Из воспоминаний друга детства В.Я.
«Дама сдавала в багаж, диван, чемодан, саквояж…», - мужчина средних лет, с небрежной полуулыбкой наблюдал за высокой женщиной, с усилием поднимающую огромный чемодан на стойке «drop off» в аэропорту Дубаи. Он шагнул вперёд и одной рукой легко поставил его на ленту.
- Благодарю, - в пол оборота низким голосом обронила дама, он увидел только почти незаметное движение уголка губ.
Именно Дама, а не женщина и не девушка. Несмотря на джинсы в облипочку и обтягивающий кашемировый пуловер голубого цвета, что-то в ней было элегантно-уверенное. Безупречная осанка, скользящие движения рук, грациозный кошачий наклон русой головы – у него ассоциировалось с Дамой. И запах… еле ощутимый запах с цветочно-пряными нотками. Лица он не разглядел.
Он кивнул и перевёл взгляд на синий плакатик на узкой столешнице. Наша родная, ещё с советских времён, авиакомпания заманивала в небо белозубой улыбкой стюардессы. «Летайте самолётами «Аэрофлота»» - этот реликтовый рекламный слоган возникал в голове всякий раз, как он видел белые крылышки, то ли куриные, то ли распростёртого ангела. Да, и ещё серп и молот на логотипе, почему-то они сохранились как напоминание об исчезнувшей с лица планеты стране, за которую он когда-то проливал кровь, как свою, так и чужую.
Мог ли он в детстве, а потом и в юности, представить, что будет разъезжать по миру добропорядочным туристом? Вся его заграница сводилась к пыльным кишлакам, выжженным белёсым солнцем ошмёткам травы, да грохочущим сверху камням. Об этом он старался не вспоминать, но по ночам ему опять стали слышаться голоса. Голоса женщин, детей, сбившихся в угол глиняной мазанки, душераздирающие крики и мольбы на чужом языке. И стоны раненых… и его собственные стоны….
Просыпался в бисере холодного пота и усилием воли отгонял настойчивые всплески подсознания. Убеждал себя – война такая была, не ты так тебя. Тот же сопливый бача мог шмальнуть из калаша в спину и рука его, с малолетства привыкшая убивать, не дрогнула бы. Мужчина опрокидывал стопку коньяка, гладил большую голову Глостера, немецкой овчарки чёрно-рыжего окраса, и смотрел, погружаясь в преданный взгляд тёмных влажных глаз. Боль, как и тяжёлые обрывки сновидений, отступали. Не ему судить – правильно ли он находился там, в средневековом Афгане. Всё было просто - не успела отбренчать дворовая гитара, как призвали и отправили его и таких же девятнадцатилетних пацанов, не оставляя выбора. Он выжил. И не только в той войне, но и в мясорубке своей страны, которая безжалостно перемолола его ровесников, кого-то выплюнула, кого-то измельчила в труху, бесследно. Неокрепшее поколение середины шестидесятых однажды проснулось и не поняло – ну, империя рухнула, а дальше-то что? Где мы? Куда идём? Как жить?
Перед этим он почти два года провёл в каком-то расплывчатом тумане, за плотной завесой звериной тоски вперемешку с алкогольными парами. Мать вытащила его из этого дерьма. Она же, стоя на коленях, удержала и от баррикад и от взбесившихся от безнаказанности и вседозволенности бандитских группировок шальных девяностых. В стране царили хаос и «беспредел на передел» как по крупному, на самых верхах, так и местечковый. Ему, имевшему боевой опыт, труда не составляло прибиться к какому-нибудь поднимающемуся князьку-авторитету, но опять мать… Она, именно она, заставила уехать из Москвы в Новосибирск и взяла с него клятву – никогда больше не убивать. Слово он сдержал. Благополучно окончил политех, успев скоропалительно жениться и также быстро развестись. Этот брак он никогда не вспоминал. Просто… хотелось прижаться к тёплому женскому телу, пахнущему чем-то сладким и мирным. Телу, такому податливому и в тоже время такому сильному, чтобы давать жизнь. Прижаться по-детски, странно….
Вскоре понял – не его женщина. Смотреть в затянутые мутной поволокой страсти коровьи глаза смог только год, а дальше… дальше вернулся в Москву и через несколько месяцев снова женился. Ему тогда казалось – Она это! Она, та, что своей безоглядной любовью будет бережно хранить его израненную, опалённую душу. И он писал стихи, посвящённые ей одной. Откуда брались эти строки? До сих пор не знает, но шли они откуда-то изнутри и ложились на тетрадные листы отрывистыми росчерками. Любила ли она его? Наверное, первое время. Трепетно, нежно, неистово, завлекая в неудержимый горячий водоворот. Только вот… всё исчезло так же быстро, за два года. Поначалу она мирилась с полунищенской жизнью, которую влачило большинство населения. Он дальнобоил по просторам страны, бредущей окольными и загаженными путями к демократии, а она смотрела рекламу. Смотрела на брутального ковбоя «Malboro». Когда новоявленные нувориши обозначились с голубых экранов как крупные бизнесмены, он всё чаще стал ловить в её голосе недовольные интонации. Неприкрытая зависть слышалась в её рассказах о предприимчивых подругах, в смутном времени успешно пристроившихся к крепкому мужскому плечу. Нет, слов «неудачник», «ничтожество» прямым текстом не звучало, но он чувствовал, что его собственное плечо перестало соответствовать её идеалам. Однажды он вернулся из поездки, она как бы невзначай сказала, что уезжает в Америку и подала на развод. Он не возражал. Зачем? Стихи давно уже не рождались.
Конечно, потом и другие женщины были. Особенно после того, как он всё-таки поднялся, слепил на руинах экономики и промышленности свою пирамидку логистического бизнеса. Они приходили в его жизнь яркими сполохами и уходили потухшими искрами. Он знал их глаза, научился читать по ним как по букварю, будь то женщина с опытом или юная гурия. За каждым взглядом, за игривостью или серьёзностью, за самоуверенностью искушённой самки или смущением только-только вступающей в активную фазу барышни, таится одно – желание приклеиться к сильному полу. Спорить с этим постулатом бесполезно – природа так устроила, и он согласен. Но с некоторых пор для него оставалось два вопроса – на каких условиях и что взамен? Ответа не находил, а потом причудливый красочный калейдоскоп мелькающих женщин надоел и он взял собаку.
Вот и сейчас, возвращаясь утренним рейсом из страны вечного лета, он спешил к Глостеру. Успеть забрать его с передержки, заскочить в супермаркет, позвонить сыну в Балтимор и пережить Новый год в одиночестве. Изысканном одиночестве – это стало традицией. Стоя с бокалом ледяного шампанского на панорамной лоджии смотреть на такие же скворечники, где за равнодушными бойницами окон кроется чужая жизнь. В эти минуты собака всегда сидела рядом, тоже устремив вдаль философский взгляд. Два поджарых, мускулистых тела, человека и животного, на темнеющем фоне являли собой безупречную гармонию.
Он сидел в предполётной зоне с невозмутимым спокойствием сфинкса, уже больше шести часов надпись «Dubai-Moscow – delayed» не менялась, рейс всё переносили и переносили. Проверил по интернету – Москва не принимала по погодным условиям. Прошёлся по Duty Free, купил бутылку «Моэт э Шандон» 2006 года и глянул на табло вылета – «Dubai-Moscow – Gate 21», ещё два часа. Он направился к своему выходу. Утомлённый долгим ожиданием народ потихоньку подтягивался со всех сторон. В основном, пары - молодые, постарше, с детьми, без детей, одиночек немного. Дама из стихотворения Маршака уже была там. Прижав телефон к уху, она негромко разговаривала. Свободных мест почти не осталось, только позади неё. Он сел и невольно прислушался.
- Я же сказала, не меня надо встречать, а Новый год…. Нет, нет, такси возьму… Кто из нас двоих мать?.. Вот твои вырастут, посмотрю, как ты ими руководить будешь…. Ну, так родишь, куда денешься?.. Ладно, дорогому супругу привет… Хорошо, очень дорогому.
Такой тип женщин с командирскими нотками в голосе он знал тоже. Однажды надев маску горделивых самоуверенных всезнаек, они общались с миром насмешливо и снисходительно. Как правило, их пренебрежительно-ироничное отношение ко всему в потайных глубинах скрывало обиженную кем-то маленькую девочку или всего-навсего обычную выскочку. Но для него это всё осталось далеко позади. Выслушивать дамские излияния, а уж тем более выступать в роли утешителя – это, пожалуйста, к пастору, к батюшке, к подруге, в конце концов. Выскочек терпеть не мог с детства.
Он отвернулся и переключился на молодую загорелую пару, с беспечностью юности хохочущих над каким-то видео в телефоне. Только аромат дамы, отдающий статусностью и роскошью, долетал до него, щекоча ноздри чувственным восточным букетом.
Наконец началась посадка. Большая группа вездесущих китайцев, человек тридцать, оккупировала стойку на выходе. Им то что надо в холодной промозглой Москве? Непонятно. Жизнерадостное гортанное лопотание перекрывало русскую речь, бесконечные селфи на фоне всего создавали дополнительную сутолоку. После пассажиров бизнес-класса наших соотечественников пригласили с другой стороны. Очередь переметнулась туда, люди торопились попасть в самолёт, как будто это могло ускорить вылет, и быстро ныряли в рукав. Он, как дурак, двигался за дамой, вернее, за её запахом, не отставая, и поймал себя на мысли - как Аль Пачино. В салоне случилась небольшая заминка и он почти вплотную прилип к голубому кашемиру. Взгляд непроизвольно остановился на маленькой родинке справа на её шее, он никак не мог отвести глаз от этой коричневой точки на покрытой лёгким загаром коже.
- Что вы мне в затылок сопите? – дама резко повернула голову, одарив вспышкой серо-зелёных глаз. Чуть заметные лапки морщинок разбежались к вискам, ухоженное лицо исказилось в недовольной гримасе.
- Мне не дышать? – ответил он, подсознательно отметив – ровесница, или чуть помоложе.
- Попробуйте, если получится, - полные губы скривились в насмешке, и она пошла вперёд.
«Какого чёрта к ней прицепился? Как болонка на поводке» - он мысленно обругал себя, но народ позади напирал и, кроме как направиться в узкий проход между креслами, деваться было некуда. Примерно в середине салона дама поднялась на носочки и заталкивала сумочку на багажную полку. Мужчина предусмотрительно остановился, но сзади подтолкнули и он невольно шагнул. В этот момент она опускала руку и заехала ему локтем точнёхонько в переносицу. Резкая боль выстрелила в мозг, в глазах потемнело.
- Поаккуратнее нельзя? – сказал он раздражённо, делая глубокий вдох, чтобы справиться с наплывшей густой дымкой.
- Можно, но не получается, - ответила дама и без всякого сожаления, усаживаясь в кресло, добавила: - Простите.
Почти неуловимый запах опять захватил его, он со злостью подумал – выскочка, и направился к своему месту в хвосте. Удобно устроился, помассировал нос и подготовился к длительному полёту.
- Извините, - обратился к нему молодой мужчина, снимая рюкзак с плеча, - вы не могли бы поменяться местами с моей женой? Она беременная, устала, итак долго ждали.
- Да без вопросов, - ответил он. – Какое место?
- 27C, спасибо большое.
Он дождался пока пассажиры усядутся и направился в середину салона. Кресло 27В занимала дама. Она с досадой взглянула на него и отвернулась к иллюминатору.
«Чёрт! – выругался он и для себя решил – буду мстить! Усну, захраплю и навалюсь на неё. Кофе ещё разолью на голубой пуловер».
Самолёт разогнался и взмыл над умытым солнцем персидским заливом, держа курс на заснеженную Москву. Когда отключилось табло «пристегните ремни» он краем глаза посмотрел на даму. Она спала. Причём, спала очень сладко, чуть запрокинув голову и приоткрыв рот. Мужчина повернулся к ней и бесстыдно рассматривал. Её лицо, тронутое золотистым загаром, было спокойным и по-детски безмятежным. Веки слегка подрагивали, заставляя трепетать густые ненакрашенные ресницы, расслабленные губы естественные и влажные, с уголка рта стекала тонкая полоска слюны.
Он усмехнулся, а дама поелозила в кресле, бесцеремонно склонила голову ему на плечо и мирно засопела дальше. «Опередила, – подумал он, - специально делает»? Тем не менее, закрыл глаза, наслаждаясь её ароматом и живым пульсирующим теплом, и задремал.
Самолёт попал в воздушную яму, дама вздрогнула и проснулась.
- Простите, - опять также бесстрастно сказала она, усаживаясь ровно. – Вы меня преследуете?
- А надо? – вопросом на вопрос ответил он и показал на уголок своего рта. – По моему, это вы стараетесь привлечь внимание, любым способом.
Дама, нисколько не смущаясь, вытерла слюну большим пальцем и спросила:
- А вы особенный? Чем-то отличаетесь от остальных мужчин?
- Чем-то отличаюсь. Хотите знать подробности?
- Давайте. Что у вас – горб, хвост, жабры?
Он скривился – так его ещё не отшивали, и спросил:
- Вас дефекты привлекают?
- Не внешние, внутренние.
- Интересно…
- Ничего интересного, обычная работа. У вас тоже есть.
- Что?
- Дефект.
- Правда? – заинтригованно спросил он.
- Да… Страх. Боитесь.
- Ну, все люди чего-то боятся, - не скрывая разочарования, ответил он. Не ожидал, что она уйдёт в банальность.
- Конечно. Но у вас пунктик, а к нему веская причина.
- Какой же? – спросил он и неосознанно напрягся.
- Какой? – ответила она и, немного помолчав, добавила: - Одиночество. Поэтому и сбежали из дома в канун Нового года. Но привычка… выработанная годами привычка, заставляет вернуться. Кот, собака, попугай?.. Кто? Скорее, собака.
Он закрыл глаза, проклиная парня с рюкзаком. Она полоснула по душе острым лезвием старой советской марки «Восход». Каждый год он делал это – именно сбегал, чтобы не видеть круговерть предновогодней суеты, не чувствовать в колючем московском воздухе такой явный запах чужого уюта, забивающего бензиновую гарь. Он улетал подальше от дома, чтобы не слышать дурацких звонков – давай к нам, старик, что будешь один сидеть? И работа не спасала. С неприязнью смотрел на своих сотрудников, наряжающих офисную ёлку. Сатанел от разноголосого подтрунивания – а Дед Мороз какой будет – молодой или старый? Дорогу – молодым! Снегурочку с самыми длинными ногами и безразмерной грудью! А он… он бежал куда угодно, хоть к чёрту на рога, от громадного слепящего солнца своих снов.
- Я права? – мягким бархатом расстелился голос.
Он открыл глаза. Дама смотрела на него пронизывающим взглядом с желтоватыми сатанинскими искорками.
- Ученица Кашпировского? – он хотел сказать другое, но, сам не зная зачем, сделал этот предательский саркастичный выпад.
- Защищаетесь. Значит, права, - спокойно заключила она и отвернулась.
Придурок! – обозлился он на себя. - Что ты вылез с этим шаманством-шарлатанством? С женщинами разучился разговаривать? Тогда заткнись и сиди.
- Курица с картошкой? Рыба с рисом? – пропела миловидная стюардесса.
Он выбрал рыбу, дама курицу. Она с завидным аппетитом подъела всё, даже толстенькую подушечку серого хлеба ювелирно располовинила, ровным слоем растянула масло и сверху обильно сдобрила джемом.
"С голодного края…! – с каким-то мстительным удовлетворением подумал он. – А сама-то? Что…"
- У дочери горящий тур подвернулся, - мимоходом бросила дама, с точностью томографа сканируя его мозг. Она аккуратно сложила пустые лоточки и зашуршала упаковкой.
Он промолчал, нарочито отгораживаясь от неё частоколом нейтральных мыслей. Но кофе разлить ему, всё-таки, удалось. Только не на голубой пуловер, а на собственные джинсы. Дама исхитрилась задеть его плечом когда подносил пластиковую чашку ко рту, рука невольно дёрнулась и коричневый всплеск приземлился аккурат на ширинку, обдавая влажным теплом причинное место. Он опять внутренне выругался – всё время на опережение работает, прицельно, как снайпер!
- Простите, - на этот раз в голосе не было равнодушия, лукавые бесенята в её глазах пустились в пляс, втягивая в этот залихватский танец пухлые губы. Они пытались сдержаться, но вероломно вздрагивали, растягиваясь в неуверенную улыбку. – Вот, возьмите.
Она подсунула ему салфетку и деликатно отвернулась. Он сосредоточенно вытирал штаны, украдкой косясь на соседку. Приподнятая скула подтянула начавший оплывать контур, чуть заметная ямочка продавила щеку посередине и было в этом что-то обезоруживающее. Мило, просто, как лёгкое пёрышко плавно опустилось на её лицо и пощекотало. Взгляд его перескочил на родинку и замер как пришпиленный. Тянуло к этой родинке невыразимо, остро и сладостно, как морок, как наваждение. Она чувствовала это, он знал. Знал и, закусив губу, с трудом отвернулся, уставившись на парня напротив, через проход. Сердце, этот тугой комок плоти, сжавшийся до размера горошины, расслаблялось, успокаивалось, принимало первоначальную форму.
- Наш самолёт входит в зону турбулентности. Просьба занять свои места и пристегнуть ремни. Туалеты на время будут закрыты, - проскрежетал голос по громкой связи.
Лайнер затрясся, задребезжал, раскачивался как на качелях. Пассажиры поначалу притихли, но болтанка только возрастала и невольные вскрики заметались по салону. Боялся ли он? Да, боялся. Только дурак чувствует себя смельчаком, находясь в километрах от земли, сдавленный металлической капсулой в рыхлой вате облаков. Но страх и паника – разные вещи. Свой страх полёта он умел обуздать с тех далёких времён, когда вертушку несло, мотало над бездушными горами и Лёха, его друган и балагур Лёха, тоже преодолевая подкожную дрожь, неожиданно весело сказал:
- Не ссы, Санёк, если уж в небе – то сразу к ангелам!
Неведомые аэродиномические силы трепали самолёт так, как будто это щепка в огромном воздушном океане. Протяжно визжали китайцы, плакали дети, многоголосый шёпот разносился по салону в единой молитве – спаси! Спаси и сохрани! Она, дама, закоченело смотрела в одну точку, губы напряжённо сомкнуты, рука намертво, добела, сжала подлокотник.
Неожиданно для себя, он накрыл эту ладонь своей ладонью и стиснул сильно, властно, забирая её тревогу. Она медленно, с неимоверным усилием повернула голову и жалко улыбнулась:
- Если… если в небе, то сразу к ангелам, да?
Сердце снова скорчилось, затем оборвалось и ухнуло к самым пяткам. Он кивнул, сглатывая спазм и не выпуская её холодной ладони.
Всё кончилось неожиданно - самолёт выровнялся. Он плющил её руку, не замечая, что она потихоньку пытается освободиться. Рокот вертушки и бесцветное знойное марево заполонили мозг, отбрасывая назад на века, на тысячелетия.
- Спасибо вам, - негромко сказала она, вытаскивая его из оцепенения.
- Ох… извините.
Он убрал ладонь, она потёрла затёкшие пальцы другой рукой, повернулась к нему и пытливо заглянула в глаза, как в лобовую атаку шла. Он отвёл взгляд, но втайне хотел, даже нуждался, чтобы кто-то почувствовал его невыносимую саднящую боль. Разделил, забрал хотя бы малую толику. Чтобы можно было дышать.
Он потерял её на паспортном контроле. Взгляд беспорядочно блуждал в поисках голубого кашемира, но его не было. Как безумный твердил себе – дурак! Дурак! Дурак! Упустил! Из моего времени она, из той жизни, когда был ещё целым!
В синей стёганой курточке и белой вязаной шапочке он не узнал её в зоне прибытия. Узнал чемодан.
- Простите, ждёте кого-то? – спросил он, холодея от предчувствия и точно зная ответ.
- Вас, - просто ответила она и на щеках её снова отпечатались вмятины ямочек.
- Да, Новый год, всё-таки. Час ещё, можно успеть, если вы…
- Я не против, - перебила она и чертенята отозвались задорными бликами. – Мы идём к вам. Вы же…? Я тоже.
Он кивнул счастливым олухом. Подмять, подчинить, завладеть, выцеловать до исступления каждую ложбинку её тела – больше всего на свете он хотел именно это, до жадности. «Вы всё ещё кипятите? Тогда мы идём к вам!» - откуда-то промелькнул в голове дурацкий призыв и тут же испарился, исчез.
Благородный «Моэт э Шандон» 2006 года остался нетронутым. Наполненные бокалы сиротливо стояли на столе, пузырьки воздуха проворно поднимались на поверхность, но разве их торопливый бег мог сравниться со стремительностью тел, переплетённых в древнем, как мир, танце?
- Рассказывай, - сказала она после, ероша ладошкой мягкую поросль на его груди.
- Что? – он улыбнулся, с замиранием глядя на влажную мистическую скульптуру, обхватившую рукой по-девичьи острые колени.
- Что там, - она постучала пальчиком у его сердца.
- Как-нибудь в другой раз.
- Нет, сейчас.
Он глубоко вдохнул и прикрыл глаза.
С Лёхой они познакомились в учебке в Марах. Длинный, мосластый, весь какой-то расхлябанно-шарнирный, он пользовался неизменным покровительством пожилого прапора. То ли по личной приязни, то ли потому, что у парня никого не было, неизвестно. Вечно голодному Лёхе всегда припасали в столовке что-нибудь вкусное, сладкое, за что он получил позывной – Батон. Лёха-Батон. Душа у Лёхи была широченная, необъятная, и эта душа подсунула ему, Сашке, флягу с водой на марш броске в десять километров. Он то свою давно выдул и теперь задыхался от наждачной рези в глотке.
- Эй, москвич, - окликнул Лёха, - на-ка, всё не пей, рот прополощи, потом только глотай.
Он впился в горлышко и, как верблюд, не мог оторваться, втягивая тёпловатую живительную влагу. Лёха хрипло засмеялся и выдрал у него фляжку, сказав:
- Давай, вперёд, ещё до хрена бежать, рядом буду.
Он и был рядом, и в учебке и потом, в Афгане. Парно работали, утюжили, зачищали кишлаки, падали с ног от усталости, но всегда вместе. Как и где Лёха находил силы балагурить, сыпать матерные анекдоты, хохотать во всё горло – одному Богу известно, но там, где появлялся Лёха-Батон с вихрастым пшеничным чубом, отступало всё – жара, сонмища жирных мух, запах карболки и ржавые пятна крови.
- А подробнее? – тихо спросила она, рука её замерла.
- Зачем?.. Видела «Девятую роту»? Почти также, только хуже, - ответил он, прижимая эту птицу-ладонь.
Лёха везде приходился ко двору – и в санчасти его привечали, и деды над ним не издевались, хотя остальных поначалу гоняли как сидоровых коз, и с местными он как-то столковался. Баланду столовскую жрать – это уж если совсем с голоду пухнуть начнёшь. А Лёха мог раздобыть всё – медовые круглобокие дыни, махровые персики, картошку, которую потом с пацанами жарили в глинобитной мазанке и блаженно вдыхали запах мира и дома. За кроссовками они смотались вдвоём, у Лёхи нога огромная, как ласта, 47 размера. Но нашли, от радости забацали чечётку, выбивая вековую пыль на грунтовой улочке. Такие кроссы даже по московским меркам не сыскать было в их юность.
Однажды Батон откуда-то приволок кувшин кислого молока и два яйца, выпросил муки в столовке.
- Позырь, Саня… Оладушки будем делать, - радостно объявил он и как-то сразу потускнел. – Мать у меня их пекла - закачаешься.
А он вспомнил о Лизоньке, как звали её дома, о бабушке Лизе. Так же она называла их – оладушки, по старому, благостному, чем-то родным веяло от этого слова. Ровные пышные кругляши Лизонька жарила когда мальцом гостил у неё в коммуналке на Садовом кольце.
- Оладушков настряпала тебе, засоня, - бабушка ласково теребила за плечо и он подскакивал, заспанно заталкивал в рот щедро сдобренные сахаром ещё тёплые медальончики.
И они наколдовали с Батоном целую гору, пацанва дурела от этого запаха похлеще чем от анаши. Хоть и резиновые, но это были оладушки, по три всем досталось, как сейчас помнит.
Вместе с Лёхой тащили на себе Жорку-Молота со смешной фамилией Тяпкин. Лицо у того было закаменелое, серое, кишки выворочены наизнанку и спутано валялись на животе, а над ними роящиеся мухи. Лёха выматерился, рукой впихнул грязно-кровавую связку назад, в брюшину, и прикрыл своей панамой. Тащили в затрюханной робе с солевыми разводами в подмышках. У Молота такие же были. Смотрел он на эти расплывающиеся пятна и в кровь кусал губы. Допёрли они здоровяка Жорку, а он умер. Сколько смертей перевидали на пару – не счесть, и привыкнуть к этому невозможно. И сами сеяли направо, налево, мстили и за Молота и за других пацанов.
Он замолчал. В ночную тишину падал блёклый лунный свет, где-то был праздник, но не у них. У них была исповедь. Её беспощадный скальпель уверенно делал следующий надрез:
- Себя не вини. Это способ выживания. Дальше.
Птица метнулась вверх, к его плечу. Он поймал её и благодарно пожал, собираясь с мыслями. Вихревые потоки памяти сталкивались, захлёстывали, расплавляли, но он сознательно шёл в этот удушливый смерч.
- Следующий Новый год у меня будем встречать, - с жаром сказал Лёха, смазывая сгущёнкой обменянное на чеки печенье, торт лепил. Облизнул липкие пальцы и зажмурился: – Бли-ин… вкуснотень, Саня… с детства люблю из банки пить. Дырки пробьёшь с двух сторон и цедишь, пока задница не слипнется.
- Знаю, в лагере так высасывали.
- Ага…. Приедешь, братан, а дом у меня большой, родительский. Виноградник свой, получше здешних. Отец вино делал, я тоже научился. Настоящее вино, домашнее, специально для тебя поставлю.
Он ташкентский был, Лёха-Батон. А под утро, 31 декабря, команда – рота, подъём! И рота понеслась вслед за «градами», ровняя с землёй очередной кишлак.
- Мирных жителей нет, работать на уничтожение!
Сработали, выполнили поставленную задачу. Вся их задача - веерно поливать из автоматов и не думать, чтобы не сойти с ума. Они были просто солдатами той войны. Это потом уже заговорили, забрехали на верхах об интернациональном долге, чтобы смерти мальчишеские оправдать. А кому они так задолжали, совсем пацаны, что ценой жизни своей должны были выкупить этот долг? Не мог он смириться, всю жизнь не мог.
Да.... Тогда, в том грёбаном кишлаке, уставшие и оглохшие, топали по зимней хляби под серым свинцовым небом с АКМ-ами наперевес.
- В лесу родилась ёлочка, - затянул Батон, пацаны заржали.
- А чё, Новый год же, - хохотнул Лёха и дальше гнусаво завёл: – Расскажи, Снегурочка, где была…
Его долговязая фигура выдвинулась вперёд, уморительно шлёпая ластами, выворачивал их как заяц из мультика.
- Давай, пацаны! – направлял Лёха. – Сне-гу-роч-ка!
И пацаны нестройно заорали – Сне-гу-роч-ка! Сне-гу-роч-ка!
Батон ёрничал, вихляя тощим задом в отвисших штанах, рывком сдёрнул автомат и размахивал им над головой:
- Расскажи, Снегурочка, где была
Расскажи-ка, милая, как дела.
Повернулся и скомандовал:
- Москвич, твой выход!
И он, Саня-Москвич, включился в игру и пошёл на Лёху, выкаблучиваясь как мультяшный волк, и забасил:
- За тобой я бегала, Дед Мороз,
Пролила немало я горьких слёз.
Пацаны ржали, Лёха пятился, чумазое лицо его разъехалось в смешливой мальчишеской гримасе:
- А, ну-ка! Давай-ка, пля…
Споткнулся Батон весь, сразу. И ноги, и вскинутые руки, и рот – запнулось всё одновременно. Падал на него, на Саню, надвигался огромным пятном, заслоняя собой стылое небо. Губы ещё конвульсивно дёргались, силясь держать улыбку. Он поймал его, не осознавая внезапной чугунной тяжести Лёхиного тела, тупо упёрся взглядом в стекленеющие серые глаза. За головой Батона ореолом стоял белый диск чужого солнца.
Загрохотали калаши пацанов, вздыбливая фонтанчики на полуразрушенных дувалах. Бесновались, лаяли остервенело, сплёвывая пустые гильзы и заглушая леденящий вой:
- Лё-хаа!.. Лё-о-ха-ааа!.. Бато-о-о...! Бля-а… С-су-ки-иии!..
Она замёрзла, то ли от его рассказа, то ли просто замёрзла. Кожа её обсыпалась мелкой моросью, но она сидела, не шелохнувшись. И он не мог пошевелиться. Вскрытый многолетний нарыв опустошил, вымотал, но стало легче. Как будто Лёхино тело, которое нёс на себе всю жизнь, обрело невесомость. Он вздрогнул и накрыл её одеялом.
- Ой, да, на горе-е на гореньке не шум шумел
Не гром гремел
Быстро реченика-а разлева-алася-а.
Тягуче, хрипло, по-бабьи застонал, запричитал голос. Он не знал этой песни. Не песня - плач. Скорбный, муторный плач. Закрыл глаза.
- Ой, да, с той горы не сер
Горючий чёрный камень пал
Горько горю-юшко налива-алося-а.
Сонная одурь накатила волной, тяжелила веки, высвобождая от мышечных спазмов застывшее тело.
- Ой, да, не пришёл любезный
Милый друг с войны домой
Уж как зла судьба приключи-илася-а…
Длинный силуэт удалялся, уходил к горизонту, где бескрайним пологом раскинулась синева. Он шёл танцующей разболтанной походкой, уменьшался с каждым шагом пока не растворился в голубизне неба.
Пятый год вместе. Он пишет стихи, она лечит его душу. Собой и оладушками.