Глава 11. Страсти по Венере
Константин Ветров был молод. Молод и влюблён. Причём влюблённость была его перманентным состоянием. Ведь любил он всем сердцем – Бога. Бога и философию. А они всегда отвечают своим поклонникам взаимностью. А взаимность рождает счастье. А счастья мало не бывает – оно вечно через край.
Константин Ветров любил женщину. Нет, не так – Женщину! И даже не совсем женщину, а скорее Женственность – женственную сторону Божества. Обычную земную женщину он тоже любил: во-первых, она была несчастна в браке, а во-вторых, понимала его – то есть с трепетом слушала его еретические речи о божественном достоинстве Женственности и своим таинственным молчанием поддерживала в нём горение профетического духа и иллюзию духовного единства.
Будучи натурой страстной, Константин Ветров вполне себе чувственно целовал женщину, которую любил, несмотря даже на то, что она была чужою женой. Являясь мыслителем дерзким и независимым, он не испытывал по этому поводу никаких угрызений совести. Во-первых, потому, что знал Бога лично, а потому не беспокоился по пустякам из-за детских страшилок про ад и вечные муки, которыми пугал катехизис. Ведь Константин точно знал, что Богу нет никакого дела до соответствия его морально-нравственного облика официальным церковным и даже просто человеческим догматам. А во-вторых, Ветров считал себя в этой ситуации правым. Формальный брак, в котором с обеих сторон не было ни любви, ни привязанности, ни дружбы, он признавать действительным для себя отказывался.
Григорий Кодэ знал об этой преступной недосвязи. Как, впрочем, знал о ней и каждый, кто сколько-нибудь близко общался с Ветровым. Потому что Константин из неё секрета не делал. Он ненавидел ложь, тайны, интриги, поэтому упрямо заявлял о своей любви вслух, не позволяя никому сомневаться в чистоте и серьёзности своих намерений. Неудивительно, что Костина маменька сейчас, всхлипывая, испуганно причитала:
– Наверняка всё из-за этой ужасной женщины!
Григорий Алексеевич молчал. Он не хотел поддерживать формальным согласием неправду. А правда была… нетривиальна. Ведь Григорий Кодэ знал, что «автоматические послания», которые Константин получал от своих мистических друзей, в итоге свелись к пустой и глупой переписке с этой самой Juli: о том, что младший сын заболел и они ждут врача, о том, что завтра после полудня она будет дома одна, о том, что… да о всяких бытовых мелочах! А для Константина это стало знаком их особенной связи. Ведь все остальные «послания» касались вещей исключительно абстрактных и высоких, исходили от потусторонних адресатов и рассказывали Котеньке о его важной миссии и тайнах мироздания. И уж если среди всего этого затесалась обычная земная женщина, то она не могла быть, по его мнению, просто женщиной, а её повседневные проблемы – неважными! И сомневаться в подлинности приходящих от Juli сообщений – увы! – не было никакой возможности, поскольку они содержали имена и подробности, которые потом подтверждались реальными событиями.
Григорий Алексеевич невооружённым глазом видел придуманность этой так называемой любви и временами ужасно раздражался на глупое Котино поведение. И даже бесился, наблюдая, с каким донкихотовым упорством тот «служит» этой своей Дульсинее только потому, что сам её таковой провозгласил. Но всё это он говорить Костиной маменьке не собирался. Целью его визита была одна невинная махинация, в которой та непременно должна была поучаствовать.
– Как бы там ни было, Костя не вернётся. Это нужно очень хорошо понимать. – Кодэ смотрел строго и даже сурово. – Денег у меня он сейчас не возьмёт. Но если я скажу, что это вы ему со мной послали, он не откажется. Понимаете? Вы должны будете подтвердить, что передали ему со мной деньги. Допустим, кто-то вернул старый долг – крупную сумму…
– Иван Тимофеич? – сразу включилась в игру маменька.
– Как скажете, – одобрительно склонил голову Кодэ. – Даже если потом всплывёт, что тот ничего не отдавал, скажете, что напутали. Или не помните. Главное, что дело будет сделано. А деньги Котя всё равно за два дня просадит, можете быть покойны. Поэтому, даже заподозрив подвох, вернуть их не сможет, – обречённо махнул рукой Григорий Алексеевич. И сам же приуныл от своих слов. – Ему бы какой-нибудь постоянный источник дохода! – тяжко вздохнул он.
– Так отец после университета в министерство его пристроил! – оживилась маменька. – Только Котя оттуда ушёл, – посетовала она. – Не знаю уж, почему.
– Потому что на заседания ходить было нужно, – скрежетнул с досадой зубами Кодэ. – Раз в месяц. И ставить свою подпись под протоколом. Такая тяжкая обязанность! – цокнул он языком. И прищурился зло. – Ладно, – осадил он сам себя. – Напишите записку, я отнесу.
Григорий Алексеевич хлопотал не из жалости. И не по блажи. Он считал – нет, не так – он знал! Знал, что Константин нужен этому миру. Он считал его ангелом, святым. Без преувеличения! Он готов был закрыть глаза на все его чудачества и эксцентричность, готов был терпеть его неуживчивость, извиняться за него перед обывателями любого ранга, деликатно не замечать его бытовой неприспособленности и также служить Коте, как тот служил своей Дульсинее.
Было немного обидно состоять в этом дурацком треугольнике. Особенно, если учесть, что Juli Ветрова не ценила и не понимала, какого масштаба фигура перед нею. Но раз уж «эта ужасная женщина» Котю вдохновляла, Кодэ готов был мириться и с нею.
С замиранием сердца ступал Григорий Алексеевич по уже знакомой пыльно-красной ковровой дорожке, сворачивая в глухой закоулок затенённого коридора. Как там Котя? В каком настроении и захочет ли видеть?
Ветров был в явном нервном возбуждении. Это читалось по его напряжённой позе, обращённому внутрь взгляду и той резкости, с которой он обернулся к двери. Против него, у окна стоял Зиновьев – тот самый издатель, который по Котиным словам обещал на днях выплатить за последнюю книгу гонорар.
– Иван Семёнович! – доброжелательно поприветствовал его Кодэ. – Рад вас видеть.
– Взаимно, Григорий Алексеевич! – благодушно ответил Зиновьев и шагнул навстречу, чтобы обняться с Кодэ. – А вы очень кстати подошли! – Он похлопывал Григория Алексеевича по спине и не отпускал. – Очень вовремя. Я вот тут предлагаю Константину Сергеевичу наплевать на цензуру и следующую книгу написать на французском. И сразу в Париже издать. Как вы на это смотрите?
Григорий Алексеевич моментально загорелся этой идеей. Он встретился с Ветровым глазами и увидел в них тот же нетерпеливый огонь, что вспыхнул сейчас в нём самом.
– Невероятно удачная мысль! Костя, ты согласен?
Ветров кивнул и потёр нервозно руки.
– Мне надоело здесь за каждую букву биться. – Он тряхнул волосами и исподлобья взглянул на Кодэ, продавливая тяжёлым взглядом сразу весь концентрат своих мыслей в чужой мозг. Григорий Алексеевич уже знал, что в такие моменты Ветров немеет от переизбытка смыслов. Потому что их обрушивается на него из Источника сразу много и Константин созерцает их все одновременно. А для других ему нужно весь этот ком долго распутывать, раскладывать на составляющие, расписывать доходчивыми словами. К счастью, Кодэ понимал друга без лишней риторики. И он прекрасно знал, сколько всего отвалится сразу, если принять щедрое предложение Зиновьева: запрет на публичные выступления, запрет на высказывания по церковным вопросам, необходимость подстраиваться под извращённую цензурную логику.
– В любом случае нам не оставили выбора, – сдержанно резюмировал Григорий Алексеевич.
Зиновьев был доволен. Он снова с каждым обнялся, обхлопал одобрительно их спины и плечи и взглядом довольным обласкал.
– Так я, значит, шепну завтра, кому следует, про нашу задумку – порадую публику свежим слухом? Проанонсирую так сказать? – уточнил он уже на пороге.
– Во мне можете быть уверены, – правильно понял его Ветров. – Книга будет и будет в срок, – твёрдо пообещал он. И когда за Иван Семёнычем закрылась дверь, накинулся на Кодэ, принимаясь его трепать и тискать. – Гриша! Ты хоть понимаешь, какое это чудо?! Я ведь уже отчаялся! А вчера мне сказали, – он красноречиво ткнул пальцем в потолок, заставляя сердце Григория Алексеевича трепетать от почтительного восторга, – что когда в доме тесно и душно, нужно выйти из дома. Я не понял тогда, подумал, что это про переезд мне говорят. Порадовался ещё, что всё правильно сделал. А нынче-то вон оно как всё разъяснилось!
– Вы обсудили, о чём будет книга? – осторожно поинтересовался Кодэ, тряпичной куклой болтаясь в ветровских объятиях.
– Я сам предложил, и Зиновьев одобрил, – прилежно отчитался Константин. – Про церковное единство. Про будущую Церковь. Ну, ты понимаешь… – Ветров заглянул другу в глаза пытливо и с надеждой.
Кодэ серьёзно кивнул. Он понимал. Костиной одержимостью, его верой в единую Церковь, в религиозное возрождение они все и питались, ею дышали и ею жили. Горели. О себе Кодэ мог честно сказать, что не имело бы его существование никакой цели и направления никакого, если бы не страстная ветровская проповедь, которая была для него одновременно и сухим порохом и пушкой, задающей вектор движения.
– Иван Семёныч предложил сначала брошюрку выпустить, – припомнил Константин.
– На реакцию посмотреть?
– Интерес подогреть. Чтобы публика ждать не устала. Всё-таки меньше, чем за год я такую тему не подниму. Даже если круглые сутки буду работать.
– Поедем ко мне? – умоляюще выдавил из себя Кодэ. Он знал, для дела Костя задвинет подальше и гордость свою, и независимость.
– В чухонское твоё имение? – улыбнулся Ветров.
– Да, Коть. Я Зиновьеву обещал. А иначе ты не успеешь. Отвлекаться будешь на суету всякую. Поедем? У меня у самого там дела, – поспешно добавил он.
– Твоя взяла, – потрепал его по плечу Константин. – Мне теперь – кровь из носу – надо успеть. Это важно. Это… мы тут долго с Зиновьевым говорили…
– Он гонорар твой принёс? – ненавязчиво встрял Кодэ.
– Принёс. – Ветров широко улыбнулся. – Ты как всегда напрасно переживал.
Кодэ снисходительно пропустил мимо ушей это «как всегда», чтобы не дать сбить себя с мысли.
– Тогда мы немедленно едем к Штосу.
– Новый сюртук? – Константин со смешком поправил Григорию Алексеевичу галстук.
– Именно. Парижская публика не верит пророкам в рубище.
– Ты ужасно неромантичен, Гриша!
– Я реалист и практик.
– Знаю, знаю! – шутливо сдаваясь, поднял руки Ветров. – Ты такой хозяйственный, что, был бы ты женщиной, я бы, не раздумывая, на тебе женился!
– Ещё неизвестно, кто на ком бы женился, – многозначительно кашлянул Кодэ. И ринулся прочь, потому что Ветров не сразу, но понял этот намёк и кинулся следом, охаживая дерзкого приятеля по спине некстати подвернувшейся шляпой.
***
– И что там с Венерой у Константина нашего Сергеевича? – допечатав, полюбопытствовала тётенька.
– Хорошая такая у него, честная Венера. В Козероге. В пятом доме, – отчитался Розен, роясь в книжном шкафу.
– А! Помню: в основании бисекстиля с Сатурном и Нептуном, – припомнила тётенька. – Так все его беды в личной жизни от честности излишней? Не побрезговал бы стать любовником, и не было бы у него проблем?
– Эх, сестра! – Розен повернулся и скрестил руки на груди. – Ты сейчас делаешь ту же ошибку, что и тролли в отношении твоей карты.
– Это какую же? – подбоченилась тётенька.
– Я тебя сейчас научу, – заверил её Розен. – Где диспозитор твоей Венеры? В двенадцатом доме – в своём доме, в своём знаке. На восходящем узле, в соединении с асцендентом. Эта же планета и диспозитор Юпитера, который в близнецовском доме – доме нисходящего твоего узла – стоит, страдает. Так чего твоя Венера ХОЧЕТ и к чему твой Юпитер СТРЕМИТСЯ? Поняла, да?
– Значит, диспозитор ветровской Венеры – Сатурн, который стоит в десятом доме, в Тельце… Взаимная рецепция!
– Она, – согласился Розен. – И заметь ещё, что у него знак синтеза Телец, а у тебя Скорпион. Понимаешь, что вы заодно отрабатываете эту ось? Скажи, что я гений!
– Гений, – с придыханием подтвердила тётенька. – Только у Ветрова оба этих знака включённые.
– Так на Солнце с Марсом квадраты! Так что всё работало у него ого-го как!
– Ладно. Значит, диспозитор стоит в десятом доме, а управляет шестым и седьмым. Реформа, служение и проповедь – сплошная суета, короче! Ну точно! Ветров же хотел всех-всех убедить в истине! Наивный чукотский мальчик…
– Вот щас Ветрову очень обидно было, – укорил её Розен. – Он уже устал стыдиться себя прошлого, а ты такую нечуткость душевную проявляешь!
– Да я ж любя! – смутилась тётенька. Призадумалась. – Брат, а всё-таки для чего нам Вера Павловна?
– Для оргий, – буркнул Розен, уткнувшись в книгу.
Тётенька аж подавилась.
– В смысле?!
– В смысле интеллектуальной невоздержанности, – нехотя признался Розен. – Мы периодически устраиваем с ней духовные вакханалии. И не надо спрашивать, что это такое!!!
Тётенька покладисто покивала.
– А фимоз-то был?
– Чёрт тебя побери, сестра! – Розен в сердцах швырнул книгу. – Да у каждого третьего он бывает! Ну, обрезали его в младенчестве! И что с того? С такой-то картой!
– И обрезали, конечно, неспроста, – подсказала тётенька.
– Само собой, – буркнул Розен, поднимая и отряхивая книгу.
– Он поэтому перед смертью за евреев молился?
– Отстань. – Розен гордо удалился в кухню и уже оттуда крикнул, – Поэтому, конечно! Как будто и так непонятно!