже в сведениях о том, что представляет собой «язык мегамикров» чувствуется филологическая забава, и очень небанальная. Видно, что помимо прочего, у Казановы был талант к созданию искусственных языков. Другое дело, что в его время эта проблема не имела практического значения. Но этот дар вполне пригодился бы в двадцатом веке, когда проблема создания искусственных языков для универсального общения приобрела практический смысл и одно время даже привлекала к себе всеобщее внимание.
Как бы он ни владел французским, на родном языке он пишет гораздо остроумней и живей. Сам, будучи самоучкой во всём, кроме теологии, скрипичной игры и, возможно, юриспруденции, он, тем не менее, понимал значение глубокого и систематического образования и воспитания. Отсюда вообще – интерес к педагогике, который выходил за рамки просто организации педагогических семинаров. Отчасти «Икозамерон» - это ещё и «педагогическая поэма». Десятки страниц посвящены тому, как герои воспитывали своё потомство, обучали его, наставляли в вере и нравственности. В итоге им удалось создать в подземном мире расу умных, сильных, мужественных, деловых, порядочных, энергичных, и при этом, глубоко и искренне верующих людей.
Будучи, скорее всего, юристом по второму образованию, Казанова не стал фетишистом права и закона, непонятно, в силу ли авантюристичности его натуры, или в силу здравомыслия. Он признавал необходимость защиты личных прав, но вы не найдёте у него ни слова о мифологеме «естественных и неотъемлемых прав человека». Его социальный идеал вовсе не предполагает «царства закона», где бы всем на свете заправляли крючкотворы-юристы. И в этом плане он вполне в русле предшествующей традиции европейского гуманизма, для которой, как бы ни пытались закрыть на это глаза адепты современного псевдопрогрессизма, общественный идеал отнюдь не тождественен идеалу «правового государства».
Что до практики воплощения его «жизненной философии», то он соблюдал в своих нравственно двусмысленных похождениях меру изящества и при этом «чтил уголовный кодекс», почти как Остап Бендер. Поэтому даже его плутни порой вызывают чисто эстетическое восхищение. И, более того, определённую степень уважения. В конце концов, Казанова всегда держался в определённых рамках. Никогда он не посягал на имущество бедных. А если говорить о богатых, то среди жертв его проделок никогда не было людей достойных; его жертвы не вызывают ни малейшего сочувствия, как его не вызывают жертвы всё того же Остапа Бендера. Он не посягал на невинность, не был склонен к педофилии, вообще никогда не выходил за пределы обычных гетеросексуальных отношений.
Стремясь всегда находиться как можно ближе к господствующему сословию, пользуясь выдуманным дворянским титулом, он, тем не менее, отчётливо осознавал порочность этого сословия. Он ясно понимал, что доведённая до абсурда роскошь делает неизбежной революцию. Помощь бедным он считал добродетелью для богатых. А его социальный идеал, пожалуй, сводился к справедливому буржуазному обществу, где возможно свободное честное предпринимательство, где не существует крайностей социального неравенства и где бедны только лежебоки.
Когда же революция случилась, он горячо, с искренним гуманизмом ополчился на террор и жестокости. Понимая, что одной из причин революции было крайнее обнищание простого народа и предельное унижение его достоинства, он, конечно, не признавал эту причину единственной. Для него было очевидно, что праведным недовольством народа воспользовались всякого рода честолюбцы и проходимцы. Очевидно, что ситуация могла быть разрешена и без революции. Как и то, что революция могла проходить и в более гуманных формах – без взаимного террора. Для Казановы, как и для других вдумчивых критиков революции, был отвратителен фальшивый пафос, сопровождавший происходящее. Он ужасался тому, сколь страшным оказалось звериное начало, разбуженное в добродушном и весёлом народе, который ещё недавно любил своих королей. Ему были невыносимы атмосфера параноидальной подозрительности, доносительства, взаимного недоверия, вдруг возникшего между гражданами. Странно было ему, человеку свободных взглядов, представлять себе Францию, новую Францию, в которой каждое неосторожно сказанное слово могло быть расценено как «контрреволюционное», в которой любой мог в одночасье стать «врагом народа». Зная о глубоком нравственном кризисе, поразившем французское дворянство эпохи абсолютизма, он, с лёгкостью пользовавшийся косностью развращённых чрезмерной роскошью умов, тем не менее, искренне переживал о том, что вместе с пустоцветами и бездельниками, которые, возможно и в самом деле заслужили предшествующей праздной и пустой жизнью своей печальной участи, без разбору гибнет и подлинный цвет нации, духовная, творческая и интеллектуальная элита общества.
Вообще, бросается в глаза, что Казанова, конечно – сторонник не революционного, а эволюционного развития общества. Перемены должны осуществляться лучшими представителями нации с одобрения ответственной верховной власти. Нет необходимости полностью переворачивать государственную систему там, где достаточно только усовершенствовать механизмы управления и контроля. Упор должен делаться на освобождение производственной инициативы, на распространение знаний и добрых нравов, на совершенствование того, что бы теперь называем «социальной политикой государства».
Несмотря на то, что Казанова не был ни пламенным монархистом, ни, тем более, пламенным республиканцем, его симпатия всё же больше склонялась к умеренной просвещённой монархии, где король обладал бы правом принятия и изменения законов, но с одобрения представительных органов. Однако при этом представительные органы не должны получать в свои руки чрезмерных полномочий, что, в конечном счёте, привело к революции ту же Францию. Вообще, мы здесь употребляем термин «умеренная монархия», а не «ограниченная», или «конституционная». Если проанализировать позицию Казановы, получается, что само психологическое убеждение членов парламентов, или подобных органов в том, что они вправе «ограничить» власть короля, взрывоопасно. А что до конституции, как ограничительного акта, то Казанова не был поклонником конституционализма, не веря в возможность законодательного определения основных векторов развития государства на будущее. Он не оставил рассуждений по этому поводу, но ему, видимо, не могла не нравиться идея органически сложившейся неписанной английской конституции. И уж точно, если он был согласен допустить в определённых случаях принятие писаной конституции, то он был категорически против конституций «жёстких», то есть, не допускающих изменений вовсе, или предполагающих чрезвычайно усложненный порядок их внесения.
Имеется в виду такая монархия, где король не осуществлял бы произвольных судебных полномочий, но при этом мог бы выступать в качестве последней судебной инстанции, причём, неся ответственность за принимаемые решения, в том числе – за осуществление права помилования. И, естественно, Казанова, отчасти разделявший патриархальные идеалы, был противником абсолютизма. Он был сторонником гуманной власти короля, который бы, прежде всего, заботился о благе подданных и не допускал бы в обществе значительного имущественного неравенства, который бы рассматривал свою власть как высшую форму самоотречения. Монарх, который ценит благо государства выше собственного блага и считает себя обязанным к высшим, чем обиходные, проявлением нравственности, готовый на самопожертвование. Таков идеал королевской власти, что разделяет Казанова. Но это почти тот же самый идеал, который описывал в «Воспитании христианского государя» великий гуманист Эразм Роттердамский!
Ничего не имея против сословного неравенства, в принципе, он, тем не менее, полагал, что оно обязывает высшее сословие к подлинному благородству. В этом его позиция была близка той, которую в своё время высказывали Фома Аквинский и Эразм Роттердамский. Первый подчёркивал, что смысл сословного деления состоит в построении системы общественного разделения труда, при котором одно сословие (дворянство) защищает, другое (духовенство) просвещает и третье – создает материальные блага. Если же сословное деление общества начинает рассматриваться, как самоцель, оно утрачивает смысл. Эразм же считал, что дворянство есть сословие, которому предоставлено неограниченное свободное время не для досуга, а для, того, чтобы оно могло использовать его для занятий науками и для принесения пользы обществу.
Казанова, отчасти как теоретический гуманист, отчасти, как человек лично и неоднократно пострадавший от венецианской инквизиции, был принципиальным сторонником цивилизованного и ответственного правосудия, противником инквизиционного процесса и, как следствие, он последовательно выступал за состязательный процесс. Хотя Казанова и в утопическом творчестве и в «серьёзных» работах настаивает на отсутствии необходимости в наличии в государстве многочисленных и малопонятных законов, он ни в коем случае не допускает «произвольности» судебного решения. А его идея об установлении для судей ответственности за принятие ошибочных решений – вполне актуальна и даже может быть предметом более глубокого научного анализа. Знаменательно и то, что он, опять же из гуманистических соображений желает установления многоступенчатого суда, предоставляя гражданам государства возможность обжаловать решения вплоть до окончательной – королевской инстанции.
В соответствии с лучшими традициями предшествующей европейской мысли, Казанова ратовал за правильное соотношение в обществе светской и духовной властей. Для него было очевидно, что духовная власть не должна позволять себе чрезмерного вмешательства в дела светского правления. Вместе с тем и светская власть не должна вмешиваться в дела церковные. При этом обе власти должны с уважением относиться друг к другу. Одновременно Казанова был противником религиозной розни, и, в особенности – религиозных войн. Наилучшим он считал такое положение вещей, когда в стране существует одна массовая религия. Если же таких религий больше одной, полагал он, то это грозит различного рода потрясениями.
Что до экономических взглядов Казановы, то они сводились к абсолютному предпочтению экономики производящей в сравнении с сырьевой экономикой. Соответственно, он был противником преимущественного развития финансового сектора в ущерб сектору производящему.
Этот человек, который массовым сознанием воспринимается, главным образом, как повеса и авантюрист, был сторонником просвещения и распространения знаний. Не зря первое, чем занялись в мире Протокосма его персонажи, это производство бумаги и строительство типографий. Невежество было в глазах Казановы одной из главных причин социальных бедствий, во всех абсолютно сферах общественной жизни. Недостаточная образованность правителей фатально сказывается на качестве политического правления. Как бы Казанова лично не относился к конкретным европейским правителям его времени, он в первую очередь стремился к общению с теми из них, кто имел репутацию просвещённых государей. Никого не идеализируя, он всё же по достоинству оценил интеллектуальные качества и Фридриха Великого и Екатерины Второй. Мракобесие церковных деятелей представлялось ему одной из главных причин религиозных междоусобиц, ярым противником которых он, как мы знаем, был всегда. Недостаточная компетентность тех, кто в государстве занимается финансовыми вопросами – причина постоянных бедствий народа. А недостаток знаний в народной среде приводит к тому, что народ либо подвергается унижению со стороны деспотов, либо становится марионеткой в руках революционных вождей. Не раздумывая, не пытаясь даже размышлять, невежественный народ легко позволяет манипулировать им с помощью самых простых лозунгов, пламенных, но пустых речей, демагогических уловок прессы. Не будь простой народ Франции столь невежественным в то время, когда в стране разразилась революция, он не проявлял бы в ее ходе столько напрасных жестокостей, не так бы наслаждался и распалялся запахом крови. Сам Казанова, пусть и, отвлекаясь на всякого рода мелочи, всю жизнь стремился к накоплению знаний из самых разных сфер науки. И, учитывая образ его жизни, как видим, пожалуй, преуспел в этом.
Одна из самых симпатичных черт творчества Казановы - принципиальный пацифизм. Не только религиозные войны, но и войны вообще вызывали у него отвращение. Казанова считал войну чрезвычайным и нежелательным способом разрешения разногласий между народами. В лучших традициях европейского гуманизма, он полагал, что к военным действиям можно прибегать только в крайних случаях и исключительно ради справедливой цели. А если уж война начинается, то вести ее нужно, избегая излишнего и бессмысленного кровопролития. Коварство и жестокость на войне были ему противны. Не разделял он и точки зрения, согласно которой победитель приобретает какие-то исключительные права в отношении побежденного народа, что «победителей не судят». Умение достойно побеждать, с нравственной точки зрения, не менее важно, чем умение сохранять достоинство при поражении – и для отдельного человека, и для целого народа.
Если в какой либо области познания, Казанова проявлял подлинный профессионализм, то это – в исторической науке. Прекрасный знаток древней истории, он наибольшее внимание уделял истории современной. Как историк Казанова придерживался принципа объективности. Не сводя историю к набору фактов, он пытался, как и должен всегда делать вдумчивый историк, улавливать логику событий, их последовательность и взаимосвязь. Нам, россиянам, не может не импонировать то, что в круг его интересов попала и российская история. Отношение Казановы к России, конечно, было двойственным. Он, скажем откровенно, не питал горячих симпатий к нашей стране, как к геополитическому образованию. Более того, в этом качестве Россия вызывала у него определённые опасения. Однако такого рода опасения всегда были почти психологической нормой для европейцев. И меру общеевропейского опасения Казанова не переступил. С тревогой взирая на российскую экспансию времён Екатерины Великой, не желая того, чтобы она достигла максимально возможных пределов, он никогда не позволял себе по этому поводу панических настроений. И уж тем более, мы не найдём на страницах работ Казановы ни намёка на призыв ограничить амбиции России военным, или иным путём. Россия для него потенциально опасная для европейцев великая и крепнущая держава, но ни в коем случае не враг – ни в политическом, ни в мировоззренческом смысле. Он признаётся в том, что не желал бы жить в России, но наша страна ему интересна. В ней он обнаружил смесь знакомых европейских черт и самой откровенной экзотики, что, в конечном счёте, позволило ему почувствовать особую роль России, как державы, связующей Восток и Запад. С некоторой опаской рассматривая Россию, как государство, он питал определённую симпатию к русскому народу, пусть не вполне, мягко говоря, просвещённому, но волевому, энергичному и толковому. Казанове удалось почувствовать, пусть и поверхностно, в силу недолгого пребывания в нашей стране сам дух русского народа, прелесть нашей национальной архитектуры, широту гостеприимства и особые, милые, несмотря на непривычность для европейца, черты русского быта. Одним словом, несмотря на смесь любопытства и настороженности во взгляде на нашу страну, Казанова ни в малейшей степени не русофоб. И кто знает, прими тогда Екатерина Великая его предложение по организации лотереи, проведи он, благодаря этому гораздо больше времени у нас, имей он возможность глубже изучить русскую жизнь и русскую историю, к каким бы корректировкам его позиции это могло бы привести.
В заключение нам остаётся сказать только одно. Вне всякого сомнения, мерой своего природного таланта Казанова не уступал крупнейшим учёным мужам своего времени. Однако его образ жизни и бессистемность его научных занятий не способствовали раскрытию этого таланта. Его наследие, скорее, намекает на большой потенциал, чем позволяет говорить о том, что этот потенциал оказался в полной мере реализованным. Работы Казановы по своему масштабу и научному значению не могут быть поставлены в один ряд с трудами главных интеллектуалов эпохи – Вольтера, Руссо, Монтескьё, и прочих. Казанова не имел при жизни горячих поклонников своего творчества. Он совершенно не повлиял ни на последующее развитие научной мысли, ни на развитие художественной литературы последующих десятилетий.
Признавая это, мы не можем не сказать и о том, что Казанове всё же удалось высказать ряд любопытных мыслей, адекватно отражающих социальные проблемы современной ему эпохи, и, более того, ценных для будущего. Несколько раз он вплотную приближался к будущим открытиям в сфере социальной мысли, но никогда не переступал того порога, за которым он мог бы стать, в действительности, крупным научным авторитетом и пионером в каком либо направлении социальной мысли. Вплотную подойдя к пониманию евразийской природы российского государства, он с лёгкостью оставляет эту мысль, не развивая ее. Высказав ряд интереснейших мыслей по поводу природы конституции, соотношения конституций фактической и юридической, он тоже не идёт дальше, оставляя в следующем веке пальму первенства Алексису де Токвилю. Наметив в общих чертах систему взглядов, относительно разумной экономической политики государства, он не создаёт целостной экономической теории, несмотря на явную способность к этому. И этот список можно бы было продолжить. Перед нами творчество, которое смело можно назвать кладбищем упущенных возможностей.
Казанова не стал ни великим писателем, ни великим мыслителем, имея все возможности для этого. Но это не означает, что его стоит игнорировать. Его творчество не судьбоносно для истории мысли, но оно любопытно. В нём присутствует то, что объективно достойно изучения. Жизнь и творчество Джакомо Казановы это, вдобавок, серьёзный урок всем, позволяющим себе закапывать таланты в землю и впустую растрачивать драгоценное время и отнюдь не беспредельные человеческие силы. Это предостережение, которое должно быть услышано.
Литература
1. Бабеф Г. Сочинения в четырех томах. – М., 1975
2. Бентам И. Введения в основания нравственности и законодательства. – М., 1998
3. Волгин В.П. Развитие общественной мысли во Франции в XVIII веке. – М., 1958
4. Волгин В.П. Очерки истории социалистических учений с древности да конца 18 века. – М., 1975
5. Гроций Г. О праве войны и мира. – М., 1994
6. Данте. Монархия. – М., 1999
7. Дешан Л.-М. Истина, или Истинная система. – М., 1973
8. Казанова Джакомо. История моей жизни -
9. Кравцов Н.А. Состояние законов и моральная истина (Политические и правовые взгляды Л.-М. Дешана) – РГУ, 1998.
10. Кравцов Н.А. Лекции по истории политических и правовых учений. Том 1. - Ростов-на-Дону, ЮФУ - 2011
11. Макиавелли Н. Государь. Рассуждения о Первой Декаде Тита Ливия. О военном искусстве. – М., 1996
12. Мелье Ж. Завещание. – М., 1954
13. Монтескье Ш.Л. Избранные произведения. – М., 1955
14. Монтескье Ш.-Л. Персидские письма. – М., 1956
15. Нерсесянц В.С. История политических и правовых учений. – М., 1996
16. Парамонов-Эфрус Е. Об одной из загадок древнего языка в поэзии Данте - http://www.proza.ru/2014/02/07/1362
17. Ретиф де ла Бретон Н.-Э. Совращенный поселянин. Жизнь отца моего. – М., 1972
18. Руссо Ж.-Ж. Рассуждение о причинах и основаниях неравенства между людьми. Трактаты. - М.: Наука, 1969
19. Руссо Ж-Ж. Об общественном договоре, или Принципы политического права. Трактаты. - М.: Наука, 1969.
20. Свифт. Джонатан. Путешествия Гулливера. – М., 1976
21. Соколов В. Философия древности и средневековья \\ Антология мировой философии в четырех томах. Т. 1, ч.1. – М.,1969
22. Токвиль А. Старый порядок и революция. – М., 1986
23. Утопический роман XVI-XVII веков. – М., 1971
24. Утопический социализм. Хрестоматия. – М., 1982
25. Философия в энциклопедии Дидро и Даламбера. - М.: Наука, 1994.
26. Цвейг Стефан. Три певца своей жизни: Казанова, Стендаль, Толстой - http://modernlib.ru/books/cveyg_stefan/
27. Эразм Роттердамский. Воспитание христианского государя – М., 2001
28. Casanova J. A Leonard Snetlage – 1797
29. Casanova G. Confutazione della Storia del Governo Veneto d’Amelot de la Houssaie. - Amsterdam (Lugano), 1769.
30. Casanova J. Icosameron, Vol. 1-5 – Prague, 1788
31. Casanova G. Esposizione ragionata della contestazione che susiste tra’le due republiche di Venetia, e di Olanda - 1785
32. Casanova J. Soliloque d’un penseur – Editions Alia, Paris, 1998
33. Casanova G. Istoria delle turbolenze della Polonia. - Gorizia, 1774-1775. - Vol. 1-3.
34. Casanova J. Suppl;ment ; l’Exposition raisonn;e du diff;rent, qui subsiste entre le deux R;publiques de Venise, et d’Hollande. - Vienna, 1785.
35. Cyrano de Bergerac. Histoire comique des etats et empires de la Lune et du Soleil – Paris. 1886
36. Francis Godwin. L’homme dans la Lvne. – Paris, 1648
37. Histoire universelle de Diodore de Sicile. Tome premier – Paris. 1737
38. M;moires de J. Casanova de Seingalt – Paris, 1880
39. Snetlage L. Nouveau Dictionnaire Francais et Allemande – Gottingue, 1795
40. Testament politique d’Armand du Plessis – Amsterdam. 1689